— Что с тобой? — спросил я.
— Знаешь ли ты, что Пушкин просто терпеть не мог Петербурга. Он ненавидел его всеми фибрами своей души, самозабвенно и неистово, до икоты.
— Это что ещё за мания? – что-то я не читал в его произведениях слишком резких заявлений на этот счёт – что-то там насчёт «вреден север» – это да.
— Мало ли, сам посуди – с чего ему было любить Петербург? Он же чувствовал, что его здесь замочат...
— Зачем же он здесь жил?
— Ну, это-то как раз понятно – женщины, жена, двор – короче – столица... Но ты не представляешь, с каким содроганием иногда выходил он ночью на улицы и как сомнамбула шатался среди этих дворцов. Не единожды его жена – Наталья Николаевна устраивала ему на этот счёт сцены ревности – всё было бесполезно – Пушкин уходил из дома и шёл, и шёл, проклиная город, а наутро прихлёбывал из горлышка бутылки шампанское и писал свои вымученные славословия Петербургу. Да что там говорить – уже в 16 лет он писал о тоске, которую у него вызывают петербургские увеселения, а вспомни «Лициния» – «О Рим, о гордый край разврата, злодеянья \\ Придёт ужасный день, день мщенья, наказанья... \\ Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий»! – ты действительно думаешь, что он имел в виду Рим? Уже тогда он воевал с Петербургом!
— Назарий, так можно договориться до чего угодно. И как это он мог предчувствовать свою гибель именно в Петербурге?
— Очень просто – Веничка Ерофеев предчувствовал же, что умрёт от рака горла...
Я промолчал. История «Москвы – Петушков» уже давно не давала мне покоя. Я даже делал доклад на кафедре по этой теме. Доклад назывался «Аномии текста», и я привёл в качестве одной из аномий – противозаконных с точки зрения логики и смысла событий прочтения, как раз этот случай.
Мы пересекли Большую Конюшенную улицу и по площади вышли к каналу Грибоедова. Садовский подскочил к ларьку, торгующему пивом, и стал шарить по карманам.
— Коля, почему здесь такое дорогое пиво? У меня не хватает двух рублей.
— Назарий, я иссяк...
— Вот ведь проклятье! Чёрт! Чёрт!
— Назарий... — укоризненно проговорил я.
— Что – Назарий!? Из-за двух чёртовых рублей всё рушится!
— Да что ещё рушится? Подумаешь, купим пиво на Манежной площади – там очень дешёвый киоск. Пойдём.
Садовский мрачно отошёл от торговой точки, шепча проклятия в адрес всех торгующих. Мы огибали Храм Спаса на Крови.
— Это моя кровь – сочится из ран моей разочарованной души. Ты посмотри – каковы разбойники – самое дешёвое пиво – 12 рублей! Вертеп! Мне очень вредно так волноваться!
Мы вышли к зданию Русского Музея.
— Ну, так что там Пушкин? — спросил я, чтобы как-то отвлечь Садовского от мрачных мыслей.
— Какой ещё Пу-у-у-шкин! — заорал вдруг поп, — У-у-у-шкин – вот кто ваш Пушкин!!! Ушкин! –в рот меня чих-пых!! Титаник!! Годзилла!! Тоже мне – «старик Державин нас заметил»!! Ещё бы не заметил! – Это надо было бы быть полным слепым идиотом, чтобы такие у-у-ши не заметить!! Бери да тяни!!
— Да остынь ты – чего разорался на улице, Кинг-Конг!
Садовский рухнул вниз. Подложив под задницу портфель, он сел на каменный «плинтуар» перед Русским Музеем как раз напротив задницы памятника Пушкину работы Аникушина.
— Если тебе нравится американская культура, зови меня Квикег.
— Вон, — я протянул руку в сторону Итальянской улицы, — уже виднеется твоё пиво, китобой!
— Ох, и замучил ты меня своим Пушкиным-Ушкиным, — Назарий как-то обмяк и теперь нехотя вставал с «плинтуара».
Мы подошли к памятнику Пушкину и молча обошли его кругом.
— А знаешь ли ты, какой был самый грандиозный скульптурный проект в истории человечества? — спросил поп.
— Наверное, Колосс Родосский.
— Вот ещё! – египетские колоссы дадут ему фору и по масштабу, и по времени. Но и это ещё не предел. Скульптор Демокрит предложил Александру Македонскому сделать из горы Афон статую, держащую правой рукой город, а левой рукой – чашу, которая, приняв все воды, текущие по этой горе, выливала бы их в море... Однако Александр был тогда увлечён идеей восточного похода. Ты представляешь, – сколько строителей потребовалось бы для реализации этого проекта?! Все доблестные воины вынуждены были бы превратиться в каменотёсов... Но придумано была толково.
Мы пересекли Садовую улицу и подошли к ларьку.
— Ой, ой! Вот это я понимаю – добрые самаритяне – процветай торговля, пиво нам дарующая, — стал пританцовывать Садовский, доставая деньги.
«Нет, это не Джеймс Пи Оридж», — подумалось мне.
Назарий купил бутылку «Специального» и, сковырнув пробку, в мгновенье ока опустошил на ходу две трети ёмкости.
— Глотни, — он протянул бутылку мне.
Я сделал три небольших глотка и сунул пиво в протянутую руку попа.
— Вот мы и на Фонтанке. Вот только водку не пьём! Что же, приближаемся к цели... Только ты уж, Коля, не слишком доверяй им. Конечно, реб Иегуда хороший человек, да и не жадный, я часто у него занимаю в тяжёлые моменты жизни... Но одно дело занимать деньги, и совсем другое – занимать мысли...
Так мы и дошли до Еврейской Школы. Я оставил Садовского у ограды и прошёл знакомым путём к кабинету реб Иегуда.
— Очень рад, очень рад. Садитесь, Коля. Как прошёл день? — участливо спросил меня Игорь, когда я зашёл в дверь.
— С переменным успехом, реб, — ответил я, — вот Садовский сбил меня с пути истинного, и я пропустил минимум. Теперь только осенью...
— Я же предупреждал. Не повторяйте ошибок завтра. Ну что, приступим к практическим занятиям по каббалистической поэтике?
— Давно жду, — сказал я.
— Тогда я попрошу, Коля, взять эту книгу, — реб подал мне толстый том красного цвета.
Я сразу узнал первый том Пушкина из трёхтомника так называемой «народной серии» середины 80-х годов, который был издан тиражом чуть не в 10 миллионов экземпляров. Разучившись за сегодняшний день чему-либо удивляться, я покорно принял из рук каббалиста книгу.
— Я хотел бы попросить вас самому выбрать стихотворения, которые мы будем разбирать, — реб улыбался.
Я подумал несколько секунд, открыл том и отыскал в нём своё самое любимое пушкинское стихотворение.
— «Бесы».
— Что же, посмотрим. Стихотворение действительно непростое... Количество слов по тексту – 212. Это даёт оценку 21 порядок. Это идеальное число для более короткого стихотворения. В котором количество слов не превышает ста. А у нас… Но тут есть одна маленькая хитрость. Помните, в начале стихотворения у Пушкина звучит колокольчик – «динь-динь-динь»? А потом он снова звучит в середине стихотворения. Но по смыслу он переносит нас к первому звону, это не рефрен, а нечто вроде «дежа вю». Третий же звон, действительно, становится рефреном и на смысл уже не влияет. Второй звук звенящего колокольчика – это два слова, собственно сам звук колокольчика и повторение, переживание этого звона. Третье «динь-динь-динь» уже становится просто поэтическим приёмом. Поэтому количество слов, строго говоря – 213. Разбирать тут нечего, стихотворение обладает идеальной каббалистической формой.
— «Мороз и солнце – день чудесный...», — назвал я следующее стихотворение.
— «Зимнее утро», — поправил меня реб. Мы пересчитали слова
— 123. Тоже всё ясно – идеальное лирическое стихотворение.
— «Я памятник себе...»
— «Памятник», – 123 слова! — я ужаснулся, но реб сказал,
— Вспомните что-нибудь, что вам не очень-то нравится, — и добавил, — по смыслу.
— «Бог весёлый винограда...», — сказал я, — мы читаем его, когда кто-нибудь, немного выпив, уснёт за столом.
Мы подсчитали слова – 40.
— Ну, что же, — проговорил реб, — дело касается стремления.
— Воли, — уточнил я.
— Да, можно и так сказать, — реб откинулся на своём узком стуле, — итак, должная оценка – 20 – очень высока. Недостаёт одного слова до высшей – 21. Что же касается смысла... возможно, это не так уж плохо – ограничивать себя в алкоголе.
— Кстати, у Феогнида, — вспомнил я, — тоже есть похожие высказывания. Но то, что с волей у уснувшего за столом не всё в порядке – это точно. Уж если не пьёшь, так хотя бы просто сиди, беседуй, зачем спать-то.
— Возможно, — сказал реб, — пойдёмте дальше.
— «и на обломках самовластья...», — это интересная тема, — продолжил я.
— Число слов – 81, — объявил реб, — здесь Пушкин не промахнулся – оценка 21, стихотворение называется «К Чаадаеву». Правильный выбор. Правильный замысел.
— Интересно. У Пушкина есть ещё посвящения Чаадаеву, где он так и пишет: «Чаадаеву». А здесь – лишний предлог – и такой результат!
— Не будь этой «К» – мы имели бы ту же неопределённость, и ты, я вижу, был бы более удовлетворён.
— И наши монархисты тоже. Всё же основываясь на исторических фактах, этот выбор нельзя назвать стопроцентно верным.
— Некоторых исторических фактах, — улыбнулся реб, — Мы же оцениваем здесь поэзию, а не политику. Может быть что-нибудь полегче, «Я вас любил...», например.
Я согласился, и мы просчитали числовой ряд от 1 до 50.
— Что и можно было предположить, — потёр руки реб, — кроме того – довольно низкая должная оценка – 10, ведь 80 приводится к 20, а 50 – к десятке.
— Интересно, почему? — удивился я.
— Нечему удивляться – вы же грек – подумайте, что это – «любовь ещё быть может», «дай Бог любимым быть другим» – чувства у Александра Сергеевича в тот момент были явно не в порядке, стихотворение, к тому же, скорее всего – затянуто, слов этак на пять. Впрочем, для любовной лирики это многословие понятно. Она ведь, как видится, его не любит, и вот наш поэт посвящает пять не-слов этой нелюбви. А иначе получилась бы какая-то эротическая воля... Абсурд. Да, пожертвовать своим стихотворением ради прошедшей любви – это почти богоборчество. Кроме того, автор трактата утверждает, что есть поэтические размеры возвышенные, а есть – сниженные. Одно количество слов больше подходит для пародии или жалобы, другое – для «высокого» стиля. А Пушкин здесь – жалуется.
— Давайте ещё, — попросил я, — «Что в имени тебе моём...
— 74 слова, — объявил реб, — ценность 12 – средненькая. Нет ничего необычного в том, что человек, чьё имя умерло, хоть в ком-то оставит добрую память. Это не поэтический образ. И не нравственное правило, тем более. Вы, опять же, как грек, должны понимать это.
— К тому же видим явные нелады с волей к жизни, — подхватил я, — Чёрт возьми – работает!
— Не поминайте дьявола, — попросил реб, — завтра мы перейдём к вашей персоне, тогда уж на здоровье, хоть в печку лезьте. Много не думайте, постарайтесь отвлечься и хорошо поспать. До свидания, Коля.
— Спасибо, реб. До завтра.
Я вышел из здания Еврейской Гимназии и в задумчивости прошёл до ограды. Мысли путались и сбивались, но внутри билась о сердце какая-то большая радость, я был на грани торжества! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Когда я подходил к ограде из-за решётки вынырнул Садовский. Я вздрогнул от неожиданности.
— Назарий, испугал! Как это ты проторчал здесь два часа без спиртного?
— Как так – без спиртного? А это что — поп протягивал мне руку с бутылкой «Петровского» пива.
Я отхлебнул холодного напитка и почувствовал какое-то приятное спокойствие.
— Откуда, Назарий?
— В жизни не догадаешься...
— В чём дело?
— Знаешь, кого я встретил?
— Нет.
— Угадай.
—Да иди ты к чёрту, Садовский!
— Штерна. Он дал мне пятисотенную купюру. Теперь мне неймется — я должен ее как-то употребить во благо жаждущего человечества.
— Знаешь что, поп, давай зайдем в какое-нибудь злачное местечко. Что-то мне не по себе...
Назарий, не говоря ни слова, направился через мост.
Минут через пятнадцать мы подошли к какой-то латиноамериканской забегаловке. На вывеске было написано «Кукорача». Мы вошли внутрь. Пела Мадонна. Посетителей было немного. Бармен – латиноамериканец жонглировал бутылкой с джином. Мы прошли во второй зал и расположились за квадратным столиком.
— Что было у реб Иегуда?
— Пушкин.
— Какой Пушкин?
— Александр. Сергеевич.
— Понятно. Давай-ка я расскажу тебе одну историю о своем православном прошлом. Это случилось в 1987 году, в разгар антиалкогольной компании Горбачёва. Тогда я подрабатывал сторожем строящегося здания семинарии. Мой наставник, отец Вениамин, человек, чья полнота тела удачно соединялась с полнотой духовной...
Неожиданно речь Назария стала мерцать... Сначала исчезли интонации. Потом испарился ритм. Я оглянулся. В зал зашла пара.
— ...пил он исключительно водку...
Слова отца Назария потускнели, из них вытекла вся живость. Предложения, фразы, лексии, слова, части речи, слоги, словно снятая одежда повисали в воздухе на крючках разделённых звуков. Парень, невысокий в кожаной куртке, чёрных джинсах, девушка – тёмные волосы, кареглазая, одета в короткую юбку и курточку, оставляющую открытым пупок.
—...литр – только для разгона...
То, что осталось от речи Садовского, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух.
— Ищи место, щенок — обратилась девушка к парню.
Он прошёл мимо нашего столика и подошёл к окну. Я заметил татуировки на пальцах.
— Нина — позвал он девушку.
— Идиот, я не хочу сидеть у окна — она резко развернулась и быстро прошла через весь зал к противоположной стене.
Резкая, быстрая, но одновременно грациозная походка, с тайной силой как у пантеры. Казалось, что двигаясь, она опережает саму себя. Лицо – немного округлое, на губах – не то улыбка, не то – какое-то горестное сожаление.
— Эй, ты чего застыл? — громко сказала она парню.
Он медленно подошёл к столику. Желваки на его скулах ходили ходуном.
Нина осмотрела стол.
— Этот стул поставь здесь, а этот – убери. Возьми чистую пепельницу. И закажи вино.
— Что-то наш Коленька отвлёкся — раздался голос Садовского — мне кажется, что чужая ссора, которая намечается за соседним столиком его притягивает, как стрелку компаса притягивают земные полюса. «Венера в гневе стегает Амура розами». Они помирились к утру, а отец Вениамин исповедался и претерпел двухнедельную епитимью – постом, молитвой и трезвостью.
Я продолжал наблюдать за странной парой, – и что меня заставляло.
Продолжение следует