— Где он, — спросил я.
— В табачке, где ещё? — ответил Николай, — хотя можно сказать, что он, как обычно, плывёт на Корабле Дураков .
Табачкой мы звали стоячее кафе, открывшееся два года назад при табачном магазине на том же Тучковом переулке. Только сворачивать надо было в другую сторону, чем когда идёшь к Юрию Павловичу. Спиртное там продаётся несколько дешевле, чем в других заведениях подобного уровня, а нравы – несколько более приятные. В табачке обычно редко оставались надолго – ведь сидеть в ней нельзя. Завсегдатаями табачки были люди терпеливые и не нервные, способные как Сократ выдержать долгое стояние и, как Диоген на рынке рабов, не смущающиеся быстрого течения сменяющих один другого посетителей
Садовский стоял около дверей табачки в компании Лисогора и Стива. и курил свой непременный «Беломор». Белая папиросина резко выделялась на черном фоне густой нечёсанной бороды. Если бы не соображения морального порядка, я бы обязательно поместил здесь фотографию отца Назария в фас и профиль как на объявлениях типа «Wanted» , чтобы всякий, встретивший Садовского неважно при каких обстоятельствах, бежал как огня этого человека. Немало человеческих душ было загублено Садовским за его ещё короткую, но бурную жизнь. (Нет, нет – он, конечно, ещё жив и переживёт всех нас, трезвенников и правдолюбцев, этот сатир и демон Тучкова переулка, а до того – улицы Репина, а до того – Первой линии, а до того... везде, где Садовский становился завсегдатаем какого-либо злачного заведения – «Буряты»? «Репа»? «Три ступеньки вниз»? – это место приобретало зловещее и притягательное значение – значение места приобщения тайне вина и кутежа). При этом Садовский умудрился сдать все экзамены, написать диплом, поступить в аспирантуру, где-то работал, писал загадочные тексты, читал, знакомился с неимоверным количеством интересных и просто известных людей... возможно, не вопреки, а благодаря этой своей способности пить не пьянея, не теряя нити рассуждений, благообразного вида и значительности в интонации и смысле. Отцом Назарием Садовский стал после окончания Саранской семинарии, однако, священство его было с некоторых пор поколебляемо неудачным браком – в течение пяти лет шёл бракоразводный процесс, окончание которого знаменовало бы его полное возвращение в мир. Почему это событие длилось так долго – никто не знал.
— О, Коля, какие люди, — увидев меня, Садовский ринулся вперёд с проворством кошки.
Это проворство крупного попа (Юрий Павлович называл его ещё анти-поп) было ещё одним загадочным явлением – он появлялся неожиданно в самых разных местах, где можно было выпить, иногда казалось, что он бывает одновременно в двух-трёх точках, где могут бесплатно налить. Он выныривал из пространства, материализовывался, образовывался из пустоты, он совершал столь стремительные броски в нужном ему направлении, столь уникально представал перед вами, что это внушало трепет. Пока вы соображали, что произошло, Садовский уже совершал действие овладевания вашей волей, тоже необъяснимое и непредсказуемое. Он спрашивал вас о том, чего никто не должен был знать, он обещал то, чего вам больше всего хотелось иметь, он рассказывал о вещах, интересовавших вас именно в этот момент. Его способность улавливать тончайшие колебания вашей психики превосходила любой мыслимый уровень. Впрочем, я не задаюсь целью разъяснять читателю смыслы происходящего, а просто описываю то, что имело место быть, и чему я был свидетелем.
— Коля, Коля, поздравляю! Какая неожиданность, какая конспирация!
— В чём дело, Назарий, да что происходит в конце концов! — я отбивался от знаков внимания попа, его рукопожатий, похлопываний, подмигиваний...
— Ну, Коля! Ай да скромник! Но я думаю – ты просто жаден – не хочешь дарить друзьям свою книгу, — Садовский вытащил из губ папиросу и бросил её под ближайший водосток. Урны рядом не было.
— Какую книгу? — я несколько смутился, ведь я действительно написал сборник и мечтал о его издании.
— Не дури нас, Коленька, друг мой, — Садовский покопался в своём старом, протёртом чуть не до дыр портфеле настоящей английской работы начала нашего века, и достал книгу в твёрдом переплёте красно-синего цвета. Поп повертел книгу в руках, так что я ничего не успел прочесть, — вот эту!
— Так что с тебя причитается, — Назарий спрятал книгу, заложив руки за спину и покачивая передо мной своим крупным животом.
— Да перестань ты мне голову морочить, покажи.
Садовский плавным жестом вытянул одну руку из-за спины, демонстративно перечитал про себя написанное на обложке и протянул книгу мне.
— Я посмотрел — никакого обмана. Переплет, страницы, все как полагается. Обыкновенное печатное издание, без всяких подделок.
Я взглянул на имя автора и обомлел – там были написаны мои имя и фамилия!
Я закрыл глаза и снова их открыл – нет, точно. «Николай Носов». Книга называлась «Виртуальная психология». Я раскрыл обложку – всё точно! Издательство «Аграф», Москва, 2000 год. Я не верил своим глазам. Лихорадочно перелистав всю книгу, я посмотрел на последней странице полное имя автора, и с души у меня отлегло. Я рассмеялся.
— Хорошая шутка! Николай Александрович Носов. А я – Владимирович. Надо же!
— Так или иначе, Коля, это надо отметить. Тем более что я уже всем рассказал, что это твоя книга – тебя знают многие, но кто из них знает твоё отчество? Так что тебя ждёт слава. Можешь поддержать моё начинание. К тому же Кирилл (директор нашего университетского книжного магазинчика) говорит, что книга хорошо раскупается.
— Назарий, у меня через сорок минут экзамен. Я пить не буду.
Садовский встрепенулся и весь вытянулся в мою сторону, став стройнее раза в три.
— Человек, который перед экзаменом не выпил сто пятьдесят грамм в глазах всего человечества выглядит подозрительно! — торжественно объявил он.
— Я понимаю, Назарий, постоять с вами я постою, но пить не буду.
— Допускается. Но ты за это рассудишь меня и Стива. У нас вышел спор. Я пытаюсь ему доказать, что структуру своей «Энциклопедии...» Гегель списал с одного каббалистического произведения. Как раз в то время в Германии оно имело широкое хождение в учёных кругах. Стив же отпирается – защищает автономию гегелевского мышления.
Вот так Садовский и уловил мою душу. Я растерялся. Взяв меня под руку, Назарий прошёл немного вперёд.
— Не пропустить ли, в самом-то деле, нам по паре стопок самой дешёвой водки.
Что-то зашевелилось в моей голове, но поп сбил мои воспоминания.
— Коленька, милый псевдоавтор, одолжи ровно восемнадцать рублей на благое дело.
Я без слов вынул два червонца и протянул Назарию. Он засуетился. Сначала рванулся со своим нечеловеческим проворством вперёд, потом, вспомнив, что мы отошли от табачки в другую сторону, резко развернулся и промчавшись мимо меня, остановился в трёх метрах от двери табачки. «Вот ведь кот Бегемот», подумал я.
— Ты что там копаешься? Идём давить Стива каббалой. У меня есть рукопись, – держа деньги в ладони, как монарх держит державу, Садовский прошёл внутрь.
В небольшом помещении табачки стояли у стойки Стив и Лисогор. Набрав сумму, было приобретено – пол-литра водки «Нарком» и маленькая бутылка тоника «Кинли». Пластмассовые стаканчики уже стояли на стойке. Садовский открыл винтовую пробку и разлил по стаканчикам водку.
— Так, вот, Стив, — обратился он к Ивану, — для начала выпьем. Немедленно.
Мы сдвинули стаканчики над стойкой и по очереди выпили их содержимое, запивая тоником.
— У, чёрт, дерьмовая водка, — выдохнул, выпив, Лисогор.
— Не ругайся, лучше запей сразу, — сказал Стив.
— Тем более в таком культурном месте, — добавил Назарий, обозрев заведение.
— И совершая культовое действо, — закончил я.
— Сильная мысль выражается сильно, — ответил нам Лисогор.
Садовский хмыкнул и обернулся к Ивану:
— Ну, Стив, перейдём к вещам более прозаическим. Доктор Гегель, как и тайный советник Иоганн фон Гёте, да будет вам известно, почерпнули от Канта не только научную обстоятельность, но и интерес к вещам мистическим. Кант, как известно, написал работу об Эмманюэле Сведенборге, шведском мистике, предсказавшем 19 июля 1759 года пожар, который в это время превратил в пепел Зёдермальм в Стокгольме, будучи сам в Париже. А вот Сведенборг, считающийся христианским мистиком, числил в своих друзьях некоего каббалиста Ганима, отлучённого еврейством от общины неясно за какое преступление. В рукописи, которой я располагаю, есть неоспоримые свидетельства того, что это отлучение произошло по причине разглашения Ганимом неких сведений, имеющих тайный характер. Причём сам Сведенборг нигде не упоминает о своей связи с каббалистом Ганимом. Что же до господина Гегеля, то он-то как-раз-таки встречался в Йене с молодым шведом, который в 1805 году по его просьбе несколько раз ездил в Стокгольм. Ну, что? Убедил?
— По правде сказать, господин Садовский, — проговорил своим ироничным голосом Иван, — мне глубоко плевать на то, каким образом господин Гегель дошёл до своих мыслей, то есть, точнее говоря, как он написал свои работы. Меня интересует, что в них написано. И, не перебивай, не в том смысле – что это – каббала, или аристотелизм, или томизм. А что это значит как факт жизни сознания, каково существо его слов. По большому счёту, меня интересует сам господин Гегель как носитель сознания.
Стив – Иван Протопопов является неоднозначной фигурой нашего дружеского кружка. Я обязательно познакомлю читателя с ним поближе. Но не сейчас, когда события гонят меня вперёд. Однако об одной его работе я всё же упомяну. Это статья «Аристотель и женщина: что есть женщина, какова суть ее бытия и каковы части этого бытия надлежит рассмотреть». Работа эта выйдет в сборнике «Академия – 5» ограниченным тиражом. В «Академии» же (издаваемой Алексеем Васильевичем Цыбом) читатель может обнаружить работы автора, некоторые из которых имеют прямое отношение к данному исследованию.
— Так, так, — всё же перебил слегка задумавшегося Ивана Садовский, — что-то мы задумались. Лисогор, ты что это стоишь как столб. А то у нас получается – один думает, другой говорит, как красиво это – думать, а третий – стоит и думает – как красиво это он говорит. Наливай, а то загрущу!
Мы выпили по второй и вышли на улицу покурить.
— Слушай, Назарий, — обратился я к окутанному облаком папиросного дыма попу, — покажи мне рукопись.
— Она у Секацкого, — небрежно ответил Садовский.
— Ты же сказал, что она у тебя! — возмутился я.
— У меня, только я отдал её Секацкому, — Назарий вдруг заёрзал по асфальту.
— Какой такой «ты» её отдал? Вещь или у тебя или её у тебя нет.
Наступила тишина. Поп наклонился и прошептал мне в ухо:
— А зачем тебе моя рукопись?
— Давай отойдём, это непростой разговор, – предложил я.
— Сначала выпьем, а то эти друзья без нас расстреляют наркома, — тушите концы, господа мыслители, начнём с начала, — громко объявил он собутыльникам.
Мы снова зашли в табачку и разлили водку. Выпили молча.
К моменту окончания в компании спиртного, настроение у Садовского всегда опускалось ниже настроения любого из присутствующих. Он затаивался и прислушивался к своему внутреннему голосу, который должен был подсказать ему его дальнейшие действия.
— Сейчас мы с Колей выйдем, обсудим некоторые подробности одного интересующего всех нас дела, — вымолвил, наконец, поп, — если не хотите, можете нас и не ждать здесь. Пока, — Назарий поволок меня к выходу из табачки, едва не пробив головой входную дверь. — Пойдём на Волховский – там у павильона поставили три белых стула,
Садовский юрко нырнул в подворотню и исчез в тёмной глубине проходных дворов.
Поспешив за ним, я мчался мимо облезлых высоких стен питерских колодцев, низкие мрачные арки вели меня по следу попа из одного в другой. Парадные со сломанными дверьми, разбитые окна, кучи мусора по углам, – казалось, что здесь обитает некий иной народ, занятый непонятной жизнью, в которой не остаётся места для подобных житейских мелочей. Пахло кошачьей и человеческой мочой.
— Здесь без чешского пива нам будет не разобраться, — я едва успевал различить в очередном повороте мельканье фалд синего костюма Садовского, исчезающего и появляющегося на мгновенье то совсем рядом, то едва различимо в сумраке подворотен, — пусть даже и не чешского, но две бутылки девятки, – и ты узнаешь всё, что только захочет узнать простой смертный, к коим ты себя причисляешь.
Я выскочил на яркий солнечный свет и увидел Волховский переулок. Садовский стоял на краю тротуара и, тряся животом, пробовал носком чёрной туфли проезжую часть. Так купальщик в холодную погоду пробует воду, прежде чем нырнуть. Я понял, что вчерашнее похмелье Назария ещё не развеялось, и у него продолжались, как он это называл, – шуганьки. Я подхватил Садовского под руку и перетащил упирающегося и верещащего попа на противоположную сторону улицы.
— Господи, Коленька, ты меня чуть не довёл до инфаркта, — поп дрожал всем своим крупным телом и на глазах потел, покрываясь огромными круглыми каплями, — но зато ты спас мне жизнь. Ты видел, как на нас ехал этот «жигуль»? – он хотел меня задавить – это было ясно как божий день – вспомни – сначала – в одну сторону, потом – в другую...
Водитель «жигулей», пытаясь не «поймать колёсами» ямы в асфальте, рассыпанные по всей проезжей части, действительно совершал манёвры от одного тротуара к другому.
— И вот, если бы не ты, я лежал бы сейчас с раздавленным животом на этом вот парапете, сердобольная старушка уже несла бы белую простыню, а какая-то мерзкая чёрная собака схватила бы в сутолоке мою оторванную ногу и стала бы, урча, пожирать её на помойке за павильоном... Почему меня так не любят собаки? — встрепенулся вдруг поп, прервав свои гробовые причитания, — ведь ещё не было ни одной собаки, которая бы не попыталась меня укусить – крупные овчарки и ротвейлеры, колли, спаниели – такие хорошие весёлые собачки! – господи, да что уж говорить – толстые чау-чау рычат, видя меня. Вот, — Садовский выставил передо мной свой пухлый и короткий указательный палец – на тёмной от табака коже белел голубоватый шрамик, — три года назад – карликовый пинчер одной моей подруги, Нади. Его звали Айзек (подруга любила читать) . Он так потешно прискакал ко мне, когда она привела меня к себе, так весело прыгал вокруг на своих тоненьких лапках! – а потом укусил меня за палец, когда я только начал нагибаться, чтобы поиграть с ним. От неожиданности я не удержал равновесие и упал вперёд, стукнувшись носом о край подставки для обуви, та наклонилась и зацепила вешалку, с полки вешалки упал лежащий там тяжёлый чемоданчик и огрел меня по голове, подбородок же я расцарапал о пряжку туфли её мамаши – до чего неприятны эти старомодные вкусы! – девушка, пытаясь удержать вешалку, шагнула вперёд и наступила мне на руку – о, какие у неё были каблуки! – я взвыл и дёрнулся всем телом, девушка подняла ногу, и в противоходе я получил пощёчину подошвой туфли... упавшая сверху вешалка накрыла моё уже ничего не чувствующее тело. Потом мы быстро выпили по чашке чая и – ... – я больше никогда с ней не встречался.
— Падре, — сказал я, — карликовые пинчеры обычно так и поступают, вам следовало бы это знать.
— Да брось ты! — Садовский закрыл лицо руками и проговорил сквозь пальцы, — однажды меня укусил пёс, который до того не то, что кусаться, голоса повысить на человека не мог. Это был беспородный пёс одного моего друга – Вадима Михайлова. Вообще-то он любит кошек, но на даче у него жил этот пёс. Как-то я решил развеяться на лоне природы – у него дача на 47 километре. Мы подъехали к воротам, и нам навстречу шатаясь, вышел старый, можно сказать, дряхлый пёс. «Барсу уже 22 года, — сказал мне Вадим, — мне было шесть лет, когда родители приобрели эту дачу и завели пса. Не бойся, он не кусается». Так вот, пока Вадим возился с ключами, этот заслуженный ветеран нашёл в себе силы доползти до крыльца и укусил меня за лодыжку. Услышав мой вой, Вадим от удивления уронил ключи, которые упали в щель, и мы ещё долго шарили под крыльцом, чтобы поскорее открыть дверь и смазать мою рану йодом. Он решил сначала, что это голос его собаки, которого он не слышал ни разу за всю их совместную жизнь.
Наутро Барс умер... Видел бы ты выражение его морды, когда мы обнаружили около будки его тело. Она светилась таким спокойствием и удовлетворением, словно перед смертью он совершил главный поступок всей своей жизни...
Я давно уже знаю Вадима Михайлова – историка мировых войн, преподающего в Первом медицинском институте. Недавно он вернулся из города Ревенсбрюка, где работал с профессором новейшей истории из Оксфорда – доктором Шерати – в архивах, разыскивая документы о подлинной жизни Эльзы Кох. У его родителей – бывших обкомовских воротил, действительно есть дача. То есть, это целый дворцовый комплекс. Центральное здание, два домика для гостей, домик для обслуги, домик для охраны… Но вот собак там не было с некоторых пор никогда. Собака съела сестру Вадима, когда той было несколько месяцев. Тогда няньку четвертовали, а собак не стало в округе на несколько километров. Всех хозяев собак просто переселили в Тайцы. Бездомных – стреляли. Хотели даже запретить держать собак в Ленинграде, но Брежнев не позволил. Он любил охоту с собаками.
Мы подошли к открытой настежь двери павильона.
— Девушка, дайте, пожалуйста, этому человеку, — я указал на Садовского, — две бутылки самого плохого пива.
Назарий потупился и просительно прошептал: «Балтика – 9», а ему, — он ткнул укушенным пальцем в меня, — «Жигули».
— Нет «Жигулей», — ответствовала попу продавщица.
— Интересно. Девятка есть, а «Жигулей» нет!
— Да. «Жигулей» нет... А девятка есть, — серьёзно ответила женщина.
– Мне, пожалуйста, две бутылки «Клинского». И орешки, — сказал я. Рассчитавшись, я взял бутылки, Садовский свои, и мы, выйдя на улицу, сели в белые пластмассовые кресла.
— Интересно в данном случае вот что, — проговорил задумчиво Садовский, — неужели эта молодая продавщица так хорошо знает «Москву – Петушки»?
— Я думаю, это не обязательно. Знаешь, Назарий, мне часто кажется, что труд писателя не менее точен и аккуратен, чем труд учёного-практика. Мастерство в том и заключается, что при соблюдении определённых условий, события должны происходить именно так, как их описывает писатель. На выходе мы имеем вполне точно предсказуемый результат. Я думаю также – это есть основа того, что называется – интерес.
— Так какой же интерес привёл нас сюда? — спросил поп.
Я немного замялся. Каббала казалась мне чем-то, об интересе к чему говорить не очень прилично. Не научно.
— Послушайте, Садовский, видите ли в чём дело... некоторое время тому назад, я как бы это выразиться...
— Коленька, без еврейских церемоний переходи к существу дела.
— Меня интересует всё, что связано с числовыми соотношениями слов текста. Это имеет отношение к каббале. Я уже разговаривал с каббалистом.
Глаза отца Назария округлились, затем сузились и, наконец, закрыв их, он прошептал:
— Ещё одного заловили...
— Да не болтай ты чепуху — у меня чисто субъективный интерес.
— С субъективного интереса всё и начинается. Человек видит что-то интересное, ему начинают объяснять, и – бац! Он оказывается в клетке. Это, друг мой, не тюремная клетка – это клетка для мозга! Ты уходишь в подсчёты, поиски совпадений, случайностей, мышление твоё разжижается, и ты становишься статистиком, ищущим новой пищи для змия твоего разума, питающегося цифрами. О, как хорошо я это знаю, – сколько молодых, подающих надежды умов похоронили, таким образом, свой талант и свою жизнь...
— Ни одного не знаю.
— Тем лучше для тебя – это очень печальное зрелище.
Пару минут мы сидели молча. Далее, Садовский, собравшись с мыслями, сказал:
— Мы должны немедленно встретиться с одним человеком. Это мой старый знакомый ещё по Тамбову.
Поп родился в Тамбове, и его родители занимают в этом городе определённое положение городской администрации.
— Старец Михаил – так зовут этого человека все, кто его знает – не является священником. Он родом из Дагестана, но никому не известно – мусульманин ли он или нет. Короче, это авторитетная личность, его познания не ограничиваются традиционной религиозностью. Слушай, Коля, — неожиданно прошептал поп, — у меня кончилось пиво. Давай сдадим бутылки и возьмём ещё бутылочку.
— У меня ещё много, — ответил я, — а бутылки я предпочитаю оставлять, что называется божьим людям.
— Ну, уж нет, в это я не верю, — Садовский снова засуетился на своём кресле, нагнулся ко мне, потом, раздумав, откинулся на спинку и положил руки на стол, – ты ничего в этом не смыслишь. Поставь себя на место такого человека. Собирать бутылки – это его профессия. Он с ходу должен определять, – кто оставит их сам и ждать смиренно, пока человек освободит драгоценную тару и позволит её забрать. Других надо попросить, и они по доброте душевной лишат свой карман отнюдь не лишнего там рубля. Эту доброту тоже надо улавливать на расстоянии, интуитивно. К тем же, кто заведомо бесперспективен, лучше вообще не обращаться. Ты посмотри на нас его глазами – он с первого взгляда отнесёт меня к третьей категории, – уж можешь мне в этом поверить. Ты для него – тёмная лошадка, но он чувствует, что я имею, как бы это сказать – доминанту – я крупнее физически, больше говорю... Мы для него – отрезанный ломоть. А теперь, представь, – ты оставляешь ему бутылки. Божий, как ты изволил выразиться, человек начинает сомневаться в своём чутье. В надежде на дополнительную прибыль, он начинает тревожить всех подряд. Он вызывает брезгливое недовольство посетителей, хозяева точки гонят его прочь от своего заведения, в своём круге он теряет уважение и падает на самое дно этого «дна»...
— Да иди ты, поп, к чёрту со своими построениями. Бери моё пиво, а бутылки я оставляю.
— Ты поступаешь аморально, – печально проговорил Назарий, — впрочем, это право дающего. Кстати, на ловца и зверь бежит! – уже унюхали.
Поп двумя глотками допил пиво и шумно вздохнул, ставя бутылку на землю.
Я осмотрелся и увидел, что в нашу сторону идёт, судя по одежде, типичный представитель местного «бомонда». Короткие мятые брюки, клетчатая рубашка с небрежно закатанными рукавами. Ботинки же явно пережили с их хозяином не одну тяжёлую годину. Тем не менее, лицо носителя этих вещей вовсе не выдавало в нём любителя спиртного – очки, тонкое, несколько измождённое лицо с вопросительным выражением. Человек прошёл мимо моего стула, около которого стояли две пустых бутылки от «девятки», и подошёл к Садовскому.
— Уважаемый, — вы не хотели бы купить у меня облако? — спокойно спросил он попа.
— Какое облако? — Назарий мельком взглянул на продавца и уставился взглядом на свои ботинки.
— А вы взгляните на небо – выбор у меня сегодня, может, и небольшой, но зато – какое качество! – например, вот это перистое, оно и стоит недорого, и не будет вас обременять – смотрите, оно уже тает под солнцем. А вон то – кучевое – подороже, я бы советовал вам, купив его, отогнать куда-нибудь в сторону – у него есть все шансы превратиться в тучу. Кстати, тучи у меня – самый дорогой товар.
Я следил глазами за движениями руки продавца облаков, переходящей с одного облака на другое, как экскурсовод в музее переходит от одной картины к другой. Садовский разглядывал носок своего ботинка.
— Это не Императорское Человеколюбивое общество, — наконец сказал он угрюмо, — здесь люди пиво пьют.
Продавец понимающе закивал головой, собираясь уходить.
— А сколько у вас стоит самое дешёвое облако? — спросил я.
— Один рубль. Один рубль — и в ваше полное владение перейдёт вот это небольшое белое пятнышко – вон то, рядом с облаком в виде сидящего кота.
— Я беру, — протянул я торговцу монету.
— Если бы здесь был Штерн, он скупил бы у вас полнеба, — буркнул в землю Садовский.
— Да, этим летом торговля обещает быть неудачной, — огорчился продавец, — Юрий Павлович, пожалуй, последний мой постоянный покупатель. То ли дело – прошлый год! За всё лето не было и десятка дней, когда бы мне не удавалось продать облаков в количестве, достаточном для того, чтобы избежать дождя... А нынче? Завтра сюда доставят грозовые тучи, а у меня нет ни одного оптового покупателя!
— Так вы знаете Юрия Павловича? — спросил я.
— Разве дело в том, что мы кого-то знаем? — ответил он вопросом, — вы ведь знаете вашего товарища? — он указал на Садовского, — и что?
— Эй, Ильич! – иди сюда, мы нашли тебе покупателя! — послышался чей-то крик с другой стороны павильона.
— Вот видите, — сказал продавец облаков, — это совсем ничего не значит, знаем ли мы кого-нибудь или нет – вы упомянули имя Юрия Павловича, и мне улыбнулась удача! До вечера дождя уже не будет. – Прощайте, не забывайте про ваше облако! — продавец зашёл за павильон и исчез.
Я посмотрел на небо. Рядом с крупным кучевым облаком, напоминавшим сидящего кота, медленно плыло по небу моё облачко – на вид – точь-в-точь маленькая рыбка.