Воздух в вагоне был пропитан запахами людей и их еды. Букет дополняло постельное бельё, воняющее многочисленными стирками. Не желая лишний раз расплёскивать и смешивать эти составляющие, за всю дорогу я спускалась со своей верхней полки три раза – дважды, чтобы выстоять очередь в туалет, и раз – залить пакетик чайной трухи кипятком. Чай я пила тоже наверху, устроившись на животе и поставив стакан на плоскую подушку в наволочке, украшенной расплывшимся клеймом жд-компании.
Монотонный ритм движущегося состава отлично аккомпанировал моим унылым мыслям. Если бы я разговаривала с попутчиками – не смогла бы удовлетворить простейший интерес, куда еду и зачем. Я так долго думала, стоит ли мне это делать, что когда приняла решение, уже забыла главные аргументы за. Вероятно, моя инфантильность была основным оправданием поездки на эту свалку чужих жизней и судеб – ещё большую, чем та, где я жила первые двадцать лет.
За два месяца, оставшихся от лета после получения диплома, пока я делала вид, что ищу работу, возникла идея поступить в аспирантуру – пнуть подальше время, когда придётся ежедневно проводить часы с 9 до 6 в поисках ответа на вопрос, что я делаю не на своём месте. Даже герои одной из книг Коупленда, устроившись организаторами спецэффектов в кинокомпанию, создателями трупов и чудовищ для фильмов категории С, всё равно умирали со скуки и от неё же съехали на героин. А если уж они таким образом разбавляли рабочие будни, то я - со своим дипломом юриста - обречена была на тромбофлебиты вен.
Жить первое время я должна была у отца. Родители развелись, когда мне было четырнадцать – такой нежный-нежный возраст – всё так паршиво, что дома-то обязательно должно быть хорошо и спокойно, иначе - обкусанная до крови кожа пальцев, ранний секс, комплексы и истерики. После развода мама завела нового мужа, отец снова женился, а меня заводить хотели всё больше какие-то посторонние люди. Даже проверять не хотелось, что им было нужно.
До отцовской квартиры я добиралась самостоятельно, поёживаясь от переконцентрации людей и движения. Мне всегда было трудно - целый день под обстрелом такого количества глаз, а вечером - выковыривать из себя пули от рикошета взглядов. Раны не успевают заживать до следующего утра, когда приходится снова выходить из дома, поэтому постоянно кровоточат. Параноидально опасаясь прицелов чужих глаз, иногда я сутками не выходила из дома - царапины подсыхали, если я не расчёсывала корки.
С первых аккордов дверного звонка мы дружно начали разыгрывать идеальную семью. После объятий, по семейному этикету задержавшихся на несколько секунд, отец представил мне свою жену Кристину, а та вытолкнула из-за спины что-то пятилетнее и обросшее.
- Святослав, познакомься, это Евангелина - твоя сестра.
- Очень надеюсь, что у тебя больше не будет детей, - заметила я отцу. - Не хотелось бы иметь ещё брата Иисуса или сестру Божену какую-нибудь, – и, потрепав ребёнка по лохматой чёлке, добавила. - Салют. Можешь называть меня Линой.
У него был круглый красный рот, и я решила – он будет Вишенкой.
Дальше по плану был ужин, где отцы, сводные дети, мачехи и падчерицы всё ещё прилежно воспроизводили заученные реплики.
Я ковыряла салат и разглядывала Вишенку, который никак не мог справиться с утиной ногой.
- А ты почему не ешь? - продолжала исполнять свою роль жена отца. - Я специально к твоему приезду утку запекла.
- Мне не выдавить из себя спасибо за это, извини. Я вегетарианка - не ем никого с глазами. Знаю, это многих раздражает, но ничего не могу с собой поделать.
- Да? А мама не рассказывала, - это уже отец поддержал разговор.
- А ты разве интересовался?
Он уставился в тарелку. Подозреваю, что с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, бОльшая часть его любви ко мне была замешана на чувстве вины. А я ненавижу, когда её концентрат разбавляется виной, долгом или ещё чем-нибудь - столь же неподходящим.
Паузу, звякнув соскользнувшей с кости вилкой, нарушил Вишенка.
- А почему Лине можно не есть, а мне нельзя? – он всё-таки оставил кусок утиного трупа в покое.
- Лина взрослая, Святослав. Ешь немедленно, - Кристина недовольно на меня посмотрела, а я пожала плечами, чувствуя, как ко мне прилипает ярлык - «дурной пример».
Спать мы с Вишенкой должны были в одной комнате. Укладывая его, Кристина сказала, что раз уж я буду жить с ними, они решили на это время не приглашать няню. И если мне не сложно, я могла бы позаниматься со Святославом языками.
Я заверила её, что мне не сложно, и я обойдусь им дешевле, чем няня за пять долларов в час.
Актёры очень скоро забыли слова роли и никак не замечали стараний суфлёра. Уже в конце первой недели моего пребывания здесь между отцом и его женой начались бесконечные скандалы. По будням Кристина возвращалась в половине шестого, папа – через пятнадцать минут. Ни разу, пока я жила здесь, они нигде не задержались. В выходные они путешествовали по гипермаркетам и возвращались оттуда возбуждёнными и раскрасневшимися. Как только Кристина появлялась – сразу же включала телевизоры. Их в двухкомнатной квартире было три – на кухне, в зале, где они спали, и ещё один - в комнате Вишенки. Телевизоры не выключались до часу ночи и работали на чудовищной громкости. Тем не менее, отец и Кристина умудрялись перекрикивать и их, и друг друга.
Я с ума сходила от всего этого. Для аспирантуры мне надо было переводить делёзовский «Капитализм и шизофрению», где-то по десять страниц в день. Не самый простой текст – я уходила в ванную, пускала воду, чтобы она заглушала навязчивые мелодии и голоса, и устраивалась с ногами на стиральной машинке. Вишенка скрёбся в дверь, иногда я открывала ему, но чаще отправляла в комнату, давала свои огромные наушники и включала Madball или Einsturzende Neubauten почти на максимальную громкость.
Мне не всегда удавалось заменить для Вишенки звуки существования остро несчастной семьи на музыку.
Кристина была одержима вещами и их сохранностью. Она орала, когда мы сидели на подоконнике – пластиковые стеклопакеты предназначены максимум для цветочных горшков. Орала, когда мы рисовали – ты посадил на майке пятно, надо беречь вещи – ведь мама работает для тебя, и папа работает для тебя, мы стараемся, чтобы у тебя всё было.
Тогда мы стали смотреть на небо не с подоконника, а с перил балкона, накупили в секонде футболок по тридцать рублей и ходили только в них. Если ставили пятна краской, то дорисовывали их до художественной завершённости.
Дни с Вишенкой тоже были испачканы разноцветными пятнами, мы сами решали, в какой цвет их раскрашивать и кисть какого размера использовать. Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан.
Раньше у нас с Вишенкой были другие цвета - Плохой Человек Страшно Болен - пепельный-чёрный-серый-бордовый.
У каждого - своя радуга. У каждого времени – тоже своя.
Большую часть времени мы гуляли – или по заброшенной стройке недалеко от дома, или в парке немногим дальше. Осеннее солнце робко целовало нас в макушки, а грязь – смело и страстно - засасывала во влажных поцелуях наши резиновые сапоги - у меня они были в вишенку. Я очень хотела, чтобы и у Вишенки были такие, но даже самый маленький размер был ему велик, и у него были обычные сапоги - скучно-серые.
Иногда мы разрисовывали лицо театральным гримом и выходили в таком виде на улицу. Когда было сухо, укладывались в парке на асфальт, покрытый листьями - а потому чистый, - и таращились в небо, выискивая облака необычной формы – избитая, но никогда не теряющая своего очарования забава. Проходящие люди иногда просили разрешения присоединиться - в доступной для них форме. Я краснела, и Вишенка, не понимая значения произнесённых слов, на всякий случай краснел тоже.
Чтобы не слышать людей, мы надевали наушники. С Вишенки они сваливались – приходилось закреплять их сверху бейсболкой.
Так мы пробродили пол-осени, слушая музыку и разучивая языки, как просила Кристина.
Я очень сильно любила Вишенку. Не думаю, что дело было в общей крови. Просто он весь как-то неожиданно оказался частью меня. Мы ходили, держась за руки, и Вишенка был органичным отростком от моего тела. У многих ребёнок прячется где-то внутри, моя же детская часть ходила рядом, произрастая из моей левой ладони.
Насколько волшебными были наши дни, настолько же нервными и тяжёлыми становились вечера.
Как-то я, в очередной раз выйдя из ванной, где спасалась от воплей телевизоров и отца, застала Вишенку - отрезающим зайцу второе ухо. Заяц был оранжевого цвета и без ушей почему-то похож на кенгуру.
- Ты что делаешь, малышуля?
- Не хочу, чтобы он слышал. Ему страшно, когда они кричат, - Вишенка отбросил пушистое ухо за диван.
Это надо было переводить, как – м н е страшно, когда они кричат.
- Мне тоже, мой хороший, мне тоже.
Пришлось нарушить очередное сладострастное выяснение отношений:
- Вы должны заткнуться, иначе ваш ребёнок ещё до того, как пойдет в школу к малолетним ублюдкам, станет невротиком.
Кристина открыла было рот, но тут же его захлопнула. Только выразительно уставилась на отца. Ну да, ни в коем случае не соответствовать архетипу мачехи.
- Это, конечно, хорошо, что ты заботишься о Святославе. Но позволь нам самим решать, как воспитывать собственного ребёнка. Вот когда у тебя будут дети...
- Это случится не скоро, папочка, - перебила я его. – Я не позволяю спускать в себя.
- Лина!! Думай, что говоришь! Ты совсем не повзрослела, пора забыть уже эти детские обиды переходного возраста. Ты ведь тоже была не самым прекрасным ребенком. Вспомни, как трепала нервы нам с матерью, все эти твои истерики и бесконечные мальчики.
- Все эти мальчики были только от недостатка вашей любви, чтобы ты знал. Не было у нас тогда ничего. Мы же как щенки были, которые в отсутствие суки сбиваются вместе и вылизывают друг друга, чтобы согреться. Сейчас та же история. Посмотрите на себя - вы же боитесь выключить эти ваши чёртовы ящики, чтобы не обнаружить, что вам сказать другу другу нечего! Можете обсуждать только тв-программу и список покупок. Или, наоборот, весь этот звуковой фон, чтобы сделать вид, что не расслышали, если вам скажут что-нибудь важное?
Они молчали.
- Глухие уроды!!
Я понимала, что тоже кричу, а Вишенке от этого становится ещё страшнее. Поэтому оборвала себя, не договорив, и отправилась к нему.
Вишенка сжался на диване, прижавшись к безухим игрушкам, а не прижав их к себе, и поскуливал от горя.
У меня заныло в рёбрах от жалости.
Законсервировать бы тебя – такого маленького, - откопать уже тогда, когда всё будет, как должно быть в мире маленьких мальчиков и девочек. Рассыпать бы тебя на кусочки, мой сладкий, запрятать часть - в карманы курток, которые давно не носятся и спрятаны в глубине шкафа, а другую часть - запихнуть в старые носки.
Вишенка рыдал, а они там – в соседней комнате – продолжали с энтузиазмом орать, подогретые моими упрёками.
И тогда я предложила то, к чему мы давно шли:
- Хочешь, я помогу тебе, как ты – своим игрушкам?
- И я буду глухой? – Вишенка поднял на меня шелушащиеся настоящим – не детским – страданием зрачки.
- Глухие – это они. А ты просто перестанешь слышать лишнее. А самые важные вещи говорятся глаза в глаза – ты прочитаешь по губам.
Я вытащила две шпильки из рюкзака, разогнула их, приблизила лицо Вишенки к своему и увидела такое же выражение, как у меня - тогда в детстве, когда я мечтала, чтобы меня услышал кто-то настоящий и избавил от всего происходящего.
И вогнала ему шпильки на три четверти в оба уха.
Вишенка завизжал, дёрнулся в одну сторону, глубже насаживаясь левым ухом на шпильку, и обмяк в моих руках
Меня вырвало облегчением и страхом от сделанного.
Я слизнула струйку крови из его уха - казалось, она должна была напоминать вкусом вишнёвый сок.
Отец с Кристиной вбежали, когда я прижимала Вишенку, убаюкивая его и вытирая кровь краем футболки.
Они сами были виноваты, но всё же я сказала им, чтобы успокоить:
- Не волнуйтесь, всё будет хорошо, я научила его языку глухонемых.