Мои вступления и выступления Автобиографическая по

1

В нашей жизни есть много чего: хорошего и плохого, приятного и не очень, а главное – всегда есть что-то неизведанное. Заявления некоторых самоуверенных граждан типа „я уже все видел“ или „я уже все прошел“ – глупая бравада свойственная недалеким людям. У меня на этот счет есть свое мнение: куда бы ты в этой жизни ни шагнул, куда бы не свернул – все равно куда-нибудь вступишь, вольешься или на худой конец вляпаешься. А порой даже и поворачивать не надо, жизнь сама развернет так, что от тебя уже ничего не зависит.

Совсем недавно, без малейшего на то желания мне пришлось влиться в отряд болезных людей. Точнее, это даже не отряд, не полк и не дивизия, это самая настоящая армия недееспособных людей. Половина – штатный состав, а вторая – временный. Как бы это подоходчивее определить… Вот, нашел – временно призванные на сборы. Прошел их удачно и опять на свое насиженное место. Главное уложиться по времени,  чтобы его не успели занять.

На сборах узнал много интересного. Например, о том, что болезни тоже бывают разные, и их количество так до сих пор никто не сосчитал. Их подразделяют на установленные – с диагнозом, и неустановленные – без такового. Те, что установлены, соответственно делятся на хронические и не хронические, заразные и не заразные, смертельные и не смертельные. Сами больные, из тех, кто способен шутить, подразделяют их еще на приятные и неприятные. К приятным они относят чесотку: почесал – и еще хочется, к неприятным – геморрой. Любопытным, не знакомым с последней объяснять не буду – медицинской литературы полно.
Моя болезнь относилась к разряду интеллигентно-алкогольных, что я заключил почти сразу по составу кардиологического отделения. Здесь лежали и высокообразованные интеллектуалы, и рядовые алкаши. Диагнозы, которые вписали в мою карточку, звучали солидно и заковыристо: вегето-сосудистая дистония, стенокардия, ишемическая болезнь сердца и еще несколько, названия которых я так и не смог прочесть. Признаюсь, в моей голове всегда проживала мысль: нашим врачам в школе правописание никогда не преподавали.
Я был определен в местную районную больницу, гордо носящую имя вождя мирового пролетариата. Владимир Ильич всегда опирался на самые бедные слои населения в которые при социализме вошли и врачи. Под именем своего „благодетеля“ брошенный на выживание медицинский персонал готовился к переходу точно в том же статусе из второго тысячелетия в третье.

Двухэтажные корпуса сталинской постройки давно требовали ремонта, а внутренний интерьер соответствовал моему представлению о земских больницах, описанных в рассказах Чехова и Булгакова. В моей палате было всего восемь коек, и хотя я провел там две недели, никто из обитателей в моей памяти так и не остался. Единственное, что я запомнил, так это то, что двое лежащих у окна постоянно читали, а двое спящих у двери, постоянно храпели. И еще, все здешние обитатели считали себя временными пациентами и собирались сразу после курса лечения вернуться к прежней жизни. Алкашам на мой взгляд было проще, ведь там, в той полусвободной, полуголодной и относительно здоровой жизни их никто никого подсиживать не собирался.

Заведующим кардиологическим отделением, был статный доктор с оригинальной фамилией Кручина. Во время очередного обхода наметанным глазом он оценил материальные возможности вновь поступивших больных. Из неоднородной массы Кручина выделил меня как наиболее перспективного на платную операцию (позже я узнал, что ему шел неплохой процент). Со знанием дела, просмотрев имеющиеся кардиограммы и прослушав перебои моего „движка“ он нарисовал мне мои перспективы. Но сделал он это как бы невзначай, проронив фразу, что, мол, с таким сердечком больше четырех лет я не протяну. Мне стало слегка не по себе, но внешне на его пророчество я отреагировал спокойно. После этого наш главный доктор потерял ко мне всяческий интерес и при следующем обходе даже не подошел.

Состояние мое было стабильно хреновым, и даже через две недели местными светилами еще не было установлено точного диагноза. На всякий случай меня все же направили в Питер для дальнейшего обследования. Перед отправкой главный сердечный спец все же решил меня приободрить. При последнем обходе, все так же между прочим, он вставил еще одну значимую для меня фразу: четыре года, это конечно, минимум, а максимум, на что я могу рассчитывать – лет двадцать.
– Это еще куда ни шло – подумал я, прикинув, что при таком раскладе появляется надежда раскрутить родное государство на несколько лет пенсионного обеспечения.

Больница, куда меня послали, находилась у Финляндского вокзала и примыкала к небезызвестной питерской достопримечательности – следственному изолятору „Кресты“. Добирался я туда своим ходом, медленным шагом и частыми остановками. Проходя мимо высокого забора из красного кирпича, я увидел на дороге и тротуаре разбросанные бумажные самолетики. Их были сотни и они валялись повсюду. От знакомых каждому школьнику эти летуны отличались оригинальной конструкцией, а к носику каждого был прилеплен хлебный мякиш.
– Голубиная почта, – потом объяснили мне старожилы больницы. – Отправляют в надежде, что кто-то подберет и переправит адресату.
Я так ни разу и не видел, как совершаются эти перелеты, однако понимал: чтобы преодолеть такое расстояние, для этих „почтарей“ нужны были и стартовая высота и попутный ветер. Видимо их отправка происходила ночью с самых верхних этажей.

По сравнению с районной, городская больница была явно на высоте. Квалифицированные кадры, более современное оборудование, и наличие лекарственных препаратов средней цены (в районке были только аспирин и дешевые нитраты). Отношение к больным было более внимательным, а еда более питательной. Буквально через пару дней я почувствовал себя лучше. Кардиологическое отделение находилось почти на самом верху – то ли на пятом, то ли на шестом этаже.
– Это проверочный тест,  – говорили мне те же старожилы сидящие в больничном дворике, – если поднимешься в палату без помощи лифта, считай, – готов к труду и обороне.
После последних слов мне вспомнился значок ГТО с бегуном, устремленным в светлое будущее. Восстанавливая в памяти его образ, я потихоньку засеменил к лифту.
Окно кабинета, где нам снимали кардиограммы, выходило на торец одного из крестов. Я лежал на топчане и наблюдал, как заключенные вывешивают из окон простыни на просушку, как на нитке поднимают или опускают между этажами послания. Там была одна жизнь, здесь другая – каждому свое, как говорили древние. Вернувшись в палату я достал свою тетрадку, я записал импровизацию на эту тему:

Кардиограмма
с видом из окна,
В „Крестах“ обед –
сейчас баланду глушат.
Жизнь здесь и там,
лишь разница одна:
Здесь лечат нам сердца,
а там калечат души!

 Это ощущение присутствовало только в первые дни, когда соседство со следственной тюрьмой интриговало и казалось необычным. Позже ее монументальный вид превратился в привычный пейзаж. К тому же окна нашей палаты выходили совсем в другую сторону – на набережную Невы, где в левой части панорамы сверкали купола Смольненского собора. Только-только начинались белые ночи, и, когда мне не спалось, я, как маленький, сидел на окне. Внизу под разведенными мостами проплывали самоходные баржи и сухогрузы. Шли они вереницами, сначала вверх по Неве, затем вниз.

С палатой мне повезло. И не только из-за этого прекрасного вида из окна, но и с обитателями этого четырехместного номера. Соседом справа от меня был Корнеич, представившийся бывшим жуликом, находящимся на заслуженной пенсии. Свои подвиги он особо не скрывал, даже гордился ими. В далекие шестидесятые, когда народ был еще совсем затюкан, Корнеич проворачивал такие дела, что пять отсиженных лет, считал семечками. Одновременно с сердцем Корнеич лечил почки и печень, которые в период своих вагонно-контейнерных операций, нещадно эксплуатировал при спаивании чиновного люда. Выйдя на „заслуженный отдых“, он стал больше следить за здоровьем, ограничивая свою деятельность высокооплачиваемыми консультациями. Новые русские ежедневно звонили ему на сотовый телефон, в то время бывший показателем респектабельности.
А еще Корнеича регулярно посещала скромная миловидная супруга, лет на пятнадцать моложе, как выяснилось третья по счету. Прожив с ней почти двадцать лет, Корнеич сумел сохранить в тайне далекое прошлое. Эта симпатичная женщина была уверена, что ее муж был крупным руководителем в одной из строительных компаний. Документы у него были выправлены, и Корнеич перед новой женой и новым государством был чист.

Сосед справа был натуральным интеллигентом, о чем говорило и имя – Борис Натанович. Он зарабатывал на жизнь, преподавая иностранную литературу и филологию сразу в двух учебных заведениях и подхалтуривал переводами статей зарубежных философов. Натанович не мог похвастаться столь яркой жизнью, как у Корнеича, так как был примерным семьянином и имел звание доцента. С ним мне было тоже интересно: в своих рассуждениях он часто цитировал древних философов.
Отношения у моих соседей не сложились. Корнеич мне сразу сказал, если человек слишком правильный, это ошибка природы. А так как она ошибается крайне редко, то большая часть из них это лжецы и притворщики.
– От этого им и не сладко, – заключил он, кивнув в сторону Натаныча – вон видишь угрюмый какой.
Натаныч тоже не отставал. Как-то явно намекая на своего главного оппонента, он процитировал Губермана:

Не стесняйся алкоголик носа своего,
Он со знаменем советским цвета одного.

Нос у Корнеича был нормальным, а вот ноги опухали. Однажды его заставили в течение суток подсчитать количество употребляемой жидкости и собрать ее же выходящую из организма естественным путем. Научная ценность этого эксперимента у Корнеича была под сомнением, и потому он отнесся к нему без должной ответственности.
– Видимость работы, – резюмировал он, – надо же показать, что мои деньги отрабатываются.
Но все же медперсонал здесь был достаточно квалифицированный. Давать оценку врачам имея строительное образование, не берусь, но медсестры были на высоте, особенно по части уколоть. Лучше всего это получалось у сестрички Тани. Ей было слегка за тридцать, лицом она не блистала, зато остальное было на все сто!
Татьяна, нагло издевалась над нашей братией, – носила самый короткий халатик и как бы случайно забывала застегнуть на нем верхнюю пуговку. Как мы потом узнали, все это было предназначено для нерешительного сорокалетнего врача нашего отделения Николая Павловича, но, благодаря ему все эти эффекты перепадали и нам. Когда Таня ставила капельницу и наклонялась, чтобы ввести в вену иглу, все мужики замирали и задерживали дыхание.
– Психотерапия, – со знанием дела пояснил Корнеич, – дополнительный адреналин в кровь… и косвенные показатели выздоровления поднимаются на глазах.
Свои личные ощущения, испытываемые во время таких процедур, я выразил в поэтическом виде:

У медсестрички легкая рука.
И ноги, кстати, тоже неплохие,
Ах, как вернуть мне времена лихие,
И улететь бы с ней за облака…
Под капельницей только и мечтать,
И вот под взглядом под её сугубо штатным
Уже лечу, лечу уже обратно
И падаю в больничную кровать!

– Чем писать вирши с такой пессимистической концовкой, ты бы лучше поприжал ее в каком закутке, – посоветовал мне  Корнеич. – Эх, был бы я помоложе…
– Перпетуум-кобеле, как и перпетуум-мобиле, не существует, – с ехидцей встрял в наш разговор Борис Натанович. М вообще, ваши сальные разговоры противно слушать.
– Во сухарь заумный, – проворчал Корнеич, – можешь уши заткнуть, если не нравится.
Нам с Корнеичем было назначено по сорок инъекций в живот против тромбообразования. Уколы делались четыре раза в день ровно через шесть часов. Процедура не очень приятная, но при умении медперсонала сносная. Животы наши пестрели мозаикой сине-желто-зеленых цветов. Однако вскоре нам пришлось испытать на себе, как легкая женская рука может превратиться в тяжелую.

Накануне наши врачи отмечали день медицинского работника. Галантный Корнеич даже умудрился достать цветы и поздравить наших медсестер. Медперсонал отмечал свой праздник ничуть не хуже слесарей нашего ЖЭКа, празднующих день коммунального работника. А что, врачи они тоже люди. Мы тоже под шумок нарушали режим, и смотрели футбол – шел чемпионат мира.  Ближе к полуночи, я обратил внимание, на то как Татьяна с трудом вела Николая Павловича в ординаторскую. В обычные дни они туда заходили по отдельности, точнее, Таня ныряла тайком, стараясь не привлекать внимания. Но я же не мальчик, чтобы на это обращать внимание, – увидел и забыл.
Но вспомнил я об этом буквально через несколько часов. В шесть утра к нам с утренним уколом пришла Таня. Она строго взглянула на меня, и я привычно задрал футболку. Садистский укол застал меня врасплох. До сих пор удивляюсь, как я не вскрикнул. Только мыкнул и сжал зубы. Медсестра быстро перешла к моему соседу. У Корнеича, получившего такой же предательский удар „под дых“, расширились глаза, он охнул и взглянул на меня. Я вздохнул и пожал плечами. Таня ушла, а я рассказал ему об увиденном мною вечером.
– Ну, Николай Палыч. Ну, садист! До чего женщину довел! Нет, ну не мог собраться? – возмущался Корнеич, – А ты тоже хорош, не мог прочувствовать ситуацию и вовремя подставить плечо? Меня бы хоть разбудил…
– Так вам и надо, тоже мне знатоки женских душ. Женщина такая загадка, что с вашими умишками ее не разгадать.
Корнеич скорчил в сторону оппонента гримасу отвращения и пошел на разведку по части предстоящего завтрака.

 Я лежал, и, глядя в потолок, думал. Между этими людьми я оказался случайно, но был в этом и какой-то мистический смысл. Жизнь меня часто била, и я не был таким уж равнодушным к этому битию. Мне было обидно за свою страну, я жалел наш народ, а вместе с ним и себя. Да и дома у меня спокойствие не проживало. Когда же чувства недовольства собой и внешним миром переполняли меня, я вымывал их традиционным русским способом, который я бы выразил так:

Я жизнь решил через себя всю пропускать,
Через себя ее родимую фильтрую.
Но вот пропустишь дрянь, потом другую,
И сразу фильтры надо спиртом промывать.

 Обычно на это у меня уходило около недели. Так что причина моей сердечной болезни была комплексной и может потому и в компании интеллигентов и в компании алкашей я проходил как свой парень.
Через неделю моя посредническая роль закончилась. Корнеич, получив необходимую поддержку загнанному организму, выписался. Перед выпиской на папиной машине заезжал сын, студент первого курса университета, доставивший конфетно-коньячный набор для медперсонала.
Теперь общение шло в основном с соседом слева. Я почитал ему свои стихи и Борис Натанович, со знанием дела покритиковал их. Я хоть слегка и обиделся, но виду не показал.
– Ну, вот смотри, он прочитал одно из последних, навеянное местными процедурами:

Моё тело тревожат врачи,
Забывая, что тело чужое,
Ладно, там уж анализ мочи,
Кровь из вены берут всё на РОЭ.
В тело вновь проникает игла,
Ну а я: – Может, хватит? Доколе?
Нехорошая мысль вдруг пришла:
Не отпустят, пока не заколют.
В голове переборами мат,
А они мне: – Для пользы! Для дела!
Буйный нрав загоняю я взад,
Взад в своё решечёное тело.

– Кому твои переживания и страдания нужны? А что такое РОЭ, ты наверняка сам не знаешь. Может Российская общая энциклопедия? – он улыбнулся своей, как ему показалось, удачной импровизации, – нет, стихи должны быть возвышенными. Они должны вдохновлять и вселять надежду.
– На светлое будущее?
Он, не почувствовав подкола, кивнул
 – И на него тоже.
Правда, его последняя фраза была вполне оптимистичной:
– Давай дерзай дальше – должно получиться. Мы еще тобой, может, гордиться будем.

Борис Натанович тоже поделился со мной и своими проблемами. За последний год он написал ряд критических статей о произведениях современных писателей. Кто-то нашел в них индивидуальный стиль и нетрадиционный взгляд. Ему посоветовали вступить в какую-нибудь писательскую организацию или прямо в Союз Писателей. Теперь Натанович размышлял, куда же направить свои стопы. Союзов писателей в Питере оказалось целых два, как он сказал один буйный, другой степенный. А еще обнаружился десяток литературных объединений, которые выросли на озвученной в свое время свободе слова.
– А я бы ни в какой союз не вступал, всеми этими союзами, партиями, объединениями, и прочими давно уже сыт по горло.
– Вот как? – удивился Борис Натанович, – и почему же?
Тогда я и поведал ему свои личные впечатления от поворотов моей не слишком удавшейся жизни.
– Здорово, – сказал он, – тут можно целый рассказ написать или даже повесть. Слушай, если я когда-нибудь надумаю, можно мне  это за основу сюжета использовать?
– Можно, – не задумываясь, ответил я, – и мы пошли ужинать.
Уже позже, выйдя из больничных стен и получив предупреждение от врачей о том, что теперь меня в любой момент могут вызвать на очередные сборы, я пожалел, что с такой легкостью дал это разрешение.
И чего это я? Сам, что ли, не могу свою историю людям поведать? По литературе ведь у меня всегда было пять, а запятые мне любой корректор поставит. И я написал.

2

Обозревая события недавнего, но, учитывая, что всё происходило в прошлом тысячелетии, то как бы и далекого прошлого, я пришел к мысли, что главную роль в них сыграли мои вступления и выступления. Это еще раз вернуло меня к уже озвученной мысли, что вступая на жизненную дорогу, невозможно представить, с чем придется столкнуться, соприкоснуться, окунуться и от чего потом отмываться. А если еще любишь выступать…
Мои выступления на заре жизни носили неосознанный характер. Лет с четырех, родители ставили меня на табуретку и заставляли читать стихи. Гости и родственники смеялись и аплодировали. Тогда я впервые познал, что такое успех. Тексты тех первых выступлений мне уже не вспомнить. Помню только, что это было что-то поучительное из разряда: что такое хорошо и что такое плохо. Возможно, это было что-нибудь классическое из репертуара того времени, типа:

Я на вишенку залез
Не могу накушаться,
Деда Ленин говорил
Надо маму слушаться.

На сцену я попал лет в шесть. В составе танцевального коллектива дома пионеров изображал там элементы русских танцев – присядку, веревочку, ковырялочку. Именно с ними в 7 лет я уже показался на местном телевидении. Во дворе стал местной знаменитостью и на меня уже показывали пальцем. Да и вообще, по всем статьям я рос хорошим мальчиком, из которых обычно вырастают достойные люди, а потом получаются хорошие старички.
Однако все быстро меняется. Вскоре на меня кивали уже по совсем иной причине. Первым в нашем дворе был зарегистрирован в детской комнате милиции. Виной тому была несправедливость в обустройстве мира и постоянное вранье взрослых, в лице моих родителей. Например, когда я просил купить мне конфет, они говорили, что денег у них нет, но при этом тут же, покупали макароны или стиральный порошок.
 Мне трудно восстановить ход моих рассуждений в восьмилетнем возрасте, но эту несправедливость я попытался устранить своеобразно. Всего-то и надо цифирьки на кассовом чеке подправить. У кондитерского отдела с этой корявой подделкой был задержан и оказался в детской комнате милиции, где меня поставили на учет. После чего отец через одно место четко внушил – чужого не брать и чтить уголовный кодекс. Что это такое я не знал, да и сейчас, возможно благодаря тому случаю с ним мало знаком.

Второй раз с несправедливостью этого мира я столкнулся в школе на выпускных экзаменах. Учился я средне, многое по ходу учебы упустил, ведь родители пытаясь отгородить меня от дурного влияния подворотен, определили меня еще и в музыкальную школу. Так что основными оценками были троечки (чтобы „заслужить“ в те времена двойку, надо было быть полным дебилом). Родители в течении года каждый день капали на мозги: ты должен непременно попасть в институт. Поднапрягся и за три месяца полностью прошел программу десятилетки. На экзаменах отвечал лучше отличников, однако мне ставили все те же тройки. Помню, это меня страшно возмущало и хотелось протестовать. Но этот протест само собой притух, когда я с легкостью сдал экзамены в местный ВУЗ, куда, не смогли попасть многие из моих успевающих и добросовестных одноклассников.
В
от так я вступил в новое товарищество – студенческая братва, где и состоялось мое первое еще не совсем осознанное выступление. В учебных заведениях советских времен всегда поощрялись участие в общественной жизни, спорте и художественной самодеятельности. Я был везде.
Такие обширные интересы отражались на моей учебе, но в последний момент я всегда успевал отрубать волочащиеся хвосты. Преимущество общественной деятельности я узнал в момент распределения. По окончании института право выбора предоставлялось по сумме семестровых оценок, к которым плюсовались баллы за общественные дела. По успеваемости из 90 человек нашего потока я был 71, а после учета „заслуг“ цифра в точности перевернулась, и я стал семнадцатым.
На втором курсе я стал вести конкурсы самодеятельности своего факультета. Кроме объявления номеров, подражая известным конферансье, отпускал шуточки местного значения. Например, была у нас кафедра водоснабжения и канализации, сокращенно ВК. Перед выступлением бардовского дуэта представляющего факультет рассказываю:
Познакомились двое наших студентов с местными пэтэушницами. Те спрашивают:
– А вы где учитесь?
– На ВК!
– А что это?
– Воздухоплавание и космонавтика!
Вот они эти парни, говорю я и приглашаю их на сцену. Нахальство и импровизация, – главный козырь конферанса. Все это сходило с рук, так как политических аспектов я не касался, и руководство не трогал.

Но мое первое выступление не по утвержденному сценарию состоялось не в стенах ВУЗа, а на открытой танцевальной площадке городского парка культуры и отдыха.
Теплый июньский вечер. В парке полно выпускников школ только-только сдавших последние экзамены. В их числе и моя девушка очередная золотая медалистка (первая была на первом курсе). Мой приятель культмассовик Миша вел танцевальную программу, а в перерывах проводил конкурсы и викторины. Я предложил заполнить один из перерывов своим выступлением, и он охотно согласился.
Повеселив публику парой отработанных юморесок, я решил высказаться на тему открывающихся перспектив для выпускников, применительно к имеющимся в городе учебным заведениям. Начал с довольно банальных фраз: „Ученье свет, а не ученье – культпросвет!“ и „Ума нет, – иди в Пед!“. После чего всех серьезно предупредил, что в Политехническом институте дураков не держат. Конечно, не мог обойти вниманием и свой родной ВУЗ, который когда-то сам выбрал отчасти потому, что он находился через дорогу от моего дома. Возвышенно-бодрым голосом я заключил:
– И только наш строительный институт успешно выпускает спортсменов, артистов и… этих… как их там… всё время забываю… ах да – инженеров!

Мое выступление было встречено на ура. Я был горд собою, моя медалистка тоже. Правда, через неделю, при встрече с Мишей он мне хмуро сообщил, что за мое выступление его лишили премии и строго предупредили: еще раз такое повториться – выгонят с работы. Оказывается, на тех танцах был какой-то номерной секретарь из райкома ВЛКСМ (то ли второй, то ли третий), узревший в моем выступлении политическую крамолу и клевету на нашу советскую высшую школу. Это был первый случай, повлекший за собой какие-то последствия. Но тогда я не сделал нужных выводов, посчитав этот результат случайностью.
Свое следующее выступление, я тоже всерьез не принял к рассмотрению. Как-то оказавшись в рабочем общежитии, я попытался призвать к порядку две разбушевавшиеся группы молодых людей, не поделивших представительниц прекрасного пола. Конечно, роль миротворца всегда почетна, но в данном случае она оказалась и болезненной. После моего выступления в этой роли я неделю пролежал в больнице со сломанным носом. Уже в зрелом возрасте, критически оценивая себя, я иногда представлялся: и с виду тоже я не очень – мне нос сломали, между прочим.

Но на начальном этапе моя жизнь, все же, была отмечена превосходящим количеством вступлений. Эта участь постигла основную массу советских людей. Конечная цель процесса была одна – коммунизм, и всех нас поголовно записали в его строители. Мы дружно шагали по ступеням предназначенным для совершенствования духа: становились октябрятами, потом пионерами и наконец комсомольцами. В детстве и юности эти ступени были обязательными. Критерием отбора в эти организации были удовлетворительная учеба и сносное поведение, так что принимали почти всех. Жить в социалистическом строе незастроенным было нельзя. Потому отечественный социализм отличался главным принципом – кучкование. Не окученные вызывали подозрения, свербила мысль – видимо есть что скрывать.
 Кроме политических и полу политических организаций типа профсоюзов, рьяно следивших за моральным обликом строителей коммунизма, функционировала и еще и масса других организаций. Подразумевалось, что и они должны были отвлечь советских людей от пагубного влияния, например, неорганизованных течений в сторону пивнушек, а также тлетворного влияний запада. Они сплачивали и объединяли всех нас в добровольные, полу добровольные и принудительные сообщества, которые с успехом плодились и множились. Со школьной скамьи будущие граждане вливались в бурную деятельность таких организаций как ОСВОД, ДОСААФ, Красный Крест с не менее красным Полумесяцем. Школьники помогали им жить своими взносами из родительского кармана. Вслед за этими громко звучащими, выплывал еще целый ряд обществ охранявших природу, памятники и животных. Новоявленным „добровольцам“ выдавались дерматиновые корочки и значки, за которые взималась отдельная плата.

Если бы аккуратный гражданин собирал и хранил все свои членские билеты, то с удивлением бы обнаружил, что с каким-то фанатичным упорством он неоднократно вступал в одни и те же „добровольные“ общества. Я, например, в половину из них вливался три раза: в школе, в институте и на производстве. Но надо отметить, что членство в этих обществах не отнимало много времени и не мешало личной жизни –отдал взносы и свободен. Видимо отсюда появилась и прижилась новая традиция действующая по сей день. И сейчас попав в новую компанию, клуб, тусовку или устроившись на новую работу, каждый просто обязан сделать вступительный взнос – проставиться. Как говорится – вносим вступительные, и становимся членами.
Внешне на нас это тоже нисколько не отражалось, мы так и оставались затюканными, задерганными, замордованными членами передового, как нам говорили, общества. А с учетом всех этих организаций даже многочленами.

Социализм прошелся по народу,
Прошел он и по мне, я вам скажу,
Платил рубли я обществу в угоду
За мир, за дружбу и что с Бобиком дружу.

Меня завербовали и в охрану
Природы – хоть не видишь, а плати,
Хоть обошли шторма и ураганы,
Есть „Красный Крест“ – плати и не финти.

Денек в фонд мира, парень, отработай,
Вот ДОСААФ – плати и за него,
И клеишь, клеишь марки до икоты,
И все же, кроме этого всего,

Плати за коммунизм на этом свете,
Плати пожарникам и тут же за ОСВОД…
И ты платил за все названья эти? –
Ну, значит, как и я, такой же идиот!

Правда, была одна организация под названием КПСС, куда многие все же стремились попасть. Она давала ее членам определенные преимущества. Работала она чисто по дверному принципу: одно открывала, другое прикрывала. Открывала КПСС дорогу к получению всяческих благ. В перечне были и хорошие должности, и путевки в санатории, и даже квартиры. А прикрывала она некоторые проступки соратников, порой даже уголовные. Ведь не членов отправляли сразу же туда, куда следует, а членов сначала разбирали, перевоспитывали и ставили на вид. Исключение из рядов КПСС, порой приравнивалось к небольшому сроку.

Но повсеместное планирование проникло и в эту элитную организацию. Поскольку в коммунальной конторе, где я работал, рабочий класс вообще ни в какие моральные рамки не умещался, а план по выращиванию коммунистов никто не снижал, то меня, молодого инженера наметили кандидатом в ряды. Наш партийный секретарь, женщина лет тридцати пяти, стала обхаживать меня, открыто намекая на тот самый дверной принцип. В те времена, мы даже представить не могли, что можно что-то изменить. Да и какие могут быть в молодые годы раздумья о последствиях. Короче, уговорила.
Правда одна закавыка все же была, и крылась она именно в плановом развитии. Партия числилась как пролетарская, и потому вначале надо было принять трех представителей рабочих „кровей“, и только потом появлялось одно местечко для деятелей науки, культуры, интеллигенции, работников советской торговли и чиновничьей братии. Но об этом я узнал чуть позже.

Прокантовавшись около года в кандидатах – обычный испытательный срок – и нарушив за это время трудовую дисциплину всего лишь раз, я уже был готов влиться в „ум честь и совесть“ эпохи. Так сказать взвалить на себя груз ответственности за судьбу мирового коммунистического движения и на бюро горкома прямо заявить, что безоговорочно верю в победу коммунизма.
Правда, перед заседанием наш секретарь парторганизации попросила меня немного солгать. Всего-то и надо было сказать, что я представитель рабочего класса. Отступать уже было некуда, и потом женщине, пусть даже секретарю, я отказать не мог. Как там в народе говорят: если пообещал – должен жениться. Так что мне пришлось выбирать между порядочностью и нечестностью. Я сделал над собой небольшое усилие и солгал. Члены бюро горкома, не делая никаких усилий, сделали вид, что поверили. Они с серьезными лицами поздравили меня и вручили партийный билет.

Здесь, как ни странно, вступительного взноса не было. Билет представлял собой небольшую красную книжечку, основная часть которой состояла из страниц для отметок об уплате членских взносов с перспективой лет на тридцать. Меня хватило лишь на девять.
Поначалу, мне не было жалко тех двух-трех рублей, что я выплачивал ежемесячно, их я засчитывал как возврат долга за бесплатное образование. А вот работяг, мне было жаль, им кроме финансовых потерь, высокое звание коммуниста ничего не давало. Все они при уплате взносов искренне переживали, переводя в уме уплывшие в партийную кассу деньги на стаканы водки и литры пива. В моей же жизни это членство сыграло значимую роль.

3

Буквально через пару месяцев, на исходе призывного возраста государство испросило с меня еще один должок. В призывной комиссии на мой намек, что можно было бы найти кого-нибудь помоложе, намекнули, что служба – это почетная обязанность каждого члена общества, тем более коммуниста. Улыбающийся майорчик спросил:
– Возражения есть?
Возражений не было. Не приучены мы были возражать. Далее, чуть смягчившись, сообщили: единственное, что для меня, молодого коммуниста могут сделать, выбрать самому по какой специальности я буду исполнять свою почетную обязанность – по военной или гражданской.
Как мне и предсказывал секретарь партийной организации поблажки у меня действительно стали появляться. Я быстро прикинул что лучше. Военная специальность у меня была артиллерист, гражданская – строитель. Выбрал последнюю, ведь пушки, зимой, когда они не стреляют – холоднющие жуть!.. А когда стреляют, – такие уж сволочи горячие!..

Сборный пункт оказался рядом с Москвой. Здесь нас одели, погоняли строевым шагом. Обучали отдавать правильно честь, в смысле прикладывать руку к козырьку. Здесь были две группы – техническая (прорабы и механики) и политическая (политработники). Принцип разделения был прост – в первой беспартийные, во второй члены. Имея на руках удостоверение идейно подкованного (партбилет с двумя отметками уплаты взносов), я оказался в первой группе, чем несколько озадачил начальника курсов. Но на его  предложение перепрофилироваться отказался.
Главным стимулом поддержания порядка в среде уже побалованных жизнью призывников, было обещание за хорошую дисциплину отправить служить по месту жительства. Приняв это к сведению, я был осторожен в самоволку сходил всего пару раз, да и то, до магазина и обратно. А чтобы закрепить положительное резюме, еще и проявил инициативу, выпустив стенгазету, которая составила конкуренцию газете политработников. Особенно начальнику курсов понравился мой призыв:

Достойно чтоб Родину нам защищать,
Зачеты сдадим на четыре и пять!

Вот тут я, похоже, с этим выступлением переборщил, и не только в смысле армейского кича.
Перед окончательным распределением (по предварительному, у меня был Питер), со мной провели конфиденциальную беседу. Двое в штатском поспрашивали о жизни и моих планах, после чего предложили остаться служить в Москве. Хотя я твердо отказался от такого предложения, в последний момент мое место службы поменяли. Этим они смешали все планы не только мне, но и одному из воронежских призывников ранее распределенного в столицу. Мы тут же написали рапорта с просьбой вернуть все назад, но…

Мой объект, оказался засекреченным, хотя и значился профилакторием. Заказчиком был Комитет Государственной Безопасности. С меня взяли подписку на двадцать лет о неразглашении того, что увижу и узнаю.
Объект действительно оказался очень похожим на профилакторий, километрах в 30-ти от Москвы, в тихом месте в стороне от трассы. Большую часть здания занимали небольшие двуспальные номера с отдельным санузлом и душевой кабиной. Кроме них были еще тир, фотолаборатория, химическая лаборатория и спортзал. На тему профиля объекта говорить было не принято. Только местные бабки иногда интересовались:
– И что же это вы милые строите?
– Профилакторий бабуль, профилакторий.
– Нашли же родимые где строить-то, осуждающе вздыхали они, – на самом болоте, что ни на есть.

Действительно, вся стройка утопала по колено в грязи, была середина октября, зарядили дожди. На второй день моего пребывания на объекте, когда я только-только начал влезать в дела, появился бравый майор и начал всех линейных раскручивать на полную катушку. Досталось и мне, хотя я не успел еще по большому счету и пальцем пошевелить. На следующий день приехал уже подполковник и, построив нас в холле первого этажа, тоже дал жару.
– Кто? За что? И почему мне? – все эти вопросы я задал усатому капитану, который по возрасту был явно старше наших гонителей.
– Не бери в голову. Из управлений разных, объект-то сдаточный.
– Какой там сдаточный, – тут еще конь не валялся, – со знанием дела возразил я.
– К новому году сдадим, а за последующие полгодика отшлифуем.
Не успели мы закончить этот разговор, как подкатила черная „Волга“, из нее выскочил небольшого роста человечек в черном пальто и шляпе. Его неявная восточная внешность, и особенно шляпа никак не вязалась с нашим объектом. Он прямо с лета стал выдавать всем направо и налево. Увидев меня, спросил, за что я отвечаю. Получив информацию, что в моем ведении сантехника и довеском, что я здесь нахожусь всего третий день, он тут же начал отвешивать и мне. Не привыкший к такому обращению на гражданке, я уже собирался „выступить с ответным посланием“, но вдруг услышал оригинальную фразу:
– Ты, похоже, хочешь свои два года, за вычетом этих трех дней в солнечном Магадане дослуживать?
Само собой, после услышанного, я решил с ответным выступлением повременить. И, как оказалось, правильно сделал – это был начальник строительного отдела КГБ полковник „Н“, а напомнил он мне при встрече Лаврентия Палыча, только черты у его лица были потоньше.
Это потом уже я узнал, что люди с Лубянки никогда форму не носили – им было запрещено. Одевали они ее только в исключительном случае, например на торжественные собрания, а так она висела у них дома в шкафах и пылилась. И какие бы у нас с ними не были дружеские отношения, в Москву они никогда и никого на своих „Волгах“ не подвозили, ссылаясь на запрет возить кого-либо в форме.

В каждом строительном управлении нашего ведомства объекты ГБ были как кость в горле. Никакие дополнительные работы, которые обычно возникали по ходу любой стройки, в их ведомстве не пропускалось. Все непредвиденные расходы или как это часто бывало не зафиксированные в смете покрывались за счет других объектов. Но все же через месяц я наскреб последние сметные крохи и поехал на Лубянку подписывать процентовку.
Строительный отдел располагался не в старом и не в новом зданий, а в одном из близлежащих. Я подошел к невзрачному, слегка обшарпанному подъезду, поднялся на лифте на указанный мне этаж, прошел какими-то закоулками и оказался в нужном мне кабинете. Весь путь шел по строго нарисованной схеме, т.к. никаких указателей, табличек и прочего не было. В кабинете сидели два человека, один из которых был мне знаком. Это был приятный мужичок лет сорока пяти – куратор моего объекта майор Константин (отчество уже запамятовал). Второй был помоложе – лет тридцати, и как я потом узнал был в звании капитана.
– Ну, и чего ты там принес? – Константин взял мои акты выполненных работ и бегло пробежал глазами. Потом он откинулся в кресле, взглянул в мои честные глаза и произнес так знакомую любому строителю фразу:
 – А где пузырь?
Я был слегка ошарашен. По тем временам если партия проходила как ум, честь и совесть нашей эпохи, то уж КГБ, можно сказать была ее элитная верхушка…
– У меня только два рубля, – чуть смутившись промямлил я, – у нас только завтра выплата…
– Нищета – слегка осуждающе, но добродушно протянул майор, после чего вынул пятерку и подвел к окну, – вон, видишь магазин? – „Три ступеньки“ называется, чтоб через пять минут уже здесь был.
Конечно, пять минут мне не хватило, но через десять на его столе красовалась бутылка „Пшеничной“. На закуску был сыр, баночка шпрот и половинка хлеба. Константин одобряюще оценил набор:
– Ну что ж, и скорость нормальная и понимание момента неплохое. Из нижнего ящика своего стола он достал два стакана и четко разлил.
– А ему? – я кивнул в сторону капитана.
– А ему еще выслуживаться надо. Это мне уже полгода до пенсии осталось.
Я посмотрел на капитана, тот сосредоточенно уткнувшись в бумаги что-то писал. Константин, увидев мой взгляд, наклонился к моему уху и доверительно сообщил:
– Донос на нас строчит.
Я воспринял это как шутку, хотя… Не торопясь, мы оприходовали поллитровку и нехитрую снедь, оформили документы, после чего я последовал к станции метро Дзержинская. Шел мимо того самого здания и того самого памятника, являющихся символами чистоты помыслов, горячего сердца и холодного разума – столпа несокрушимости нашего государства.

Месяца через два Константин, видимо учитывая мое умение общаться за столом (я знал кучу анекдотов и хорошо их рассказывал), а также политическую лояльность режиму  (членство в КПСС подтверждало это), предложил мне занять одно из освобождающихся в отделе мест. Условия были предложены неплохие: приличное жалование, льготный проезд, комната в Москве и перспектива получения квартиры в ближайшие 10 лет. Ответ надо было дать срочно. Я позвонил жене, которая ни в какую не хотела оставлять престарелых родителей и потому отказалась.
– Без семьи не пройдет, – заявил мне Константин, – у нас это строго – якорь нужен.

Так что вступление в это своеобразное ведомство у меня не состоялось, из за чего я в принципе не расстроился. Армейские порядки с налетом идиотизма меня уже начинали порядком доставать. Один только случай с ГэБэшным генералом чего стоил.
Все произошло в середине ноября. Начальник внешней разведки решил проконтролировать ход нашего строительства, объект был его. За два дня двести метров подъездной дороги и все проезды вокруг главного корпуса были выложены толстыми бетонными плитами, привезенными с подмосковного танкового полигона. Все наши протесты о том, что у нас еще не проложены наружные трубы, кабели и т.д. в расчет не принимались. Начальство пройдет, мы их живенько снимем, – увещевал нас майор дорожник. А ночью вдарил мороз градусов пятнадцать и вся эта жижа, в которую укладывались плиты, схватилась намертво.
Начальство прошло, мы за этим понаблюдали издали. Посмотрели как вышесидящие дрючат вышестоящих, тех самых, которые дрючат нас и порадовались за них. А потом почти два месяца бедные солдаты по морозу долбили траншеи под все коммуникации.

Единственным, разумным человеком на стройке был тот самый возрастной капитан, которому оставалось дослужить полтора года. Он мне поведал, что в свое время часто выступал против бездумных указаний командиров, даже отказывался их выполнять, и потому так капитаном и остался. Сейчас работает тихо, не высовывается, за что к пенсии ему обещали дать майора.
– Но и это еще на воде вилами писано – сказал он и опрокинул очередной стакан портвейна.
Потом он рассказал мне о детдоме, куда он попал после войны, как потом остался в армии и получил образование в одном из военных училищ. Еще как строил космодром под Плисецком, а потом случайно попал сюда.
– Ну что, что мы всегда под „мухой“, но в нас всегда есть сила духа! – продекламировал он и вновь разлил по стаканам.
Я в свою очередь ответил тостом, сочиненным мной накануне:

Меня ты Вася уважаешь?
Я тоже. Значит пьем до дна!
И хрен-то с ним, что не узнает
Отчизна наши имена…

Оставаться в армии я не собирался, выслуживаться мне было незачем, и я решил перенять опыт моего визави, отказавшись от всех инициатив: сказали, – сделал, не сказали, – не сделал. Короче по типу: солдат спит – служба идет. Формально придраться ко мне было невозможно – я вовремя являлся на службу, вовремя ее покидал, не отказывался от работы, но и не выпрыгивал при этом из штанов. Начальник участка, похоже, с таким явлением был знаком и раскусил меня быстро. Он стал настоятельно просить у вышестоящих, чтоб меня куда-нибудь дели. Тут-то и всплыл мой рапорт с  просьбой о переводе в Питер.
И вот, не проработав и года в столице нашей Родины, получив подъемные (кстати, неплохие денежки), заскочив на денек домой, я явился в главное питерское управление. Располагалось оно на Дворцовой в здании Генштаба. Там меня встретили настороженно, обычно двухгодичников не переводят а „добивают“ на месте куда попал. В характеристике ничего отрицательного видимо не было, а чего писать, не прогульщик, не пьяница. Замечаний по партийной линии тоже не имелось.
– Рука большая и волосатая, – видимо, подумал местный начальник кадров. Мне было предложено несколько мест на выбор – одно лучше другого. Я выбрал должность инженера в техническом отделе войсковой части на окраине Гатчины – ближайшего к дому городка.
После такого поворота в моей судьбе я вновь пришел к мысли, что что-то в нашем мире, точнее государстве не так. Ведь когда я вел себя достойно, пусть даже слегка показушно, все сделали не так, как мне хотелось, а стал вести себя неподобающе – сделали лучше не придумаешь.

На новом месте служба тоже оказалась не медом, но была все же была послаще. С работой я справлялся, и уже через полгода меня выбрали заместителем секретаря партийной организации. После чего стали уговаривать остаться в армейских рядах на 25 лет, рисуя радужные перспективы: служба на одном месте в должности начальника отдела кадров, пост секретаря партийной организации и соответственно быстрый рост звания и денежного содержания. Но, чувствуя свою не предрасположенность к армейской жизни, я отказался, и так получилось, что правильно сделал.
К тому времени, не то чтобы неожиданно, но достаточно внезапно умер Леонид Ильич Брежнев. Одно из самых крупных наших управлений, строившее мемориал „Малая земля“ сразу же осталось не у дел. Руководство и среднее звено правдами и неправдами стали пробираться в благополучные регионы, в том числе и к нам. Так что, увольняясь из рядов, я был не только спокоен, но даже уверен, что на мое место достойные кандидаты будут в очереди толкаться.

Армейский коллектив, из которого я уходил на гражданку был мне по душе. Его технические работники состояли из грамотных, но не имеющих командного голоса военных и нескольких гражданских специалистов. Здесь я ни с кем не конфликтовал и скромно поджидал дембеля. Мое единственное выступление состоялось на своих же проводах на гражданку. В нем я зачитал около двадцати поэтических посвящений всем присутствующим на этом мероприятии. В памяти осталось лишь одно.
Служил у нас прорабом хохол по фамилии Локоть. Мужик был справный, хозяйственный. На его даче (пик садоводческих страстей) были самые современные парники и теплицы. Поэтому все у него происходило на неделю, а то и на две раньше, и цветение и созревание и процессы заготовки. Первая фраза, когда он забегал к нам в отдел, была одна и та же:
– А вот у меня на даче…
Вот ему я и посвятил такое четверостишие:

У него в огороде так и прет, так и прет,
Поневоле тут руки опустишь,
Не догнать нам его – огурцы уже жрет –
Близок Локоть, а не укусишь!

Армейская служба была переломным моментом в моей жизни, и уже вернувшись на гражданку мои выступления стали преобладать над вступлениями.

4

Вернувшись в свой уездный городок, отчасти благодаря той же книжице с профилем вождя, я устроился на престижный в нашем захолустье завод. После армейской жизни поначалу я кайфовал и особо не выделялся. Зарплата, правда, была мягко сказать унизительной – 140 с копейками. Через полгода решил сам взять быка за рога. Прихожу к директору.
– Пал Иванович, я вот за эту неделю вопросы порешал, –этот, этот и этот.
– Ну… не отрывая голову от бумаг, промычал он.
– А согласитесь, что у любого другого на их решение месяц бы ушел.
– Ну… – он оторвал голову и взглянул на меня.
– Вот и ну, такую хорошую работу поощрять надо.
Лицо директора перекосилось, и он четко выдал мне фразу, которая стала для меня поворотной:
– Пошел ты на … ! Ты всегда должен так работать!

Этого мне было достаточно, чтобы окончательно сделать вывод относительно главного советского принципа – не высовывайся, будь как все и не ходи с прямой спиной к начальству. Я же видел как к нему замы и начальники отделов, чуть ли не на цыпочках заходили – а зарплаты у них были – ого-го!
Через месяц я нашел новую работу и подал заявление об увольнении. Тут же последовал вызов к директору. Разговор был коротким:
– Сколько тебе там обещают?
– Сто семьдесят.
– Иди работай, будешь столько же получать.
Возвратившись в свой отдел я сидел и размышлял. Получился абсолютно тот же противоход как в армии, хотел по хорошему – бесполезно, по плохому – пожалуйста. Этот прием с увольнением годика через три я повторил, и он опять сработал четко. Видимо сработал эффект народного анекдота:
– Вань, а чего ты на Любке не женишься? Девушка красивая, порядочная, у нее даже парня ни одного не было.
– А на кой ляд она мне сдалась, если другие ею брезгают?
 Но до этого, было еще одно предложение, закончившееся еще одним моим выступлением. Я получил приглашение на работу в горком партии.

Видимо, начальник нашего отдела кадров и порекомендовал меня. Сам он был выходцем из рабочих, и числился у нас в вечных студентах. Занимать такую должность без высшего образования было нельзя и все десять лет что я там работал, он должен был вот-вот заочно закончить институт. Туповато-исполнительный по части доносов куда следует, изучив мое личное дело, он не усмотрел там ничего криминального. К тому же на заводе я еще выступить не успел.
На предварительном собеседовании мой будущий партийный босс красочно разрисовал перспективы моей политической карьеры. Я уже почти клюнул, поддавшись известному соблазну: где бы ни работать, – лишь бы не работать. Но тут случилась халявная командировка в Москву. Мне надо было ехать туда вместо какого-то обкомовского работника, по вопросам льгот для предприятий мясомолочной промышленности.

Вот здесь я в полной мере смог оценить преимущества, к которым многие люди так стремились, а мой будущий партийный шеф красноречиво намекал. На Московском вокзале, произнеся в воинской кассе пароль, кажется чье-то имя отчество, я получил билет на престижную „Красную Стрелу“, на которую в кассах билетов естественно не было. Интерьер вагона и вежливое обслуживание приятно поразили.
Среди попутчиков оказался известнейший артист театра и кино, правда, в дупель пьяный. Выйдя в тамбур, он неуверенным жестом попросил закурить. Извинившись, что у меня только „ТУ-134“ я угостил знаменитость. И хотя слов благодарности от него я не услышал, но ничуть на то не обиделся, понимая, что произнести любое, даже самое короткое слово, ему было не под силу. Зато теперь я мог, ничуть не соврав, говорить, что такой-то народный артист как-то у меня закурить стрельнул.

Передав документы в „Министерстве мясомолочной промышленности“, и отоварившись там же в буфете колбасой, которую мы уже в своем захолустье лет десять не видели, я отправился гулять по Москве. На ум пришли строчки: „Когда по городу без цели я гуляю, то обязательно в пивные попадаю“. Вот я их и не пропускал.
Настроение было прекрасным, аж до следующего дня, пока я не оказался на Варшавском вокзале. Здесь меня ждал сюрприз – отмена двух электропоездов моего направления. Тогда я решил по свежим следам, определить, чем отличается московское пиво от питерского. Сначала разница была не столь заметна, но чуть позже оказалась разительной. Если после первого (московского) я все хорошо помнил, то после дегустации второго память напрочь отбило, особливо в части номера моей ячейки автоматической камеры хранения.
Возвращаться домой без приобретенных в столице деликатесов было не резон. Но я же твердо помнил свой код, и потому решил перещелкать все полторы сотни ячеек. При осуществлении задуманного я был задержан местными блюстителями порядка и препровожден куда следует. Там я немного „выступил“ по поводу прав человека, делая явный намек на себя, на что получил ответные аргументы.

Примерно через час, придя в неполное сознание, понял лишь одно, что лежу в темной комнате. Но где? Тут я увидел маленький просвет по контуру напоминающую дверь. Дверь в неизведанное, – подумал я и открыл ее. Ничего нового я там не обнаружил. В комнате сидели три уже знакомых мне работника транспортной милиции, что меня особо не порадовало. Ребята же, наоборот, очень обрадовались. Они проверили, не осталось ли на мне каких следов посещения их заведения, составили протокол и, вернув мне все – документы, часы, деньги, пожелали мне счастливого пути, дав полчаса на нахождение в пределах видимости.
Моя спина, в районе почек, куда пришлись основные доводы после моего очередного выступления, болела неделю. Как раз через неделю я и получил свои вещи обратно, но без вышеупомянутой колбасы  и прочих деликатесов. Они, по заверениям работников камеры хранения успели испортиться, и потому их пришлось уничтожить. Каким образом это производилось, они не уточнили.
Мои оппоненты по дискуссии из транспортной милиции очень обрадовались, что я в добром здравии и хорошо выгляжу. По внезапно вспыхнувшей дружбе они пообещали, что протокол изымут и уничтожат. Но в отличие от исчезнувшей колбасы, протокол воскрес и через пару недель оказался на столе у заместителя директора по кадрам. О том, что дорога в горком мне оказалась закрытой, я не жалел. Я бы там со своими принципами и любовью к выступлениям долго не задержался. Но того, что мне предстояло пережить чуть позже, я даже и представить себе не мог.

Предприятие у нас было передовое, можно сказать образцово-показательное, кадры тщательно подбирались и должны были этому соответствовать. А тут бумага о нахождении в общественном месте в нетрезвом состоянии и намек на присутствие борьбы, за свои права.
Вот тут и началось – цехком, профком, комиссия по борьбе с пьянством. Конечно же и парторганизация, не могла оставить сей вопиющий факт без своего внимания. Все они с жаром и энтузиазмом взялись за разборку моей личности.
Перед началом этого воспитательного процесса, меня пригласил секретарь парткома завода, тоже выходца из работяг. Я знал, что Николай Александрович, тоже любил употреблять различные непартийные напитки, и даже в таких объемах, что мне было не под силу. Вот, что значит – рабочая закваска! Правда, надо отдать ему должное – знал где, сколько и с кем. Парторг с улыбочкой перечислил мне все предстоящие инстанции, коих получилось шесть.
– Ты вот что, – посоветовал он, – сиди, молчи, делай виноватый вид, и со всем соглашайся. Этим ты покажешь и признание своей вины, и желание исправиться, – затем дружески хлопнул меня по плечу и подбодрил, – крепись!

Первые две инстанции я прошел быстро, слегка кивая опущенной головой и отводя взгляд. Сейчас уже и не вспомнить, то ли мне впрямь было стыдно перед этими с виду приличными людьми, то ли я следовал данному совету. Нет, похоже, я все же чувствовал за собой вину, хотя, не совсем четко представлял какую. Логика говорила о том, что я кроме самого себя никому ничего плохого не сделал. Правда, сейчас я отвлекал этих людей от их дел, например выращивания на окнах своих кабинетов рассады, подстольного вязания и чтения газет. На худой конец они могли сейчас заняться повышением производительности труда или улучшением качества продукции. А тут нате вам – я со своим проступком. И теперь им надо изображать свое возмущение, произносить осуждающие речи, голосовать за выбранное наказание.
Однако чем дальше, тем больше создавалось впечатление какого-то спектакля, где я исполнял главную роль. Постепенно этот „фарс“ начал меня веселить. Вот сцена третьего акта,  место действия кабинет председателя комиссии по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Диалог председателя и секретаря.
Председатель:
– Мы должны осудить и выбрать наказание за недостойное поведение нашего сотрудника. Какие же нам даны права (зачитывает): Лишить премии за месяц!
– Его уже лишили.
– Лишить премии за квартал!
– Уже лишили.
– За год.
– И за год тоже.
– Снять с очереди на квартиру.
– Он не стоит.
– Лишить льготной путевки.
– Он не просит.
Наступило некоторое замешательство, ведь подспудно возникал вопрос, – а зачем комиссия то собралась? Выручил щупленький вредный пенсионер сидевший на вахте в проходной завода:
– А там еще приложение или дополнение какое-то было.
Председатель еще раз перебрал бумаги и что-то раскопал. На его лице появилось некое подобие улыбки:
– А отпуск у тебя когда?
– В августе, – не задумываясь, ответил я, и сразу понял свою оплошность. Нет, ну не дурак? Не мог сказать, что в январе…
– Тогда так и постановим: перенести отпуск с летнего на зимнее время. Голосуем. Кто за?
Все дружно подняли руки, внутренне ощущая гордость за свое участие в деле моего перевоспитания.

Через полчаса я зашел в машбюро, где машинистки уже собирались печатать постановление комиссии и попросил на минутку посмотреть протокол. Вычеркнув слово зимнее, я оставил только „перенести отпуск с летнего времени“. Впоследствии спокойно отгулял его в сентябре.
Но до сентября было еще далеко, потому что на дворе шел апрель. Проскочив безболезненно свою цеховую парторганизацию, мне пришлось ожидать очередного заводского партийного собрания почти два месяца. Его ведь обычно проводили раз в квартал, при подведении итогов трудового процесса. К предыдущему собранию мое личное дело еще не успело созреть. Действительно, не собирать же из-за какого-то алкаша внеочередное собрание.
В принципе, ничего бы тут страшного не было, сам я никуда не торопился. Но тут вдруг бац, наш дорогой Михаил Сергеич объявляет беспощадную войну с пьянством и алкоголизмом. Все партийцы-ленинцы, как один, словно в гражданскую, вскочили на „лихих коней“ и с шашками наголо и с кличем „Пьянству бой!“ поскакали в народ. А тут и я как раз совсем еще тепленький.

Вообще-то, в связи с этой незадачей я уже и сам решил со спиртным завязать, опередив Указ Горбачева месяца на полтора. Правда, четких сроков по завязке не устанавливал. Но, думаю, с такой мощной поддержкой партии и правительства меня должно было хватить надолго. К собранию, я уже чувствовал себя уверенно, постановив: два-три года вообще не прикасаться, а там посмотрим.
Собрание проходило в большом актовом зале, где собралось больше ста человек. В президиуме восседали представители администрации, профсоюзов, партийная верхушка завода и второй секретарь горкома КПСС, мой не состоявшийся партийный босс. Первым вопросом повестки дня был отчет по выполнению плана, вторым – обсуждение горбачевского Указа, а третьим, можно сказать на десерт, мое личное дело. Покорно дожидаясь своей очереди, я вдруг вспомнил известную песню Галича на ту же тему:

Первый был у них вопрос–
Свободу Африке!
А потом уж про меня
В части разное.
Как про Гану –
Все в буфет за сардельками,
Я и сам бы взял кило,
Да плохо с деньгами,
А как вызвали меня –
Сник от робости,
А из зала мне кричат:
Давай подробности!

Целый час зачитывали цифры и призывали к новым трудовым подвигам. Скуку давили зевками, кто-то читал газеты, кто-то обсуждал, как вынести с завода полиэтиленовую пленку для личных теплиц. Но когда меня пригласили на трибуну, зал оживился: как же – лопух, мало того, что почти не пьет, а попадается, так еще и под самый Указ вляпаться умудрился. Мне это даже понравилось, сейчас вопросы будут задавать, что пил и сколько. Я уже был немного на взводе: сейчас, сейчас я вам все растолкую.
Вопрос из президиума был вполне лояльный, типа: чем вы можете объяснить ваше поведение?
Я примерился к трибуне, проверил микрофон и начал.
– Товарищи коммунисты!
Зал почувствовал твердость моих намерений осветить поставленный вопрос четко и правдиво и настороженно затих.
– Товарищи! В свете вышедшего совсем недавно Указа по борьбе с пьянством и алкоголизмом, считаю, что на моем примере, и на мне лично, мы должны заклеймить позором это страшное зло поразившее наше отечество. Наказание должно быть суровым, чтобы всем было не повадно!
Над залом нависла тишина, внимание к моему выступлению, по сравнению с выступавшими ранее, было исключительным. Это меня подбодрило, и я более эмоционально продолжил:
– Вы посмотрите, до чего страну довели, до чего мы дошли! – и я стал перечислять, загибая пальцы, – Прогулы – раз, потери рабочего времени – два, снижение производительности труда, брак, аварии всяческие, – это на производстве, а в быту… – я убрал закрытый кулак одной руки и выставил вторую
В этот момент нависшая тишина вдруг разорвалась взрывом хохота. Меня это ничуть не смутило и я сохраняя абсолютно серьезное лицо, жестом попросив внимания вдохновенно продолжил:
– А в быту: скандалы, мордобой, разводы, брошенные дети, врожденный дебилизм. Вы зря смеетесь.
В зале волнами шла покатуха, в президиуме создалось замешательство. Скосив глаза назад я увидел как директор завода пригнувшись к столу зашипел:
– Уйди с трибуны, уйди с трибуны…
Но я уходить не собирался, и уверенно продолжил:
– Что же это получается, – в моем голосе появились прокурорские нотки, – в Прибалтике вовсю создаются общества трезвости а мы здесь ни сном ни духом!? Еще передовое предприятие называется. И вам, коммунистам, не стыдно в глаза друг другу смотреть?
Самое интересное, что я говорил серьезные и правильные вещи. Но комизм ситуации состоял в том, что ярую пропаганду трезвого образа жизни ведет зафиксированный черным по белому в милицейском протоколе алкаш и дебошир.

Все-таки с трибуны меня сняли. В принципе я был доволен, все обошлось без подробностей типа – где, с кем, сколько и зачем так много (обычно из первых рядов), или почему так мало (это из задних). Все шло не точно по упомянутой песне, но где-то рядом:

И на жалость я их брал,
И испытывал,
И бумажку, что я псих
Им зачитывал.
Ну, поздравили меня
С воскресением,
Залепили строгача
С занесением.

На следующий день весь завод был в курсе, я видел провожающие меня взгляды, улыбочки и ухмылочки, слышал смешки за спиной. Так что после этого выступления в местных кругах я стал личностью очень известной, можно сказать приобрел популярность. Это имело и в дальнейшем свои последствия.

5

Если брать обустройство мира в глобальном масштабе, то в период тоталитарных режимов, будь то страна, край, район или даже предприятие, принцип не высовываться – всегда самый лучший и безопасный. В период же демократизации, временных послаблений или смены режимов, все в точности до наоборот – вовремя высунешься, – считай на коне. Но в тот момент (середина восьмидесятых) коммунистические идеалы еще оставались незыблемыми, а на нашем предприятии, где почти двадцать лет процветал культ бессменного руководителя, именуемого за глаза папой, тем более. Мои выступления, учитывая, что это было не первое и не последнее, все чаще выходили мне боком. Два раза у меня была возможность подняться по служебной лестнице – светило место зам. директора по капстроительству. И вроде бы лучшего варианта у руководства не было, ан-нет, – много говорит, непредсказуем, не читаем, короче – не наш человек. И все!

Еще одним последствием этого яркого выступления было приглашение меня через пару месяцев в партбюро. Уже упомянутый Коля, в меру алкаш, в меру бабник, однако легко предсказуемый и читаемый, встретил меня дружелюбно, но с хитроватой усмешкой:
– Ты на собрании про трезвость говорил?
– Говорил.
– Сам то как, завязал?
– Завязал, – здесь я тоже не соврал.
– Ну, раз так, – продолжил он, – тут нам разнарядочка на предприятие пришла по обществу трезвости. И мы тут решили, что ты его и возглавишь, раз сам предлагал…
Такого поворота я совсем не ожидал, но отвечать за свои слова все-таки надо, пришлось дать согласие. Так произошло еще одно мое вступление, четко вытекающее из моего предыдущего выступления. Правда, это было последнее из моих вступлений в какую либо общественную организацию. Далее в моей жизни были одни только выступления из их многочисленных  рядов.

Новый почин быстро захлестнул страну. Общество борьбы за трезвость получило официальный статус, включая освобожденных председателей (еще массы чиновников), членские билеты, значки, и, конечно же взносы – рубль вступительный и рубль ежегодный. Средства массовой информации пестрели примерами и цифрами ужасного урона, приносимого пагубной народной привычкой. Под напором этой ужасающей информации с добавкой моей энергии в первый год я смог окучить каждого пятого из нашего тысячного коллектива. Даже директор, отличающейся своей прижимистостью отдал два рубля, посмотрев на меня своим не очень уж добрым взглядом.
– Может, и за жену внесете? – скромно спросил я, учитывая, что зарплата директора и зарплата обычной лаборантки нашего завода несколько отличаются.
– Это ее проблемы,– ответил он и я понял, что разговор окончен.

Основной аргумент по отказу от вступления в наши ряды у большинства работников предприятия был такой:
– А мы не пьем, пускай вам взносы платят алкоголики. Пусть они вот со своей пагубной привычкой сами и борются, глядишь, на стакан меньше выпьют.
Как уже повелось „завести“ наших людей не так и сложно. Почины которые шли сверху, часто маскировались под почины снизу. Ну а если уж были перегибы сверху (вырубка элитных виноградников), то и перегибов снизу было хоть отбавляй. Вспомните волну переименований еще в двадцатых годах. Самыми модными были слова Ленин, партия и красный. Колхозы „Ленинский путь“ „Красный пахарь“, завод „Заветы Ильича“ „Красный треугольник“, мастерская „Красный болт“, артель „Красная синька“. Последнее название, думается, является образцом максимальной преданности и определенной тупости.

Вот и с трезвостью тоже. В работу включились не только партийные и профсоюзные пропагандисты, но и деятели культуры, применительно к провинции – культ массовики. Организовывались безалкогольные свадьбы, где приглашенные гости пили тайком из чайных чашек или терпели до второго „неофициального“ дня. Повсюду проводились лекции, семинары, где повторялись и пере повторялись ужасающие цифры людских и финансовых потерь. Перегибы снизу в южных областях привели к уничтожению под корень виноградников. Мне хотелось и смеяться и плакать. Очень впечатлило заявление заведующего фермой совхоза „Красный маяк“ в статье из местной газеты „Наша правда“. Он очень удачно оправдывал снижение надоев:
– Корова она ведь не дура, пьяному дояру молоко отдавать не будет!
В нашем городском ДК был организован клуб трезвости с недвусмысленным названием „Родник“. Здесь меня тоже с чьей-то легкой руки выдвинули председателем. Среди активистов были молодой врач, заведующая детским садом и естественно работник общего отдела горкома партии. Нам выделялись деньги на чаепития и на призы в развлекательных играх. Народ в клубе собирался в основном не пьющий, за первые три заседания лишь однажды нам удалось затащить туда пару алкашей, которым своим примером мы наглядно показали, как можно красиво и интересно отдыхать без употребления горячительного.
Тщетность этой антинародной борьбы стала явной уже через год. Борьба была проиграна вчистую. Сокращение выпуска вино-водочных изделий привело к росту самогоноварения и возросшему употреблению спиртосодержащих растворов парфюмерно-хозяйственного ассортимента, что еще более усугубило ситуацию.

Последствия в масштабах страны оказались совершенно непредсказуемыми. Водочные деньги, изъятые из оборота, еще больше подорвали совсем не блестящую экономику нашей Родины. Это, по большому счету, и стало началом ее конца. Уже тогда, не особо вдаваясь в нашу внутреннюю политику, я чувствовал, что здесь что-то не так и хотя мы и встали на дорогу трезвости, идем не прямо, а какими-то зигзагами. В начале девяностых, пожиная последствия того антиалкогольного бума, посмотрев на ситуацию под углом в 400 написал:

Когда у человека едет крыша,
То не сказать, что это хорошо,
Когда пришёл до власти некий Миша,
Тогда процесс вот этот и пошёл.

Я вспоминаю – много сделано по пьянке,
Попов гоняли, загоняли всех в колхоз,
Но после пьянки, утром спозаранку
Наш русский Ваня в поле вёз навоз.

Война нас как с похмелья разбудила,
Мы квёлые обычно по утрам,
Но мать Россия всё же победила,
Спасибо скажем фронтовым сто грамм.

Затем с разбега сделали мы бомбу,
Гагарин Юра – тоже молодец,
Потом из нас пытались сделать зомби, -
Здесь Лёня идеальный образец.

Конечно перепили здесь немного,
За что в Афгане и урок нам дан,
Но что-то мы ведь делали, ей Богу,
Хотя бы тот же никому не нужный БАМ.

Да, с трезвостью загнул конечно Миша,
Страна огромный испытала стресс…
И у народа съехала враз крыша
И этот продолжается процесс.

Общество борьбы за трезвость прекратило свое существование незаметно и как бы само собой. Уже в следующем году общий порыв сошел на нет. Количество членов резко сократилось. Но я продолжал числиться в передовиках, – собрал членских взносов 72 рубля, за что мне выписали премию – 50 рублей. Возникла мысль, а не обобрал ли я своих сослуживцев? Такой маразм долго продолжаться не мог.
Еще через год об этой борьбе все забыли. Да я и сам об этом вспомнил всего пару раз. Первый раз когда в середине девяностых нашел в заброшенном ящике полсотни значков и удостоверений, а второй раз, встретив у пивного ларька того самого молодого врача, бывшего активиста этой самой борьбы, окончательно спившегося и выпрашивающего у прохожих рубли и копейки.

6

К началу 90-х осталась только одна организация, в которой я еще состоял – КПСС. Здесь тоже уже наметился естественный отток членов. В большинстве это были работяги, которым от партии никогда ничего не было надо. Они делали просто, переставали платить членские взносы, и как записано в уставе, через шесть месяцев автоматически покидали ряды борцов за светлое будущее.
Я же, решил все сделать как положено – написал заявление – и вновь попал под очередную разборку. С одной стороны я считал постыдным уходить тайком, а с другой, мне видимо просто захотелось в очередной раз выступить. Надо сказать к тому времени в этом деле я уже прилично поднаторел. И здесь я опять оказался первым, кто пошел таким путем, и вновь привлек к своей персоне  пристальное внимание активистов и патриотов.
На партбюро меня пригласили к четырем часам. Когда я пришел к этому времени, там уже час обсуждали задачи парторганизации на насущный момент. Присев в сторонке я стал ждать „своего часа“. Действительно, так и пришлось ожидать целый час, пока эти двенадцать, если не пятнадцать человек обсуждали вопрос: с какими флагами, шариками и букетиками следует идти на первомайскую демонстрацию. Затем они обсудили, куда девать часть не сданных в горком партийных взносов в размере около семидесяти рублей.

Наш бывший парторг уже год как работал в местной администрации, где со своим слесарным образованием ведал районной торговлей. Новый секретарь был молодой и весь из себя правильный. Он всегда ходил по заводу в безупречно выглаженном костюме и при галстуке. Походка у него была несколько странная, он широко ставил ноги, да и руки при ходьбе держал тоже широко, потому смотрелся как-то косолапо. Мои коллеги, обсуждая такую странную походку, выдвинули версию, что ходил он так для того, чтобы рукава и брючины не протирались, вроде как для экономии. Другие недвусмысленно намекали. Что ему что-то мешает при ходьбе. Я против него ничего не имел, разве что однажды в одно хмурое тяжелое для меня утро, имея в своем сейфе пятилитровую канистру спирта, он отказался мне плеснуть 50 грамм.

Молодой секретарь не был мне достойным оппонентом, впрочем, как и все остальные. Если я кого-то и опасался, так только директора предприятия, которому я по долгу службы должен был подчиняться. Кроме того, наш „папа“ всегда хорошо владел аудиторией, всегда сыпал веские аргументы, короче, был политик и психолог. Но в наших личных контактах по работе, где порой доходило и до крепких выражений, я ему уже не уступал. Я не склонен к своей переоценке, но возможно именно по этой причине, когда настал мой час, директор, сославшись на производственную необходимость, покинул заседание. У меня как камень с души упал.
– Объясните причину вашего выхода из партии? – задал вопрос правильный секретарь.
– Да всякой ерундой здесь занимаетесь, – нагло заявил я и увидел негодующие взгляды, за которыми последовали протестующие возгласы присутствующих.
Особенно завозмущался молодой гривастый партгрупорг одного из цехов. Я не знал его фамилии, но он всегда удивлял меня своей жизненной активностью. У нас всегда находились выходцы из рабочей среды готовые взять на себя, общественную нагрузку и никому не нужную отчетность, имея при этом большие послабления в производственных делах. Да, и правда, на заседаниях в кабинетах сидеть лучше чем копошиться в грязном цеху. Я решил сразу конкретизировать:
– Далеко ходить не будем. Вот вы здесь при мне битый час обсуждали, как распределить эти семьдесят рублей. А тот же час вашего рабочего времени, который вы провели за обсуждением стоит предприятию ничуть не меньше.
Я посмотрел на произведенный эффект – широко открытые глаза и чуть отвисшие челюсти
 – Неплохо для начала, – подумал я. Однако надежда на то, что от меня на этом отстанут, не сбылась, они еще больше завозмущались. Пришлось применить домашнюю заготовку.
– Я был в санатории ЦК КПСС, – небрежно начал я…
– Ты был в санатории ЦК КПСС?! – удивленно вырвалось у гривастого.
Здесь мне, как и в случае с народным артистом, стрельнувшим у меня закурить, врать было не надо, я действительно бывал там, отдыхая в Крыму. Поэтому я так же спокойно продолжил:
– Да пришлось там побывать однажды… на экскурсии. Нашу группу по санаторию в тихий час проводили, сначала к памятнику Ленину, а потом к знаменитому фонтану „Ночь“. Правда, строго настрого предупредили, чтобы мы громко не разговаривали, дабы не нарушать покой отдыхающих партийных товарищей. Я чуть отклонился от курса, заметив в кустиках двух садовников, подошел, поговорил про то, про се, а потом спросил: как с зарплатой-то, не обижают? Они оказались вполне довольны – по триста в месяц имеют.
Я сделал небольшую паузу. Вижу, все слушают очень заинтересованно, ждут, а что же дальше:
– Так вот, на две зарплаты садовников я взносы уплатил, больше я их кормить не собираюсь.
Видимо здесь я попал прямо в болевую точку, ведь нам уже как два месяца зарплату задерживали. Хотя, может быть, просто рабочее время закончилось, и потому вопросов ко мне больше не было. Кабинет мгновенно опустел. Лишь правильный секретарь, оставшийся со мной один на один, извинился за то, что организация работает действительно плохо – по старинке, но клятвенно заверил, что мои замечания учтут, и в дальнейшем будут работать лучше.
– Ну, это уж без меня, – и положил ему на стол свой партбилет.

Сейчас, когда мне изредка напоминают на мое присутствие в рядах коммунистической партии, я думаю, а смог бы я разобраться во всей этой кухне не попробовав содержимое на вкус. В детстве у нас часто употребляли такой прикол: „Он умный, маленьким много г… ел!“ Видимо в далеком детстве мне этого в полной мере не удалось, и свой процесс умственного развития я растянул до зрелого возраста. Короче, в рядах КПСС я был случайным попутчиком. Таковыми были многие,  не я один. Позже оформился и сам образ попутчика, основанный на чужих рассказах, замешанных на своих наблюдениях и внутренних ощущениях:

Годы отданы питью –
Пиву, водочке, винишку,
Между двадцатью пятью
И пятидесятью с лишком.

Годы бреда, годы сна,
Пронеслись они с приветом,
Как-то пропита весна,
А потом за ней и лето.

И урывками теперь
Я сложу воспоминанья:
Помню грязную постель
И партийные собранья.

Помню словно наяву
Твёрдой лестницы уступы,
Помню как-то спал в хлеву,
Раз в машине опергруппы.

А что это вот не сон
И не бред кобылы сивой,
Мне напоминает звон,
Звон в ушах со страшной силой.

Сердце колет, ревматизм
И пошаливает печень…
Так в борьбе за коммунизм
Я и был весь искалечен!

Хотя этого попутчика случайным назвать трудно. Жить по принципу: куда все – туда и я, значительно проще. Быть же случайным попутчиком, это участь людей ищущих, тех, кого не устраивает однообразное движение в толпе. Главное успеть из нее вовремя выскочить, осмотреться и только лишь по необходимости вновь туда занырнуть.


7

Освободившись от груза ответственности за кого бы там ни было и не совсем еще покалеченный, я перешел в разряд рядовых налогоплательщиков и квартиросъемщиков, точнее стал  обыкновенным гражданином уже разваливающейся тогда империи СССР. А через пару лет, меня переименовали в гражданина России. Это звучало более гордо, но кроме гордости никаких положительных эмоций, чувства удовлетворения или хотя бы сытости, не добавляло. Ведь в начале девяностых страна барахталась в море рыночных беззаконий с постоянными задержками платежей.

Оттуда брешут,
А там все врут,
Тот вроде леший,
А этот Брут,
Не разобраться
Мне что к чему,
Повсюду братцы –
Не по уму.

Народ метался в состоянии полного безденежья в поисках продуктов питания и товаров народного потребления, плутая среди просторов того же рынка, пытаясь догнать скачущие галопом свободные цены.

В стране уже заканчивалась приватизация, о чем нас постоянно информировали газеты и телевидение. Там всем показывали образцы честного раздела бывшей госсобственности, среди рядовых граждан, создавших это своим почти бескорыстным трудом. На нашем заводе тоже зашебуршились, чувствуя, что вот-вот и мы станем собственниками. Это и понятно, все хотели поиметь свой кусочек от общего пирога. В 17 коммунисты накололи, так может сейчас демократы все по честному сделают?
Проработав десять лет на заводе, я тоже хотел получить пай в соответствии со своим умственным вкладом. На перекурах я открыто заявлял, что на технологическую линию или на какой-либо крупный станок я не претендую, но от 3-5 метров площади курилки, или от какого-либо прибора типа унитаза я бы не отказался. А как потом этим распорядиться уж как-нибудь соображу.
Примерно так же мыслили многие. И все эти отдельные выступления вливались в общий гомон гегемона. По честному, мне было не до этих разборок. Я тогда занялся работой над собой и на себя, интуитивно прочувствовав, что в надвигающемся капиталистическом хаосе надо выжить. Стал самостоятельно изучать маркетинг и менеджмент, как в теории, так и на практике. А началось все с основного принципа раскрученного еще в период социалистического дефицита – „Ты мне – я тебе“.

По специфике работы у меня был широкий круг общения. Со мной охотно делились своими хозяйственно-бытовыми и строительными проблемами все кому не лень. Мне только и надо было задать контрольный вопрос: а что ты сам можешь, или, а что у тебя самого есть? Потом оставалось только свести тех, кто при минимуме затрат и времени, может помочь друг другу в решении их проблем. Иной раз приходилось выстраивать цепочку из трех, а когда и из четырех участников взаимовыгодных отношений. Все это походило на какую-то игру. Правда, длинные цепочки часто разрывались из-за не исполнительности и необязательности отдельных звеньевых. К тому же, возникали сложности с расчетами за мои посреднические услуги, – подумаешь, свел... Поначалу часто приходилось работать за спасибо, хотя в шутливой форме я всех предупреждал:

Свои проблемы я решаю сам,
А на чужие установлены расценки.
По бартеру же у меня есть зам,
Он и за водку и за круглые коленки.

Но, наконец, выход был найден: при установке общего порядка взаимодействий основную выгоду от „взаимопомощи“ я перетягивал на одного из участников процесса, в порядочности и платежеспособности которого не сомневался. Хотя в принципе довольны были все.
Постепенно ко мне стали приходить не только с техническими вопросами, а даже с юридическими и экономическими. Я брался за все. Всего-то и надо было организовать неорганизованных, – сделать заказ нужному специалисту, определится с ценой, после чего выдать заказчику конечный продукт. Тогда же, между делом организовал две выездные торговли дефицитным трикотажем. Им торговали сами же заводчане, и после первого торга никто даже не вычислил, кто же ее организовал. После второй более объемной ко мне уже стали подходить, чтобы провел и третью.
Конечно. Бог любит Троицу, но я отказался. Тому было две причины. Во-первых, точно так же эта примета была в чести и у заинтересованных организаций: первый раз засекаем, на втором примериваемся, на третьем берем. Берем и допрошаем, почему ни с кем не делишься? А во-вторых, торговля мне не понравилась – обыкновенная спекуляция с двойной или тройной бухгалтерией.

Итак, у меня было свое „мелкое производство“ существующее на большом, пока еще государственном. Использовались его площади, оборудование и людской ресурс с профессиональными навыками. Никому из руководителей до меня дела не было, в то смутное время, каждый думал о себе и своем кармане. Процветало воровство. Продукцию выносили на себе, вывозили тачками, машинами, а иной раз вагонами.
О моей хилой деятельности если наверх какие слухи и доходили, то там не верили – да что он может, этот трепач и балабол? Игра „в дурака“, в которого меня записали, работал отлично. Я все чаще и чаще замечал, что если говорил правду, мне в ответ только улыбались: знаем мы тебя…

Не знаю, сколько бы все это продолжалось, но тут народ, наконец, созрел. По заводу прокатилась волна недовольства под лозунгами:
– „Хотим собственности!“, „Отдайте наше!“
Это напоминало революционную обстановку начала века – поделить все. Я не вдавался в детали кто там, чего именно хочет, но на собрание решил сходить. Часа за два до его начала ко мне подошел наш юрист, как он сам себя называл „мент с передовыми взглядами“ и спросил:
– Может, выступишь?
Я сначала помялся, а потом подумал: – А что, я уже давно не выступал, – и дал согласие.
– Будешь вторым, – резюмировал тот, и что-то чиркнул в своей записной книжке.

Народ проявил невиданную доселе активность и в зале (может, поэтому эти залы называли актовыми) собралось человек 600. Первым на трибуну вышел небольшого роста рабочий. Он минут пять мямлил что-то про законы о приватизации и необходимости их исполнения. Его мало кто слушал и по залу шелестели приглушенные разговоры. После его выступления объявили меня. Не скажу, что эти разговоры сразу же стихли, но через минуту зал был под контролем.
Поначалу я усомнился в умственных способностях нашего руководства, которое за два года не смогло выбрать схему акционирования, затем привел легко воспринимаемый пример с унитазом, и, наконец, подогреваемый вниманием и одобрением зала слегка распалился:
– Знаете, – продолжил я, – это смахивает на саботаж, с намерениями захапать все себе, а народ оставить с носом. Нет, все же правильно сказал Жириновский, – придет время, мы их всех к стенке поставим!
Действительно такая фраза прозвучала в выступлении Жириновского за день или два до нашего собрания, и неожиданно всплыла в моей памяти. В зале повисла тишина. Я взглянул на директора сидящего в первом ряду, глаза того были расширены. Кажется, я его не на шутку напугал.
Тут зал зашумел, и я интуитивно почувствовал – перегнул малость. Психологию я не изучал и про эффект толпы мало что ведал, только впоследствии прокручивая этот момент в своей памяти, я понял, что еще пару таких зажигательных фраз и последствия были бы непредсказуемы. Директор видимо понял это уже тогда, сразу.
– У меня все! – четко отрубил я и сошел с трибуны.

Похоже, устроители собрания и не надеялись на такое воодушевление наступившее среди собравшихся. Народ гудел и жаждал крови. Правда дальше пошли очень подготовленные выступления организаторов „путча“ с выкладками, цифрами и предложениями. Большинством голосов было выражено недоверие руководству и принято решение о создании совета директоров из восьми человек, которому и поручается добить вопрос приватизации. Видно организаторы на этот результат и рассчитывали, потому что под рукой оказались подготовленные бюллетени с перечнем двадцати достойных. Когда зачитали список кандидатов, то из зала поступило предложение включить туда и меня. От администрации в список включили еще троих заместителей директора.
После подсчета голосов оказалось, что в состав совета вошел и я с четвертым или пятым показателем народного доверия. Неожиданным это стало не только для самих „путчистов“ но и для директора завода. Впоследствии он приводил мое присутствие в совете как образец попадания в него бездаря и идиота. Он же не знал, что каждый десятый на заводе хоть раз да получал от меня добавку к зарплате, причем вовремя и без обмана.
Сам же я хоть и был горд доверием коллектива, понимал, что со своим очередным выступлением снова куда-то вляпался. Так оно и вышло. На первом же заседании я понял, что у этих „путчистов“ было все распланировано, в том числе и их будущие должности. Один я, да может еще председатель нашего профсоюза, ни на что не претендовали, – ну, чистые революционеры…

Директор первые дни был в растерянности, однако, проконсультировавшись в верхах, он официально не признал избранный совет правомочным. Началось противостояние, ничем хорошим для нас не закончившееся.
Будучи тонким психологом, директор через неделю издал приказ о сокращении, в котором значились как ярые „бунтовщики“ так и не в чем не повинные люди, причем самые незащищенные, которым идти было просто некуда. Далее он начал перетягивать рабочих на свою сторону, и как бы между прочим заявлял, что мол, как только я эту банду уволю, так всем повышу зарплату. И народ, который с воодушевлением дал нам наказ: „Боритесь за нас и наши права!“ – сначала стал посматривать на нас косо, а потом стал думать и желать – „Быстрее бы их уволили“. Нет, конечно, я не осуждал этих людей всю жизнь проработавших на какой-то одной технологической линии или на станке и кроме этой монотонной работы ничего не умеющих. У них был прагматичный взгляд: здесь я хоть что-то имею, а синица в руках выглядит даже крупнее чем журавль в небе.

В моей жизни уже было предупреждение, которому внял, – с нашими людьми каши не сваришь. Года за полтора до этих событий у меня возникла идея помощи бедным и незащищенным. По своим должностным обязанностям я часто оценивал б/ушные материалы, строения под снос и т.д. Кроме того, имел связь со строителями, техникой и некоторые возможности по вывозке „строительного мусора“ с территории строящегося цеха.
Само собой понятно, что все это делалось с некоторыми нарушениями, карающимися в административном порядке выговорами и частичным лишением премиальных. К тому же если я что и брал, то только не учтенное, списанное или брошенное, короче ничье. За такого рода услугами ко мне обращались и главные специалисты (вороватые и зажиточные) и работяги (бедные и бесправные). Тогда-то я и решил первым все услуги делать за двойную или тройную цену, а вторым бесплатно или за чисто символическую плату. Что интересно, зажиточные, о моих вспоможениях молчали в тряпочку. А вот бедные меня и заложили со всеми потрохами, за что я был отмечен приказом по заводу и естественным лишением премиальных.

Короче кашу мы свою не доварили. В конце концов, из списка планируемого сокращения (около тридцати человек) сократили только нас восьмерых. На суде, где рассматривали вопрос о неправомочности этого приказа, судья попросил предоставить наши критические выступления на том самом собрании. У всех, кроме меня, они оказались под рукой и были подшиты к делу.
– А как же вы выступали? – спросил судья, обращаясь ко мне.
– А про нашу дурость я и без бумажки могу говорить, – ответил я и продиктовал по его просьбе несколько своих заявлений, скромно умолчав про ту стенку, куда надо было кое-кого поставить.
И хотя всех нас восстановили на работе, но распоряжением директора нам было установлено рабочее время по одному часу в день, с соответствующей оценкой нашего трудового вклада. Так что последующее пребывание, кроме снижения среднего заработка, нам ничего не сулило. Судиться мне больше не хотелось.
– Ну что довыступался? – не то чтобы спросила, а скорее резюмировала моя жена.
Да уж, – подумал я, – пора с выступлениями завязывать.

8

Но судьба предоставила мне еще один шанс круто повернуть свою жизнь. Как я уже рассказывал, наше предприятие оставалось в числе государственных, и естественно, существовал госзаказ на его продукцию. После гайдаровской шоковой терапии началась чехарда цен. Стоимость нашей продукции по госзаказу была меньше рыночной в 5-6 раз. Ну и скажите, какой дурак этим не воспользуется? Помогли в этом огромные неплатежи по всей стране, и изданный указ президента по взаиморасчетам. То есть та же совковая теневая система, ты мне – я тебе, которую для приличия обозвали иностранным словом бартер.

С нашим заводом рассчитывались дефицитными  продуктами питания и ширпотребом, которые шли к нам так же по госценам. Часть этого расчета шло мимо нас прямо на прилавки местных магазинов, где это реализовывалось в несколько раз дороже. Это проводил зам.директора по коммерческим вопросам делившийся с „папой“.
Опробовав эту схему, директор выключил из нее своего зама и поставил ее в „законные“ рамки. Для взаиморасчетов за строительство сдаточных объектов он отломил в министерстве приличную часть госзаказа. Стоимость продукции для расчета со строителями исчислялась все в тех же госценах. Через три дня товар был на рынке, и пятикратная разница делилась между участниками процесса.
Один из таких „шаловливых“ подрядчиков предложил мне  руководить строительством кафе, заложенного придатком к двум нашим жилым домам. Сначала я отказывался, ведь это не вписывалось в существующий порядок. Сами посудите, получалось – сам строю, и сам же у себя принимаю. Но, поколебавшись, сделал логическое умозаключение: плохо ведь не построю, потому что брак по должностным обязанностям просто не приму, и потому согласился. Без бумаг и накладных, под мою ответственность на заводской склад были привезены строительные материалы, стоимостью примерно в три моих квартиры, – единственной ценности, которой я на тот момент обладал.

После завершения строительства, при сдаче дел, я прикинул недостачу. Дело обычное – где-то стекло разбили, где-то ящик плитки сперли. По тем деньгам вышло миллион двести тысяч, что составляло примерно пять моих зарплат. Мне стало немного не по себе. Когда я с пасмурным видом озвучил цифру, мои визави засмеялись. Даже больше, похвалили меня за рачительность. Оказывается, они на „естественные“ убытки заложили аж пять лимонов.
Ребята были по тем временам крутые. Петруха был по национальности финн, и имел возможность пару раз в месяц на своем фургоне шмалять туда, привозя оттуда отделочные материалы „Ультра-си“. Он жил весело и легко, любил женщин и водку.
У главного, Вячеслава, был американский олдсмобиль ручной сборки с телевизором в салоне. В Питере таких было всего два, и его стоимость по тем временам соответствовала стоимости 5-комнатной квартиры на Московском проспекте. Он тоже смотрел вперед с оптимизмом и собирался объездить весь мир. Начал с буквы „А“, посетив с женой Австрию и Австралию, что в начале 90-х удавалось не каждому.
Бывал я и в его квартире. Поразила высота потолков – около 5 метров и размеры комнат, на стенах которых были сделаны углубления для картин, примерно два на три метра. У меня вырвалось чисто русское:
– Не хрена себе…
– Квартира генерала, – небрежно сообщил Вячеслав, и после небольшой паузы добавил, – царского. Правда, это лишь ее половина, остальные пять комнат вот за этой стеной… – и он хлопнул по ней рукой. – Но и этот вопрос мы со временем решим.
В зале под потолком висела чуть потемневшая хрустальная люстра метров двух в диаметре. Перехватив мой взгляд, Вячеслав сообщил:
– Блекловатая, – сто лет уже здесь висит. Хотел поменять, да где сейчас такого размера купишь? А заказать некогда…
– Да, – подумал я, – если такую люстрочку подвесить в моей кухоньке, то там, лишь ползком и по стеночке надо будет пробираться.

Наши взаимоотношения продолжались и после сдачи объекта. Несколько раз я давал им советы, по которым они получали экономическую выгоду, на их жаргоне навар, за что они со мной честно рассчитывались. Это мне каждый раз напоминало, как я неоднократно приходил к директору с такими же выгодными предложениями, и как он неизменно отсылал меня подальше – наглядный пример отношения к общему и личному.
После моего сокращения Вячеслав хотел оставить меня представителем своей фирмы, по взаиморасчетам с заводом, но после разговора с директором он спустился к автостоянке, где попросил меня обождать и удивленно спросил:
– Это за что же он тебя так ненавидит?
Я знал, но решил не вдаваться в подробности и только пожал плечами.

Месяца через два, возвращаясь из Пскова в Питер, Вячеслав заехал ко мне домой. В поездках он всегда был с выездной секретаршей Светочкой, которая решала все бумажные, бытовые и сексуальные проблемы.
– Ну, что? – он с усмешкой посмотрел на меня, и, не дождавшись ответа, продолжил, – Значит так, ты сейчас подбираешь помещение, персонал, оборудование и мы с тобой открываем медицинско-оздоровительное учреждение. Там будет все, мануальная терапия, массаж, солярий. На раскрутку, много не дам – миллионов 200-300. Девочки будут по вызову. Света, девочки будут?
Света, улыбнувшись, кивнула.
– Как ты или лучше?
– Лучше меня нет, – Света эффектно пересела в кресле.
Вячеслав оторвал от нее взгляд и повернулся ко мне
– Ну?..
После секундного замешательства, мой ответ прозвучал как детский лепет:
– Нет, ну как же, я же пионером был, комсомольцем…
– Дурак, – резюмировал он, – ты мог бы в золоте купаться! Подумай…
Они ушли, а я еще долго не мог прийти в себя. Всего-то надо переступить через невидимую черту, сделать шажок, и все материальные проблемы будут побоку. А закон?..
От предложения я все же отказался.

Это было абсолютно правильное решение, так как примерно через год мои приятели лишились всего. Петруха опустился до мастера на железной дороге и лет через пять умер от перепития. Вячеслав из долларового миллионера превратился в рядового гражданина и страны на букву „Б“, Болгарию и Боливию, ему было посетить не суждено. Меньше всего пострадала Светочка, успевшая выцаганить у шефа однокомнатную квартиру и иномарку не первой свежести.
При последней нашей встрече в конце 90-х Вячеслав подъехал ко мне на жигуле девятой модели. Работал он мастером на складе пиломатериалов в питерском порту. Единственное, что он сохранил – квартиру, хотя его бывшая „крыша“ наезжала на него по полной. Несколько раз ему поджигали дверь и грозили расправой над женой и сыном. Потом все прекратилось, возможно, потому, что и его гонителей „закатали в асфальт“. Жизнь была такая веселая…
Сам я к сорока годам своего существования влился в армию безработных, став совершенно свободным человеком, правда, довольно бедным. Пришло время взвесить и проанализировать весь путь, по которому дошел до этой точки, считающейся серединой жизни. Получилось вот так:

Бродягою по жизни я болтаюсь,
И якорь не бросаю невзначай.
Трудягой я конечно не считаюсь,
Но все ж не окончательный лентяй.

Не рыба я, возможно, и не мясо,
Хотя с какой вот стороны смотреть,
Во мне и положительного масса,
И отрицательного тоже много есть.

Я сам в себе давно уже копаюсь,
И накопал всего-то лишь одно:
Я в этой жизни просто закаляюсь,
Как будто в проруби купаюсь… и давно.

Ну а если серьезно, то конечно же я продолжаю жить в нашем государстве и быть его гражданином, я по прежнему работаю и числюсь членом коллектива, с единственным, нужным документом – трудовой книжкой. Кроме этого я живу в большом доме, где соблюдаю все правила общежития. Имею я в этой жизни и другие обязанности, в том числе супружеские. Разве этого мало? Слава Богу, что период нашего поголовного охмурения прошел, и вся эта куча общественных и политических организаций осталась в далеком прошлом.

Время идет вперед и единственное остаточное явление того периода, профсоюзы, популярностью уже не пользуется. Партийная принадлежность имеет значение лишь на самом верху. Сейчас больше в ходу клубы по интересам, скорее являющиеся любительскими ассоциациями, куда уже не загоняют а завлекают, учитывая индивидуальные склонности и потребности. Стрижка под одну гребенку теперь не в ходу. Конечно это путь к относительной свободе. За последние десять-пятнадцать лет мы сделали шажок к цивилизации, пусть с определенными издержками и перегибами, но сделали. Труднее всего пришлось тем, кто не смог перестроиться и отвыкнуть от въевшихся в кровь и мозги кучкований.

Вообще, принцип кучкования это удел слабых людей. Конечно, в пору совместных решений принимаемых большинством голосов и ответственность само собой перекладывалась на всех, а значит ни на кого. Многим в то время жилось лучше, всегда можно было спрятаться за чьи-то спины. Теперь же каждый отвечает за себя и может рассчитывать лишь на то, что ему досталось от Бога, родителей, ну и на то, что он приобрел самостоятельно за счет своего трудолюбия.

Но и сегодня одиночество многих тяготит. Я допускаю, что со временем общество опять колыхнется в сторону объединений, союзов и партий, хотя и не знаю, как это будет происходить. Но если смотреть применительно к сегодняшнему дню, на то, что сейчас делается, и чем дышит мой современник, то сегодня самым популярным мог бы стать „Клуб любителей денег“, хотя, пожалуй, это уже больше тянет на партию. Среди мужского населения кроме „Клуба любителей пива“ несомненно, пользовался бы популярностью и „Клуб любителей местных женщин“. В противовес им среди женского общества процветал бы – „Клуб любительниц заморских мужиков“. Думаю, почти любой из нас мог бы состоять в городских или районных клубах любителей выпить и закусить. Но относительно себя я знаю одно, что свой план по вовлекаемости выполнил сполна. Конечно, я еще не все взял от жизни, и не все попробовал. Но аппетит свой теперь я буду удовлетворять, пусть не под одеялом, но на своей уютной кухоньке, где лишних и случайных людей никогда не будет. И в свет я тоже не пойду, ведь там надо светиться, а значит выступать. А я в этой жизни уже навыступался.
Мне очень нравиться выражение одного американца: „Орлы летают в одиночку, а бараны пасутся стадами“. На сегодняшний день я за то, чтобы было побольше орлов, точнее уверенных и самодостаточных людей, а стаи и стада немного поредели, конечно, до какого-то определенного предела, ведь природа не любит перекосов…


Р.S. Прошу моих читателей не воспринимать все прочитанное здесь как назидательный совет. У каждого человека свой отпущенный временной отрезок, своя жизнь с присущими только ему политическими отклонениями, законами, традициями, модой, короче со своими правилами игры.
Если вы хотите прожить жизнь тихо и скромно, тогда, никуда не вступайте и никогда не выступайте. Если же хотите пробиться и чего-то добиться – то тогда вперед. Уверяю, что даже при неудачном раскладе у вас будет что вспомнить. А дальше на склоне лет или погоревать о своих упущенных шансах  или отнестись к этому философски, например, вот так:

По гладкой дороге жизнь мчится быстрее,
Мелькают столбы легко прожитых лет,
Ухабы же делают жизнь подлиннее,
На этом пути всё же больше побед.

Перед этой дорогой и этой судьбою,
Что жизнь подарила без всяких прикрас,
Склоняюсь за то, что не ведал покоя
И нос разбивал и коленки не раз.

Иначе бы не был  таким  никогда я,
Иначе б не сделал того, что я смог.
И я философски свой нос вытираю,
А в принципе ведь и поплакаться мог.