В тот год, когда в Берлине возвели известную стену, которой уже нет, ещё до того родители отправили меня в пионерский советско-немецкий лагерь, находившийся в горах Гарц. Было в нём четыре дружины – пополам советские дети и немцы. Всё было здорово и интересно, и скучать нам было некогда.
Курт Розенбах – невысокий, склонный к полноте молодой белокурый немец был назначен воспитателем двенадцати девочек нашей палатки. Мы все незамедлительно в него влюбились без памяти. Он был немногословен, по-русски говорил плохо, но нам было с ним почему-то ужасно интересно. Для начала он всю палатку научил правильно держать сигарету во рту и в руке. К освоению курения взатяжку мы, правда, так и не перешли.
И была у нас лишь одна проблема – всё время хотелось есть. Карманные пфенниги были истрачены в лагерном киоске сразу же на сладости, оранжад и всякую ерунду (her und da) — ни то - ни сё (нем).
В советских отрядах со столов сметалось всё до последней крошки. И даже мятный чай, чередовавшийся с эрзац-кофе. Первые дни этот чай, напоминавший эвкалиптовое полоскание от ангины, неизменно вызывал у меня отторжение, но позже, с голоду, шёл за милую душу с джемом и черным хлебом – его-то нам на завтрак накладывали досыта. Супа на обед давали смехотворно мало – он не доходил до перегиба глубоких тарелок, можно было пользоваться и мелкими. И был он унизительно жидким, протёртым. Суп был вкусным, надо отдать ему должное, тем печальнее было, когда он исчезал после нескольких торопливых и жадных взмахов ложки. Наш Курт Розенбах иногда из жалости приносил нам в палатку печенье или конфеты. Но что такое пачка печенья на двенадцать голодных подростков?! Все мы ждали приезда родителей в выходные с гостинцами, но в тот раз не приехал никто.
Стену в Берлине возвели, в международных отношениях нарастало напряжение, а мы ничего не знали об этом.
Вынужденное голодание продолжалось. И вот настал момент, когда, пролежав после отбоя больше часа, я поняла, что не могу уснуть от голода. Потом стало ясно, что не спят практически все девочки. Стали обмениваться ощущениями, кто-то вспомнил, что в рюкзачке забыто не выброшеное случайно сало на шкурке, оставшееся от ветчины, привезённой вначале как дорожный паёк. (Оно оказалось, естественно, слегка с душком). Кто-то очень запасливый пожертвовал на общее благо пачку печенья. Сало мы разделили перочинным ножом при свете фонарика на двенадцать частей и разложили каждый кусочек на печенье.
Надо добавить к сказанному, что сала до того я не ела ни в каком виде, а здесь полученый при дележе маленький кусочек со шкуркой на печенье сосала до рассвета с наслаждением, неведомым ранее.
Но в чём парадокс – немецкие дети до конца смены сохранили первоначальные параметры и не испытывали никакого дискомфорта от такого питания. Чем это объясняется – расовыми различиями или ещё чем, не берусь судить, но то, что мы ближе к саранче по образу пищеварения, это, к сожалению, факт, подтверждаемый данным жестоким опытом.
А мы все заметней худели и постоянно хотели есть. И произошедший однажды инцидент окончательно подорвал наши уже начинавшие таять силы, которые сохранялись, наверное, благодаря горному воздуху, незлобивому европейскому солнцу и очень интересной лагерной жизни с походами, экскурсиями и различными состязаниями. Я даже, помню, заняла второе место в соревнованиях по стрельбе из винтовки лёжа. Будь я сыта, может, и первое одолела бы и даже стоя.
Так вот.... Когда на полдник нам раздали небольшие кусочки молочного пудинга и на десерт - по паре немного недозрелых слив, никто не думал, что приближается неприятность – несильная, но противная.
Последующая ночь выдалась бессонной и суетливой. К утру большая часть лагеря представляла собой минное поле – детей было, как помнится, человек четыреста и у всех одна проблема. Мы жили в больших армейских палатках, а санузлы были вполне цивилизованными, с водопроводом, но до них надо было ещё добежать. Да, скажу без ложной скромности — я добежала. И не раз. Но это было ещё полдела. Добежав, надо было выстоять немалую молчаливую очередь, а это уже подвиг, который не всякому под силу. Поэтому прилегающая к туалетам поверхность почвы была заминирована особенно тщательно. Впервые в новейшей истории минирование проводилось сразу двумя сторонами – немецкой и советской без разделения территории. На пике активности в лагере стало людно, как днём.
Утром всех осмотрели врачи и каждому выдали активированный уголь и что-то ещё. Всё обошлось.
Однажды пришёл последний лагерный день. Нам сделали большущий костёр на вершине холма. Вечер был тёплый и безоблачный. Не было ветра, искры летели высоко-высоко вверх и перемешивались со звёздами. Народу вокруг костра собралось много, немецкие сотрудники лагеря тоже были. Мы запели пионерскую песню как раз о прощании с лагерем:
Гори, костер, поярче, гори, не догорай,
А завтра лагерю скажем прощай, прощай, прощай....
И так славно получалось, так чистенько все пели, так душевно. Немцы необыкновенно растрогались, некоторые даже прослезились, мы повторяли на бис несколько раз.
Утром нас собрали в дорогу и раздали сухие пайки: какую-то вафельку, апельсин, одну brotchen и длинную тонкую колбаску на два укуса. Целое сокровище. Но есть впервые не хотелось, было очень грустно, ком стоял в горле. Все расставались навсегда, разъезжались по разным городам восточной Германии. Вдобавок Курт Розенбах целовал нас на прощание хоть и невинно, но прямо в губы, чем погрузил мою неокрепшую душу в смятение и непонятную сладкую печаль на всё оставшееся лето.