ДОРОГОЙ ЮБИЛЯР.
Не знаю, с какого-такого перепугу и руководствуясь какими-такими умыслами-замыслами, мама решила взять меня с собой… Сказала, что мы идём на «чествование». Слово мне не понравилось. Было оно похоже на змеиное шипение. Но мама очень любила такие непонятные слова и я ничего не стала говорить. А мама всё говорила и говорила, что это – очень заслуженный человек, что наша семья ему многим обязана, что в своё время он очень помог папе и что я должна вести себя хорошо и не позорить никого. Ну последнее было непременным добавлением ко всему, что бы она ни сказала до этого. Не важно – посылала ли она меня в магазин за хлебом, шла ли я в школу, или, вот как сейчас – на какое-то непонятное «чествование» - я должна была вести себя хорошо и не позорить родителей. Это у мамы просто пунктик был – больше всего на свете она боялась, что мы с братом их опозорим… Не важно – чем.
Я слушала не перебивая. Когда мама говорит – лучше молчать. Иначе тебе же хуже. Выговорится – и уже через пять минут забудет о своих словах. Только вот почему она решила взять меня, а не братца? Братец всегда был любимчиком в семье и он вёл себя гораздо лучше. С ним вообще почти не было проблем и не надо было бояться, что он нас опозорит… Но… Словом, меня упаковали в белые гольфики с кисточками, дурацкое цветастое платьице в рюшечках-оборочках, которое я тихо ненавидела и которое составляло невысказанную трагедию моей жизни, зачесали назад и уложили локонами волосы, прицепив к ним идиотский бант, в довершении всего заставили надеть новые туфли и мы пошли. Новые туфли зверски жали ноги.
«Чествование» происходило в ресторане. Никогда до этого я в ресторанах не была. В семье у нас против таких заведений всегда существовало стойкое и не совсем понятное предубеждение, выражавшееся в том, что «приличные люди», а тем более девушки и женщины, - «по ресторанам не ходят». Откуда оно взялось – не понятно. Скорее всего – от бабушки. А с чего бабушка так решила – не знаю и никогда уже не узнаю, потому как бабушка уже умерла. Но рестораны в нашей семье считались «гнёздами разврата» и «рассадниками вензаболеваний». Что это такое – я не знала, а на мои вопросы родители отвечали весьма уклончиво, из чего я, по созвучию, сделала вывод, что «вензаболевания», - это заболевания вен. А значит – у заболевшего человека разрушаются вены и он умирает, истекая кровью… И я, вспомнив про эти самые заболевания, всерьёз встревожилась – не подхватим ли мы с мамой эти самые заболевания вен, и не умрём ли в страшных мучениях, истекая кровью? Но спросить не решилась, ибо маме точно было не до меня.
«Дорогой юбиляр», или «виновник торжества», как его все называли, - хотя причём тут «виновник»? – вряд ли он был в чём-то виноват, скорее наоборот, - оказался маленьким тощеньким старичком, сморщенным и совершенно лысым. Он сидел в кресле-каталке, заваленный букетами так, что торчала только одна голова, и улыбался беззубым ртом. Мне он показался ужасным. Увидев меня он велел маме подвести меня поближе. Мне поближе совсем не хотелось, но я помнила про мамины слова и подумала, что если не захочу подойти – она наверняка решит, что я решила её опозорить и разорётся. Посему я подошла. Он взял меня за руку. Его рука была холодной, как лёд и мне не понравилась.
- Как тебя зовут? – спросил он.
Я ответила, хотя отвечать мне совсем не хотелось.
- Ты хорошая девочка? – спросил он.
Этот вопрос я ненавидела. Почему все взрослые просто обожают задавать его мне?! Почему братца не спрашивают? Хотя – и так ясно за версту – братец – «хороший мальчик», хорошо кушает, слушается маму и так далее…
Я молчала.
- Она стесняется. – поспешно ответила вместо меня мама.
И я вдруг поняла, что этот тип в коляске просто упивается своим могуществом. Все присутствующие в этом зале чем-то обязаны ему и над всеми он имеет власть… И все его боятся. До сих пор. На столько, что продолжают раболепствовать перед этой человеческой развалиной, стоящей одной ногой в могиле… От таких совершенно взрослых мыслей мне стало страшно, а потом я возненавидела и его, и всех присутствующих, включая свою маму. Я ненавидела их за их страх, а его – за власть над этими людьми и за страх эту власть потерять. И я поняла, что взрослым быть ни сколечко не хорошо и не интересно. Что большинство всю жизнь будут пресмыкаться перед такими вот «дорогими юбилярами»…
- А теперь – прошу всех к столу! – возвестил «Дорогой Юбиляр».
И за столом тоже много говорили в вперемешку с едой и пили. Это называлось «тосты». Всё это было очень скучно. Рядом с «Дорогим Юбиляром» стояла очень толстая пожилая женщина в платье, похожем на ночную рубашку и с большим количеством золотых украшений на всех частях тела из этого платья выпирающих. Это была «супруга». Мне это слово тоже не понравилось. Супруга имела, кроме всего прочего ярко накрашенные губы и фальшивую улыбку, показывающую золотые зубы. Глаза у неё были злые. Мне показалось, что она следит за тем, чтобы все неустанно поклонялись её «дорогому юбиляру», а тех, ко делает это плохо – просто бы выгнали из-за стола, как выгоняли нас с братцем, если мы плохо себя вели…
А потом что-то произошло. Что-то чего не должно было быть. Но чего все боялись и ожидали одновременно, втайне надеясь, что этого, всё-таки, не будет… По рядам славящих и едящее-пьющих пробежал смутный ропот. «Дорогой Юбиляр» и его монументальная «Супруга» моментально напряглись и на их лицах на какое-то время появилась растерянность, сменившаяся тут же поддельной радостью. К Юбиляру подошёл высокий совершенно седой человек в светлом костюме, украшенном несколькими орденами, среди которых я рассмотрела только орден Отечественной Войны. Я его знала, потому что у дедушки такой был. Подошедший тоже улыбался, но по-другому. Улыбка у него была скорее ехидно-торжествующая.
«Что – не ждали?» -словно бы спрашивал он.
И я поняла, что эти двое ненавидят друг друга. Страстно. Самозабвенно. И ненависти этой уже много лет.
- Пётр Егорович! – воскликнул как-то чересчур оживлённо «Дорогой Юбиляр», - Вы ли это?!
- Я, Иван Петрович! – в тон ему ответил незваный гость.
- Вот уж не ожидали! – подала голос «Супруга» тоном, которым обычно говорят: «Как он посмел?».
- А Вы, я вижу, в добром здравии! – продолжал Юбиляр («Когда ты сдохнешь?»)
- Спасибо-спасибо! – отвечал гость («Не дождёшься, гад! Первый сдохнешь!»).
- Огневой Вы человек, Пётр Егорыч! – продолжал Юбиляр («Ну это мы посмотрим – кто первый сдохнет!»).
- И Вы всё не сдаётесь, Иван Петрович! – отвечал гость («Ну ты-то уже одной ногой в могиле!»).
- И каким ветром Вас к нам, Пётр Егорович?! – снова вступила в разговор «Супруга» ( «Мерзавец! Вытолкать бы тебя взашей!»)
- Да я ненадолго! Поздравить зашёл. Шёл мимо – дай, думаю, зайду. Поздравлю старого товарища. – отвечал Пётр Егорович. В голосе его звучала совершенно неприкрытая ненависть. А мне вдруг этот незваный Пётр Егорович понравился. Он был единственный нормальный из всех. И он чем-то напоминал дедушку. Не только потому, что у него орден был такой же, как у дедушки. Просто – похож и всё. Такой же смелый. И я вдруг представила себе, что вот эти двое – Юбиляр и Пётр Егорович – совсем молодые. Сидят в окопе, идёт война… а на них по полю движутся фашистские танки. Много танков. Сто, двести, а может – и целая тысяча танков. И этот юбиляр – Иван Петрович – струсил и убежал. А Пётр Егорович остался. И вот он, с перевязанной головой, в каждой руке по связке гранат, - встаёт навстречу танкам… А может, всё было совсем не так, а по-другому…
Я посмотрела на маму. Она сидела сердитая и растерянная одновременно. И старалась не смотреть на Петра Егоровича.
- Ну, бывай! – сказал Пётр Егорович, - Я пошёл. Как говориться – рад был видеть. ( «В гробу я тебя видел!»)
- До свидания, Пётр Егорович, спасибо, что зашли! – хором заговорили Юбиляр и Супруга (« Как бы ты первый в гробу-то не оказался!»).
Он ушёл и за столом ещё какое-то время царило неловкое молчание. Но потом «чествование» возобновилось с новой силой. Всё громче и чаше говорили тосты, но за всем этим чувствовалось горячее желание поскорее загладить возникшую неловкость и поскорее забыть визит неприятного незнакомца. И от этого было только хуже.
- Мама! Я домой хочу! – сказала я. Мне было уже наплевать – опозорю я кого-то или нет. Мне хотелось только уйти поскорее.
- Да-да, конечно! – вдруг согласилась мама, - Мы пойдём. Спасибо вам за всё, но ребёнок устал. Для неё это всё слишком тяжело.
Дома я забиваюсь в угол и долго тихо и отчаянно плачу, стараясь, чтобы никто не увидел…