Старик и Мэри

Андрей Лебедевъ
 Роман можно купить в бумаге:
открыть сайт интернет-магазина
https://www.ljubljuknigi.ru/
 в окошке поиска на сайте интернет-магазина набрать либо Андрей Лебедев, либо "Старик и Мэри"



 Андрей ЛебедевЪ

Книга первая

Старый пруд

1.

- Тебе никогда не хотелось убить свою девушку?
- Убить мою девушку? Но зачем?
-  Затем, чтобы не досталась другому.

Они только что покончили с трапезой и теперь, перейдя в парадный кабинет, служивший хозяину еще и курительной, наслаждались сигарами и ликером.
Тяжелые бордовые – в цвет с ореховой мебелью кабинета портьеры, были по-дневному отдернуты, и сквозь легкую дымку газовой занавеси из глубины кабинета была видна река Тёма – ее живописный изгиб с перекатом, и островком на середине Марьиного плёса.

- Прям хоть Левитаном сам становись и картины для Третьяковки пиши, - сказал Баринов, - виды у тебя здесь, не хуже чем в Поленово на Оке…
- Ты уклоняешься от ответа на вопрос, - сухо заметил Вениамин Борисович.
- Убить девушку, чтобы не досталась другому? – переспросил Баринов.
Он улыбнулся, и задержав дыхание, залюбовался гармонией тонов – темно-коричневая сигара и облачко седого дыма – это так личит понимающему стиль Вениамину Борисовичу, этаким графом Калиостро сидящему теперь подле камина. Стильным он был в своей университетской юности, каким его помнил  Баринов – тогда весь в линялой джинсне – у себя в своей комнате в общежитии на Войковской, на фоне  плакатов  Блэк Саббат и Роллинг Стоунз – с длинными до плеч волосами цвета пшеницы. И теперь, через тридцать пять лет  –  Веня все такой же стильный, только теперь уже на фоне дорогого малахитового камина и картин кисти Камилла Коро… И все в тон…  тогда  - в голубой дымке далекой беспечной юности это были цвета нежного выцвевшего по дениму индиго, а теперь в гамме  Вениамина Борисовича появилась иная цена. Не глянцевые бумажные плакатики с заджинсованными музыкантами по голым стенам студенческого общежития – но подлинные холсты европейских мастеров в дорогих рамах по шпалере собственного дворца. И тона поменялись из светло - голубых – в темно-коричневые. Ореховый гарнитур, Камилл Коро и Добиньи с их глубокими темными красками французских лесных пейзажей, коричневый бархат халата с шелковыми отворотами… 

Баринов любил бывать здесь – во вновь отремонтированном дворце князей Бердских.  В этом покойном течении времени, что дает послеобеденная сиеста, когда никуда не надо торопиться, и когда на обдумывание верного ответа, тебе никто не ставит шахматных часов с падающим красным флажком – Баринову здесь хорошо думалось.   

- Убить свою девушку, чтобы не досталась другому? – переспросил он еще раз, с изумлением ребенка разглядывая облачко серебристого сигарного дыма.

- Именно так, - из своего придвинутого к камину кресла кивнул Вениамин Борисович, - убить, чтобы не переживать мук ревности.

- Как царь Ирод поступил со своей юной красавицей женой? – ухмыльнулся Баринов.

- Да, - снова кивнул Вениамин Борисович, - как пятидесятилетний Ирод поступил со своей двадцатипятилетней Мариам.

- Веня, но ты же умней его и старше, - хмыкнул Баринов, выпустив новое облачко, - ему было пятьдесят, а тебе то теперь ведь скоро шестьдесят пять, он же пацан для тебя, ты же умней!

- Ну и что? – пожал плечами Вениамин Борисович, - чем старше становишься, чем разница в возрасте с твоей возлюбленной становится больше, тем сильнее ревность, и тем сильнее желание убить.

- А мне кажется, если любишь и если имеешь страсть, а девушка тебе на эту страсть не отвечает взаимностью, то отпустить ее надо и  радоваться ее счастью, если такое у нее случится.

- Я не верю тебе, - сказал Вениамин Борисович, - ты неправду говоришь.
- Почему неправду? – удивился Баринов. Он пригубил крепкий ликер и снова пыхнул своей горьковатой сигарой.

- Потому что правда в том, что здоровый самец – единоличный собственник по натуре, - отозвался Вениамин Борисович.
Хозяина уже не увлекала гармония совкусия сигарного дыма с крепким и сладким алкоголем, глаза его горели и лицо его было напряжено, - и не верю я тебе, Баринов, что ты искренне так щедр душой, что ты искренне способен на этакое расточительное великодушие, когда дело коснется твоего живого, твоей ревности, твоей страсти. 

-  Литература всегда сочувствовала людям, жившим страстями, все эти сентенции – типа лучше один раз напиться живой крови, чем жить на коленях…

- Хоть эта цитата и не об этом, но – Да, литература была на стороне лириков, держала сторону эмоционального, потому как искусство вообще питается от эмоций, а не от идей. Пробовали строить шедевры от ума, да не получалось.

- Понты… Убить? Зачем? Убить или уехать – это так радикально. Это так по-русски. Это враз решает все проблемы. Убить – и убивая, крикнуть истошно – так не доставайся же ты никому! Это ли не эталон пошлости? Точно так же, как и уехать. Уехать и посылать оттуда открытки с видами и себя на фоне этих видов, де вот где я теперь, а вы? Все там же гниете? Знаешь, ведь отъезд – это обычный поступок честолюбивого слабака, снедаемого комплексами провинциала. Вы все еще в Москве, а я то уже  - в Лос-Анджелесе! теперь!  Это радикальное решение провинциальной недостаточности.

- Недобрый ты, Баринов.
- Нет, это ты недобрый. Ишь, удумал, убить!


- А бывает вторая волна?
- Нью вэйв?
- Один хрен мне как-то говорил, что во второй раз не склеивается.
- А я тебе скажу, что сильное – навсегда в сердце остается.
 
                ***

Вениамин Борисович умел объяснять корни своей собственной сексуальности. Он был умным человеком. А иначе, разве смог бы он в пятьдесят пять лет, с практического нуля за три года сделать себе состояние, да еще при этом и остаться в живых? Когда те, кто были моложе и глупее, а потому были и менее осмотрительными – те уже давно лежали где-то там… Закатанные под метровым слоем железобетона. А вот он – Вениамин Борисович, он был не только благоразумен и расчетлив, но и еще и смел. Потому как иные – робкие – те его ровесники и бывшие коллеги по науке, с которыми он некогда  заседал в ученых советах и на партийных собраниях факультета – они теперь жались по своим норкам – по фанерным дачкам на шести сотках и на чем свет стоит, ругали нынешние порядки, которые вместо обещанного им старым режимом почета и уважения по старости – дали  черную зависть к несправедливо по их разумению разбогатевшим.
Они – его бывшие коллеги по университету – с которыми он некогда учился в аспирантуре, защищал диссертации, подавал на различные конкурсы, выдвигался на премии – теперь так забавно выряженные в недорогие джинсы турецкого производства и такие-же недорогие кроссовки, в этой своей не по возрасту манере одеваться как-то что-ли наверстывали  недополученное в детстве… Компенсируя этими нынешними вызывающе не по возрасту  джинсами - те обиды, нанесенные их самолюбию в студенческие годы, когда американский коттон был  лишь у богатых и пронырливых… Как красный подбой на тоге у патриция.
Но только вот уже и остатка жизни не хватит им, чтобы скомпенсировать теперь те их новые комплексы, что породило нынешнее время.. Когда кто-то ездит в свое Рублево на дорогой немецкой машине, а эти – старые шестидесятилетние мальчики в турецких- а ля- хиппи семидесятых – джинсиках и кроссовках, ездят на свои шесть соток – кто в на старой ржавой отечественной пародии на авто, а кто и вообще - на электричке.
Так и получается, что если в этой жизни ты несмел – никогда не выберешься  из вечных кругов черной зависти. И преодолев одну полосу детской тоски по  недополученным джинсикам, упрешься в другую – более сложную и трудоемкую - с Мерседесами и модными курортами юга Франции. Такими же недостижимыми теперь, как некогда – в семидесятые казались недосягаемыми кожаные пальто, джинсы ЛЕВИС и ондатровые шапки на удачливых парнях грузинской наружности.
Да.
Вениамин Борисович умел объяснить многое.
Умел он объяснить и корни собственной сексуальности.
Почему, например, в ранней молодости, ему просто, прямолинейно  и примитивно нравились все грудастые девчонки с длинными ногами, и почему ему был безразличен при этом цвет их волос и цвет их глаз?
И почему теперь, с возрастом, он стал вдруг так избирателен и из тысячи девушек с развитым бюстом останавливал свой взгляд едва на одной. И обязательно на светловолосой. С голубыми или зеленоватыми глазами.   
Потомушто, потомушто, потомушто…

А еще Вениамин Борисович верил в проведение.
В случай.
В некого Ангела, что подталкивает  к заветной встрече, и подает при этом знак, мол это она. Не пропусти – это именно та единственная, что прописана тебе в высочайшей прескрипции .   
Именно так было в его жизни  с Мариной.
Вениамин Борисович часто вспоминал тот день, когда у них на кафедре появилась  ОНА. Двадцатитрехлетняя аспиранточка пришла чтобы ей назначили нового научного руководителя, взамен умершего профессора Бородавкина, которого они только-только схоронили. Ах, как дрогнуло сердце в груди у Вениамина Борисовича, как сладко  сжалось, когда стройная и робкая – стояла она подле стола заведующего кафедрой, а Вениамин Борисович говорил себе – всё отдам, всё сделаю, чтоб эта стала моей.
И сделал. И именно его назначили Марине её новым научным руководителем. И все у них потом было. И его навязчивые ухаживания, и её сперва решительное сопротивление. И потом – вдруг резкое прекращение этого сопротивления. И белый флаг над крепостью. Такой неожиданный для него – для осаждавшего. Такой неожиданный, что он уже готов был плюнуть и отстать.
 И потом было счастливое обретение…
И потеря.

Да, прошли годы.
И ушло.
И работа с аспирантами ушла, и профессорство кануло, да и кафедра… Где она? Захирела, небось, совсем. Кто там теперь остался? Старые седые мальчики в недорогих турецких джинсах? Что до язвы в желудке завидуют таким как он – удачливым и смелым.      
И вот теперь…
Вениамин Борисович зашел в этот книжный магазин. И сразу увидал её. И ангел на небе протрубил на той одному Вениамину Борисовичу слышимой частоте – вот она. Не пропусти.

                ***

В городе Бердске это был единственный книжный магазин.
Хорошо торговля в нем шла только раз в году. В августе – перед первым сентября, да и то за счет отдела канцелярских принадлежностей. Ну, да еще на Новый год и на восьмое марта, когда покупатели приходили за недорогими подарками. В основном за открыточками. А теперь вот еще один праздник прибавился – святого Валентина, так тоже – эти придурошные школьники за три дня на открытках с сердечками месячный план магазину выполняли.
Но Мэри работала не в отделе канцелярских товаров.
Она стояла в книжном.
Позади ее светлой головки рядами выстроились благородные корешки мировой классики, зловеще отливали черным и кроваво-красным развалы бандитских приключений, яркими рисованными полуоткрытыми губами – подманивали покупателя глянцевые обложки любовных романов, фиолетовой таинственностью заигрывали с читателем груды космической фантастики… 
И в руках у Мэри – тоже всегда  была книжка. Чаще французского автора. «Воль де нюи» Антуана Экзюпери, «Большой Мольн» Алена Фурнье, «Доменик» Эжена Фромантена.

Внутренний радар Вениамина Борисовича сразу ее отметил. Сразу засек её.
Но обладатель радара не стал  кидаться в атаку в тот же самый миг.
Вениамин Борисович встал перед стендом книжных новинок и сделал вид, что интересуется только книгами. Но не молоденькой продавщицей.

- Вы так интересно держите книгу в руках, - сказала она ему потом. Потом, когда они уже почти подружились, - я вас поэтому сразу отметила. У нас, наши местные покупатели  никто так бережно и нежно что ли  книгу в руки не берут. И я сразу подумала, вот настоящий интеллигентный человек.

Но сперва, но сперва это он с нею заговорил.
Вернее, не заговорил, а позволил себе подглядеть, то что она читает, а увидав, обрадовался случаю.
Случаю  поумничать. Блеснуть. По-хорошему выпендриться 

Со словами, - вы разрешите полюбопытствовать? - Вениамин Борисович одним пальчиком приподнял загнутую обложку отложенной ею на прилавок  книги и  вдруг обрадовавшись, раскрыл ее в каком то одному ему особо известном  месте и сказав девушке, - следите, правильно ли помню? - принялся говорить.
По французски…
 
J’a pris bien vite a mieux connaitre cette fleur. Il y avait toujours eu, sur la planete du petit prince, de fleurs tres simples, ornees d’un seul rang de peteles, et qui ne tanaient point de place, et qui ne derangeaient personne. Elles apparaissaient un matin dans l’herbe, et puis elles s’eteignaient le soir. Mais celle-la avait germe un jour, d’une graine apportee d’on sait ou, et le petit prince avait surveille de tres pres cette brindille qui ne ressemblait pas aux autres brindilles.. Ca pouvait etre un nouveau genre de baobab.

А потом тут же и перевел.

«Скоро я узнал этот цветок получше. На планете Маленького Принца обычно росли самые простенькие цветочки. У них было мало лепестков, они занимали мало место и никого не беспокоили. По утру, они раскрывались, а к вечеру уже увядали. А вот этот пророс однажды из неизвестно откуда занесенного ветром зерна и Маленький Принц теперь не сводил глаз с этого ростка, такого непохожего на остальные. А вдруг это новый вид баобаба?»

Он знал, что это эффектный ход.
Ну, не на всякую женщину рассчитанный, но здесь это было к месту.
И еще он знал, что ему так превосходно дается это грассирование в «нё деранже па»…

Конечно же он признался, что никакой не фокусник, а просто учась некогда на филфаке МГУ, на четвертом что ли курсе, когда у них были и Фурнье и Экзюпери,  просто зазубрил несколько абзацев наизусть…

Но  дальше, они уже читали вместе.
И вместе переводили.
И он поправлял…
Поправлял ее и в произношении и в подыскивании более точных слов русского эквивалента…
Le petit prince, qui assistait a l’installation d’un bouton enorme, sentait bien qu’il en sortirait une apparition miraculeuse, mais la fleur n’en finissait pas de se preparer a etre belle, a l’abri de sa chamber verte.  Elle choisissait avec soin ses couleurs. Elle s’habillait lentement , elle ajustait un a un ses petals. Elle ne voulait pas sortir toute fripee comme les coquelicots. Elle ne voulait apparaitre que dans le plein rayonement de sa beaute. 

«Маленький принц еще никогда не видел таких больших бутонов. И он предчувствовал, что нынче увидит чудо. А неизвестная гостья, еще скрытая в своей зеленой комнатке, все продолжала принаряжаться. Она тщательно подбирала краски, она неторопливо примеряла лепестки. Она не желала появляться на свет растрепанной, как какой-нибудь мак. Она желала появиться в свет во всем блеске своей красоты.»

А потом они вместе принялись восхищаться.

- Согласитесь, как он все же знал женщин! – говорил Вениамин Борисович
- Это французы, - отвечала Мэри.
- Нет, я знаком с этой породой, и уверяю вас, им несправедливо приписывают это знание, - возражал Вениамин Борисович, -Зачастую это бесчувственные жадные моральные уроды. А Экзюпери это скорее исключение, нежели правило. В смысле знания женщин.
- Да, так знать женщину, так восхищаться ею, как розой - задумчиво говорила Мэри.
- Не обязательно, возражал Вениамин Борисович, - Дега знал балерин, но рисовал их уродками. Знать – не обязательно означает любить.


Когда он уходил, он вспоминал ее слова…
-  Вы так интересно берете в руки книгу?

И она вспоминала эти свои слова, смущаясь своей похвалы.
А потом подумала – а как же он берет в руки женщину? Если так он берет книгу?


Мечтала ли Мэри о том, что вот когда то в магазин зайдет он?
Конечно же, мечтала!
Но что им станет такой вот старый мужчина?
Нет…
Об этом не мечтала.


Глава 1

«Как хороши, как свежи были розы»
Иван Петрович Мятлев




1.

По паспорту Мэри была Мариной Валериевной.
Просто в школе, когда к девятому классу она так не по местному убедительно расцвела, восхищенная природа мальчишечьего остроумия сама выдала это – Мэри…. Потому что так это было более верно. И более подходяще к невиданной доселе здесь красе.
Правда, находились среди мальчишек  некоторые бунтари, не признававшие очевидно состоявшегося и по недоуменной инерции инфантильности своей, скорее пытаясь скрыть тем собственное перед этой красотою бессилие – вдруг дразнились, типа:
Ах, Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре!
Дразнились, но тут же получали по шее от адекватно признававших состоятельность Маринкиной красоты.
Угодило бы случиться такой красоте не в Бердске, а в Москве – все бы в жизни у Мэри сложилось иначе. Поступила бы в свой МГУ на вожделенное романское отделение. И уже перешла бы на третий курс. И жила бы полной событиями насыщенной столичной жизнью, легко совмещая посещение дорогих ночных клубов с блестящей учебой, открывающей перспективы аспирантуры по страстно любимой литературе начала ХХ века. И уже съездила бы пару или даже тройку раз в Париж. И уже бы наверняка завела бы себе там поклонника, который водил бы ее там по кафушкам на Шонс Элиссе…
Но родилась Мэри не в Москве, а в Бердске.
И произношение, которым она так гордилась учась в их Первой Бердской гимназии, в Москве на Ленинских горах, вызвало лишь обидную усмешку той высокомерной выпендрежницы-аспирантки, что принимала у Мэри вступительные по языку.

И плохим утешением для Мэри было то ее оправдание, что преподавательнице она попалась молоденькой, да некрасивой…. Позавидовала та Маринкиной красоте, вот и захотела та унизить, - де с вашим произношением, лучше вообще не пытаться грассировать…  Для педвуза, может быть и сошло бы, но для дневного филфака МГУ – это «тро»…. 
И как беспощадный эпикриз:
Берите репетиторов, готовьтесь… У нас, слава Богу, не Израиль, девушек в армию не берут, на следующий год приезжайте…


И кабы еще не только факт рождения в Бердске – сколько девчонок из провинции, не поступив на первой попытке, оставались потом в столице – искать московского счастья, кто в официантках, кто в клубных танцовщицах, кто в ларечных продавщицах?!
Но помимо всего – был у Мэри строгий папа.
И оттого строгий, что росла Мэри у него одна – сироткой.
Маму схоронили они еще когда Мэри не была Мэри, а была просто Маринкой. Второклашкой с косичками вокруг темечка.
Папа ей и сказал по-простому, как умел.
Останешься в Москве – с по****ушками рисоваться, приеду, найду, поймаю,  выпорю, и тогда уже на следующий год ни в какой МГУ не отпущу, будешь в наше Бердское медучилище поступать на фельдшера. Или в лицей – на швею-мотористку.
Папка строгий у Мэри.
Но разве его нельзя понять?
Он на Маришку всю свою жизнь положил.
Не женился, хотя и молодой еще был.
Боялся Маришке мачеху злую в дом привести.
Вот и дрожал теперь над нею.
Как  Кащей над златом…

                ***

Магазин закрывался в восемь.
Если Мэри оставалась за старшую, Генка приходил и помогал ставить магазин на сигнализацию.
Генка всем своим видом пыжился – показывал, что Мэри ему безразлична.
Это он тогда в девятом все пел – Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре…
И это ему  Пашка за эти дурацкие куплеты все по шее костылял.

Генка работал в отделении Росгосстраха – агентом.
В армию его после школы не взяли из-за плоскостопия и из-за гастрита.
У них в Бердске такие интимные подробности про всех всегда знают.
Тем более, что тетя Маша – Мария Евгеньевна – врачом в призывной комиссии работала. А тетя Маша с Маринкиным папкой давно … как это называется… Дружили что ли… После того, как мама Маринкина умерла.

Вобщем, работал Генка в Росгосстрахе, а Росгосстрах располагался как раз над их магазином.

Знала Мэри, что Генка ее любит?
Скорее – не задумывалась.
Разве известно королеве, что один из ее многочисленных пажей в нее влюблен? Или даже не из пажей, а просто один из солдат королевской гвардии?
Скорее всего – ей это было безразлично.
Как бывает вам безразлично, если вам скажут лет через десять после выпускного, - а знаешь, этот или эта был (была) в тебя влюблен (влюблена). Польстит немного самолюбию такая информация, но не более того.
Так и с Генкой.

Хотя…
Все красивые девочки затылком, спиной и печенками чувствуют, когда мальчики по ним  сохнут. Тут напускай на себя – не напускай… Чутье природное не обманешь!

Но Генка был парнем гордым.
Хоть и хилятиком и очкариком, но гордым. И чтобы не ходить в обиженных – он ни за что не признавался, никому не признавался, что влюблен в Мэри.
И даже лучшему дружку своему – Пашке – и тому никогда не признавался.
Наоборот, всем своим видом, всеми выходками своими и словечками, на которые был горазд, он демонстрировал свое к Маринке презрение. Вроде, - подумаешь, красивая! А мне, Генке, на это наплевать.
Так бывает между детьми в младших классах, когда мальчик, ту девочку, что ему нравится, вместо того, чтобы приласкать – наоборот за волосы оттаскает. И в лужу толкнет.
Но у Генки не то чтобы детство затянулось, когда уже в десятом и в одиннадцатом, он все дразнил и дразнил их самую красивую в классе девчонку. Дразнил и задирал. И за то получал по шее от Пашки, тоже влюбленного в Мэри. Тоже влюбленного, но в отличие от Генки, влюбленного не тайно, а явно. Явно, потому что у простого как три рубля Пашки – на тайную любовь ума бы никогда не хватило.
А вот Генка свою любовь скрывал.
Скрывал, потому как пуще всего боялся попасть в отвергнутые, а потому и в презренно осмеиваемые. Боялся быть записанным в так называемые «страдальцы» - в самое ничтожное в их мальчишечьем понимании племя.   
Вот Мэри и не знала, что Генка в нее влюблен.
И откуда ж ей было это узнать, если сам Генка никогда, даже лучшему своему другу – Пашке и то не признавался?
А вот Пашка – тот наоборот.
Всю свою душу Генке – очкарику и хилятику – изливал.
Как он – Пашка – который за Мэри, за Маринку любому в их городке мог шею свернуть – был как раз со своею любовью отвергнут.
Потому как странная она – эта Мэри, эта Марина Валериевна.
Ее самый красивый, самый сильный парень с их школы полюбил, а она от него нос в сторону!
Де, не читал Верлена с Элюаром…
А на кой хрен им в Бердске эти Верлен с Элюаром? Когда в Бердске в ходу более крутые кулаки и крепкие затылки, об которые можно и лом согнуть и кружку пивную вдребезги!

Генка работал в Росгосстрахе и он всегда помогал Мэри закрыть магазин и поставить его на сигнализацию, когда в вечер она одна оставалась и на кассе и в торговом зале.
Вот и в этот вечер Генка спустился со второго этажа и ждал целый час.
Потому как рабочий день  в росгосстрахе до шести, а магазин книжный закрывается в семь.
Вобщем, помог Мэри  опустить на дверях железные жалюзи и позвонил в отдел вневедомственной охраны, чтобы приняли объект.
А тут и Пашка на своей красной «копейке» подъехал. Тут как тут.
Мэри до дома довезти.
Ей то вобщем и не так далеко. Да и вообще – Бердск не Москва – весь пешком за пол-часа пройдешь. Но Пашка всегда, если был свободен – подъезжал. Точно к семи.


- А слыхали, - начал Пашка, когда Генка с Мэри уселись к нему в авто, - слыхали, что хозяин усадьбы то уже приехал и вселился?

Нового хозяина старой усадьбы князей Бердских в городе ждали словно некоего мессию.  С той поры, как усадьбу, в которой при Советской власти тридцать лет к ряду был детский туберкулезный санаторий, после перестройки три раза продавали – перепродавали и наконец вдруг, год назад начали все-ж таки реставрировать и перестраивать, с этой поры городок полнился противоречивыми слухами – кто ее новый  хозяин? Что он будет устраивать в старом княжеском дворце, что  на берегу реки Тёмы?

И вот приехал.

- А кто он? – спросил Генка.
- А фиг его знает, - ответил Пашка, лихо крутя руль своей гоночной «копейки», - говорят, хрен старый какой то из Москвы, не то банкир, не то министр какой то, доживать сюда на пенсию прикатил, от Москвы подальше, в Тёме карасей ловить.
- А может он из Москвы удрал, потому что ему там на хвост наступили? – предположил Генка, - украл там миллиончиков несколько и теперь свинтил со столицы куда подальше.
- Может и так, - согласился Пашка. И вдруг, вспомнив главное,  чем забыл сразу поделиться, хлопнул себя по лбу и воскликнул, - а знаете, этот старый хрен ведь нашего Василия  к себе начальником охраны нанял…

Василий…
А точнее – Василий Сергеевич – был другом отца Мэри.
А еще он был бывшим начальником милиции города Бердска.
Теперь - майором в отставке.
Но когда был не в отставке – он был грозой.
Грозой, громом и молнией.
И в Бердске, даже в самые бандитские времена ранних девяностых – благодаря стараниям Василия Сергеевича всегда был относительный порядок.
Василий Сергеевич, кстати, и в Пашкиной судьбе активно поучаствовал.
Пашка ведь простой, как три рубля. Сила есть – ума не надо!
Школу кончил – стал болтаться туда-сюда.
Пристал к какой-то шайке. Ну, и чуть было в тюрягу не угодил.
Это Василий Сергеевич тогда, когда шайку ту всю в тюрьму усаживал, Пашку пожалел.  Да и Маринкин отец – дружок его за Пашку заступился, как за зятя будущего что ли, мол зачем парню смолоду жизнь ломать!
Пашку тогда пожалели, не стали оформлять под статью. Устроили в автомастерские. Слесарем.
И вот Пашка на ноги встал.
«Копейку» гоночную красную своими руками из какого-то автомобильного хлама собрал…

- Василий Сергеевич? – изумилась Мэри.
- Ага, - подтвердил Пашка, - ему, говорят, этот хрен московский полторы тысячи баксов зарплаты положил!
За коротким разговором не заметили, как доехали до Маринкиного дома.

- Ну, я пошла, - сказала Мэри.
Сказала, и вышла. Вышла, громко хлопнув дверью Пашкиной машины.
- Завтра заезжать? – крикнул Пашка ей в след.
- Как хочешь, мне все равно, - крикнула Мэри, уже скрываясь за калиткой отцовского сада.
               
                ***

- И чё ты за ней бегаешь, как дурак? – спросил Генка, пересаживаясь на переднее место.
- Тебе дураку не понять, - нервно и зло сопя, ответил Пашка, нещадно перегазовывая и пережигая клапана своей красной гоночной «копейки», - тебе не понять, а она все равно моей будет.

Генка на это ничего не ответил.
У него на все это было свое особое мнение.

                ***
А дома отец был не один.
На кухне сидел гость – Василий Сергеевич.

- Опять всухомятку закусываете? – Мэри недовольно ворча оглядела стол и подвязав фартук тут же полезла в холодильник и встав к плите принялась хлопотать.

- Не журись, доча, - добродушно улыбнулся Василий Сергеевич, - мы с батькой твоим  дату отмечаем.

- А у вас каждый день дата, - отпарировала Мэри, ставя на газ кастрюлю со вчерашним борщом, - вы и позавчера дату отмечали, и на той неделе три раза.

- Не, доча, - возразил Василий Сергеевич, - на той неделе святое, там годовщину мамки твоей Елизаветы Алексеевны покойницы мы справляли, а нынче дата иная, ровно двадцать пять лет как мы с батькой твоим на дембель вышли. В один день в  нашем Бердском военкомате призвались, и в один день оба из армии домой, как штык из носа.

- Давай Марийка с нами, за Кольку Рубинина, за Лешку Борщова, что из Афгана грузом двести вернулись, за одноклассников наших, - сказал отец, наливая дочери на самое донышко в ее именную – бывшую некогда маминой рюмку.

- Помянем ребят наших Бердских, кто из «дэ-рэ-а» мертвяками вернулся, но интернациональный свой долг все-же честно выполнил, - сказал Василий Сергеевич.

- Нужен он кому теперь ваш этот Афган?  И этот  их интернациональный долг? – поджав губки Мэри продолжала ворчать.  В отсутствие умершей много лет тому ее матери Елизаветы Алексеевны, Мэри принялась теперь усердно разыгрывать роль ворчливой хозяйки, вечно недовольной алкогольными увлечениями своего батьки и его непутевых приятелей. И эта роль настолько увлекала ее, и настолько захватывала зрителей, что они даже как то начинали заискивать и пасовать перед ней – перед пацанкой… Отец и его взрослые друзья.
Хоть и совсем и не были они непутевыми.
Разве назовешь непутевым ее отца?
Крепкий мужик и  основательный хозяин.
Своя строительно-ремонтная фирма.
Хоть и некрупная, но по Бердским меркам – вполне серьезная.
Это именно он, Валерий Михайлович Закосов – ремонтировал теперь старую барскую усадьбу князей Бердских.  Не полностью он. Одному ему с его маленькой фирмочкой такого объема работ бы и не потянуть, но кой-какие отделочные работы по кровле, да по остеклению, да по настилке полов, он себе на субподряд у москвичей отхватил. Отхватил, да и кой-чего на этом заработал. Машину новую купил. Шубу дочке  модную справил…

- А я слыхала, говорят, что тебя, дядя Вася этот новый хозяин к себе нанял, - сказала Мэри, присаживаясь-таки за стол.
- Уже и говорят? – хмыкнул Василий Сергеевич.
- А что, на всякий роток не накинешь платок, - резонерски вставил отец.
- Нынче свобода, - подытожила Мэри, принимаясь за борщ, - что хотим, то и говорим, свобода слова у нас…


                ***



Свобода
Свобода это та маржа что есть в превышении возможностей над желанием.
А адекватность?
А адекватность, это отношение к этой марже.
Типа, имею желание переспать с Жанной Фриске из «блестящих», но она со мной не пойдет.
Со мной пойдет соседка Алка, потому как она уже немолодая и некрасивая…но я не имею желания идти с нею.

И так всю жизнь.
Свобода?

Я сотнями часов качался в спортзале.
Я зарабатывал деньги.
А женщины – они приходили и уходили.

Так думал Вениамин Борисович, возвращаясь к себе в свой новый дом.
Не дом…
Дворец!
Дворец на высоком берегу реки Тёмы.

И вот я заработал себе на дворец…
Будет теперь у меня много женщин?

Вениамин Борисович мог объяснить корни собственной сексуальности.
Всеж таки Он был ученым.
Университетским профессором. Хоть и выбившимся волею случая в миллионщики, но все же профессором.

Фрейд?
Да он просто затаскан теперь, замусолен недостойной перла его мудрости многотиражной популярностью среди полуграмотных дураков.
А в том и Фрейд, что все гениальное просто.
Вот он – Вениамин Борисович – зачем кандидатскую и докторскую защищал? Если разобраться по честному, до самых корней по честному, то защищал он эти диссертации для того, чтобы выдвинуться среди других самцов на более выгодные позиции. И чтобы потом было у него много женщин.
Он и в бизнесмены то рискнул пойти когда позиции ученых в стране пошатнулись. И когда университетские девчонки уже не восхищались профессорскими званиями и докторскими степенями, а восхищались Мерседесами и ауди новых выскочек из старшекурсников – что уже на пятом курсе безо всяких кандидатских – разбогатели вдруг на каких-то там фьючерсах…
Вот он и Фрейд, который все объясняет.
Художник рисует картины чтобы стать знаменитым и богатым, чтобы у него потом было много женщин.
И писатель пишет книги, чтобы стать знаменитым и богатым. И чтобы у него потом было много женщин…
И он?
И Вениамин Борисович?
Тоже?
Да.
И он тоже.
Просто это жизненная жилка, которую ученые называли ЛИБИДО, это она – подсознательно толкала Вениамина Борисовича – беги, беги, беги, давай, защищай свои диссертации, не валяйся на диване! А потом, это та же жизненная жилка заставила его рискнуть. Ану-ка, анну-ка рискни, анну-ка вложись во ввоз в Россию компьютеров, да еще раз вложись, да еще… Да не побрезгуй с бандитами подружиться. Да рискни денег в безнадежно опасное вложить, да поверь в то, что теперь время такое, что все возможно…
Да…
А нужны теперь ему те женщины, когда он достиг заоблачной материальной потенции?
Жизненная жилка-ЛИБИДО – гнала его – не бойся, преодолей страх, зарабатывай миллионы миллионов! Потом все женщины твоими будут!
А теперь вот, когда заработал…
Нужны ему эти ВСЕ женщины? И чего молчит та самая жизненная жилка?
Чего ж она замолкла?
Вот и приехал теперь сюда в эту Тмутаракань.
Зачем?
Чтобы пленять своим французским провинциальных продавщиц из единственного местного книжного магазина?   





2.

Генка умел хранить свои собственные тайны.
Потому что они – эти собственные тайны его были убийственно стыдными.
Ведь он так странно любил Маринку-Мэри…
Так странно.
Такою нездоровой любовью любил!
Ведь он даже допускал, что вполне будет счастлив, если как бы добьется ее любви через донора, через посредника что ли?
Как это объяснить?
Ну, станет ее любимым – хоть бы и Пашка.
А вот Генка – он будет за Пашку так болеть, так за него переживать, так сочувствовать его стараниям и преуспеванием в борьбе за Мэри, что когда тот достигнет цели, женится на ней, то и Генка как бы счастлив будет!
Но при этом, если будет подсматривать…
Подглядывать за ними.
В этом и состояла постыдная смертельно-убийственная тайна Генкина, что был он как это модное иностранное словечко? Ву-ай-ярист! ВО! То есть, ловящий кайф от того, что подсматривает, как его любимую любят и ласкают.
Но донором и посредником мог стать не каждый.
Кабы любил Мэри какой-нибудь столичный хмырь или иностранный модный шкет, то Генка такого бы не принял. Не допустил бы.
А вот Пашка – тот вполне.
И поэтому Генка болел за любовь друга, как за свою собственную.

Но имел ли его друг Пашка какой-либо шанс?
Сам Пашка по своей простоте, что ценою три рубля, уверенно полагал, что имел.
- Да она просто кочевряжится, - говорил Пашка другу Генке, - сама знает, что моей будет, но ведь им девкам по молодости надо себе сперва цену набить.
Став «правильным», отвязавшись от бандитов, Пашка теперь упивался своей правильностью. Он как то вошел в роль основательного бердского мужичка – навроде Маринкиного папаши у которого и дельце свое и уважение среди людей. Он кстати, говоря, Валерия Михалыча иногда батей стал называть. Особенно после того случая, когда папаша Маринкин за него слово замолвил Василию Сергеевичу. Ну тогда, когда ему срок за бандитизм явно просматривался.
А теперь Пашка по местным бердским меркам был завидным женихом.
Парень не пьет.
Работящий.
Своя автомастерская, а оттуда и доходы, пусть не шибко большие, но по местным меркам – на еду, на одежду,  на бензин, да на кино и шоколадки для любимой – хватало.
А чего еще надо?
Квартирка двухкомнатная у Пашки была.
В блочной четырехэтажке. Правда на двоих с матерью, но мать всегда приговаривала, что мол как Пашка женится, она сразу к сестре в деревню съедет, чтоб у молодых под ногами не путаться.
И машина у Пашки была.
Не Мерседес, но у них в Бердске Мерседесов и не было ни у кого.
Разве только теперь у этого нового обитателя усадьбы князей Бердских? 

                ***

Мэри долго вертелась перед зеркалом.
Что надеть?
Это?
Или это?
Она приглашена в дом на берег реки Тёмы.
Этот таинственный покупатель, что как истинный парижанин говорил по французски, пригласил ее в гости.
Сказал, что у него есть и  фильмы без перевода – все фильмы с Депардье и с Жаном Рено. И что у него по спутниковой антенне телевизор все французские каналы принимает.

Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!

Мэри надела голубое платьице…
Совсем как у этих девчонок из ФАБРИКИ ЗВЕЗД…
Нет, не пойдет…
Простовато!
Это не по-парижски.

Быстро переоделась в черные джинсики и черную футболочку-тишортку…
Вот так!
Это уже ближе.
Студенточка Сорбонны.
Правда сексуальности поубавилось…
Но нужна ли она на первом свидании?
Свидании?
С этим дедушкой?
Ему же за пятьдесят!
И Мэри сама себя принялась убеждать в том, что идет только ради французских фильмов без дубляжа.
Но надела все же то простенькое. Голубое.
В котором и ножки и плечики открывались…

                ***

Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!

Какая дрянь, однако, - подумал Вениамин Борисович, поморщившись.
Однако, телевизора не выключил.
На огромном – почти в три метра плоском плазменном экране – пританцовывая вертели бедрами три  провинциальные шлюшки, наряженные в нехитренькие платьица из голубого ситчика.

Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!

Отчего его – мудрого профессора и тонкого ценителя французской поэзии всегда так возбуждающе тянуло на провинциальных шлюшек?
Потому что в них больше природной сексуальности что ли?
И вот эти – ФАБРИКА ЗВЕЗД?

Вениамин Борисович скривив лицо в презрительной гримаске глядел на покачивающих бедрами певичек в голубеньком ситчике.
А что еще нужно?
Чтобы Спинозу читали?
На кой хрен  ему сдался Спиноза их устами в их примитивном трактовании?
Этими вызывающе порочными губками только минеты исполнять!

Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!

Какая пошлость.
Но как возбуждает!

Вениамин Борисович думал.
И что ему надеть?
Сегодня придет эта продавщица из книжного магазина.
  Белую сорочку без галстука, черные вельветовые брюки и  сверху персидский парчовый халат?
А-ля московский барин  девятнадцатого века?
Не слишком ли для этой провинциалочки?

Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду…

Какая гадость, но с каким бы сладострастием отодрал бы эту вихлявую – из этих «фабричных звездочек»!
И подхватил бы модную венерическую болячку, наверное.
Хотя они теперь все за безопасный секс…

Надел смокинг с бабочкой.
Погляделся в огромное зеркало своего с вагон шкафа-купе, в котором на электро моно-рельсе висело сто или двести его костюмов…
Плюнул, и надел все-же джинсы.
Черные джинсы, что стройнят.
И черную футболку – тишортку.

Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду.

                ***

Пашка ненавидел этих из Фабрики звезд.
И когда их передавали по радио – сразу переключал на другой канал.

Правда в мастерской, особенно когда в яме или под подъемником с гайковёртом стоишь, не особенно то к приемнику набегаешься.
В понедельник в автосервисе всегда много клиентов.
С понедельника все новую жизнь начинают.
Кому масло сменить, кому по кузову, кому по подвеске…

Вот и Маринкин батя на новой десятке своей подъехал.
Он эту десятку купил, когда на ремонте усадьбы князей Бердских приподнялся.

- Что, Валерий Михалыч, масло пора поменять? – поинтересовался Пашка, вежливо вытирая ветошью ладони, чтобы при рукопожатии не замарать дорогого гостя.
- Да нет, Пашка, хочу антикор своей лайбочке сделать, покуда деньги все еще не потратил, а то потом к осени и не соберусь.
- А чё, сделаем, батя, говно вопрос, сейчас этот Опель из бокса выкатим, а твою ласточку закатим. У меня как раз мовиль новый голландский есть и пушсало натуральное армейское. Забьем пушсалом пороги и днище промовилим – три года без ржавчины гарантию дам. Тебе, батя, как родному.

Валерий Михалыч закурил.
Толстыми своими волосатыми пальцами смял пустую пачку, и глазами ища теперь куда бы ее кинуть.
- А вы чё с Маринкой собрались куда? – спросил он.
- А? Никуда, - недоуменно поднял брови Пашка.
- А я думал вы вместе, - растерянно произнес Валерий Михалыч, - сегодняж понедельник, у ней выходной в магазине.
- А чё, она собиралась куда? – плохо скрывая озабоченность, спросил Пашка.

Валерий Михайлович уже и пожалел, что черт дернул его за язык.
- Да нет, подумал просто, что в ее выходной вы вместе куда нибудь пойдете, - промямлил батя.

Ему то хотелось, наверное, чтобы Маринка с Пашкой была.
Так ему – Михалычу понятнее бы было.
А раз понятнее – значит и поспокойнее.
Потому что Пашка хоть и простоват, но свой.
Местный.
Проверенный.
Он на крайний случай – будет попивать. А может и стукнет Маринку пару раз за супружескую жизнь. Но народит с нею детей и главное – не бросит никогда.
Поэтому, Пашка по мнению Михалыча – очень годился ему в зятья.
А то кого она там еще в Москве себе найдет?
Пижона какого-нибудь.
Который поматросит и бросит.
А Пашка – он надежный.
Пашка – он предсказуемый.
От него ясно чего ждать.

Но разве этой вертихвостке объяснишь?


3.


Для Бердска – три тысячи долларов, или «трёшка», как презрительно называл эту сумму новый хозяин Василия Сергеевича, были деньгами просто сумасшедшими.  Таких ежемесячных доходов в здешней округе ни  у кого не было,  даже у местного бандита Феди Соловецкого, что обкладывал данью два десятка бердских ларьков, что на железнодорожном вокзале и на автобусной станции.  Это ведь Бердск, а не Москва. Здесь ларек за день разве что с два десятка пачек сигарет продаст,  да еще  пару шоколадок.
Уж кто-кто, а бывший майор милиции Василий Сергеевич точно знал, какие в городе у кого доходы были. Поэтому и ойкнул, когда приехавший из Москвы новый хозяин дворца-усадьбы предложил ему – новоиспеченному пенсионеру – три тысячи зелененьких в месяц.  Ойкнул и дар речи потерял.

Теперь каждую последнюю пятницу месяца ему и еще шестерым работавшим в усадьбе – дворецкому, горничной, повару, шоферу и двум сменным охранникам-собаководам, что как раз  и  подчинялись Василию Сергеевичу, аккуратно  в шесть вечера – выдавали жалование. В конвертах. Специально приезжавший для этого в усадьбу адвокат-порученец хозяина выдавал.
И после выдачи, хозяин – Вениамин Борисович с каждым из работников беседовал. Один на один в кабинете своем на втором этаже. Спрашивал, всем ли работник доволен, не имеет ли чего сказать хозяину? 

Василий Сергеевич долго мялся в нерешительности. Все сомневался – говорить – не говорить?
И подумал все же, если не сказать, то он совсем подлецом что ли станет?
Баксы-баксики совсем новенькие были. На ощупь – шершавые, словно тонкая наждачная бумага.
Три тысячи…
Три тысячи – это пачечка почти в пол-сантиметра толщиной.
Но сказать надо.

Хозяин  в длинной и  на вид очень мягкой куртке из толстого добротного материала, напоминающего черный бархат, надетой поверх белой рубашки без галстука, принимал в своем кабинете.
Василий Сергеевич и до этого бывал в этом кабинете.
Да…
Разве можно было сравнить это помещение с тем, что он – майор милиции некогда не без гордости тоже называл «своим кабинетом»?
Там, в бердском горотделе внутренних дел у него была комната метров двадцать. А в ней – голые стены с портретом Дзержинского, стальной сейф, стол для совещаний, стулья для которых сотрудники обычно притаскивали с собой из отделов, да еще один стол с тумбами, да старое кресло. И этим то так с позволения называемым «кабинетом», он еще и гордился. Надо же! Не видал он тогда настоящих то кабинетов, какой нынче  у его хозяина!  Вот уж, верно кто-то там говорил по Голосу Америки, что у холопов и представление о богатстве холопское. Верно говорили…
Вообще, ни в архитектуре, ни в дизайне интерьеров - Василий Сергеевич особо не разбирался. Но все здесь внушало ему благоговейное уважение. Все говорило здесь о какой-то скрытой мощи невиданного богатства. И дубовые панели по стенам вместо обоев, и подвесной шелковый плафон, мягко подсвеченный хрустальными светильниками, и толстые ковры поверх не просто полированного паркета, но паркета представляющего собой шедевр искусства инкрустаций. А бронза, а напольные и каминные часы, а малахит и мрамор!  А фарфор! Такое Василий Сергеевич видал разве что только в царских дворцах Питерских пригородов – в Павловске, в Петродворце и в Царском Селе, куда с женою ездил на экскурсию пять лет назад.

- Вы что-то хотели мне сказать? – спросил Вениамин Борисович.

Василий Сергеевич стоял посреди ковра и чувствовал себя буквально мальчишкой, переминался с ноги на ногу, как проколовшийся где-то лейтенантик в кабинете у генерала. Именно «на ковре». Хотя весь юмор, весь смех то был в том, что ковров  в кабинетах у тогдашних начальников в помине не было. Фигурально так выражались – де вызывают на ковер. А ковры то они оказывается не у советского начальства, а у настоящих хозяев. Или у «хозяевов», как говорили у них в Бердске.
Вот и стоял он теперь на ковре. Не на фигуральном, а на самом что ни на есть – натуральном ковре стоял, переминаясь с ноги на ногу.
Василий Сергеевич вдруг заметил, что Вениамин Борисович подстригся. Еще неделю тому назад волосы по вискам  хозяина были длинными и образовывали некий естественный ореол вокруг его большой лысины, ореол седого пегого серебра. А теперь ореола не было. Состриг. Состриг и как бы сразу помолодел.

- Вы что-то хотели мне сказать? – еще раз переспросил хозяин.            

- Да, - как-то совсем неуверенно ответил Василий Сергеевич.
А в голове вертелось: «И девочек наших ведут в кабинет».
Василий Сергеевич медлил с ответом потому что ему было трудно говорить с хозяином на столь деликатную тему. Да и само слово «деликатность» не входило в актив рабочей лексики бывшего майора. С любым полковником и генералом он бывало запросто и не робея обо всем говорил. Потому как там в милиции они были свои. И разговор между ними всегда  был понятный. Терминология, лексика, понятия – всё было своим, родным, органичным. «ВозбУждено  уголовное дело», «сбежали осУжденные», «операция ПЕРЕХВАТ», «ОМОН произвел захват»… Там слов подбирать не надо было. А с этим – с хозяином. Он ведь москвич. Ученый. С ним непросто. Да и тема такая склизкая. Да и эти три тысячи баксов в кармане пиджака, к которым уже стал привыкать. К хорошему всегда быстро привыкаешь. Жалко потом будет отвыкать от трех то тысяч баксов в месяц. Вот и подумаешь сто раз, прежде чем сказать хозяину. А сказать надо.
Василий Сергеевич изобразил на лице мучительное подобие жалкой улыбочки.
- К вам тут девушка одна давеча стала приходить в дом, - начал он.

- Да? Вы заметили? – вскинув брови хмыкнул хозяин.

- Это вообще то моя работа замечать. Я ведь тут у вас за вашу безопасность отвечаю, - сказал Василий Сергеевич, вздыхая с каким то вымученным всхлипом.

- Ну и что? – спросил хозяин.

- Вобщем, это дочка друга моего, лучшего друга моего дочка она, вобщем, - выдавил из себя Василий Сергеевич, сам вдруг ловя себя на том, что он совершенно как школьник нервно водит носком ботинка по ворсу ковра и глядит не в глаза хозяину а на носок своего ботинка.

- Хорошо, а мораль какая из этого? – спросил хозяин.

- Мораль? – изумился сбитый с толку Василий Сергеевич, - мораль?

Он и слова то такого никогда не употреблял.
Мораль!

- Ну да, мораль какая? Какой мне следует по вашему сделать вывод из сообщенной вами информации о  родственной связи  моей гостьи? – спросил хозяин.

- Не обидьте её, - сказал Василий Сергеевич совершенно вымученно.

- Что? – изумился хозяин.

- Ну, не обидьте, дочка она друга моего.

Хозяин поджал губы. И вдруг откинувшись в кресле, закинул обе ноги на столешницу своего письменного стола.

- А знаете, любезный, - сказал он сощурив глаза, - знаете, вы занимайтесь кА лучше своими прямыми обязанностями, вы меня понимаете?

Василий Сергеевич обомлел.
Три тысячи в конверте и во внутреннем кармане пиджака стали гореть, как пачка намоченных горчичников, стали буквально  жечь. Как же их теперь потерять? Ведь они с женой уже рассчитали, что за год скопят тридцать пять тысяч долларов. Что будут сами жить экономно на пенсию, а жалование, получаемое у хозяина станут откладывать на покупку дома. И дом уже по каталогу недвижимости присмотрели. Как раз за тридцать пять тысяч. Каменный. С двумя верандами. На берегу речки Тёмы – всего в десяти километрах от Бердска.

- Вы меня поняли? – переспросил хозяин.

Он достал из ящика длинную и толстую сигару.

- Вы меня поняли? Я не слышу ответа.

- Так точно, понял, - ответил Василий Сергеевич, вытягиваясь и щелкая каблуками.

- Ну так и идите тогда, - с усмешкой глядя на своего начальника охраны, сказал хозяин и выпустил изо рта облачко сизого дымка.

- А ведь специально подстригся старый хрыч, чтобы помоложе выглядеть и чтобы молодым девкам нравиться, - подумал Василий Сергеевич выходя из кабинета, - эх, погубит он девку, погубит. Обязательно погубит.

И мучился теперь Василий Сергеевич – сказать другу своему, чтоб за дочкой получше приглядывал или не сказать?  И похлопав себя по внутреннему карману, где лежали три тысячи, решил, что лучше не говорить. И даже оправдание придумал себе. Это служебная тайна. Тайна связанная служебными обязанностями.

                ***

Вениамин Борисович  сидел в любимой своей позе – ноги на столешнице письменного стола и курил свой любимый сорт – «Ромео и Джульетта» номер один.
Он  рассеянно разглядывал свой кабинет.
Такого кабинета ему хотелось, мечталось о таком кабинете, еще когда  первый свой диссер писал.
И когда мечтал о тех дополнительных квадратных метрах жилплощади, что были положены по закону кандидату наук.

- Каков однако это мент! – хмыкнул Вениамин Борисович, выпуская очередное облачко дыма, - хотя надо привыкать к законам жизни в провинции. Это не Москва. Здесь все на виду и каждая красивая девчонка тем более. Это в Москве можно затеряться. А в провинциальном городке? Здесь всё насквозь просматривается, каждый шаг, каждое знакомство…

Вениамин Борисович отвлекся от мыслей о сиюминутном разговоре с начальником охраны и стал глядеть на отделанную уральским малахитом большую настольную лампу, представлявшую из себя бронзового Меркурия с крылышками, одною ногой стоявшего на кубической формы подставке из зеленого камня. А в поднятой вверх руке Меркурий держал факел из которого как бы и вырастала сама лампа под зеленоватым, в цвет малахитовой подставки шелковым абажуром.

- Тоже мне, моралист нашелся! – Вениамин Борисович снова вспомнил про разговор, - не обидь! Да она  сама обиженной стать мечтает! Дураки они провинциальные! Чтобы они такого понимали!   




4.

Во многом по-учености своей Вениамин Борисович был прав. В провинциальном городке свои информационные законы.
И не проболтался мент Василий Сергеевич, а другие рассказали.
Сорока на хвосте принесла, как здесь говорили.

- Ты что, к этому московскому миллионщику в гости ходишь? – без обиняков спросил отец.
Дурная у него манера была устраивать разборки прямо за завтраком, не откладывая до лучших времен.
- Ты ешь, - сказала Мэри, намазывая хлеб маргарином ВОЙМИКС, - от разговоров пищеварение нарушается.
- Ты мне брось зубы заговаривать, - вспыхнул вдруг отец, - ты не забывайся, я тебе ****ствовать не дам, покуда в отцовском доме живешь и с****оваться не позволю.
Отец выпучил глаза и стал похож на испуганную ночную птицу.
- О чем ты? Батя! – как бы не понимая, спросила Мэри и поднявшись из за стола понесла тарелки в мойку.
- О чем? – гневом задохнулся отец, - весь город говорит, о том, что ты к этому московскому  не знаю как его назвать, хрычу по вечерам с работы бегаешь.
- Чи-и-иго-оо? – сузив глаза протянула Мэри, - чиго они там говорят?
- Что ты ****ь, вот что говорят, - отрезал отец, - и знаешь, милая моя, покуда ты, покуда ты в моем доме живешь…
- Что? Покуда я в доме твоем? – изумилась Мэри, - покуда я в доме твоем?

И вдруг как облако какое то нашло на них обоих.
Облако нового знания.
Нового знания о жизни.
Что до этого разговора они оба как бы не знали чего-то главного, а тут, вдруг стало им всё ясно.
Всё.
Что заблуждались они, наивно представляя себе некую неадекватную действительности картину мироздания.
И это именно Мэри первой поняла – в чем их ошибка.
В чем они оба до сей поры заблуждались.

- Ты думаешь, что ты хозяин жизни моей? – спросила Мэри, - ты думаешь, что имеешь какие то права на мою жизнь? А ты обеспечил мне поступление в университет? А ты выполнил мою самую заветную мечту? А? Чего молчишь? Чтобы заявлять какие то права на мою жизнь, ты смог обеспечить эти права делами? Реальными делами?
- Но ты же дочь моя, мы же тебя с мамкой рОстили! – беспомощно пролепетал отец.
Но Мэри не слушала его.
- И потом, второе твое заблуждение относительно того, что я в твоем доме живу, - сказала Мэри, - я в этом доме родилась, а по закону это такой же мой дом, как и твой, поэтому не говори больше МОЙ дом, это юридически неправильно.

Мэри говорила совершенно спокойным, ровным  голосом. Она как бы преподавала папе урок.
Она как бы учила его жизни.
Поправляла зарвавшегося по незнанию родственника своего.

- Ты дал мне шанс? Ты меня поступил в университет на филфак на романское отделение? А? Чего молчишь, как в рот воды набрал? Тогда и не говори, что права какие-то имеешь на жизнь мою. И если не можешь помочь дочери, то теперь хоть бы и не мешай самой жизнь устроить…

Говорила с ним, как чужая.
Как совсем не родная.
Как государственный чиновник, когда за какую то провинность штраф берут.

- Бросит он тебя, - горестно сказал отец.

- А это моя проблема, бросит-не бросит, может это я еще первая его брошу.

Мэри только одним выдала себя.
Разбила в мойке тарелку.
Всегда так аккуратно мыла посуду, а тут на тебе – разбила.
Но отец и не заметил.
Побрел к себе на веранду, где у него верстак его любимый да инструменты…

- Бросит – домой к отцу вернешься, - ворчал он себе под нос.

- Лучше не мешай, папа, это шанс мой, - ворчала  Мэри, выгребая из мойки осколки разбитой посуды.  Ворчала и  сдувала выбившуюся прядь мягких светлых волос, что лезла в глаза.

                ***

То что это ее шанс, Мэри поняла сразу, как увидала дом изнутри.

- Entrez, Avez le courage,  Entrez plus vite, fates commes ches vous – приговаривал хозяин дома улыбаясь и видя ее смущение.

Она приехала сюда на велосипеде. Теперь она судорожно вцепилась в руль своего велосипеда, как будто он мог спасти ее от нахлынувшего смущения.

- Permettez moi, - сказал Вениамин Борисович все же забирая  у нее из рук ее велосипед, - suivrez moi dans bas, dans bas et set par ici.

Мэри только улыбалась.

- Отчего вы не хотите говорить со мной по французски? – спросил Вениамин Борисович, когда они миновав оранжерею и зимний сад вошли в просторный вестибюль, предварявший парадные покои, - ведь мы уговаривались, что будем практиковаться в языке? Это ведь и вам для поступления в университет нужно, да и мне полезно не забывать.

- Ой, - Мэри нарушила наконец свое порожденное смущением молчание, - мне так трудно сразу.
- А вы привыкайте, привыкайте, - приговаривал Вениамин Борисович,  прислонив велосипед к кадке с пальмой и высвободившейся наконц то рукою, по хозяйски приобнимая гостью за талию, - вот сюда теперь, теперь вот сюда.

Мэри приехала на велосипеде.
Когда они с нею уговаривались об этом первом ее визите, Вениамин Борисович предложил прислать за нею машину. Но Мэри перепугалась, что присланный за нею Мерседес с шофером наделает в городе ненужных сплетен. Вот и приехала сама. Да не прямой  парадной дорожкой, пролегавшей по отреставрированной и приведенной мастерами  ландшафтов в порядок красивой парковой аллее, а задними, с детства известными всей местной детворе  тропиночками, приведшими юную велосипедистку не к парадному крыльцу, а к цветочной оранжерее, где и поджидал ее хозяин.

- Какое у вас красивое миленькое платьице, - заметил Вениамин Борисович, - совсем как у этих телевизионных звезд, как их? У фабричных звездочек? Тех что поют, Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду.
Вениамин Борисович смешно передразнил популярных певичек.
- И вы это смотрите? – с лукавым укором спросила Мэри.
- А что же делать? Que fare? Ничто человеческое нам не чуждо, мы от народа не отрываемся и тоже за модой следим, - смеясь отвечал Вениамин Борисович.
- А где же ваши знаменитые пятьсот спутниковых каналов на французском?
- Доберемся и до них.

Но прежде чем они добрались до плазменного экрана, подключенного к спутниковой антенне, Вениамин Борисович пропустил свою гостью сквозь огонь, воду и медные трубы своего изощренного гостеприимства.
В доме было чем похвастать и что показать.

Обход начали с подвала, где у хозяина были cave , tire и гараж – коллекция ретро автомобилей.

Вид слегка запыленных лежащих на боку бутылок не произвел на Мэри должного впечатления, хотя она и хмыкнула уважительно, услыхав, что вон те и вон те бутылки с винами урожаев 1935 и 1964 годов стоят на аукционе по две и по пять тысяч долларов за штуку.
Пробовать вина Мэри отказалась.
Но не отказалась пострелять в тире из настоящих маузера и Вальтера р-38.
Стреляла она хорошо.
От звука выстрелов не жмурилась, да и целилась правильно, о чем свидетельствовали шесть дырочек в силуэте. Шесть из восьми для начала – совсем неплохо.
- А мне дядя Вася наш начальник милиции давал стрелять из макаровского, - сказала Мэри. А потом вдруг спросила, - а у вас эти пистолеты зарегистрированы?
- Все в порядке, я не преступник, - успокоил девушку хозяин, - как раз на вашего дядю Васю все эти игрушки у меня и зарегистрированы теперь. Он ведь у меня начальником службы безопасности теперь работает, да вы наверняка в курсе.
Да, Мэри была в курсе.
А вот вид отполированных до блеска ретро-автомобилей привел девушку просто в состояние неконтролируемого восторга.
В хорошо освещаемом  просторном гараже сверкали краской и хромом  истинные чудеса отечественного и зарубежного автостроения.
- Я когда встал на ноги, - начал свой рассказ Вениамин Борисович, - я сперва решил что соберу все с детства мною любимые марки наших машин. Победу «м-20», москвичок – стилягу «403-ий», первую волгу «м-21», зис сто первый, зим, чайку «газ 13», «ЗИЛ 117» на котором Брежнев и всё политбюро ездили.  Эти машины не трудно было найти и отреставрировать. Были бы деньги. А вот эти – Вениамин Борисович показал рукой на следующий ряд авто, - эти мне встали в копеечку.
- А что это? – спросила Мэри ткнув пальчиком в хромированный радиатор.
- Эта?  Эта машина роллс ройс сильвер шэдоу – машина королей и президентов.
- А эта? – спросила Мэри.
- А эта – дьюзенберг – автомобиль чикагских гангстеров времен сухого закона.
В конце концов Мэри изъявила желание  прокатиться на цвета кофе с молоком  ВАНДЕРЕРЕ 37-го года – с откидным верхом. Ей очень понравился салон ландо – с кожаными сиденьями  светло-коричневого цвета и  отделанная ореховым деревом  приборная доска.

- А можно я сама? – спросила Мэри, когда Вениамин Борисович заведя мотор выкатил машину из гаража и мягко шурша шинами повел ее по дорожке из битого кирпича, вдоль фасада своего дворца.

- А вы умеете? – спросил Вениамин Борисович.

- Умею, меня папа учил и дядя Вася давал покататься.

- Ну, если папа и дядя Вася! – воскликнул Вениамин Борисович, и выйдя из машины, уступил девушке место за рулем.

Она визжала и хохотала от счастья, когда слегка рыская по аллее своею мощной и тупою мордой, ВАНДЕРЕР все же пронесся от клумбы, что возле дворца, аж до самого выезда на Московское  шоссе.

- Я сама проехала больше километра, ведь правда? – сверкая  влажными от счастья глазами, верещала Мэри, - ведь правда?

- Правда, правда, - соглашался Вениамин Борисович, принимая у Мэри руль.
У него от сердца отлегло, когда Мэри все же наконец затормозила.
Но виду не подал.
А машина то стоила ого-го!
Чай, не Мерседес – ширпотребный. Каких теперь у любого бандита.
За этого ВАНДЕРЕРА он спекулянтам почти пол-миллиона выложил.

Но чего не сделаешь ради влажного восторга в прекрасных девичьих глазах!

                ***

В первый визит до французского телевидения они так и не добрались.
Пообедали в малой столовой.

Коктейль «Маргарита» на аперетив.
Морепродукты – устрицы, креветки, белое вино - пур ордёвр.
Пля принципаль – перепелки жареные под соусом из шампиньонов.

И десерт.
Ореховый торт и ликер.

Кофе пили у хозяина в кабинете.
Мэри уже волновалась, поглядывая на часы и тем самым скомкала Вениамину Борисовичу послевкусие от любимой сигары.


- Надеюсь, теперь вы будете бывать у меня? – уже у задней калитки спросил он, пожимая ее предплечье.

- О бьян то! – крикнула она, садясь на велосипед.

- О бьян то! – передразнил не то ее, не то сам себя передразнил Вениамин Борисович, когда уже в гостиной, в большом зеркале  он принялся разглядывать свое отражение.

Ему стало вдруг интересно – как он выглядел?
В ее глазах?
Старым молодящимся уродом?
Или как?

- А тебе не кажется, что такого рода охота это как из крупнокалиберного пулемета по маленьким зайчикам, или как из пушки картечью по козочкам горным? – спросил он свое отражение.
- А я и гнался за всем этим, - ответило отражение, рукою обводя интерьеры дворца, - а я за всем этим и гнался чтобы потом поиметь такую пушку с картечью и чтобы наверняка! Всех девчонок наповал!

5.

- А тебе не кажется, что твоя красная копейка просто смешна? – спросила Мэри, - и ты с ней так носишься, как будто это какой-нибудь там ВАНДЕРЕР 37-го года с откидным верхом? Ты же смешон со своей копейкой, когда ее гоночной еще называешь.

Пашка сперва ничего не ответил.
Он как всегда заехал в этот вечер за Мэри, чтобы отвезти ее из магазина домой. А на нее как нашло!

- Ты ее сама гоночной называла, - буркнул Пашка, угрюмо глядя перед собою на  набегающий под капот асфальт.

- Ну, это я тебе льстила, - хмыкнула Мэри.

Пашка так обиделся, так расстроился, что даже пропустил две ямы, про которые всегда помнил и знал, а тут прямо передним колесом по обеим проехал – и бедная несчастная подвеска только охнула и простонала в ответ на такую неаккуратность.
Мэри по самому больному резанула.
Ведь Пашка – он же автомеханик.
И как он гордился своею копеечкой.
Как гордился!
И что на нее теперь нашло?
Какой бес в нее вселился?

Пашка так и доехал до ее дому не проронив боле ни слова.
И даже не крикнул ей как всегда в след, - заезжать ли за нею завтра?

А когда Генка пересел к нему вперед на освободившееся сиденье, Генка то все и прояснил.
- Не знаешь, разве, она ведь к этому, к хозяину усадьбы , к миллионщику к этому московскому теперь по ночам бегает!

Пашка обомлел.
И даже мотор заглушил.
- Ты чё несешь? Ты чё мелешь? – крикнул он на друга и не размышляя, локтем саданул Генке прямо в подбородок.

- Ой, ой дурак! Ты мне зуб выбил! Ой дурак! – запричитал Генка.


Глава вторая

Smoke gets in your eyes (fire in the sky)

1.

Выбил Пашка Генке не один зуб, а два.
Так теперь и ходил Генка щербатым.
Протезист в городе один – да к тому очередь – ветеранам войны челюсти вставные за счет Путина и за счет депутата от Бердского избирательного округа теперь на пол-года был работой загружен.

В Москву съездить – мост на передние зубы поставить металлокерамический. Так это триста баксов, не меньше.
А у Генки таких денег не было.
Однако чего уж там! Не фотомодель, чай!
Для росгосстраха сойдет и так – со щербиной во рту.
Но Пашка поклялся, что если Генка доказательства представит – поклялся, что пусть даже машину продаст, но зубы Генке вставит. Потому как тогда доказательства эти оправдают Генку, что не соврал. Не оклеветал Мэри. И значит, зазря пострадал.
                ***

Тетю Машу – Марию Евгеньевну, их бывшую заведующую терапевтическим отделением поликлиники, что еще всех их – и Генку и Пашку и Маринку - всех с самого раннего детства лечила, теперь по протекции Василия Сергеевича хозяин усадьбы взял к себе на работу.
Он человек пожилой и решил что ему нужен медицинский пост у себя в усадьбе. А в случае чего укол от давления сделать, да и просто – если заколет где, так не гадать на кофейной гуще – аппендицит это или камешек из почки выходит, и сразу квалифицированно помощь вызывать. Хучь и из самой Москвы.
Кандидатура тети Маши, предложенная начальником безопасности, хозяину понравилась. А что? Не фельдшер и не медсестра, а врач с огромным жизненным и профессиональным опытом.
А тете Маше тоже на старости лет фарт вышел. Вместо пенсии две тысячи рубликов – на которые хоть смейся, хоть плач – но без своего огорода не проживешь, вдруг выпало счастье – работенка непыльная с окладом в пятьсот зелененьких.
Правда хлопотно – потому что жить всю неделю обязывали не дома, а в комнате при усадьбе. Но давали и четыре дня выходных в течение месяца. А за пятьсот зелененьких – можно было и в усадьбе поскучать.

Но для Генки – тетя Маша была подарком.
Это ж его родная тетя.
А значит, он сможет к ней туда в усадьбу приходить.
Тем более, что своих детей у тети Маши не было…
Вот и зародился в голове у Генки план.
Огород тете Маше копать.

                ***

Вениамину Борисовичу все эти огородные страсти были непонятны.
Как непонятны бывают порой иным ученым этнографам некоторые абитьюды примитивных племен.
Зачем врач с дипломом должен копать огород, если в магазине этой картошки – завались? И где пресловутое разделение труда, приобретенное человечеством еще в самом начале цивилизационного процесса? Ведь даже в пещерном обществе часть общины охотилась, другая выделывала шкуры, а третья ловила рыбу. А тут в двадцать первом веке снова полное натуральное хозяйство. С ума они что ли посходили? В социальном обществе с разделением труда - и врач, и пожарник, и  учитель – все огороды копают. Что же теперь и ему – Вениамину Борисовичу тоже поддаться массовому психозу землекопания и начать садить картофель?
На эту тему он принялся рассуждать, когда начальник охраны – Василий Сергеевич пришел к нему с просьбой от врачихи – Марии Евгеньевны – нельзя ли ей вскопать пару грядок на пустоши  позади оранжереи?
Вениамин Борисович сперва возмутился – ей что? Пятисот долларов в месяц мало? Не хватает на магазин? Обязательно свою картошку ей сажать?
Но Василий Сергеевич принялся терпеливо объяснять, что раньше, когда Мария Евгеньевна жила не в усадьбе, а у себя на квартире, неподалеку, как и у всех жителей Бердска – она имела деляночку две сотки, где сажала картошку. Ну как еще объяснить хозяину, что в Бердске ТАК ВСЕ ЖИВУТ и так ВСЕ ДЕЛАЮТ. Для Бердских – своя картошка так же естественна, как своя  постель, как своя зубная щетка, как свой чайник на своей кухне…
Вениамин Борисович плюнул, махнул рукой – и разрешил. Копайте где и сколько хотите – раз вы такие пещерные люди! Только не у меня под окнами и не со стороны главного фасада.
Ну, а заодно Василий Сергеевич и еще один вопросик поспешил урегулировать – так как огород Марии Евгеньевне всегда ее племяш копал, то нельзя ли чтобы и здесь – тоже племяш этот Генка – копать будет? Ну и к тетке в ее апартаменты на втором этаже – будет по родственному заходить?
Вениамин Борисович был в добром расположении духа – и разрешил.
- На вашу ответственность, - сказал он Василию Сергеевичу, - вы у меня за безопасность отвечаете.

Так и стал Генка появляться в усадьбе.
А медицинский кабинет и  спальная комната тети Маши были как раз на втором этаже в левом крыле дворца – рядом со спальной хозяина. Не совсем рядом, но в реальной досягаемости. 
               
                ***

По понедельникам Вениамин Борисович прислугу обычно отпускал на выходной.
Всех кроме начальника охраны – Василия Сергеевича.
И Мария Евгеньевна по понедельникам отправлялась навещать подруг, да и к себе в квартирку свою убогонькую что на Московской улице заезжала – прибрать, пыль вытереть, цветочки полить.
Вот в один из понедельников как то раз и нашел ее племяш – Генка именно у нее на квартирке. Тетя Маша цветочки поливала, да старье какое-то перекладывала с места на место, когда Генка пришел.
- Слыш, тёть Маша, - без здрасьте начал запыхавшийся Генка, - дай ключ этот электронный от усадьбы, мне туда съездить надо, я когда тот раз огород тебе копал, папку там оставил, а в ней документы росгосстраховские, мне на работу их срочно вернуть надо, так что дай ключа!

У всех работников дворца на реке Тёме – были свои электронные ключи в виде магнитной пластиковой карточки. Нововведение – доселе в Бердске невиданное. Этими ключами можно было открывать калитку ограды, входные двери и кое-какие двери внутри дворца – в зависимости от уровня допуска служащего. Так повар своей карточкой мог открывать двери холодильной камеры и кладовки, а шофер мог открывать двери гаража…
- Нет, не положено, Геночка, не могу я тебе дать карточку, уволят меня, - сделав жалобное лицо, сказала Мария Евгеньевна.
- Тёть Маша, - требовательно возразил Гена, - тогда поехали туда вместе, мне ж эти документы сегодня на работу в росгосстрах вернуть нужно.
- А чего ж ты их тогда там забыл, олух, если документы такие нужные? И вообще зачем тащился с ними туда в усадьбу? – расстроенная тётка  принялась корить племянника.   
- Так я ж тебе огород копал, теть Маш, я ж прямо с работы к тебе туда приходил, - Генка бил теперь на комплекс тёткиной  вины, де ей помогали, а она теперь кочевряжится.
- Не, не могу я тебе карточку дать, а сама не успею туда теперь поехать, мне в совет ветеранов, да в собес сегодня, да в сберкассу. Поедем завтра с утра.
-Тёть Маш, меня без этих документов сегодня с работы уволят, не унимался Гена.
Тётя Маша вся изломалась-изошлась в расстройствах души. Но карточку-ключ все же дала.
- Ты уж меня не подведи, Геночка, документы возьмешь и сразу назад. И карточку эту мне потом отдай немедля.
Давала Генке карточку буквально дрожащей рукой. Как  Кащей то яйцо, в котором смерть его.

А с собой на дело – Генка взял новенький цифровой фотоаппаратик – Минольту. Пол-года, кстати, на него копил-откладывал. Зубов не вставил, а фотик купил. 


2.

Мэри ходила в этот дворец на берегу Тёмы как словно заграницу какую. Погружаясь в совершенно иной мир, столь же отличный от окружавшего ее в Бердской действительности, сколь отличными, наверное были действительность какого-нибудь самого нищего городка в самой бедной стране третьего мира – и, скажем, внутренние пространства тамошнего американского посольства.
Мэри наряжалась.
Красилась…
И каждый раз, наряжаясь, сознавала убогую бедность свою.
Выбор нарядов уж больно был невелик.
В этом голубеньком платье она уже выходила.
А джинсы – в вариации с той и с этой блузками – тоже два раза надевала.
Как она покажется Вениамину Борисовичу в этот раз?
В чем?
А для чего наряжаться? Понравиться хозяину усадьбы? Она и без того ему нравилась.
Да и нравился ли ей Вениамин Борисович?
Собиралась ли она целоваться с ним?
Но ведь  на филфак - то надо было поступать.
Этим же летом и непременно этим же!
Да и на поездку в Париж Вениамин Борисович прямо намекал.
Поэтому, целоваться-нецеловаться, а нравиться своему, как это теперь модно стало говорить – спонсору, было надо. Просто необходимо было нравиться ему, если хотелось и на филфак и в Париж.
Мэри в глубине души надеялась все же на чудо, что ей подарят  филфак с Парижем и всё такое прочее – за просто так. За красивые глаза. Просто за плезир общения с нею.
Но неглупым умом свои понимала, что скорее всего – предъявит все же  счет ее благодетель. Предъявит рано или поздно. А в счете этом будет записано – за предоставленные услуги по поступлению на филфак МГУ – предлагается рассчитаться со спонсором любовными утехами… Сто сорок пять поцелуев и еще столько же за поездку в Париж.
Но возможны были и варианты.
А вдруг он предложит выйти за него?
И стать его женой?
А?
И станет она мадам – помещицей.
И приедет она к факультету в Мерседесе с шофером, или еще лучше – в кофейного цвета ВАНДЕРЕРЕ с откидным верхом – и встретив у входа ту самую аспиранточку, что срезала ее на вступительном экзамене по языку, спросит ее, - ну что? Ты, небось, на метро ехала, устала? Обтоптали тебе там носки старых туфелек?
Мэри много читала. И оттого понимала, что нужно уметь правильно вести себя.
Имея богатство красоты и молодости – можно выгодным бартером  обменять часть этого богатства  на реальное и материальное благополучие.
Но одно дело – знать – другое дело - уметь.
Мэри понимала, что может ей не хватить элементарной опытности – воли и терпения. И чувства меры. И кого спросить? С кем посоветоваться?
Не с Генкой же или с Пашкой?

                ***

А Вениамин Борисович тоже каждый раз, готовясь к свиданию, строил планы.
Строил планы, видя в перспективе долгое  свое счастье, выраженное в частом обладании… Ах, слово какое противное – «обладании»… Счастье, выраженное  в ежедневной возможности видеть, трогать и ласкать… И получать ответные ласки юного нежного существа.
Вениамин Борисович был влюблен.
И ему нравилось ощущать себя влюбленным. 
Поэтому и свидания он ждал, как неизбалованный мальчик ждет визита к бабушке, где ему непременно подарят конфеты и игрушечную машинку.
А вообще по жизни всегда когда-то приходит решающая свиданка
Когда отдавание тела становится актуальной насущной необходимостью
День рожденья – со значением или 8 марта или Новый год – тогда свиданка приобретает оттенок обязательности ожиданий
Теперь, нынче, это была именно такая свиданка.

                ***

- Что вы делали? Чем занимались? – спросила Мэри, уже почти привычно оглядываясь в гостиной и вертя в руках бокал с аперитивом.


- Я был занят своей книгой, - ответил Вениамин Борисович, тонко улыбаясь одними краешками усов, - я пишу книгу, пишу статьи, и вообще погружен не только в ухаживания за вами, хотя и хотел бы уделять последнему гораздо больше своего времени.
Она пропустила это замечание мимо ушей.
- А о чем книга?

Вениамин Борисович тяжело вздохнул, -  я шесть лет отдал бизнесу…
В этом месте Вениамин Борисович воздел руки к небу и обведя глазами гостиную как бы наглядно показал, ради чего он работал все эти шесть последних лет, - а наука, моя наука была совсем забыта мной и отправилась в отставку. Но теперь вот пытаюсь заняться  ею снова, хотя  отстал от планов. Наверстываю теперь. И что хорошо – сам себе хозяин. Хоть собственный НИИ открывай со своим планом работ.

- Но все же интересно, чем вы занимались, когда разбогатели? – спросила Мэри сделав наивное личико, что ей удалось безо всякого труда. 

-  Сперва  признаюсь,   наслаждался плодами. Коллекционировал машины,  приобретал  всякую милую чепуху, радовался всякой ерунде, что можно купить за деньги.

- Ну, например? – спросила Мэри и огоньки живого интереса зажглись в ее глазах.
- Ну, редкие книги, картины, то, что когда ты беден даже и не думаешь, даже и не мечтаешь купить.

- Наряды, например, - мечтательно произнесла Мэри.

- Наряды?
Вениамин Борисович хмыкнул, слегка сбитый с мысли, - нет, о нарядах я не мечтал, а вот о путешествиях.

- Вы много ездили?

- Ну, не так много, как мечталось в детстве, но пробелы географического невежества своего срочно заполнил: Венеция, Рим, Париж, Лондон, Гизы, где пирамиды, я ведь в профессорстве своем кроме Варшавы, Праги и Берлина, да и то восточного, нигде и не бывал.

- А я вообще нигде не была, - грустно глядя в бокал с Маргаритой сказала Мэри.

- Ну, каковы еще ваши годы! – успокоил ее Вениамин Борисович, а вообще…

- Что? – переспросила Мэри.

Но Вениамин Борисович не ответил, потому как подумал по себя, что оттого и  плоды дорогие, что дорого дались. Смертельным риском дались. А потому и делить их со всякой  халявой неохота. Подумал было даже и сказать это вслух. Но не сказал.

Не сказал, но решил про себя, что нынче пора ему переходить черту.
Пора поторопить Мэри с ее решением – хочет она еще раз провалиться на экзаменах в университет на Ленинских горах или нет?

Он сел к роялю, открыл крышку и ударив по клавишам запел приятным баритоном,
               
                Друзья люблю я Ленинские горы,
                Здесь хорошо встречать рассвет вдвоем
                Видны Москвы чудесные просторы       
   С крутых высот на много верст кругом.

Стоят на страже трубы заводские,      
И над Кремлем рассвета синева.       
Надежда мира, сердце всей России -   
Москва - столица, моя Москва!   



Он пел, улыбался и лукаво поглядывал на слегка ошалевшую Мэри
      

Когда взойдешь на Ленинские горы,    
Захватит дух от гордой высоты.       
Во всей красе предстанет нашим взорам
Великий город сбывшейся мечты.       

Вдали огни сияют золотые,            
Шуми над нами юная листва...         
Надежда мира, сердце всей России -   
Москва - столица, моя Москва!         



Сильное волнение вдруг переполнило ее грудь, а он все пел и пел. Красиво пел красивую песню, которую никогда до этого она не слыхала.




Вы стали выше, Ленинские горы,       
Здесь корпуса стоят как на смотру,   
Украшен ими наш великий город,       
Сюда придут студенты поутру.         

Мы вспомним наши годы молодые,       
И наших песен гордые слова.          
Надежда мира, сердце всей России -   
Москва - столица, моя Москва!         


Вениамин Борисович закрыл крышку и просто сказал, подмигнув, - вот так, милая моя.

- Так здорово! – пролепетала Мэри.
- Не хуже этих, Пашка, солнце, я тебя люблю…?
- Да что вы! Вам хоть теперь на телевидение.
- Да нет уж, я уж лучше у себя тут, - сказал Вениамин  Борисович и вдруг, почуя  близость момента истины, шагнул к ней на встречу, и обняв, привлек к себе.

- Ой, не надо, - сказала Мэри скорее машинально упираясь кулачками  в шелковый жилет хозяина.

Вениамин Борисович выпустил Мэри.
Ему не хотелось идти путем пылких любовников студенческого возраста и прямолинейным штурмом  первобытной решительности переламывать первое девичье «не надо».
Он хотел, чтобы плод упал сам.

- Не надо? – хмыкнул он, - вы уверенно знаете что вам надо и что не надо?

Мэри молчала.

Он снова сел к роялю и запел.

- Но Москвою всегда я гордился,
про себя повторяя слова,
  Дорогая моя столица,
золотая моя Москва!
 

Потом он  снова принялся наигрывать мелодию песни о Ленинских горах, 
Но уже не пел.
Он наигрывал, слегка раскачиваясь, и закрыв глаза.
Играл, покуда не почувствовал прикосновения ее рук к своим плечам.

Тогда Он встал из за рояля, повернулся к ней и губами теперь уверенно  нашел ее теплые губы.

Надо ли рассказывать, что было дальше?
Вот дуальный вопрос нравственности и литературы.
Что сказал бы на этот счет критик Баринов?
В современных книжках писатель потрафляет инстинкту публики, выраженному в СЛОГАНЕ «народ хочет знать все  подробности».  Да и литератор   современный – сам подчас вожделеет до деталек.
Но если писатель, воздерживаясь, будет навязывать свою воздержанность и читательской массе? Кому он нужен будет? Особенно теперь в наше время пресыщенности плодами сексуального просвещения?
Читателю не нужны моралисты.
В конце концов, чтение – занятие добровольное. А за моралью можно и в церковь сходить.
Читателю нынче нужны подробности того, как наш  Вениамин Борисович принялся раздевать нашу Мэри и как он поволок ее в спальню. И что дальше за этим в спальне было.
Но если рассматривать писателя не как моралиста, оберегающего жалкие останки того нравственного целомудрия, еще теплящегося где то в недрах читательских масс, где нынче Мамай прошел после нашествия всех этих сексуальных просветителей в кипах… И если рассматривать писателя не как жалкого святошу, а как отца своих литературных героев, то тогда, может быть читатель и поймет его – что не хочет писатель выставлять напоказ голыми деток своих.
И ту же Мэри.
И того же Вениамина Борисовича.   

                ***


Генка все правильно рассчитал.
Генка был хорошим охотником.
Удачливым.
Недаром, профессиональную репортерскую фотографию сравнивают именно с охотой.
Ради верного момента, когда нажимаешь на спуск фоторужья, нужно точно угадать и место и время, куда придет твоя добыча.

Добыча.
Рычащий от страсти хищник, тащащий в зубах  свою едва трепыхающуюся жертву.
Или пара диких животных, занятых брачными играми?
Можно и так, можно и этак.
Гена сидел в засаде, в качестве схрона выбрав себе  – шкаф купе в спальной  Вениамина Борисовича.
Гена верно рассчитал, что ЕСЛИ ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ, то это непременно будет здесь. И вряд ли брачущийся тигр пожелает оторвавшись от  тигрицы своей (или раненой лани?) – полезть в недра хранилища верхней одежды.
Зато из едва раздвинутой щелки зеркальных створок шкафа – отлично просматривалась кровать хозяина.
Эх, да что там кровать – целое поле футбольное. Или если не поле – то борцовский ковер размером с волейбольную площадку. Вот какая была у Вениамина Борисовича кровать.
Долго Генка сидел в засаде?
Ему не привыкать.
С детства Генка имел склонность к подглядыванию.
Бывало, часами просиживал он в кустах подле купальни, заживо сжираемый комарами, ради одной секунды вожделенного счастья, увидать, как зашедшая в заросли девушка или молодая женщина – снимает  здесь мокрый купальник, чтобы отжать его, или просто переодевается в сухое.
Ради таких моментов Генка был готов мышкой не дыша просидеть и час и два. Чтобы потом ночью, засыпая, помечтать о такой женщине, как о своей.
Генка и за девчонками  подглядывал.
В школьной раздевалке.
В десятом классе это было. Генка забирался на груду борцовских матов в кладовке спортзала, что была смежной с девчачьей раздевалкой, и оттуда через дырку в вентиляционном окошке – смотрел, как рано созревшие одноклассницы его – переодеваются к уроку физкультуры.
Смотрел на их юные трепетные прелести и мечтал.
Особенно о Мэри.

Генка мечтал о ней, как она ждала бы с работы… Ждала бы мужа… А он, Генка, пробравшись к ней насильником или любовником -  вдруг валил бы ее на кровать,   заключал бы ее в объятия, страстно целуя и вылизывая каждый квадратный сантиметрик ее бесподобного тельца. 
Уже в девятом она стала его тайной.
Мэри.
Именно Мэри.
Но она была самой красивой девчонкой в их школе, а он в их же школе  был самым хилым пацаном, которому любой шестиклашка мог по губам навалять.
На что мог надеяться Генка?
Только на верность своим мечтам?
Да на чудо.
Генка и с Пашкой то сдружился оттого, что Пашка на Мэри из их класса более всех шансы реальные имел. А Пашка в Генке ценил умного собеседника. Наперсника. Главным достоинством которого было – ПОКАЗНОЕ РАВНОДУШИЕ К ПРЕЛЕСТЯМ КРАСАВИЦЫ МЭРИ.
Да.
Генка хорошо маскировал свои чувства.
Потому как истинный охотник тот – кто умеет и чувства свои скрывать, а не только в кустах прятаться.
Генка мечтал о Мэри, и ему было приятно представлять себе, как та станет Пашкиной женою. А Генка станет часто бывать у них. И будет как бы болеть за их счастье. Как болеют за игру любимой команды.
Пашка же, делясь своими переживаниями,  думал что Генка ему как другу сопереживает. И не догадывался о том, что Генку просто возбуждают мысли о плотском единении красивого тела Мэри с грубой Пашкиной силою. И что Генка каждый вечер засыпал с этими образами, что рисовало его воображение, подогретое подсмотренным через дырочку в вентиляционном окошке. 
И вот…
Генка не зря три часа просидел в шкафу-купе.
От увиденного, потом, он едва чувств не лишился.
Едва не умер от увиденного.
Но ни разу, ни единым всхлипом не выдал себя.

3.

А Пашка уверенно полагал, что рано или поздно – но Мэри все равно выйдет за него.
Куда ей деться?
Здесь в их маленьком городке у Пашки конкурентов не было. А в Москву Мэри ее папаша не отпускал, и об этом все знали.
Да и к Пашке  Валерий Михалыч – отец Мэри, как к родному относился. Машину, вот, свою новую доверял.

- Пашк, а что, Мэри разве не с тобой? – в наивном неведении сорвалось с папашиного языка.

И даже недалекий Пашка и тот многое вдруг понял.
Понял, что настал в жизни их городка такой новый момент, когда все переменилось.
И мент Василий Сергеевич стал другим.
И их врачиха Мария Евгеньевна другою стала.
И Мэри.
И Мэри ускользала теперь от них.
От папаши своего – Валерия Михалыча и от Пашки.
И вообще накануне даже сказала Пашке, что гордиться красным «жигулем-копейкой», называя его гоночным, просто глупо.
Как же так?
Ведь на всем этом зиждилось Пашкино эго. Гордость его и все то, что американцы называют словом pride. На гоночной, собственными руками собранной копейке и на общественном сознании того, что самая красивая девчонка в городке – его Пашки почти что невеста.

А ведь Пашка три года уверенно полагал, что никуда она от него не денется.
Покочевряжется-покочевряжется, провалится еще пару раз на вступительных в Москве - да и выйдет за него, деток рожать. Выйдет, предавшись радостям простого и глупого Бердского счастья, когда муж работящий и не пьет, и когда по выходным все  друг к дружке скопом в гости ходят.
Но вот не мог Пашка в уверенности своей предположить такого, что Мэри найдет вдруг для себя какой то иной выход.
Иное счастье – альтернативное  их глупому Бердскому.
С Москвой.
С университетом на Ленинских горах.
С мужем, пусть и не молодым, но зато не на глупой красной копейке, а на бежевом Мерседесе с шофером.
И не с глупым хождением по выходным в глупые гости, а с вылетом на уикенд… а хоть бы и в надоевший Париж…
Потому как -
Все девочки хотят быть счастливыми.
And every little girl deserves favor
Course girls - they wanna  have fun   



                ***



И тут Пашку ПРОНЯЛО.
Раньше – он терпел, что Мари – не его, потому что она  НИЧЬЯ!!!! И он терпеливо ждал, считая, что она никуда от него не убежит. Его и будет. А теперь, когда она увлеклась, да КЕМ???? Стариком!!!! Теперь Он был  готов убить!
Сперва Валерий Михалыч с его невинным вопросиком, – а разве Мэри сегодня не с тобой?
С вопросиком от которого внутри все похолодело.
А потом – Генка.
Генка, который прибежал и выложил.
На вот тебе!
Сенсацию.


Глава 3

Mon papa ne veut pas que me dance le polka


1.


Можно полюбить, если разница в возрасте почти что сорок лет? Ну, не сорок, а тридцать пять…

Вот – вопрос!

- Так вы обещаете мне помочь с университетом? – спросила Мэри.

- Говори мне «ты», - вместо ответа сказал Вениамин Борисович.

- Хорошо, мне трудно так сразу, но я потом привыкну, - сказала Мэри.

Она была так трогательно хороша в черной коротенькой рубашечке.

Вениамин Борисович откинувшись на подушках курил свою сигару. Курил и любовался своею Мэри. Своею, которая пол-часа тому назад стала его.

- Ты поможешь мне поступить? – спросила Мэри, указательным пальчиком осторожно прикасаясь к его груди. Совсем седой груди – всей в родимых пятнышках и в густой поросли совершенно седых волос.
Совсем стариковской груди.
Какие у Пашки мощные грудные мышцы! И совсем лишенные какой-либо растительности. Он такой мощный, гладкий, крепкий, упругий! А Вениамин Борисович – совсем-совсем седой. И пятнышки эти родимые – они тоже  какие-то старческие. И мышц грудных нет совсем. Одна кожа сморщенная вместо мышц.
- Ты поможешь поступить? Стопроцентно?
- Стопроцентно помогу, - ответил Вениамин Боричсович, пыхнув сигарой, - насчет университета можешь теперь и не волноваться.

- Если до самых вступительных буду с вами… то есть с тобою спать? – запнувшись спросила Мэри. И когда она запнулась и пальчик ее указательный, он тоже остановился, запутавшись в седом завитке на груди Вениамина Борисовича.

Вениамин Борисович поднялся с кровати, накинул черный шелковый халат, подошел к бару.

- Тебе виски со льдом? – спросил он.

- Нет, мартини, если можно, - ответила Мэри.

- Отвыкни ты, наконец, от этих дурацких присказок, - дернул плечом Вениамин Борисович, - обходись без лишних слов, зачем тут это «если можно»!

- Я вас, то есть тебя раздражаю? – спросила Мэри.

- Нет, не раздражаешь, просто ты долго адаптируешься.

- Я привыкну.

- Привыкай скорее.

Он с улыбкой подал ей стакан с коктейлем.

- Ты не сказал, могу ли я быть уверена.

- Если ты имеешь ввиду наши близкие отношения, как условие твоего поступления, - хмыкнул Вениамин Борисович, - то я ведь не жлоб, а ты ведь не вульгарная девица.

Мэри промолчала, ожидая, что Вениамин Борисович скажет дальше. 

Он присел на краешек кровати. Сделал добрый глоток оранжевого виски, с характерным стуком поставил стакан на стеклянную столешницу модного столика.

- Мне бы хотелось, чтобы наши отношения развивались, - наконец вымолвил он.

- Они уже достаточно развились, - заметила Мэри.
- Чтобы мы остались друзьями.

- Друзьями? – удивилась Мэри.

- Извини, я может, и подобрал неверное слово.

- Похоже, что неверное, - согласилась Мэри.

- Но я не хочу, чтобы наши отношения носили характер бартерных.

- Как это? – спросила Мэри.

- Обязательно бартерных, вроде ты мне, а я тебе.

Мэри молча глядела на стакан в своей руке, словно не зная, куда его поставить.

- Я все же рассчитываю на какую то романтическую привязанность, - выдавил из себя Вениамин Борисович, - и неужели я заблуждаюсь относительно себя?

Мэри молчала, не зная что ответить.

- Ты хочешь в университет, ты туда поступишь, обещаю. И это уже не зависит от того, будем мы после этого вместе или нет.

- Я уже отработала? – спросила Мэри.

- Как ты можешь? – с укоризной спросил Вениамин Борисович, - ты же хорошая девочка.

Это слово «девочка» получилось у него каким то вымученным.
Оно – это слово, потом все вертелось у нее в ушах.
«Девочка».
Это обращение старого любовника к юной любовнице.
«Девочка».
И произносится оно очень мягко и с обязательным предыханием.
«Девочка».

                ***

Дома она залезла в ванну.
- Ты долго там? Ты там не заснула? – отец стучал в тонкую дверцу из дешевого прессованного ДСП.

Я бартерная проститутка? – спрашивала себя Мэри.
Я легла с ним за поступление в университет?
Это очень и очень плохо?

                ***

- Она проститутка, - сказал Генка, - она у него выпрашивала, чтобы он ей помог в университет поступить, слыш, Пашка!


Пашка тоже хорош.
Сила есть – ума не надо!
Для начала ему – Генке выволочку сделал. Помял его маленько. Нос, губу раскровянил.
- Ты чего там сам делал? Да еще и с фотоаппаратом?
- Как чего? Я там тетке огород копал, да когда переодевался, документы там позабыл.
- Прямо у хозяина в спальной что ли?
- Ага, прямо у него. У тетки в комнате, а она рядом со спальной по коридору.
-  А в спальной как у того очутился?
- Как?
- Ага, как?
- А я заметил, что Мэри то у него, ну голос ее услыхал, смех и так далее.
- Ну!
- Ну и решил посмотреть, чё у них там?
- Как тогда в школе опять на маты залезал?
Как раз в этом месте Пашка ему и врезал пару раз.
Для верности.
Но против фоток все равно не попрешь.
Бей – не бей, а фотки документ.
Вернее  сказать – улика.
А еще вернее сказать – бывшая улика.
Потому как Пашка – ну полный идиот и отморозок, как фотки эти на дисплее поглядел, да как Генку допросил, взял да фотоаппарат этот дорогущий об угол и разбил. Вдребезги.
- Ты чё! – взмолился Генка, - я ж на него пол-года копил и откладывал.
- Ничего, за фотик я тебе отдам, - сказал Генка, - не бзди, отдам. А разбил, чтоб ты никому больше не смел показать. Никому, понял! И сам чтоб больше не смел ходить, да подглядывать. А нето убью. Ты меня знаешь.

                ***

Генка Пашку знал.
Знал и потому боялся.
Знал Пашку и весь их маленький городок.
Сильный был Пашка, смелый. Про таких в старину говорили – удалой.
В школе еще в девятом и в десятом, на танцверанде да в дискотеке  – любому 
отслужившему армию мог по шее накостылять. Занимался и культуризмом и борьбой.
А как школу закончили, так с какими то бандитами связался – тогда вообще про Пашку дурная молва пошла, что жестоко дерется, в драке вообще голову теряет. Особенно на него азербайджанцы с рынка жаловались. Не щадил он их, когда по приказу бригадира своего бандитского долги с них выбивал.
Но потом дядя Вася – начальник милиции – дружок Маринкиного отца за Пашку взялся. Бандитов тех пересажали, а Пашку в армию на два года отправили.
Вернулся Пашка – другим человеком.
Устроился автослесарем в мастерские. А потом и свой маленький гараж с подъемником завел.
Машину себе из хлама сам собрал. Гоночную копейку.
Кулаками больше не размахивал, но все его кулаки и так помнили.
Свежи еще воспоминания были.
И азербайджанцы на рынке всегда ему с походом товару отвешивали и денег брали меньше, чем товар этот стоил.

Так что, Генка Пашку знал.
Знал и боялся.

Пашка ему велел больше не подсматривать.
Но не так то просто со своею страстью справиться.
Даже под страхом расправы.
Да что там расправы -  даже под страхом вечных мук порою трудно со страстями справиться.

2.

Со времен бандитских приключений остался у Пашки пистолет.
Или – ствол, как они тогда говорили.
Про ствол про этот Пашка Василию Сергеевичу не рассказал.
Сдал тогда какой-то обрез охотничьего ружья несерьезный, де с этим обрезом он и азербайджанцев терроризировал.
А на самом то деле, реальный ствол – пистолет ПМ – что у одного бандита залетного отобрал, Пашка за огородами в землю закопал. Авось когда пригодится.
Когда из армии вернулся – раскопал, проверил – все на месте – все в порядке. Смазал, завернул и снова закопал.
А теперь вот пришла пора.
Понадобился ему пистолет.

Пашка любовно развернул оружие.
Обтер его от лишнего избыточного масла, что было на обертке.
Начал разбирать.
Вынул обойму из рукояти. Отогнул предохранительную скобу. Снял затворную раму. Снял боевую возвратную пружину.
Принялся бережно обтирать части оружия свежим ружейным маслом.
Штатного шомпола, который бывает только когда пистолет вместе с кобурой, у Пашки не было. Он шомпол от охотничьего ружья использовал, вернее его разборную половинку.
Оторвал ветоши.
Намотал ее на конец шомпола, там где у него дырочка для закрепления ветоши. Смочил в специальной щелочи ружейной для прочистки ствола и принялся чистить.
Потом сменил ветошь. Смочил ее ружейным маслом и снова – туда-сюда, туда – сюда, туда-сюда.
Как словно любовники, когда совокупляются.
Когда эти…
Москвич этот богатый с его Мэри.

Пашка обтер детали.
Надел пружину на ствол. Именно узким концом. Потом надел и вставил затворную раму.
Отщелкнул предохранитель и рама встала на место.
Вставил в обойму имевшиеся патроны.
Пять их всего у него имелось.
Маловато.
Ну, ничего – хватит на одного.
А то и на двоих тоже достаточно.

Идти во дворец к москвичу решил тогда, когда Мэри туда пойдет.
В ее следующий выходной.
В понедельник.

А пока – а пока решил все же традицию не нарушать и поехать встретить ее с работы.
Как всегда.
И Генке сказал, – выдашь себя  чем-нибудь, хоть словом – первого замочу! Руками разорву. Ты меня знаешь. 

                ***

Да, Генка Пашку знал.
Знал и боялся.
И поэтому выходя на работу в свой росгосстрах, что был этажом выше Маринкиного магазина, постарался ничем не выдать ни своего нового о Маринке знания, ни своего страха за знание это.
Но не властен был этот страх только над одним. Над ночными Генкиными мечтаниями, которым уже который год он предавался. И которые уже не первый год заменяли взрослому парню жену.

- Ну, как делишки, Мэри? – как ни в чем ни бывало, спросил Пашка, лихо подъехав и юзом затормозив подле магазинчика. Ровно в семь вечера, когда Генка услужливо опустил на дверях железные жалюзи.

- Нормально делишки, - ответила Мэри, садясь на свое навеки закрепленное за нею место рядом с водителем.

- Ты в охрану дозвонился? – спросила она Генку, что примостился как всегда позади жениха с невестой.

- Обижаешь, хозяйка! – с показной веселостью отозвался Генка.

- Ну, тогда поехали, - подытожил Пашка, ударяя по газам.

Ехали быстро.
Машин вечером в городке мало.

- А я решил в Москву ехать, - неожиданно нарушил молчание Пашка.

- В Москву? – изумилась Мэри, - а ты ничего не говорил.

- А я недавно решил, - отозвался Пашка, глядя прямо перед собой, - а чё! Автослесари там нужны, я уже узнавал, даже на автоладе если не по иномаркам, а по Жигулям, до тысячи баксов в месяц выходит. Хата однокомнатная в Свиблово стоит четыреста. А летом  в МАДИ – в автодорожный институт на вечернее на автомеханический факультет поступать буду, так вот!  А там – за пять лет на квартиру накоплю, свой бизнес заведу, мне там ребята помогут.

- Бандиты? – перебила Мэри.

- А может и бывшие бандиты, - кивнул Пашка, - были бандитами, теперь бизнесменами называются. Они и в институт помогут – у них повсюду связи.

- Ну чтож, давай, в добрый как говорится час! – сказала Мэри.

- А может ты тогда и за меня замуж соберешься? – спросил Пашка и поглядел на Мэри.

- За тебя замуж? – переспросила Мэри, - мы же обсуждали это с тобой уже.

- Ну, я думал, ты передумаешь, если я в институт поступлю, да на курсы французского там ходить стану, - сказал Пашка и как то криво и натужно улыбнулся, да так что явно не задалась у него эта улыбка.

- Ты сперва поступи, - сказала Мэри, уже выходя возле своей калитки.

- А он и поступит, - за приятеля крикнул ей вслед Генка.

- Чё? Впрягаешься за меня, Гендос? – спросил Пашка, когда Генка пересел к нему на освободившееся переднее.

- Ты же друг мне, - ответил Генка и поцеловал Пашку в плечо.

Judas, must you betray me with the kiss?

                ***

Василий Сергеевич, работая в органах МВД много раз получал анонимные письма.
У этого – самогонка в гараже.
А у того – ружьишко незарегистрированное.
Этот – картошку чужую по ночам в огородах копает, а тот – жену избивает и ворованными вещичками приторговывает.
Привык Василий Сергеевич за годы службы своей к анонимкам.
Обычно были анонимки те рукописными. И по большей части писаны они были коряво, потому как левою рукой.
Откуда в городке лишним неучтенным печатным машинкам то взяться?
Одна в городском комитете партии, а другая – в милиции у того же Василия Сергеевича.
Теперь времена иные пошли.
Всюду компьютеры – принтеры.
И в сбербанке и росгосстрахе, и в собесе, и даже у них – в милиции, где Василий Сергеевич больше – увы и ах – не работал.
Вот и эта анонимка была на принтере отпечатана.
Василий Сергеевич особо не разбирался – на лазерном – или на струйном – но коли надо будет – можно будет и разобраться.
А текст в анонимке был любопытный.

У Павла у автомеханика, что гараж на улице Ленина держит, ствол незарегистрированный имеется. И имеет этот Павел намерения из ствола этого – человека завалить. А именно – нового московского хозяина усадьбы. И резон у Павла есть, то бишь – мотив имеется. Ревность. Известно Пашке стало, что некая Марина по прозвищу Мэри – за которой Пашка  со школы еще ухлестывал, к москвичу этому по понедельникам ходит.
И – понятное дело, не подписано письмишко это было.
А к Василию попало по почте. Вернее – не по почте, а бросили в почтовый ящик в конверте, подписанном печатными буквами – Начальнику охраны – Василию Сергеевичу. Лично. Срочно. Секретно.

По идее, по закону, обязан был Василий Сергеевич отреагировать.
Заявить в милицию.
Но не стал.
Хотябы даже и оттого, что понедельник был уже завтра.

3.

С отцом у Мэри пошел душевный разлад.
Пытался он что-то выпытывать, права какие то качать.
Даже замахнулся на нее.
А ведь за всю жизнь – ни разу рукой не тронул. Не шлёпнул.
Потому как сиротка.
И не женился, потому как опасался – не окажется ли молодая жена плохой недоброй мачехой?
И на тете Маше, на Марии Евгеньевне на врачихе  не женился, потому что боялся смешным Маринке показаться, да и поздно уже сошлись то они с врачихой, когда Мэри уже одиннадцатый класс заканчивала.

А какие теперь нынче права можно качать?
Она взрослый человек.
Выросла уже.
И есть у нее свой путь.
И путь этот – не в городке их убогом детей как свиноматка рожать-штамповать, да в дурацкие гости по выходным дням к родне ходить с непьющим и работящим мужем – идиотом, а был у нее другой – свой собственный путь. Москва, университет, работа за границей, связанная с французским языком, люди… Интересные люди – умные, модные красивые.
Спасибо папаше, конечно, что не дал ей по малолетству в Москве остаться – пойти в официантки ли в судомойки – а там чего доброго и пуститься если не во все тяжкие, то нарваться на какие-нибудь неприятности переходного возраста. Сколько девчонок провинциалок на Москве каждый год пропадает! Не в смысле гибнет – а так – пропадает морально – с****оваться, скурвиться – опроститутиться – тут быстро. Глазом моргнуть не успеешь. А скольких в Турцию бандиты в подпольные дома терпимости увозят!
Так что, прав был батька, что не дал после провала экзаменов в столице остаться.
Но теперь ведь уже взрослая она.
Не девочка уже.
Двадцать один уже вот-вот будет.
И теперь, сама может по взрослому решить. Не сгоряча, а все взвесив – что ей на самом деле нужно.
А нужно ей – в Университет на Ленинских горах.
И если для этого нужно было познакомиться с Вениамином Борисовичем – с Вениамином… (без Борисовича), то значит Судьба такая. И миновать этого никак нельзя.
Не простит она себе потом, если придется глупо в этом глупом городке застрять. Штамповать детишек – хоть и от культуриста Пашки. И ходить с детьми и с мужем в гости по выходным – к многочисленной родне.

А значит – верный выбор она сделала.
И вовсе она не проститутка, как вырвалось тут у папаши.
Папаше она простила.
А вот Василию Сергеевичу – не простит. Ведь это он папашке нашептал.

- Опять в понедельник в усадьбу собралась? – спросил отец за ужином.

- Я там языком французским с Вениамином Борисовичем занимаюсь, - поджав губы ответила Мэри, - спроси Василия своего, он знает, что Вениамин Борисович профессором университета раньше был.

- Не знаю, кем он там раньше был, а теперь он олигарх и нам не чета, вот что я знаю. Сколько деньжищ награбил! Мне Василий говорил, сколько у него там во дворце всего, одних машин заграничных.

- А может, я за него выйду, да все это и моим станет? – сказала вдруг Мэри с вызывающе  показной игривостью и прошлась вдруг по кухне дробью каблучков в давно забытой деревенской кадрили.

- Ты это, девка, кончай, - сказал отец.

- Что кончай? – спросила Мэри, приподняв брови.

- Кончай и все тут. 

Отец поднялся из-за стола и сердито, не поцеловав дочери, отправился к себе.
Спать.
Ложился батя рано.
В девять вечера.





Глава 4

«Так не идоставайся ты никому!»

1.

А что?
И правда замочу его!
Или напугаю до смерти, заставлю на коленях ползать и выть от страха.

Пашка гнал свою красную копейку по Московскому тракту туда – к повороту на Липовую аллею, что вела  на берег реки Тёмы – к усадьбе.
Пашка уже даже не следил как бывало за выбоинами в асфальте, не берег нежной передней подвески своей гоночной копейки. И колеса, попав в яму, скрытую дождевою водой, отскакивая  на лету, с глухим стуком бились об арку. А Пашка и не замечал этих ударов.
Он глядел вперед.
Вперед, где в облаке поднятой колесами дождевой аэрозоли, пёр огромный трейлер с иностранными надписями по заднему борту – long vehicle …
Обогнать!
Обогнать – давал Пашка команду сам себе.
И левая нога выжимала сцепление, и правая рука переключала передачу на пониженную, и правая нога кидала карбюратору повышенную дозу горючки.
Гоночная копейка послушно прыгала, устремляясь вперед и вперед.

Пашка влетел в это аэрозольное облако.
Трейлер пёр под все сто десять.
А дорога здесь узкая.
Два грузовика впритык  едва расходятся.
Аэрозоль застил.
Ничего не видать.
Только мотор ревет, да трейлер, не желая пропускать наглую копейку, тоже шумит словно Ниагарский водопад.
Впереди мигнули дальним светом.
- Ага! Мигаешь, когда страшно!

Пашка едва успел отвернуть от встречного джипа, пронесшегося с диким воем испуганного гудка.

- Ничего, ничего! Сейчас и этому московскому хлюсту тоже страшно станет, - сказал себе Пашка, сунув руку под свитер, где за поясной брючный ремень был засунут нагретый телом пистолет.

Вот и поворот.
Липовая аллея.
Раньше здесь указатель на дороге стоял – Детский туберкулезный санаторий 1, 0 км…
Теперь указателя нет. Один только столбик остался.
Потом, может когда-нибудь для туристов повесят здесь указатель – Место кровавой расправы над олигархом Вениамином Борисовичем – 1.0 км…
Или – Место гибели влюбленного в Марину красивого парня Пашки 1,0 км…

Нет, так Пашка не думал, когда свернул на Липовую аллею и когда до усадьбы остался всего один кэ-мэ.
Он думал о том, как Вениамин будет ползать у него в ногах, а Пашка будет стрелять.
Стрелять и приговаривать – сволочь, сволочь, сволочь…
   
Не доезжая метров триста, приткнул машину мордой в кусты и пошел полем – слегка наискосок.
Он с детства знал эти места.
Там, если слева обогнуть главную усадьбу, то выйдешь к оранжерее.
А там через оранжерею можно и в сам дом проникнуть.

Пашка не раздумывая рукояткой пистолета разбил стекло.
Кряхтя пролез в узкий проем оранжерейной рамы.
Скривился – потому как ухом порезался об острый осколок стекла, засевший в раме.
По желтому кафельному полу оранжереи наследил меленькими кровавыми пятнышками…
Рванулся вглубь.
Через соседний, смежный с оранжереей спортивный зал, где голубел безмятежным зеркалом воды двадцатипятиметровый бассейн.
Рванул дальше.
Вверх по лестнице.
Куда теперь?
Туда?
Или сюда? 
В коридоре сбил с ног какую то женщину, что упав сразу заголосила в испуге.

- Тихо, тётка! Говори, где хозяин? Вениамин где? Или пристукну тебя тут сейчас!

Женщина округлив безумные от страха глаза, мотнула головой в сторону дальнего конца коридора.
Пашка рванул по ковровой дорожке, что ввиду красноты своей принимала теперь капавшую с разрезанного Пашкиного уха кровь  как родную – безо всякого контраста.
Налево дверь с большой бронзовой ручкой – подёргал – закрыто.
Направо – большая двустворчатая дубовая дверь.
Толкнул – тоже закрыто.
А тут снизу послышался лай возбужденной погонею собаки.
Рванул в самый конец коридора.
Небольшая дверь.
Поддалась.
Влетел в какую-то комнату.
Камин.
На мраморной полке над камином – часы и модель парусника.
О таком паруснике Пашка мечтал в детстве, когда с пацанами по реке Тёме самодельные пароходики пускал.
Собака за дверью лает.
Куда теперь?
Вон еще дверь.
Туда.
Стукнул с разбегу плечом, дверь нараспашку.
Влетел на какой-то балкон над зимним садом.
Ковровая дорожка.
Лестница вниз в зимний сад.
Собака сзади.
Нет, две собаки!
Пашка выстрелил.
Еще выстрелил.
Потом еще раз.
Одному псу попал прямо между злых красно-желтых глазок.
Другому в мощную грудь и в скошенный – переходящий в шею загривок.

- Брось оружие, дурак! Брось оружие! – кричал кто-то из-за дверей.

Пашка рванул дальше.
Вниз, потом налево, потом по коридору.
Выскочил в большую комнату с мраморными колоннами.
Вроде как вестибюль.
И тут пуля тенькнула – ударила его по ноге.
И еще одна.
В бедро.

Пашка упал.
И пистолет его покатился – поехал по инерции – по отполированному полу из черного габбро.

- Эх, дурак ты дурак! – приговаривал Василий Сергеевич, замыкая наручники за спиной у поверженного на каменный пол Пашки.

- Дурак ты дурак! Один раз я тебя от тюряги отвел, а теперь ты брат, сам в нее в тюрягу залез. Сам залез.

И кому то другому потом еще говорил Василий – зря вы, Вениамин Борисович стреляли, я бы его без вашей стрельбы взял голубчика.

Пашка перевернулся на спину.
Над ним стояли двое.
Дядя Вася. Мент Василий – тот, что три года тому назад его от бандитского дела отмазал и в армию отправил служить.
И еще этот…
Так близко московского олигарха Пашка видел первый раз.
Седой старый уже дядька.
И винтовка снайперская охотничья в руках.
Это он в ногу и в бедро попал.
Больно!
Больно, зараза!

- Зря вы, Вениамин Борисович, я бы и без стрельбы его взял, никуда бы он не делся, голубчик, - повторился Василий Сергеевич.

- Нечего болтать, милицию вызывайте, - отрезал седой.

- А может не будем милицию? Может решим полюбовно? – спросил вдруг Василий.

- Чи-и-го!? Сделав уничижительно-презрительную гримасу прошипел седой, - какое там еще полюбовно!? Да я тебя самого еще под суд засажу, если ты мне тут еще такую херовину скажешь! С Москвы дружков из министерства кликну, они тут враз тебя уму-разуму научат.

Василий сопел.
И Пашка лежал затылком на холодном габбро и тоже сопел.

А милиция бердская – уже ехала.
Уже мчалась за ним сюда на Липовую аллею, мигая синими проблесковыми маячками сразу всех двух своих милицейских автомобилей.
Одному этому автомобилю Пашка недавно карбюратор кстати говоря перебирал.
И второму что-то по подвеске делал – сайлентблоки менял, шаровую менял…

- Зачем собак то пострелял, дурак? – спросил седой и сплюнув, удалился куда то к себе.

- Эх, и правда дурак ты дурак, - подтвердил мент Василий, - из за бабы. Всё всегда из-за бабы.



2.

На суде Мэри не было.
На суд Мэри не пошла.
Когда был суд, Мэри была в отъезде.
Ей приходили какие-то повестки, явиться свидетельницей, но она месяц как была в Москве.
Поступала.
А когда на пару дней заехала в Бердск – за вещичками, да из магазина трудовую книжку забрать – Пашку уже по этапу увезли. С приговором – пять лет колонии.
 
В магазине Мэри проставлялась шампанским и конфетами.
Конфеты были московские – фабрики Большевичка.
Вкусные, сладкие, пальчики оближешь!
Товарки – сослуживицы – аккуратно угощались, пили шампусик из граненых стаканов, вежливо хихикали в ладошку над свежими московскими сплетнями и анекдотами.

- Во, глядите, - Мэри гордо протягивала товаркам две синенькие книжицы. Одну побольше, другую поменьше.

За-чет-ная книж-ка, - вслух читала Валя бухгалтерша, осторожно двумя пальчиками держа драгоценную книжицу.

Сту-ден-чес-кий би-лет…

Московский государственный университет имени Ломоносова. Филологический факультет. Дневное отделение.

Счастливая!
Какая ты, Мариночка счастливая!

А когда Маринка ушла домой – вещички собирать, девушки – товарки сказали промеж собой…
Та же Валя бухгалтерша сказала.

Сучка она – Марина эта.
Сучка.
С москвичом со стариком ****овала и парня в тюрьму посадила.
Сучка.

3.

Василию Сергеевичу подвернулся подходящий домик.
Всего тридцать тысяч за него просили.
Прекрасный такой домик.
В десяти верстах от Бердска вверх по течению реки Тёмы на самом берегу.
Дом кирпичный – восемь на восемь по низу – четыре окна по фасаду. Да еще две веранды деревянные – одна на восточную сторону, вторая на западную.
- Прям, как ты и мечтал, - говорила Василию Сергеевичу жена, - на восточной утром завтракать, а на западной веранде вечером чай из самовара попивать.
- И с водочкой! – подхватывал Василий Сергеевич.

Домик был именно таким, о каком мечталось.
Загвоздка была только лишь в том, что на дом недоставало каких-то двенадцати тысяч. Восемнадцать  они с женой уже скопили – из ежемесячного жалования Василия Сергеевича, что он в конвертах за службу в усадьбе получал. А вот двенадцати – не хватало.
- И жалко будет, если домик уйдет! – говорила Василию жена, - пойди попроси у хозяина в долг!

Не хотелось идти.
Особенно тягостно было идти просить после суда.
После суда над дураком – Пашкой, все в городке смотрели на Василия как на предателя какого то. Как на полицая во время немецкой оккупации.
И дружок  Валерка – с которым в Афгане служили, и тот Иудой и псом наёмным его обозвал. Потому что прочил Пашку себе в зятья.
Да разве бы стал Василий Сергеевич в Пашку то стрелять?
Это ведь Вениамин в него из винтовки.
А на суде пришлось Василию на себя этот эпизод взять.
Самооборона.
И оружие огнестрельное на него записано.
Суд и не признал никаких нарушений.
Да и свидетели были – горничная, которую Пашка до смерти перепугал, да сам хозяин. Да и улики все против Пашки – две собаки застреленные, да проникновение в дом со взломом.
Так что две пули в Пашку выпущенные Вениамином, Василий на себя взял.
А общественность Бердская – Василия за это возненавидела.
На суде в спину ему кричали – пёс московский!
И Валерка – дружок бывший – теперь и руки не подавал.

Вот что деньги с людьми делают.
Кабы не домик, кабы не их с женою мечта – наплевал бы Василий на эту службу при олигархе столичном, да и бросился бы прощения у всех за Пашку просить.
Сам бы адвокатов нанял апелляции подавать.
Но дом – это последняя их с женою пристань.
О таком доме они мечтали всю свою жизнь.
И потому как Василий на службе милицейской взяток не брал и на пристань себе с женою не накопил, приходилось теперь быть псом.
Псом на псарне у московского олигарха.

- Что, Василий Сергеевич? – спросил Вениамин Борисович, когда начальник охраны пожаловал в кабинет.

Вениамин Борисович сидел, закинув ноги на столешницу красного дерева, и от позы такой, голова его совсем низко съехала вниз по спинке испанского  кожаного кресла под старину. Под старину времен войны за Испанское наследство или времен Великих географических открытий.
Вениамин Борисович курил сигару.
Ромео и Джульетта Бельведер – номер один.
Под ногами Вениамина Борисовича, как раз под скошенными каблуками его новомодных молодежных Козаков, лежала раскрытая книга.

- Что, Василий Сергеевич? Я вот тут Дон Кихота читаю, в том месте, где Dom Qyhotte counsalte avec la tete enchantee, и вот как раз о тебе вспомнил.

Василий Сергеевич кашлянул в кулак, не зная что сказать.

Хозяин сильно изменился с той поры, когда Пашку посадили, да как Маринка – Валеркина дочка в Москву уехала. Пить начал.
Он и раньше прикладывался.
Но как то помалу.
В меру.
А теперь и напиваться порою стал.
Вот и теперь.
Он же пьяный совсем сидит.
Лыка не вяжет.
И стал ему – Василию Сергеевичу теперь «ты» говорить.
Раньше никогда не фамильярничал.
А теперь вот и в шмотки в молодежные принялся выряжаться.
И вообще как то расклеился весь наперекосяк.

- Я хотел денег у вас в долг попросить, - сказал Василий Сергеевич.

Жена посмеивалась над ним.
Говорила, ты когда с этим Вениамином Борисовичем своим по телефону говоришь, у тебя голос как у Буратины становится – подобострастненький такой, будто с генералом разговариваешь.

Никогда даже с генералами Василий не подобострастничал.
Хотя с генералом он за всю службу всего три раза встречался.
Но все равно.
Никогда за все время службы в милиции, Василий Сергеевич не опускался до заискивающих интонаций.
Ни с кем.
А тут вот времена настали другие.
И пристань последняя – вот она – рукой подать.

- Денег? – переспросил Вениамин Борисович, - и много ли?

- Двенадцать тысяч долларов, если можно бы, - ответил Василий Сергеевич, проклиная себя за это «если можно бы».

Вениамин Борисович выпустил облачко белого дыма и еще глубже сполз вниз по кожаной спинке

- Двенадцать тысяч долларов это сумма, дорогой ты мой, и я в будущность свою профессором, - Вениамин Борисович выпустил еще одно облачко, - заметь, Василий, не ментом с тремями классами, а профессором с двумями дипломами, я за такие деньги три года шестерых аспирантов вел, да шесть семестров на двух курсах лекции корячился читал. А ты двенадцать тысяч так сразу.

- Так что? Нельзя? – Василий Сергеевич сглотнул слюну, - нельзя в долг? В счет жалования, так сказать…

Вениамин Борисович поставил свою сигару вертикально и принялся разглядывать столбик образовавшегося пепла.

- Я вот тут как раз Дон Кихота испанского писателя Сервантеса читаю, тебе не приходилось?

- Нет, не приходилось, - ответил Василий Сергеевич, переминаясь с ноги на ногу.

- А жаль, что не приходилось, а жаль…

Пепел наконец таки упал с сигары на рукав халата и Вениамин Борисович щелчками пальцев принялся сбивать образовавшиеся от этого серые пятна с зеленой шелковой глади рукава.
- Так как насчет денег в долг?  - спросил Василий Сергеевич.

- А-а, ты все еще насчет денег! – как бы позабыв, вспомнил Вениамин Борисович, - не знаю, не знаю, надо бухгалтера спросить.

И щелкнув по рукаву еще пару раз, добавил, - зайди на той недельке, напомни мне про деньги.
   
- Не даст, - горестно заключила жена.
- И я думаю, что не даст, согласился с нею Василий Сергеевич.
- А ведь такой хорошенький домик, - запричитала было жена, такой домик!
- Ладно, - стиснув зубы сказал ей Василий Сергеевич, - не скули.


                ***

А Вениамин Борисович совсем и не такой уж и пьяный был.
Все соображал.
Все понимал.
Высоко сижу – далеко гляжу!

Дашь этому менту денег на дом, он и программу свою выполнил!
И всё.
Спекся.
Больше никаких подвигов верности от него не дождешься.
А так – одолжит он по тысчонке – по родственникам – по знакомым.
Соберет.
А отдавать то придется.
Вот и будет продолжать верно служить патрону своему.
Потому как отдавать родне – надо.
А где взять, кроме как из жалования хозяйского!
Пусть поэтому посидит еще годик на коротком поводке.
А что он – быдло – про хозяина про своего там думает в мозжечке своем примитивном, так на то Вениамину Борисовичу – плевать с высочайшей из колоколен. Типа как с колокольни Ивана Великого. 





Глава 5

И Москвою привык я гордиться.

«…дорогая моя столица – золотая моя Москва»



Когда Мэри с прилежностью восторженной первоклашки принялась ходить на лекции, она вдруг обнаружила такую неожиданную для себя штуку: почти вся группа – шестнадцать девочек и шесть мальчиков – были семнадцатилетними выпускниками московских школ. А ей было почти двадцать один. Она была старухой. Вот какую штуку. Вот какую вещь обнаружила Мэри, начав ходить на лекции в вожделенный свой университет.



Девочки – ее дичились.
Вернее, не дичились, а сторонились.
Дичатся дикие, а этих дикими никак было нельзя назвать.
Модные, даже надменные.
Некоторых в университет привозили на дорогих иномарках.
Две или три девочки сами за рулем – на красивых модных машинках, именуемых здесь «женскими».  Мэри даже специально марками поинтересовалась, что это за женские такие, оказалось что к женским здесь относят  Пежо 203, форд Ка и Рено Клио.

Про Мэри все однокашницы всё сразу быстренько разузнали, про то что она переросток, что она из Бердска и живет в снятой квартирке в Алабино за МКАДом, куда ездит на электричке с Киевского вокзала, про то что отец у нее не весть какой богатый… И самое главное, что школу заканчивала не французскую и что употребление глаголов avoir   и   etre  даётся Мэри с превеликим трудом.
- За взятку поступала? – спрашивала самая нагленькая из москвичек – Настя Гайдукова, - а кто тебе на взятку давал? Спонсор?
Настя жевала свою жевательную резинку, сама вся такая загорелая – прям из солярия, животик аж коричневый под коротеньким топиком, а в глазах – холод отчуждения.
Девчонки не желали с Мэри дружить.
А на занятиях смеялись над ее фонетикой.
Откровенно смеялись.

В общем, первая иллюзия, которую Мэри на протяжении трех лет питала в отношении своей будущей учебы в универе – та, по которой она непременно погрузится здесь в мир корпоративной дружбы, студенческой любви и общего обожания – по Окуджавскому принципу – давайте говорить друг другу комплименты – лопнула, развеялась и растаяла, как легчайшая мыльная пенка от мыльного пузырька.
С Мэри никто не дружил и в компании, что тут же на первых же занятиях стали образовываться по неким сложно объяснимым признакам, никто ее не звал и не приглашал.
Мэри знала, что в пятницу или в субботу будет вечеринка у Лены Минаевой, или у Насти Гайдуковой. Но на вечеринки эти ее никто не звал и не приглашал.
И было это и больно и обидно.      
Лекции Мэри любила больше, чем практические занятия.
Лекции общеобразовательного курса читались всему потоку в больших аудиториях. А практические занятия  проводились в одной  их группе.
Весь поток Мэри еще не знала.
Не успела перезнакомиться.
И вот на одной лекции – по истории древних литератур, подсели к ней двое парней из другой группы.
- Тебя Мариной зовут? – спросил тот что сел справа.
- Не москвичка? – спросил другой, тот что слева.

Правого звали Аркадием, а левого Лёвой .

- Мы тут типа вечеринки устраиваем, приходи, не пожалеешь.
- А кто будет?
- А ты, мы и еще там…

И пошла.
А что?
Не сидеть же в подмосковном Алабино в убогой квартирке на седьмом этаже глядючи в окно на лес, что начинался сразу за дорогой! Такого леса из окна она и в Бердске насмотрелась.
Надела самое свое красивое платье.
На вечеринке ведь танцевать будут?
Но почему-то получилось так, что вечеринка вышла только для них троих.
Для нее и для Лёвы с Аркадием.
У Аркадия, как она поняла, родители на дачу уехали.
Квартира – огромная.
Таких квартир, если не брать в расчет усадьбы Вениамина Борисовича, она в Бердске ни у кого не видала.
Входишь в квартиру с одного лестничного подъезда, а выйти можешь на другой. Потому что две квартиры – трехкомнатная и двухкомнатная – соединены в одну пятикомнатную. И получается две ванных, две кухни и туалетов два. Правда, одна кухня переделана просто в кладовую. Но на Мэри такая планировка произвела огромное впечатление.
Кабинет, две спальных комнаты и огромная гостиная, состоящая по сути из двух комнат, объединяемых или разделяемых раздвижной перегородкой матового стекла.
В восторг привела и коллекция фильмов.
Не меньше чем у Вениамина Борисовича.

- Папаша у Аркадия известный кинорежиссер, - пояснил Лёва.
- А сейчас будем пить абсент, - сказал Аркадий.
- Абсент? – переспросила Мэри.
- Это аперитив такой для творческих людей, - пояснил Аркадий, - картину Пикассо в Питерском Эрмитаже видела?

Ей было стыдно признаваться, что не видела. И она угукнула, кивнув головой.
- Французы балдеют, когда узнают, что он у нас легально продается, - сказал Аркадий.
- А почему? – спросила Мэри, глядя как Лёва наливает совершенно зеленую жидкость в большой бокал шарообразной формы.
-  А потому что во Франции он запрещен, как галлюциногенный препарат, - сказал Лёва, - от него француженки с ума сходят.
- А мы не сойдем? – испугалась Мэри.
- Не сойдём, - успокоил Лёва, положив в чайную ложку кусочек сахара.

Он капнул на сахар зеленым ликером и чиркнув зажигалкой поджег.
Голубое, едва различимое пламя принялось плясать на белом кусочке рафинада, завораживающе притягивая к себе внимание наблюдателей процесса.

- А теперь расплавленная карамель отправляется в бокал, - комментировал Лёва.
Потом он снова чиркнул зажигалкой и поджег пары спирта в шарообразном бокале.
- Греем, греем бокал, а потом – ОП!

Он накрыл бокал ладошкой, перевернул его – вылив содержимое в стакан.

- А теперь залпом и до дна, - сказал он Мэри, - пей!

И она, зачарованная процессом, послушно выпила.
Потом они слушали музыку, танцевали.
По-очереди, то с Лёвой, то с Аркадием.
И целовались.
Потом курили травку.
Потом смотрели порнушку.
  А потом они спали втроем.
И было ничуть не стыдно и не страшно.
А было просто интересно.
Как бывает интересно узнать – а что там за углом?
И вообще – разве это не то, чего она на самом деле хотела?
Разве это на самом деле не то, чего она ждала от поступления в МГУ?


Глава 6

Вениамин – ем один.

1.

С отъездом Мэри Вениамин Борисович затосковал.
Он вспомнил Чудище из сказки про Аленький цветочек.
Вспомнил и подумал, - а как с адекватностью?
Адекватность?
Что такое адекватность?
Чудище было доброе.
А он?
Вениамин - ем один…
Он добрый?
Да!
Вениамин уверенно полагал себя добрым.
И даже щедрым.

Только вот друзей у него не было и у родителей  на Ваганьковском – он уже больше двух лет не был.
А так – в остальном  он вполне был добрым, хорошим и справедливым.

Вениамин Борисович затосковал.
Пытался разложить по научным полочкам свое состояние, которое диагностировал как любовь, даже трактат научный написал об этом. Но тоске своей не помог.
Он и прежде был влюбчив и неотходчив.
В свою аспирантку он был по уши влюблен аж шесть лет.
Всё никак не мог ее забыть.
Каждый вечер, засыпая о ней думал, с каждой женщиной ее сравнивал.
А теперь вот – Мэри в сердце засела.
Сколько ему будет через шесть лет?
Шестьдесят пять?
Что такое шестьдесят пять?
Доживет ли он до этого возраста?
А если доживет, то сможет ли снова полюбить?

Вениамин Борисович так детерминировал наличие в себе женского начала, что все эти рассуждения о любви – они и есть в нем  от женского. От бабского.
И суеверно загадывая себе исполнения сокровенных желаний, когда проезжал под мостами, когда с неба звездочка падала или когда садился между двумя Василиями, ловил себя на том, что загадывает себе не по мужски – научной славы, например, или хотя бы преумножения своего состояния, но ловил себя на том, что чисто по-женски загадывает себе любви.

Вениамин – ем один.
А аспирантка его – Мариночка, она как то говорила ему, что оттого его и не любит никто, что он Вениамин – ем один.
Что он эгоист.
А он с нею спорил.
Мысленно спорил.
И желал доказать обратное.
Но она не пожелала принимать его доказательств.

До Мариночки была у Вениамина Борисовича любовь.
Был он тогда женат.
Глупо так женат – по студенческой дурости и по рабскому психозу подражательства он был женат.
На четвертом курсе женился на такой же как он студентке, жил с нею в общежитии и даже ребенка с нею завел на пятом курсе. Жена такая умница у него была, родив, даже академку не брала – так с животом и на последнюю сессию ходила, а диплом он ей писал. Себе попишет, а потом ей.
Покуда она их Лёньку качала-укачивала, да большими-пребольшими грудями своими кормила.
Жену – Ирку он не любил.
Так, влечение было. Из за влечения и женился. А разобраться до корней  -   
Из за грудей её женился. Потому как более всего в возбуждение приходил именно от этой части её организма. Ну, была Ирка умная, юмор его понимала. Смеялась над теми же местами в комедиях, и книжки те же умные читала. И читая, понимала – а не притворялась, вроде некоторых. А иначе он бы ради одних только грудей – ни за что бы не женился. Но все равно – груди перевешивали. И жил он с Иркой только покуда волновала она его.
Но встретив Натэллу.
Но встретив Натэллу Войцеховскую – сразу понял, как он ошибался на счет своей жены Ирины, принимая влечение к её грудям (при необходимом условии её понимания тех же смешных мест в ЕГО любимых книжках) за настоящую любовь. 
Натэлла кстати не читала тех же книжек.
Она просто была потрясающе женственна.
Вениамин и диссертацию свою первую – кандидатскую то защитил – именно для того, чтобы Натэлле потом доказать, как она на его счет была неправа.
Вот он – Фрэйд в настоящей прикладной работе!
Ученый пишет научные труды, чтобы добиться положения.
А это положение нужно ему для того, чтобы у него было много женщин.

Жену он бросил.
Вместе с сыном бросил.
Платил какие-то смешные алименты сперва с аспирантской стипендии, потом с зарплаты старшего преподавателя, потом с доцентского жалования.
Ирка с сыном не давала встречаться.
Вениамин сперва рвался – Лёньку повидать.
А потом остыл.
Видел его потом всего четыре раза.
На свадьбу сына его пригласили – и он поехал.
Ирка тоже замуж второй раз удачно вышла.
Муж у нее какой-то прораб на стройке или начальник СМУ что ли?
Но Ирка как то высохла. И былых грудей даже не заметно было.
А сын Лёнька когда женился –  невеста на Вениамина Борисовича произвела.
Лёнька на четвертом курсе училища тогда учился. А курсантам кортики еще не положены были. Но все равно хорош был. И без кортика. А невеста – Анечка – такая нежная, такая беленькая. Вениамин Борисович даже слюньку пустил.
Потом Лёнька с нею в Мурманск укатил. И видел их с Анечкой он только три раза еще. Когда они в Москве  проездом из Сочи ехали, потом когда они внука – Игорька в консультацию к профессору в институт детской нейропатологии возили, и еще раз, когда Лёнька в министерство обороны приезжал за разрешением выезда заграницу.
С сыном у Вениамина Борисовича не было близких отношений.
Да и откуда?
Это именно Натэлла и сказала ему, что он – Вениамин – ем один.
И вот когда Натэлла от него ушла.
А ушла она через год.
Замуж вышла за другого – более расторопного и удачливого, так вот, Вениамин Борисович тогда так страдал, что даже в церковь ходил. И записочку за икону тайно засовывал.
А в записочке писал: «Хочу, чтобы Натэлла ко мне вернулась».
Идиотизм – если вспомнить!
Вениамину Борисовичу стыдно становилось, когда он вспоминал страдания свои по Натэлле.

И вот шесть лет он по ней страдал.
Шесть лет.
Покуда аспирантку свою не встретил.
Тогда и Натэллу позабыл.

- Вениамин Борисович!
- А? Что?

Вениамин Борисович проснулся.
Ему было зябко от пота, что прошиб его за время короткого послеобеденного сна.

- Вениамин Борисович, там к вам посетитель, племянник нашего фельдшера, Геннадий Воробьев, вы ему назначали…

Вениамин Борисович пришел в себя, скинул плед на пол, попросил стакан чаю с жасмином.

- Геннадий Воробьев? Геннадий…

 
Он ему назначил на сегодня. Назначил, когда они встретились в магазине. В книжном магазине. Этот самый Геннадий теперь работал продавцом книг на месте его Мэри. Странный такой молодой человек.
И Вениамин Борисович ему назначил.
Почему назначил?
Ах, да…
Он хотел чтобы Геннадий рассказал ему о Мэри.
То, чего не знал Вениамин Борисович.

                ***

- А это что за картина? – спросил Гена.
- Это копия с известного полотна художника Лапченко «Сусанна и Старцы», подлинник которой хранится в Государственном Русском Музее в Ленинграде, - ответил Вениамин Борисович.
- А эта? – Гена показал рукой на картину что висела рядом.
- А это тоже Сусанна, но копия с известного полотна Петра Васильевича Басина, написанного в восемьсот двадцать втором.

- Сусанна? – хмыкнул Гена, - ничего себе такая Сусанна, сисястенькая.

Гена принял позу, в которой обычно любят изображать созерцающих произведения изобразительного искусства. Одна нога отставлена немного вперед, голова слегка в наклоне, а руки – одна приложена к груди, а другая задумчиво почесывает подбородок.

- А что эти старики за ней подглядывают из кустов? – спросил Гена.

- Вы не читали? – изумился Вениамин Борисович, - это известная библейская легенда, между прочим. 

Вениамин Борисович тоже принял характерную позу, отставив ножку и обхватив пальцами подбородок.

- Я вам расскажу, что помню, -
Небольшое повествование о богобоязненной Сусанне, тема которого вдохновляла художников с раннехристианской эпохи до наших дней, сохранилось на греческом языке.
Сусанна была женой богатого иудея Иоакима, жившего в Вавилоне. Она была красива и богобоязненна, так как родители научили ее законам Моисея.
Каждый день около полудня Сусанна гуляла в саду своего мужа. Здесь ее и видели старцы - судьи.
Однажды, когда стояла сильная жара, Сусанна вышла в сад, чтобы искупаться. Она отослала служанок за маслом и мылом и приказала закрыть ворота, чтобы никто не мешал ей. Служанки заперли ворота, но не заметили спрятавшихся в саду старцев.
Улучив момент, старцы подбежали к  Сусанне и начали уговаривать ее "побыть с ними". "Если же не так, то мы будем свидетельствовать против тебя, что с тобою был юноша и ты поэтому отослала от себя служанок твоих" . Сусанна отказалась и стала звать на помощь, но старцы обвинили ее в блуде.
Народ поверил словам старцев как старейшин народа и осудил Сусанну на смерть за прелюбодеяние.
Но юноша по имени Даниил остановил людей, ведших Сусанну на смерть, и обвинил старцев  в лжесвидетельстве. Тогда все вернулись в суд, чтобы выслушать Даниила.
Даниил отделил старцев друг от друга, а потом допросил каждого из них по отдельности. У каждого из них он спрашивал, под каким деревом предавалась прелюбодеянию Сусанна. Один старец ответил, что под мастиковым, другой - под зеленым дубом.
Таким образом Даниил доказал злоумышление старцев и невинность Сусанны . Присутствующие прославляли и благословляли "бога, спасающего надеющихся на него". Потом они восстали против лжесвидетельствовавших старцев  и поступили с ними так же, как старейшины хотели наказать Сусанну, то есть забили камнями насмерть.
Сусанна и ее родственники прославляли бога, который не допустил пролития невинной крови, а Даниил возрос в глазах народа.

- Добро торжествует, виновные привлечены к ответственности! – не без иронии воскликнул Гена.

- Да, как сказал один  мой современник, заурядный в общем  бард и лицедей, ныне по недоумению народному перешедший отчего то в разряд мудрецов, - ДОБРО ТОРЧИТ, ПОРОК НАКАЗАН…

- Торчит? – недоуменно переспросил Гена.
- Да, у нас в наши годы на молодежном сленге это означало – кайфует.
- Типа ему хорошо.
- Да, - кивнул Вениамин Борисович, -  а дальше там еще, - добро торчит, порок наказан, с начала центра было так, но наш рассказ уже рассказан, а нам пора забить косяк, героям нашим турмалаи отдали джинсов десять пар, а мы теперь уходим в бар, где может быть и вы торчали.

- А кто такие турмалаи? – спросил Гена.

- Это глупые белоглазые чухонцы.

- А почему они джинсов десять пар?

- Потому что в годы моей молодости джинсы символизировали преуспевание и изобилие.

Гена кивнул, изобразив понимание.

- А почему у вас две Сусанны? – спросил он.

- Я бы и третью и четвертую заказал бы еще, - ответил Вениамин Борисович, - особенно хороша та небольшая, что в Пушкинском в Цветаевском музее на Кропоткинской в Москве висит, Рембрантовской школы.

- Тоже с сиськами?

- Да еще с какими! – цокнул языком Вениамин Борисович.

- А чё она к вам так привязалась?

- Чё привязалась? – переспросил Вениамин Борисович, - не к одному мне она привязалась, дружище, не к одному мне. Сотни художников ее писали. Уж больно сексуален сюжет. А значит и сама сексуальна.

Вениамин Борисович помолчал.
Помолчал, а потом вдруг добавил и внимательно посмотрел за реакцией своего гостя, -

- Сексуальна, как ваша Мэри.

И заметив, как Гена вздрогнул, понял, что попал в самую точку.

- Она ведь тоже не одного мальчика своею сексуальностью задела, правда ведь?

                ***


А Мэри тем временем с головой окунулась в жизнь столицы.
Нырк!
Дайв…
Плонже…
Окунулась под девизом:
Пришла беда – открывай ворота!

Зачем же ты дурёха к евреям этим на квартиру то попёрлась? – выговаривала ей потом квартирная хозяйка её – тётя Валя.
Тетя Валя была набожной женщиной – каждое воскресенье в церковь ходила.
Причащалась.
С кем поделиться бедой своей?
Нельзя ведь одной в себе всё носить!
Поэтому и поделилась Мэри с тётей Валей – рассказала ей всё-всё! И про Вениамина и про Лёвку с Аркадием и про болезнь и про деньги.

А тётя Валя и не выгнала Мэри с квартиры, как та боялась.
Не прогнала, а наоборот пожалела.
Утешала, как могла.
И такую вещь ей – дурочке сказала, что за каждое согрешение Бог обязательно наказывает.
Только одним это наказание сразу, а другим – как бы депонирует – как бы откладывает на некоторое время.
И чтобы человека проняло, чтобы он изменился к чему то лучшему, надо ему пережить это наказание. Перенести его.
Вот и Мэри – это испытание – оно за бартер её с Вениамином досталось.
И надо его теперь пережить.
Но как?
Но как пережить?

Сама Мэри никаких внутренних изменений в своем здоровье после ночи на квартире у Аркадия – не замечала.
Если не считать какой-то общей подавленности и угнетенности психической.
Она наутро так ревела!
Она так ревела…
И убежала сразу, хоть мальчики и рассчитывали на какое-то продолжение радостной сексуальной фиесты…
- Ты чё обламываешь, подруга? – спросил Лёвка, когда она металась по спальне, собирая свои трусики да колготки…

А через три дня оба молодца подкараулили её возле деканата и затащив в курилку, злым шепотом принялись выговаривать ей ужаснейшие вещи.
Мол, ты нас заразила, гадина приезжая.
А потом был стыдный визит к частному венерологу.
И угрозы.
И ультиматум.

- Если не оплатишь наше с Лёвкой лечение, - говорил Аркадий, - мы тебя и из университета, само-собой, как разносчицу заразы, да еще и бандитам знакомым сдадим, они тебе голову прочистят битами бейсбольными, а потом и на Тверскую к столбу фонарному приставят – отрабатывать наши денежки…

А врач в частном венерологическом центре сказал.
Семнадцать тысяч рублей – за одного пациента.
То есть – за Аркашу с Лёвкой – тридцать четыре тысячи, или одна тысяча евриков.
Да еще и за свое лечение семнадцать тысяч, если не хочешь в государственный Ка-Вэ-Дэ, где лечат бесплатно, но в университет сообщают.

Что делать?
Что делать?
Вот, беда!

Побежала в скупку, сдала цепочку с кулончиком – знаком зодиака, колечко с фионитом и сережки, что папка дарил на восемнадцать лет.
За всё дали смешно сказать – шесть тысяч рублей.
Тётя Валя – хозяйка квартиры – святая душа, тоже помогла.
Вернула половину задатка за квартиру. Десять тысяч.
Да пять у ней было еще.
Двадцать одна тысяча набралась.
И надо было еще тридцать тысяч где то искать.
А не то…
В общем, всё было плохо.
Просто ужасно.   

- Неужели Вениамин Борисович был больным?  - думала сперва наивная девчонка.

Жаль, не могла она просветить рентгеном головы и мысли  двух юных негодяев. А то бы не стала думать на старика.

                ***

А старик.
А старик тем временем показывал своему новому другу – Генке свои коллекции и читал притчи из Писания.

2.

Мария Евгеньевна Валерку своего жалела.
И себя тоже жалела.
Но себя даже меньше.
А его жалела больше.
Они с Валеркой оба овдовели почти в один год.
Он свою Антонину схоронил в девяносто первом – от рака Антонина его умерла. Когда дочке ихней – Мариночке семь лет было.
Антонине то как раз, направление  в Москву на обследование она – Мария Евгеньевна – то и выписывала. Она тогда зав терапевтическим отделением в поликлинике работала.
Антонину москвичи обратно прислали.
Помирать.
Да еще и с претензией отослали, мол чего на последней стадии опухоль то обнаружили?
А через пол-года, как Валерка Антонину схоронил, схоронила и Мария Евгеньевна – Кольку своего.
Глупо погиб Колька.
Вообще не пил никогда.
А тут выпил с сослуживцами на двадцать третье февраля, да пошел домой по железнодорожному полотну.
А метель была, он воротник то поднял и не расслышал, наверное, как поезд сзади на него налетел.
Так что оба они овдовели тогда.
И Валерка и Маша.
А Валера потом по соседски помогал.
По хозяйству.
И ремонт помог сделать.
И могилку на кладбище Коле обустроил.
Валера то по строительной части – ему всё это сподручнее.
Ну и дело житейское.
Снюхались – притёрлись.
Стали встречаться.
Вдова и вдовец.
Она его жалеть принялась.
А он её.

Только дочки он все стеснялся.
И когда в первые сокровенные минутки после редких их близостей, в те минутки, когда можно говорить обо всём, Мария Евгеньевна со вздохами шептала то, о чём не решалась говорить Валерке при дневном свете – мол, хорошо бы им начать жить вместе – одним хозяйством, открыто. Он на это отвечал, - де Маришка привыкла, что она с папкой живет без мамки, и ей трудно привыкать будет, обидится на папку она за измену мамкиной памяти. Надо, мол подождать, когда Маришка в университет уедет, тогда и сходиться можно.
Вот и ждали.
Двенадцать лет уже ждали. И все встречались полу-тайком. Как дети, ей Богу! Хотя весь городок знал, что Валерий Михалыч – прораб строительный с Марией Евгеньевной с докторшой – любовники.   

Про Маришку они говорили много.
Своих деток  Марии Евгеньевне – Бог не дал, так хоть за чужих попереживать. За Валеркину дочу, как за свою.

- И чего она за Пашку не пошла? – плевался Валерка, - вот дура разборчивая какая. Вышла бы. Парень как парень. Молодой, работящий.

Мария Евгеньевна всегда ругала Валерку за его какую-то крестьянскую и совершенно некрасивую манеру сплевывать в свернутый из газеты кулечек, куда он стряхивал пепел, когда курил на кухне.

- Опять плюешься!

- Да ну её, - махал рукой Валерий Михалыч, - как она там, интересно бы знать.

- Может съездить тебе в Москву? – спросила Мария Евгеньевна.

- А здесь кто делами будет заниматься? – снова сплевывая в кулек, возразил Валерий Михалыч, - ничего, она девка вёрткая, не пропадет там.

                ***

А на самом то деле – Мэри там в далекой и чужой Москве – совсем пропадала.

Даже учеба не приносила ожидаемой радости.
Три долгих года ждала этого счастья, счастья ходить на дневное отделение в МГУ – а получилось что счастья  этого -  ни красивой вечерней жизни как себе представляла Мэри в своих мечтах, ни радости от знакомства с новым в овеянных романтикой и в воспетых поэтами аудиториях славного университета – никакого счастья у нее не было.
Другие – другие жили полной жизнью.
Та же Настя Гайдукова – самая крутая заводила в их группе.
Папа у нее – в правительстве. В Париже  она  сама уже шесть раз побывала и все по мобильнику ей звонят французы какие-то. И машинка у нее французская. Пежо 207.
Вот Настя – та органично вписывается в декорации этой счастливой студенческой жизни.  И вся жизнь эта – цветет и кружится в танце вокруг своей хозяйки – Насти Гайдуковой.
И сама Настя откровенно хамит Мэри.
Открыто называет ее Дуней из  деревни Перепетуйки.
И что-то знает про нее.
Потому что иногда проскакивают у Насти какие-то страшно-неприятные намеки.
Так однажды на занятиях по грамматике, Настя сказала, что в 19 веке иные баре, учили своих наложниц – крестьянок – Дуняш перепетуйских, чтобы те тоже по французски немного говорили – но не очень много, на уровне – «пардон» и «мерси».  «Пардон», барин  рабыню заставлял говорить, когда та пукала или квасом отрыгивала, а «мерси» - должна была говорить барину после орального с ним секса.
Все в группе ржали над этой остротой, а Мэри вспыхнула и выбежав из аудитории, ревела потом в туалете до звонка.

А Аркадий с Лёвкой – те каждый день  на лекциях, когда всему их  потоку читали, подлавливали ее и напоминали.
Мол, деньги не позже следующего четверга, а нетто потом счетчик включится и спрашивать про долг уже не они будут, а парни с Тверской, что девочек придорожных пасут.
И еще Аркаша этот всегда показывал парням неприличный жест, напоминавший что-то очень и очень гадкое. Он пальцем показывал себе на рот, а потом языком оттопыривал щеку, вроде того, что у него во рту что-то такое…
 
Жизнь казалась немилой.
Бросить всё?
И вернуться в Бердск?
А зачем тогда весь этот позор был с Вениамином Борисовичем?
Зачем тогда был весь этот позор с Пашкой?
За что Пашка пострадал?
Зачем к старику ходила в усадьбу – себя и отца позорила?
Нет.
В Бердск тоже нельзя.



3.

Генка ходил  в усадьбу, потому что ему очень не хватало Мэри.
А в усадьбе витал её дух.
И Вениамин Борисович был  как бы жрецом этого духа.
Генка был  паломником, а Вениамин Борисович – жрецом.
Но оба они, втайне друг от друга – питались воспоминаниями, мечтами, мыслями о Мэри, подпитывая друг дружку в этом  их тайном поклонении.

Говорить о Мэри стало для них тем главным – ради чего они теперь почти ежевечернее усаживались в малой гостиной или  в кабинете Вениамина Борисовича.
Генка вообще не пил спиртного.
Ему и гастрит не позволял, да и вообще он был не как все – бердские, что за стакан портвешка душу чёрту заложат.
Поэтому Вениамин Борисович и пил и курил не поддерживаемый за компанию. Генка ограничивался разве что чашкой кофе или чаем.

   - Ты в прошлый раз рассказывал, как в девятом классе вы ездили в Москву. Пашка тогда уже за Мэри ухаживал?
- Пашка? – переспросил Гена, - да, Пашка тогда все Мэри прихватывал и никого уже к ней не подпускал.
- А другие девчонки? – спросил Вениамин Борисович.
- Что?
- Ну, другие девчонки его интересовали?
- Кого? Пашку?
- Ну, вы мой друг, что то хреново соображаете, - скривился Вениамин Борисович, - у Пашки что, кроме Мэри других увлечений вообще не было?

- А что, разве не знаете, у Пашки Анжелка – парикмахерша была.
Да она и теперь у него есть, она к нему на ЗОНУ на свиданку ездила.

- Откуда ж мне знать? – пожал плечами Вениамин Борисович.
Хотя он лукавил.
Лукавил, потому как  был всегда и во всем осведомлен гораздо лучше, чем предполагали за ним его оппоненты.
Это было его правилом.
Оттого и разбогател.
Оттого и жив остался, когда других подельников его рискованного бизнеса под асфальт закатывали.

                ***

Анжелка тоже училась с ними в одном классе.
Она была худенькая, вертлявая, коммуникабельная, простенькая, смешливая и простая, как три рубля.
И очень по наивности своей полагала, что могла бы быть Пашке идеальной женой.
Но Пашка ее не брал.
Потому как именно любовь к Пашке и сгубила их отношения.
Очень доступно себя Анжелка повела себя с Пашкой.
А парни это не ценят. Смотрят на это потребительски и осуждающе.
Вот и таскал Пашка Анжелку по бандитским банькам да саунам, как таскают в портфеле дежурный березовый веник записные любители русской парной.
И все позволяла Пашке Анжелка.
Любые унижения, любые пьяные выходки.
Только бы был.
Только бы был с ней.
А он и пользовался ее доступностью и всегдашней готовностью бежать за ним к нему по первому его свисту.

А теперь эта удобная для веселой жизни простушка – хохотушка – маникюрша без великосветских претензий, ездила к нему к Пашке в Мордовскую республику, в город Рузаевку. Где Пашка срок отбывал.
Ах, как она ненавидела эту Мэри!
Как она ее ненавидела.

Рузаевка.
Городок размером с их Бердск.
Только вокзал побольше будет.
Станция здесь узловая – огромная.
В одну сторону – на Казань, на Самару, на Ульяновск. В другую – на Саратов, на Вологду, на Москву.
Чтобы в  колонию добраться, где Пашка срок свой отбывает, надо ехать до посёлка Маршаны. Автобусом.
Автобусная станция тут же.
Возле желдорвокзала.
На площади.
Москвичу или питерскому, если сказать что это площадь – ему смешно станет.
Грязный заплеванный пятачок асфальта, окруженный канавой. И на пятачке на этом сгрудившись, стоят штук пять автобусов Павловского автозавода.
В Бердске тоже такие же ПАЗики на Валуйки, на Вознесенское и на Горелово ездят.
Анжелка перебросила из руки в руку тяжелую свою сумку.
Кругом рыла, рожи опухшие какие-то бродят – ходят. Здесь гляди в оба – вмиг без сумки останешься, а то и без кошелька.
А в сумке гостинцы для Пашки.
Два кило сала.
Дядя Алексей кабанчика в январе резал.
Банка любимых Пашкиных помидоров закатанных вместе с огурцами и в рассоле с уксусом, как он любит.
Он всегда их под водку особенно обожал.
Правда, в колонии то с водкой, наверное, напряг.
Сушки с маком, сухари, чай, сигареты…

Бока – косточки слегка поламывало.
С билетами из Москвы туго было.
Анжелке боковая верхняя досталась.
Ворочалась-ворочалась, не спала совсем почти.

Анжелка когда собиралась, мамка ревела.

- Дура ты дура, - говорит, - к нему едешь, сало, сигареты везешь, а он выйдет и на сучке на этой на Мэри на вашей женится.

Мамка то и права, может.
А что делать?
Мэри эта красивая.
За ней вся школа бегала.
Она и по-французски, и на пианино, и в театральном кружке.
А Анжелка?
Что, Анжелка!
Батя – алкаш. От водки и помер.
Мать – простая рабочая с Бердского пищекомбината.
Какие тут французский, да пианино!
Но ведь Анжелка любит Пашку.
А Мэри не любит.
Дурак Пашка.
Жениться нужно на верных.
Не на красивых, а на верных.
А дураки все за красивыми бегают.
Опять слезы набежали.
Мамка, бедная мамка.
Сколько она орала на нее – на Анжелку, когда та по первому Пашкиному свисту выскакивала едва одетая в полночь-заполночь, да ехала с ним в срамные бандитские бани.
Только бы с ним быть.
*****ю, проституткой, как только мать ее не называла.
А она разве проститутка?
Она ведь только с Пашкой. И только по любви.
Это Мэри эта – проститутка.
Все в городке говорят, что она с московским барином – с олигархом за деньги сожительствовала.
Все говорят.
А Пашка…
Он ведь из-за нее сидит.
А в тюрьму к нему – не Мэри эта, а она – Анжелка через пол страны едет.
На свою на маленькую зарплату парикмахерши едет.
Потому что Анжела – это в переводе с  американского языка – ангел означает. Так мамка с папкой ее назвали в честь какой-то американской  коммунистки, что в их пору знаменитой была.
Анжела – значит ангел.
Поэтому она и будет Пашке – Ангелом Хранителем.


                ***

-  Будешь ей Ангелом Хранителем. Ладно?

Вениамин Борисович похлопал Рустама по плечу.

- Это, пожалуй, единственное, о чем я могу попросить, а так – все у меня, как видишь, в порядке. Ты там пригляди за ней. Негласно. Помоги, если что.

Рустам приезжал к Вениамину Борисовичу один раз в год.
Они так условились, что чаще им и не надо видеться.
Только они двое остались в живых из их бизнеса.
Остальные лежали по разным краям Москвы под разной толщины слоем бетона.
А они с Рустамом – остались живы.
Рустам еще совсем молодой.
Тридцать два года.
И он Вениамину Борисовичу по огромному счету обязан.
В принципе и Рустаму уже следовало тоже угодить под бетон. Где-нибудь в районе строящегося Третьего кольца.
Да Вениамин Борисович спас.
А мог ведь и не спасать.
Ему бы и больше денег в конечном счете досталось.
Но спас.
Теперь Рустам считал себя обязанным.

- Приглядишь за ней? – спросил Вениамин Борисович.
- Не волнуйтесь, пригляжу, - ответил Рустам, поднимаясь.

Вениамин Борисович подошел к окну своего кабинета, выходившему на главный двор усадьбы.
И долго стоял, глядя потом как Рустам садится в свой серебристый «ягуар».

А когда редкая для России машина стронулась с места, Вениамин Борисович неожиданно для себя вдруг перекрестил удаляющийся серебристый зад автомобиля.

                ***

Такого страха Настя Гайдукова никогда не испытывала.
Никогда.
Ехала она на своём «пыжике» - не Пежо двести седьмом, ехала и радио – хит слушала. Ехала по Садовой, свернула на  Сухаревской в сторону Останкино. Вдруг – подрезает ее серебристый «ягуар». Машина редкая даже для Москвы.
Такого страха она не испытывала.
И после разговора с этим страшным человеком стала очень бояться за отца. И вообще за всё. За всю их жизнь.
Оказывается всё в этой жизни так хрупко.
Казалось бы – отец в Думе. В правительстве. Дом у них полной чашей, дача по Рублёвско-Успенскому. Ан нет! В один момент всё лопнуть может. В один момент. И все эти друзья Парижские и из Французского посольства – и все эти её понты, построенные на папашином положении – всё это может в один момент…
Этот – из серебристого «ягуара» - он очень страшный человек.
Настя Гайдукова всё поняла, что страна, как начала однажды  жить ПО ПОНЯТИЯМ, так и покатила теперь по этим рельсам – не остановишь…
ТЫ ПОНЯЛА?
ТЫ ВСЁ ПОНЯЛА? – спрашивал ее страшный человек.
Ничего она не поняла.
Ни кому конкретно она насолила, да и она ли это кому-то насолила – ничегошеньки она не поняла. Сказано было одно – никого и никогда по жизни больше не обижай и не унижай. А обидишь – я снова в твоей жизни появлюсь. Но буду с другим лицом, и тогда ты живая уже не уедешь.

Появился серебристый «ягуар» и возле частного кожно-венерического кабинета.
Когда после уколов оттуда Аркадий с Лёвкой выходили.

                ***

Больше в Университете нашу героиню никто и никогда не доставал.

Удивлялась Мэри.
Удивлялась таким метаморфозам, что произошли с Аркашей и Лёвкой.
Утром встретили ее подле входа в универ.
Она внутренне содрогнулась, предчувствуя, что вот теперь снова начнут напоминать ей  про четверг – про последний срок отдачи денег, про счетчик, про сутенеров с Тверской.
А они ей букет роз долларов на сто пятьдесят, да конверт с деньгами.
- Прости, - сказал Лёвка, - прости, если сможешь, мы разобрались тут, мы раньше тебя оказывается заболели и к тебе несправедливы были, прости, а это мы с той девчонки сняли и тебе и на лечение и моральную, так сказать компенсацию.

В конверте лежали шесть банкнот по пятьсот евро.

- Я не возьму, - отшатнулась Мэри.

- Мы просим, нет, мы умоляем, возьми, - завыли Лёвка с Аркадием и грохнулись на колени.

- Вот эт-то класс! Вот эт-то объяснение в любви прям с утра! – воскликнул кто-то из группки первокурсников, проходящих мимо.

И в группке в этой шла и Настя Гайдукова.
Она хмыкнула.
- Ничего себе,  Лёвка Баршай и Аркаша Лившиц перед Маринкой из Бердска на коленях с огромнейшим букетом роз.
Не такая уж она и простушка.
Дуня Перепетуйкина.

И Настя решила, что пригласит Мэри на свой День Рожденья.
На следующей неделе в пятницу.
В Жуковку.
На дачу.
Где и парни из французского посольства тоже будут.   
 
                ***


Потом они с Настей, кстати говоря, подружились.
И Настя оказалась совсем, в общем то, неплохой девчонкой.
И как то разговорившись, разоткровенничавшись, Мэри рассказала Насте историю, приключившуюся у ней  с Лёвкой и Аркадием и как ей вдруг стало их жалко, какие лица полные беспомощной растерянности были у них, когда они упрашивали ее простить их и принять цветы и деньги.

- Тебе их уродов жалко стало? – спросила тогда Настя, - никогда никого нельзя жалеть, надо только себя жалеть.
- А моя домохозяйка бывшая из Алабино (Мэри к моменту этого разговора уже переехала в более комфортное жилище) она говорила, что надо жалеть, и тогда и тебя Ангел твой пожалеет. Вот и меня тогда Ангел пожалел.
- Ангел? – хмыкнула Настя. И вдруг задумалась.



                ***

- На этой картине Рембрандта, посланный с небес Ангел, перехватывает уже поднятую Авраамову руку с ножом, занесенную над возлюбленным сыном…

- Что то нож серьезного впечатления не производит и больше похож на столовый из дешевого сервиза, которым и бифштекс то не разрежешь, не то что сына, - с иронией заметил Гена.

- Это не важно, - с легким раздражением сказал Вениамин Борисович, - здесь важен драматизм, выраженный в динамике, в позе, одна рука Авраама закрывает сыну лицо и погляди, Авраам собирается перерезать покорно подставляющему горло сыну, как жертвенному барашку, как агнцу, в этом заложен огромный смысл.

- Какой?

- Здесь ветхозаветное предание о готовности Авраама к жертве, прямо указывает на последующие события Нового Завета, когда Бог сам принес Сына своего возлюбленного, как Агнца Господня в жертву, ради  спасения нас с тобой.

- А сын Авраама? – спросил Геннадий.

- Что сын Авраама? – не понял Вениамин Борисович.

- Его то не принесли в жертву?

- Ты не слушал что ли? – рассердился Вениамин Борисович, - Ангел небесный спустился и руку Авраама с ножом занесенную, остановил, этот момент  Рембрандтом и запечатлен.

- А Агнца  этого, Господня что же Ангел не спас? – спросил Гена.

- Что?

- А что же Агнца, то есть Сына Божия, Ангел не спас? – ехидно сощурив глаза спросил Гена.

Они сидели в малой гостиной возле камина.
В одной руке у Вениамина Борисовича был стакан с напитком цвета тёмного янтаря, в другой пультик, с помощью которого он менял слайды.

Вениамин Борисович рассказывал своему гостю об искусстве голландских художников.
Он рассказывал Гене об искусстве в точности повторяя свои уроки, что здесь же, совсем еще недавно,  он давал ей… Своей Мэри.
И рассказывая Геннадию о Рембрандте Ван Рейне, Вениамин Борисович  вспоминал Мэри.
Вспоминал ее глаза, ее руки.

- Что? – переспросил Вениамин Борисович.

- Почему Бог Ангела не послал, когда Его сына распяли, и не пожалел, а когда Авраам своего сына резать принялся, чужого пожалел и Ангела послал?

Вениамин Борисович не стал отвечать сразу.
Он отхлебнул своего виски, достал из ящика сигару.
Ему показалось, что Гена прикидываясь глупым, как бы испытывает его терпение или провоцирует на что то…
И Вениамин Борисович не стал отвечать по известной и общепринятой трактовке…
Вениамин Борисович помычал, задумчиво глядя в потолок, и проговорил медленно растягивая слова.

- Не знаем мы логики небесной, не дано нам. А только верить дано. Потому и вера – главная ценность, по которой Бог нас оценивает. Потому то и испытание Аврааму было – по вере его. Бог сказал Аврааму, если веруешь в меня, зарежь сына.

Он снова замолчал. Чиркнул длинной спичкой, раскурил сигару, внимательно осмотрел горящий её край и откинувшись в кресле принялся попыхивать, выпуская маленькие облачка сизого дыма.

- А нам неведомы небесные резоны. А потому и объяснять, почему Ангел к одному прилетает, а к другому не прилетает, не то что сложно, а просто бессмысленно.

Вениамин Борисович прихлебнул немного виски и продолжил, -

- Важно верить, что Ангел есть.

- А у всех, у каждого они свои, разные? – спросил Гена.

- Конечно, - кивнул Вениамин Борисович, - у каждого свой Ангел Хранитель.

- И он один единственный у каждого?

- Один единственный, - снова кивнул Вениамин Борисович.
- А тогда что делать, если они, Ангелы эти заспорят? Кого спасать, а кого нет? – ехидно прищурившись, спросил Гена, - вот летят в самолете сто человек, и самолет падает, и у каждого свой Ангел… 

- Все дело в том, мой друг, - с какой то исполненной радостным терпением улыбкой, отвечал Вениамин Борисович, - что ты путаешь физическое спасение физического человечьего тела из плоти и крови со спасением его вечной души.

Вениамин Борисович, выпустив красивое облачко, снова пыхнул своей сигарой.

- А Ангел он знает, что спасение души в мильён раз важней.

- Ангел! – воскликнул Гена, - а вот иногда говорят, ты мой Ангел… Это вот что? Это значит, что Ангел может воплощаться в человека? В конкретного человека?

- Именно, друг мой, именно так, - кивнул Вениамин Борисович.

- А у меня это кто?

- Кто? – не понял Вениамин Борисович.

- Ну, кто мой Ангел? – несколько раздраженно спросил Гена.

- Твой Ангел? – переспросил Вениамин Борисович, - ну, это каждый человек сам решает.

- А кто ваш Ангел? – спросил Гена.

- Мой? – испуганно переспросил Вениамин Борисович.

- Да-да, кто ваш?

- Мой…

Вениамин Борисович уронил столбик серого пепла себе на колени.

- Мой… 

Вениамин Борисович закрыл глаза рукой.

Это приватная информация, кто есть мой Ангел Хранитель, такая же приватная, дружище, как и всё самое сокровенное.
- Как Мэри? – неожиданно спросил Гена.

Коротко спросил.
Спросил, как ножом в сердце уколол.





Глава 7

Woman is the nigger of the world



Анжела плакала.
Она была возбудимая и эмоциональная девочка.
Легко могла расплакаться, но быстро отходила.

- Плакала Маша, как лес вырубали, - говорила мама, когда Анжелка бывало разревется.
Откуда мама взяла эту поговорку?
Но скажет, бывало, и слезы, как ветром унесло.
Подуется-подуется Анжелка маненько, да и рассмеётся своим звонким смехом.
А плакала Анжелка когда себя жалко бывало.
Или еще кого.
Очень жалела героинь в индийских кино.
И плакала.
Мама даже ругалась, - ну что ты за дура, это же выдуманное всё!

А себя бывало очень жалко.
Когда с детской, с рожденьем данной уверенностью в том, что ничего плохого с тобой никогда не будет, вдруг приходилось расставаться.
И вдруг жизнь жестоко срывала пелену неведения, и протрезвевшую
от недоброго знания, Анжелу охватывали  страх бессилия и бесконечная жалость.

Но Анжела быстро забывала плохое.
Она от природы была очень доброй девочкой.
А потом – девушкой.
И могла отдать последнее.
А сама замерзнуть.

Она и не помнила, как плакала, даже не от жалости к себе, а от неожиданного открытия собственной незащищенности.
Плакала, когда в четвертом классе какие то приезжие , что расположились пикником на берегу реки Тёмы, и мама потом еще называла их непонятным словом – «богатые», как сынок этих богатых, отобрал у Анжелы самую дорогую ее игрушку, оставшуюся от папки-алкаша, и со злого озорства бросил ее в реку Тёму.
И хорошо, что не помнила, что не хранила ее здоровая память, способная к здоровому самоочищению – этих недобрых моментов в ее жизни.
А то бы так и жила бы всегда в слезах.
Потому как жизнь не шибко ласково к ней относилась.
К парикмахерше-маникюрше провинциальной.
Худенькой и не очень то красивой, но смешливой и очень-очень миленькой девчонке Анжелке.

А теперь она плакала, потому что Пашка, первым делом, как наелся, спросил про Мэри.
Как она, что про нее слышно?
- Чего ревешь, дура? – спросил Пашка.
- Ничего, - всхлипывая ответила Анжелка, - я к тебе ехала-ехала вот.
- Ну и что? Ну и приехала! – отрезал Пашка, вытирая сальный рот.

Начальник по режиму – майор Забродь  - хорошим человеком оказался.
Дал свиданку.
Хоть и неположено  было, но дал.
Положена свиданка только жене, или сестре или матери.
А Анжелка кто ему?
Но разрешил.
Хороший он – майор Забродь.
Анжелка его в щеку поцеловала и бутылку коньяка, как мамка научила – сунула в руки.
Хороший коньяк – молдавский. Белый Аист. И дорогой. Она в Москве его на Казанском вокзале покупала.

- Ну и чё? Долго реветь то будешь? – спросил Пашка.
- Нет, я всё уже, - испуганно отвечала Анжелка, утирая рукою глаза и нос.

Она всегда боялась Пашку.
Боялась прогневать его, рассердить.

- Ты не сердись, я больше не буду… Я всё уже.
По инерции еще разок всхлипнула.

- Кушать еще будешь? – спросила Анжела.
- Не, нажрался нормально, убирай, потом еще поем попозже, - сказал Пашка, оглядывая свою рабыню, - а теперь, эта, давай потрахаемся что ли, а то чего приезжала ради? А?

                ***

Два Ангела согнувши выи
Соткнувшись лбами холоднЫми
В глаза
Глазами голубыми

На облацех в друг друга
Созерцаши

и скорбяши
Что люди
– под их  крИлами
Не знаши
Любви

                ***

Не грусти, читатель.
Анжела найдет свое счастье.
И будет ей воздана награда за то, что она хорошая.

Глава 8

1.

Мэри приехала раньше всех.
А Настя даже и обрадовалась тому, что Мэри первой заявилась с самого раннего утра.
- Молодец, чего там киснуть в этой Москве, - дважды по-европейски касаясь щеками щек Мэри, проворковала именинница, - помогать мне будешь теперь.
- Готовить? На стол накрывать? – наивно спросила Мэри.
- Не, на это на все прислуга имеется, а ты помогать будешь народ принимать, сортировать по интересам, занимать и всё такое.
- Ага, - не уловив сути задания, - на всякий случай согласилась Мэри, чтобы не дай Бог не прослыть снова тупой провинциалкой Дуней Перепетуйкиной.

Настя в общих чертах показывала гостье дачное хозяйство.

- Вон там так называемый «большой дом», - махнула Настя в сторону трехэтажного коттеджа с огромными  коричневого темно-бутылочного цвета окнами, - там как бы мы типа семьей и проживаем. Там, - Настя махнула в сторону стоящего поодаль двухэтажного строения, - там типа хозблок, прислуга, кухня, этсетера, этсетера. Там, - Настя мотнула своей романтически неухоженной с утра головкой, - там корты, оранжерея, открытый бассейн и моя беседка, где мы вобщем и будем устраивать наше барбекю. Хай, дэд! – крикнула Настя вразвалочку шкандыбающему по желтой дорожке толстому мужчине в абсолютно не идущих ему белых брюках и голубой тенниске, вызывающе обтягивающей его арбузообразный живот.
- Это Сергей Петрович Гайдуков, - сказала Настя, -  он тут типа как мой ботинок или навроде как родной батон, а это, - Настя кивнула на Мэри, - а это Марина - подруга  моя университетская.
Мэри оценила свой новый статус подруги.
И пожимая руку Сергею Петровичу, сразу узнала ежедневно мелькающего на всех программах тэ-вэ популярного члена правительства.

- Поздравляю с Днем Рожденья дочери, - сказала Мэри, приседая в маленьком книксене.

- Иль те не вьян па, жэ те дир, о бланш шемиз су ле до, авек се панталон, пфуй!  - скривив личико сказала  Настя отцу.
- Да не понимаю я твоего чертового французского, - в досаде отмахнулся от дочери  Сергей Петрович, - пойдемте, девчонки лучше бассейн открывать.   

Такие открытые бассейны Мэри раньше видала только в американских кино про жизнь в Лос-Анжелесе, Сан-Диего и Санта-Барбаре.
Большой, по форме напоминающий зерно фасоли бассейн был закрыт плавающим на воде синим покрывалом, защищавшим его от опадавшей листвы или иного, приносимого ветерком мусора.
Сергей Петрович нажал скрытую в нише кнопку, щелкнуло реле, запел электромотор и синяя пленка стала сдвигаться в сторону, обнажая чистую голубую поверхность свежей воды и в глубине -синее кафельное дно.

Сергей Петрович деловито достал из кустов пластмассовое ведерко, поставил его на край бассейна и  горстями принялся бросать в воду нечто серо-голубое и сыпучее.

- Это морская соль, - пояснил он Мэри, - купаться то будете сейчас?

- Да что вы, холодно, - испуганно возразила Мэри.

- Э-э! – воскликнул Сергей Петрович, - как же, холодно! Да бассейн то с подогревом, я вам любую температуру сделаю, хоть кипяток, если захотите, а как же в бассейне Москва купались зимой, он же тоже отрытый…
- Да и сегодня не январь, слава Богу, а двадцатое сентября и солнышко глядите какое, как настоящее бабье летовское, - заметила Настя.

- Этэ андьян, - вставила Мэри.

- И эта туда же! – воскликнул Сергей Петрович, - не можут наши девушки без того, чтобы не по русски, придется в Думе закон о русском языке срочно принимать, и штрафы, и штрафы, и штрафы.

- А лучше сразу расстреливать, - возразила Настя отцу, поочередно стягивая через голову  свитерок и голубенькое в горошек платьице и оставаясь в черном закрытом купальнике.

- А у меня купальника нет, - призналась Мэри.

- Это не беда, - успокоил гостью Сергей Петрович, - зайди дочка вон туда, - он показал рукою на дверь из зеркального стекла, - там найдешь что нужно.

- Я помогу, - сказала Настя, подхватывая Мэри под локоток и подталкивая ее к дверям.

В хозяйстве у господ Гайдуковых и правда – нашлось все что требовалось бедной девушке, приехавшей на отдых без чемодана.
Здесь вообще было столько всего, что можно было снабдить любой одеждой и спортинвентарем – целую олимпийскую сборную.

Мэри тоже выбрала себе новенький, для верности еще запечатанный в целлофан, черный закрытый купальник.

- Ну, чемпионки, покажте - кА  класс синхронного плавания, - бодро воскликнул Сергей Петрович.

Он не уходил, дождался, покуда Мэри с дочерью выйдут из шикарного строения, которое Настя называла сарайчиком.

- Папаша, нечего на девочек заглядываться, ступай лучше погоняй свои шарики на бильярде, - сказала Настя и вдруг обеими руками резко толкнула Мэри в бок, сталкивая ее с края бассейна.
Мэри потеряла равновесие и с визгом рухнула в воду, подняв тучу брызг.
Настя зажала пальчиками нос и разбежавшись, тоже прыгнула, красиво поджав свои красивые загорелые ножки.    

- Ну, купайтесь – купайтесь, - одобрительно кивнул Сергей Петрович и вразвалочку зашкандыбал в сторону «большого дома».

Вода и правда была как парное молоко.
Давненько Мэри не получала такого удовольствия.
Наплававшись, девчонки пошли в сарай, который мог бы стать гордостью любого среднестатистического московского дачника и быть ему – не сараем а дворцом… Переоделись, вытерлись насухо, и принялись сушить волосы и расчесываться.
Потом делали макияж, потом пили какао, потом курили…
И все болтали, болтали…    

- Я когда в Париже этой весной была, - говорила Настя, - я в клуб один ходила, что в новом районе  Берси Вилаж, клуб Мэд называется, он рядом с английским клубом Фрог.
Мэри слушала заворожено.
- Там в клубе не как у нас самотек, и две развлекаловки – бар да дискотека, дискотека да бар, а у них нет! У них там главное это общение.
- Молодцы, - вставила Мэри.
- Да, молодцы, но как это организовано, вот в чём поучиться надо у них.
- Это точно, - поспешила согласиться Мэри.
- И главное, они ничего нового то не придумали, - сказала Настя, -  у них получается это как в начале романа Война и Мир у Толстого, помнишь, где про салон Анны Шерер?
- Анна Шерер собирала всех гостей в кружочки по интересам и следила, чтобы в каждом кружочке всем было интересно, - вспомнила Мэри.
- Правильно, и чтобы в каждом кружочке беседа велась оживленно но вместе с тем не перерастала в шумную дискуссию, - добавила Настя.
- Ну и там? – поинтересовалась Мэри.
- А там уже при входе тебя встречают такие специально выученные хозяева – молодые люди и девушки, и сразу начинают у тебя первым делом выяснять, кто ты? Чем занимаешься? Чем увлекаешься? А потом тебя ведут к дивану или столику где уже сидят гости и знакомят – это Мэри из России, она студентка, интересуется сексом и автомобилями, а это мосье Ришар и мосье Дюпон – они старые пердуны и интересуются таблетками от простатита, давайте беседуйте, а я потом подойду и проверю, как вам интересно или нет.
- Ну, если кружки обустраивают таким образом, то им вряд ли интересно, - усмехнулась Мэри.
- Да я шучу, конечно же, - успокоила ее Настя, - на самом деле специалисты по подбору компаний там экстра класс. И если кто заскучает, они через пол-часа того в другую компанию переведут.
- Где тот попросту уснет, - засмеялась Мэри.
- Уснет в чьих-либо  объятиях, - тоже засмеялась Настя, - ну мы с тобой кстати сегодня и должны принимать гостей и формировать кружки.
- А много ожидается гостей? – поинтересовалась Мэри.
- Да, человек сто, не больше, - махнула рукой Настя.
- И мы вдвоем будем их сортировать? – охнула Мэри.
- Ленка Минаева поможет, у нее с языками хорошо и вообще она  прикладной социолог, а вообще не волнуйся, алкоголь и музыка наши союзники, скучно все равно не будет.

                ***

Настя была права.
Скучно не было.   

Даже наоборот.
Порою некоторым товарищам было весело и даже слишком.

Вот где впервые утилитарно понадобилось знание языка.
В этот вечер Мэри впервые это оценила.

Иностранцев было ну просто ОЧЕНЬ много.
Английская и французская речь звучали на этом деми-суарэ-деми-барбекю в каждом уголке и в каждом закутке. Порою, Мэри казалось, что все гости – это иностранцы и вообще действие происходит не в России, не в Московской области, а где-то в Каннах или в Довилле, в которых она, впрочем, ни разу еще не бывала.

Настя, вся мелированная, в блестках карнавального макияжа и в рискованном, но оправданно рискованном для юной особы с хорошей фигуркой платье, встречала гостей, таких показно раскованных и подчас, как показалось Мэри – раскованных выпендрёжно  с почерпнутыми из некой журнально-глямурной жизни манерами – целоваться, лобызаться – будто все  тут являются друг дружке какими-то  латентно-кровными братьями и сестрами.
Были два или три футболиста из клубов премьер – лиги – два чернокожих бразильца и один аргентинец. Были американские журналисты  из известных телекомпаний и печатных еженедельников – но какие-то ненастоящие американцы, поддельные, потому как один был китаец по имени Ли, а двое других – поляк и чех – Лех и Иван.  Французов – к которым хозяйка вечеринки питала нескрываемое пристрастие, было немеренно.
Мэри даже запуталась.
Жан-Марк, Жан-Поль, Оливье, Маню, Жильбер, Николя…
Трое из них были студентами универа – учились на русистском отделении.
Двое работали в посольстве, а один – Кристоф - вообще был с интересной биографией – он был отказник от службы во французской армии и пошел на так называемую альтернативную службу – и можно себе представить – правительство пятой республики послало его в Россию, как в слаборазвитую страну – работать в одном из совместных франко-российских предприятий. А таким венчурным предприятием в Москве оказалась для него одна из музыкальных радиостанций, где Кристоф работал теперь агентом по связям с общественностью. Вместо службы в армии – пи-ар-мэном.
Кристоф прилип к Мэри и явно пытался ее напоить.
А ей очень приглянулся Энрико – бразилец, торговавший в Москве автомобилями марок Шевроле и Фольксваген.

- У тебя в твоем городке есть парень, который тоже занимается автомобильным бизнесом? – переспросил Энрико, когда на своем адаптированном  французском Мэри попыталась рассказать бразильцу о своей жизни в русской провинции.
- Да, у него есть маленькая станция, где он занимается ремонтом машин, - отвечала Мэри, любуясь  чертами непривычной южноамериканской антропологии.
- И сколько у него рабочих? – спросил Энрико.
- Десять, - солгала Мэри, отнеся этот маленький грех на счет гордости за свою страну, де знай наших, у нас тоже есть свой крепкий бизнес.
- О! Он богатый человек, этот твой парень, - сказал Энрико и поднял свой стакан.

Танцевали везде.
И на краю бассейна – и в оранжерее, и на террасе.
Музыка была так называемая – «живая» - хороший ресторанный оркестр, который умел играть всё – любую музыку от Вагнера и Чайковского – до ламбады, самбы, мамбы и рок-н-ролла.
Когда заиграли знаменитую тему «Отель Калифорния», Кристоф опередил замешкавшегося Энрико и пригласил Мэри на танец.
Мэри не нравилась его манера подпевать – причем подпевать в самое ухо.

- Ин э дарк дезерт хайвэй – кул винд ин май хэйр…
Мэри положила свои ладошки на грудь партнера таким образом чтобы контролировать дистанцию.
- Велкам ту зэ хоутэл Калифорния, сач э ловли плэйс…
Пел Кристоф, стараясь таким образом очаровать свою партнершу.
Но она не очаровывалась, а упиралась в грудь Кристофа ладошками, когда он приближал свои губы к ее губам.
- Такая длинная песня, - посетовала Мэри, ища глазами Энрикио.

А Энрикио заинтересовался Леночкой Минаевой и пытался увлечь ее в кулуары.  Но Ленка была здесь со своим женихом – с  Борисом.  И должна была себя блюсти.
Про Бориса этого в их группе все острили, обыгрывая тему из рекламы кошачьего корма – де Борис – это тот самый кот, что поев рекламируемой кошачьей смеси – выделывает любые кульбиты и ученые трюки, достойные самых умных домашних животных. Ленка не обижалась. А чего обижаться – физические факты Борисовой экзистенции сами за себя говорили – Мерседес с четырьмя глазами, отдых с нею – с Ленкой в Мексике, где они с аквалангом ныряли, свой жеребец по кличке Арабеск  в Лобнинских конюшнях, четырехместный самолет «Цессна» на частном аэродроме в Тушино, квартира на Филях, коттедж в Кратово – и еще черта в ступе. За такого кота не стыдно и замуж.
Вобщем, Ленка быстро дала Энрикио понять, что ему не светит.
По крайней мере – сегодня не светит.

   
Чернокожие футболисты  сверкали своей рекламно-жемчужной дентальностью и прихватывали белокурых девчонок за их податливые гибкие талии.
Заполночь, когда официанты сбившись с ног уже начали потихоньку манкировать обязанностями и неубранные тарелки с объедками барбекю и обильно-многочисленных салатов уже валялись и тут и там – и нельзя было присесть на диван, не рискуя вляпаться в тарелку с майонезными останками острой мексиканской жратвы или не раздавить задницей бокал с недопитым кем-то вином, публика откровенно начала расползаться по интересам.
Знакомить кого-либо и поддерживать беседы в кружках а-ля клуб Мэд или салон Анны Шерер – необходимости уже не было. Гормоны и сексапил вели вечеринку к закономерно завершающей фазе – со страстными поцелуями на темной лестнице, с поисками укромного уголка, с нетерпеливыми расстегиваниями и срываниями лишней одежды – с поведенческим копированием подсмотренного в западном кино, с нечаянными очарованиями  и нередкими разочарованиями – пьяной импотенцией или быстрой стрельбой в холостую, называемой у американцев – Хэнк файер.

Энрикио тоже тащил не сильно упиравшуюся Мэри куда-то в чуланчик. Целовал в шею, расстегивал, просовывал руки, рвал, стискивал.
А она вдруг сказала НЕТ, когда Кто-то по ошибке зашел в облюбованный и пригретый ими с Энрикио чуланчик, зашел, зажег свет, изумился, чертыхнулся не по русски, извинился тоже не по русски и потушил электричество.
Энрикио снова было полез, нельзя останавливаться на полпути, когда лифчик уже снят и когда трусики уже на полпути вниз к ее коленкам, а платье, а платье со сдвинутыми бретельками уже закатано на поясе, как полотенце после душа.
Но облом неожиданного вторжения и включенный на минутку свет, вдруг резко изменил восприятие реальности.
Мэри сказала НЕТ и принялась одеваться.
Расправила платье, поддернула трусики, нашла на полу лифчик.

- Тю э фу, тю нэ па куль, - сказал Энрикио.
- Пошел к черту, - сказала Мэри.
И прошептала про себя, - еще подхватишь от меня от недолеченной, международный скандал будет.

Домой в Алабино она ехала с дежурным шофером Сергея Петровича.
По ночной Рублевке.
В уютном микроавтобусе Форд-транзит, под убаюкивающие мурлыканья ночного эфира любимой радиостанции.   
   
                ***

- Ну что? – спросила хозяюшка, - вчера у беды  в  гОре, а нынче  у гульбы  в фавОре?
Хозяюшка любила иногда завернуть что-либо этакое забыто-фольклорное…

Хозяюшка иногда приходила без предупреждения.
Были у нее свои ключи от квартирки, само собой.

- Вином от тебя пахнет, намятая какая то ты, измятая – небось с мужиками опять обжималась? Далеколь до нового греха?

Мэри хозяюшке все рассказывала.
И про Вениамина Борисовича тоже рассказывала, как на университет зарабатывала.
- Ой, греха на тебе сто пудов не отмыть, - причитала хозяюшка, - боком тебе вся эта учеба выйдет.

А вот Настя, когда Мэри ей про Вениамина Борисовича рассказала… Так, в общих чертах, с полу-намеками рассказала, больше чтобы себя в выгодном романтическом свете выставить рассказала, так вот, Настя – умная и много повидавшая девчонка, та осуждать не стала. Та сказала, что в Англии, когда там отменили бесплатное высшее образование, там резко подскочил уровень молодежной проституции. Девчонки стали заниматься сексуальной коммерцией с целевым расходованием средств себе на учёбу.
- Так что, это просто жизнь такая тяжелая у нас у девочек, - сказала Настя, имея при том живого папашку члена правительства.

                ***


Вениамин Борисович снова принимал Рустама.
Зачастил Рустам, зачастил.
Но Вениамин Борисович был только рад нежданному гостю.


- Чем занимаетесь? – спросил Рустам, прогуливаясь по большой гостиной, рассеянным взглядом скользя по картинам, по дорогому фарфору, по бронзе, по коллекционным каминным и напольным часам…

- Так, за международными событиями слежу потихоньку, - ответил Вениамин Борисович, следуя за гостем.

- А интересно, будут в мире какие-нибудь международные события, когда изо-всех стран на всех континентах останется одна Америка с ее протекторатами и посаженными режимами? – ухмыльнулся Рустам.

- А как же, дорогой ты мой, будут интриги между теми же местными проамериканскими правителями, интриги, соперничество…

Вениамин Борисович помолчал, достал сигару из коробки, стоящей на камине и продолжил в задумчивости, -
- Думаешь, в раю на небе интриг нету? А в аду? В аду тем более!

- Не верю я во все это, в ад, в рай, - скептически протянул Рустам, взяв с полки какую-то серебряную безделушку в виде английского солдата времен Бурской войны, - ад и рай, Вениамин Борисович, они тут на земле, а не там.

- Ну-ну! – Вениамин Борисович неодобрительно покачал головой, - жить без веры  нельзя, потому как человеку всегда необходима острастка.

- По вашему вера в загробную жизнь должна регулировать жизнь людей наряду с иными социальными институтами? – спросил Рустам, ставя солдата на место.

- Жить без боязни ответственности перед Богом никак нельзя, - уверенным императивом сказал Вениамин Борисович, - ты вот по рождению мусульманин…

- Да какой я мусульманин! – вспыхнул Рустам, - я среди русских родился и учился и вырос, да и в мечети отродясь не был.

- Это безразлично, - сказал Вениамин Борисович, - Бог один и у евреев и у русских и у арабов. И закон, как жить человеку, дан им всем от одного Бога, только, может, через пророков через разных, а это уже детали.

- Ну и что? – спросил Рустам, беря свой стакан с оранжевым виски.

- А то, что если Бога не бояться, то по какому закону живет человек?

- По тому, что люди написали и приняли в государстве, - ответил Рустам.
- А если человек плюет на государство и на его законы? Ты что? Таких людей не видал? А сам какой? Ты на себя посмотри, откуда у тебя все то, что имеешь? По законам государства нажил?

- Это вы к чему клоните? – спросил Рустам.

- А к тому, что человеку острастка нужна, потому что мне страшен и непонятен тот человек, для которого нет никакого закона и который ничего не боится, -  с  подчеркнуто серьезной грустью сказал Вениамин Борисович.

- Смерти боитесь? – спросил Рустам.

- Я и смерти боюсь, я и ответа там боюсь, - сказал Вениамин Борисович, пальцем показав на потолок, выше которого по его разумению была та сила, ответа перед которой он боялся, - а еще боюсь людей, которые ничего не боятся, ни закона государства, ни закона Божьего. Недаром на Руси раньше говорили, когда увещевать кого либо желали – БОГА ПОБОЙТЕСЬ, ПОБОЙТЕСЬ БОГА.

- Я смерти тоже боюсь, - сказал Рустам, - любого из нас запросто укокошить можно, от этого не застрахуешься, ни  телохранителями, ни бронированными Мерседесами, ничем не застрахуешься.   

- Человеку чтобы доверять, - подвел черту Вениамин Борисович, - нужно видеть в нем нравственную предохранительную пружину, наличие предохранителя фабричного, понимаешь?

- Тормоз в виде вашей богобоязни? – переспросил Рустам.

- Точно! – подтвердил Вениамин Борисович, - а нето снова сверхлюди ницшеанские, снова Роди Раскольниковы с топорами окровавленными, снова подельники под асфальтом.

- Поздно вы спохватились, Вениамин Борисович, - заметил Рустам, - раньше надо было о богобоязни думать, до того как бизнесом нашим начали заниматься, да подельников под асфальт отправлять.

- Никогда не поздно остановиться в падении своем, - отозвался Вениамин Борисович, - падение, оно  происходит в колодце без дна, и только время жизни является ограничителем, где начать за стенки цепляться и тормозить, а дна нету, нету дна.

- Что-то произошло с вами, Вениамин Борисович, уж не влюбились ли? – усмехнулся Рустам, - а нетто я вас не узнаЮ.

- Может и влюбился, - с неким вызовом ответил Вениамин Борисович, - любви все возрасты покорны, как Гремин у Пушкина говорил, а ты, кстати, выполнил, что я просил? 

- Выполнил, - ответил Рустам.

- Ну и хорошо, - вздохнул Вениамин Борисович, - ну и хорошо.

                ***

Рустам не остался ночевать и выехал от Вениамина Борисовича в пол-первого ночи.
Рустам любил быструю ночную езду.
Однако выехав с Липовой аллеи  на Московский тракт, Рустам вдруг обнаружил, что у него кончились сигареты.
Чертыхнувшись, выкрутил руль и  поддал газу своему «ягуару».
Машина завизжала прокручивающимися по асфальту, дымящимися от такого беспощадного трения задними колесами и юзом развернулась на месте. Развернулась, встала на секунду – другую и рванулась вперед, вжимая своего ездока в сиденье, как космонавта Гагарина на взлете в его ракете ВОСТОК.

Рустам подрулил к городскому вокзалу.
Вышел из машины, пошел искать ларек с сигаретами.
Какая то девушка с сумкой.

- Ой, а вы не подвезете до центра?  Московский опоздал на полтора часа, а автобусы уже не ходят.

Рустам с удивлением поглядел на девушку.
Простая совсем.
Таких он привык не замечать.
Не киллерша?
Теперь киллера любого могут подослать, а хоть и мальчика шестиклассника запросто могут подослать, не то что девушку.
Рустам уже устал видеть во всех киллеров и подосланных шпионов.

- Куда ехать? – спросил он раскрывая дверцу «ягуара».

- Ой, - не веря своей удаче, радостно воскликнула девушка, - тут недалеко, я покажу, улица Матроса Железняка дом девять.

Мягкий свет от приборной панели отражался в ее глазах.

Сперва она безумолку говорила и говорила. О всякой чепухе – об опаздывающих поездах, о нехороших автобусах, что ночью пассажиров не возят.
Хочет таким образом как бы сочувствие вызвать, - отметил про себя Рустам, усмехаясь, - понравиться хочет.

- Куда ездила то? К кому? – спросил Рустам.

- Ой, и не спрашивайте, - вздохнула девушка, - в тюрьму ездила к парню своему.

- Любишь? – одобрительно спросил Рустам.

Девушка не ответила, но вдруг разревелась.
Сперва как то замерла, а потом тихонечко завыла и задышала часто-часто.

- Ну что ты, - спросил Рустам, - чего ревешь то?  Что не любит что ли?

- Не… не… не любит, - скривившись и с глазами полными слезок ответила девушка.

- А чего ездила, если не любит? – спросил Рустам.

- А я вот люблю, - по детски наклоняя кудрявую головку свою выговорила девушка.

- А чтож он тебя не любит такую верную и хорошую? – не унимался Рустам.

- А вот такой вот он, он другую любит красивую, - всхлипывала девушка.

- А ты разве некрасивая? – удивился Рустам.

- А я некрасивая – ответила девушка и вдруг совсем разревелась, зашлась рыданиями.

Рустам остановил машину.
Кругом ни души.
Городок – словно вымер.

Нет, не киллерша – уверенно решил Рустам.

- Да успокойся ты, вон ты какая красивая, когда ревешь! – сказал он, ладонью дотрагиваясь до ее худенькой, содрогающейся спины.

И она вдруг уткнулась ему своим сопливым носиком в его тренированное плечо.

- Да-а-а, красивая, а он Пашка эту Мэри любит, ее любит, а меня только и не жалеет даже, только только…

Девушка ревела, всхлипывала у него на плече.
Такая беззащитная, такая худенькая, такая нежная.
Рустам гладил ее гладкую шейку  с выступающими позвонками и спину – такую податливую и теплую под тонким свитерком.

- Ах ты, котенок бездомный брошенный, - подумал Рустам, - что же мне делать с тобой?

- Вы извините меня, - сказала она справившись с рыданиями и вытирая слезы платочком с трогательными кружавчиками, - мы уж и приехали совсем. Вон дом мой уже.

- Слушай, а тебя как зовут? – спросил Рустам.

- Анжела, - ответила девушка с достоинством, - так одну американскую женщину звали, между прочим. Меня в ее честь мамка с папкой назвали. А вообще Анжела по американски это Ангел, - добавила девушка, - вот.

- Ангел? – улыбнулся Рустам, - а хочешь, Ангел, я тебя с собой возьму?

- Вы? Меня? – пожала плечами девушка, - нет, я здесь Пашку своего ждать буду.

- Так он же другую любит, которая Мэри, - улыбаясь возразил Рустам.

- Ну и что? А я все равно буду, - вздохнула Анжела, берясь за ручку дверцы «ягуара».

- Ты хорошая, - сказал Рустам и вдруг погладил девушку по щеке, - ты очень хорошая, я таких хороших давно не встречал. А может и вообще не встречал. Ты сама не знаешь, какая ты хорошая. И если бы меня так кто-нибудь ждал, я бы знал ради чего жить.

Она оглянулась, когда взялась за щеколду.
А он тоже не отъезжал – смотрел, как она войдет в свою калиточку.

- Матроса Желязняка дом девять, - повторил про себя Рустам и улыбнулся.

И всю дорогу до самой Москвы он улыбался, вспоминая худенькие плечи и такую доверчивую спинку с выступающими позвонками.


Глава 9.

Прогнали татар, разбили французов, немцев одолели…
А с американцами, да с глупой любовью – тоже справимся!

1.

Гена теперь не вылезал из усадьбы Вениамина Борисовича.
Просто прописался там у него теперь.

Они вдвоем образовали некий страдальческий альянс.
Латентных страдальцев.

Союз тайных обожателей находящихся в удалении прелестей Марины.
И малая гостиная усадьбы Вениамина Борисовича стала храмом, где они с Геной были жрецами. Жрецами культа Мэри.

Они радели и колдовали, вызывая ее дух. Ее образы. Ее имидж и смелт.
И говоря о ней – распаляли друг дружку.
Распаляли, пытаясь выведать друг у друга то, чего недоставало в их собственном воображении, в собственной их памяти.

Вениамин Борисович говорил умные, не всегда понятные Геннадию вещи, апеллируя к таким книжкам и авторитетам, которых Генка в силу своей необразованности не читал и не слыхал.  Но Генке нравилось слушать эти умные не всегда понятные речи и нравилось то, что Вениамин Борисович относится к нему всерьез, как бы поднимая его – Генку до своего ученого уровня.
И его – Генку, Вениамин Борисович выслушивал тоже очень внимательно. Переспрашивал, уточнял, а потом комментировал.
Интересовало Вениамина Борисовича всегда одно – Мэри. Ее детство. Ее друзья, И Генкины мысли о ней. О природе ее обаяния, ее сексуальности.

Об этом они могли говорить вечно.

- Половой сексуальный акт, мой друг, это непременное подавление женского мужским с обязательным, пусть даже неосознанным унижением женщины, - размышлял вслух Вениамин Борисович.

Генка сидел с своем уже обжитом им кресле в малой гостиной и пультиком дистанционного управления переключал на большом плазменном экране картинки с репродукциями.
- Вот, пожалуйста, - как бы в подтверждение сказанного Вениамин Борисович показал пальцем на экран, - похищение Европы. В этом сюжете как раз скрыта первобытная сексуальность древних греков. И хоть они и были в большинстве своем гомосексуалистами и педофилами, но что касалось прямой сексуальности по традиционной схеме мужчина-женщина, то здесь они были на верном, подсказываемом природой пути к пониманию сакрального.

Вениамин Борисович, вдохновляемый собственными мыслями, раздувал ноздри и таращил глаза.

- Европа это прекрасная нежная женщина со всей атрибутикой – нежными грудями, животиком, губками, глазками и так далее, а вот ее любовник – это не просто грубый мужлан, но более того – бык. Со всеми вытекающими. И следует догадаться, что овладей бык с его разрушительными гениталиями этим нежным созданием, то вряд ли она останется жива от такого совокупления. Но в этом то и секс! И римляне. И римляне. Вспомни Апулея. Золотой осел. Прекрасная матрона приводит в свои покои осла и отдается ему. Не в этом ли воплощение мечты об истинном сексе? Не в этом ли смысл? Нежное женское тело и контраст – самое грубое тело грубого животного. И древние греки и римляне – им для выражения своей мечты, своей идеи уже не хватало для контраста – для контраста нежное и грубое – обычного мускулистого тела раба или негра, им был нужен бык, им был нужен осел – животное…

- Бычара, - хмыкнув,  отозвался Гена из своего кресла.   

- Что? – переспросил Вениамин Борисович.

- Бычара это по нашему самый нижний бандитский чин, вроде молодого солдата в армии, он быкует, наезжает, бодается, - пояснил Гена, - их, бычар, продвинутые бандюки не уважают, они им говорят, быковать на зоне будешь и по рогам им обычно, и по рогам.

- Вот-вот, - подхватил идею Вениамин Борисович, - этот Пашка ваш, он же бык, он же бычара.

- Точно! – согласился Генка, - был натуральным  быком, пока его дядя Вася – милиционер  чуть в тюрьму не посадил.

- Ну, теперь то посадил, наконец, - уточнил Вениамин Борисович, - теперь то как у вас говорят, по рогам и в стойло.

Генка не ответил.
Он передвинул картинку, заменив ее другою.
- А вот еще тебе как раз, - хлопнув себя по коленке, заметил Вениамин Борисович, -   Венера и фавны. Тоже красавица и козлоподобные существа. Уроды.

- Жирная какая Венера эта, - фыркнул Гена.

- Тогда это был эталон красоты, - пояснил Вениамин Борисович, - тогда, когда  перед человечеством стоял насущный вопрос не умереть с голоду в год неурожая, толщина женщины  было воплощением богатства, воплощенным признаком ее благородства, потому как хорошее питание могли себе позволить лишь немногие из самых царственных домов и родов.

- Ха, а теперь все девчонки только и мечтают как похудеть, - развеселился Генка.

- Да, - кивнул Вениамин Борисович, - теперь у нашего времени иные эталоны красоты, вот Мэри например.

- Угу, - хрюкнул Гена сидя в своем кресле, - у  Мэри фигурка что надо!

Вениамин Борисович помолчал немного.
А потом решил развить тему.

- А когда у вас девчонки в классе начали созревать? Когда они формами наполняться стали? И Мэри? Классе в седьмом?

- Сиськи? – уточнил Гена, - сиськи расти у них у кого в восьмом, а кого и в шестом начали.

- Верка Майорова, та уже в шестом классе на физкультуру помню пришла после лета, а у ней титьки, как у бабы взрослой. Мы ее щупать в раздевалку по очереди водили, пока нас училка не застукала.

- И эта Верка вам давала себя щупать? – сощурясь спросил Вениамин Борисович.

- А чё? – удивился Генка, - девки любят, когда их щупают.

- И Мэри? – спросил Вениамин Борисович.

- Чё Мэри? – переспросил Генка.

- Мэри, когда созрела, ее тоже в чулан щупать водили?

- Не-е-е, - протянул Генка, - Мэри не водили.
- А почему ее не водили?  – не унимался Вениамин Борисович, - ведь сам говоришь, девки любят, когда их щупают.

- Мэри не такая была.

- А какая?

- За ней пригляд был, за неё батька ейный мог бошку оторвать, да и Пашка потом.

- Ага! – ухватился за мысль Вениамин Борисович, - правильно говоришь, истинно говоришь, у красоты хозяин должен быть, за красотой должен быть пригляд.
    
- Точно, - согласился Генка, - хорошая вещь долго на дороге без хозяина не валяется.

- Да, я вот тоже теперь думаю, с кем там Мэри в Москве? Кто ее теперь опекает?

Вениамин Борисович крякнул, вздохнул, потянувшись, похрустел суставами и пошел в ванную.
А Генка, вернув на экран слайд с сюжетом Похищения Европы,  вспомнил слова Вениамина Борисовича и подумал:
- Вот козел, говорит про контрасты женского тела с бычачьим, а сам то? Разве не ходячий контраст? Молодая девчонка и старик! Сам козел, как этот фавн с копытами! А еще про греков приплел. Старый козел он и есть козел. Картина. Старик и Мэри. Где он ее имел? На какой кровати? Здесь? В гостиной? Или там в спальной в своей? А теперь еще про титьки ейные у меня выпытывает.


2.

- А Энрикио тебя искал, как бешеный, - сказала Настя, в понедельник как ни в чем ни бывало придя на первую утреннюю пару.

- Ну и как? Нашел? – спросила Мэри.

- Ну, ты же сбежала, он другую нашел – утешился, - ответила Настя.

- А ты как повеселилась? С кем была? – поинтересовалась Мэри.

- Я девушка правильная, - ответила Настя, - я мужу девочкой достанусь.

- А ю фо риал?  Ю киддинг, - подняв  брови изумилась Мэри, - се врэ? Тю мэ тромп.
- Сейчас это модно, - сказала Настя, надкусывая притащенный ею на лекцию бутерброд, - а вообще теперь это делают по желанию, и говорят, женихам нравится, даже тем, кто свою невесту пол-года перед свадьбой трахал-перетрахал. Представляешь, настоящий праздник – невеста девственница.

Мэри представила и улыбнулась своим мыслям.

                ***

А в воскресенье, перед этим разговором, когда заспанные официанты с утра еле-еле душа в теле, одна нога за другую заплетаясь – ползали сонными мухами – убирали последствия Мамаева нашествия на дачный участок господ Гайдуковых, Настя встав в пол-первого пополудни  и поплавав в бассейне, нашла папашку своего на корте, где тот с разным успехом стучал мячами в стенку – учась, отрабатывая подачу ударом сверху.

- Папа, а ты такого Вениамина Борисовича, что в Бердске сейчас живет, не знаешь часом?
- Любарского что ли? – переспросил Сергей Петрович нагибаясь за очередным мячиком.
- Ну, который, говорят, раньше в университете профессором был, а потом после истории какой-то дом в Бердске купил.
- Ну так это Любарский и есть, - ответил Сергей Петрович сильно ударив по мячу ракеткой, - а тебе то что?
- Да так, знакомая одна общая у нас, - неопределенно ответила Настя.
Сергей Петрович опустив ракетку, поглядел на дочь и сказал,
- Погубит тебя твоя коммуникабельность, водишься с разными…
               
                ***


It s a midnight special shining light on me*

Well you wake up in the morning
You hear the work-bell ring
And marching to the table
You see the same old thing
Ain t no food upon the table
And the fork up in the pan
But you better not complain boy
You ll get in trouble with the man

Let the midnight special
Shine the light on me
Let the midnight special
Shine the light on me

Yonder comes miss Rosy
How in the world did you know?
But the way she wears her apron
And the clothes she wore
Umbrella on her shoulder
With the papers in her hand
She came to see Governor
She want to free her man

Let the midnight special
Shine the light on me
Let the midnight special
Shine the light on me

If you re ever in Houston
Well You re better do right
You better not gamble
And you better not fight, no
Or the Sheriff he will grab you
And the boys will bring you down
The next thing you know boy
Oh you re prison bound

Let the midnight special
Shine the light on me
Let the midnight special
Shine the light on me


• Американская блатная – тюремная песня в которой поётся про поверье среди американских зэков, что если луч полуночного экспресса упадет на нары где лежит заключенный, то того счастливчика скоро и неожиданно освободят. В песне также поется и о верной девчонке по имени Рози, которая хлопочет у губернатора штата об освобождении своего парня.   

                ***

С некоторой поры Анжелка себе места не находила.
Как съездила на зону к Пашке, так вдруг поняла, что никто кроме нее о нем о Пашке не позаботится. И еще одно поняла, что парня, что мужа себе ДОСТАВАТЬ надо САМОЙ.
Самой себе доставать.
Из огня, из беды.

Спасешь его ДЛЯ СЕБЯ – будет у тебя свой спасенный из… из тюрьмы, из войны, из воды,  из больницы…
Потому что некоторые женщины губят.
А некоторые – спасают.
А о том, что мужчины предпочитают тех, которые губят, Анжелка и не думала.
Она думала – как спасти. Как выручить.

Сперва сходила к их местной адвокатше – Халиме Абдуллаевне.
Эта сорокалетняя толстая женщина с золотыми зубами всегда у Анжелки месячную укладку и маникюр делала.
Анжелка не дожидаясь, покуда адвокатше настанет пора делать прическу в очередной раз, сама  к Халиме в юридическую консультацию пришла.
Пришла с подарками – с коробкой конфет, да с букетом.

Халима в курсе всего была, потому как сама на суде у Пашки назначенным адвокатом была.

- Вряд ли чего выйдет, девочка, - сказала Халима Абдуллаевна, выслушав Анжелкин рассказ, как та ездила к Пашке, да как ей хочется ну если не выпустить, то хоть бы сократить ему срок, - вряд ли что выйдет, но если влиятельные персоны вмешаются, у нас при нашем правосудии, все возможно.
- А кто эти влиятельные? – спросила Аннжелка, блестящими голубыми глазами своими, полными наивной простоты, поглядев на Халиму Абдуллаевну, - я и в Москву поеду, если надо.
- А и ходить далеко не нужно, - сказала Халима Абдуллаевна, - этот что в особняке живет, он с бо-о-о-ольшими возможностями!

                ***

Генке страсть как не хотелось вести Анжелку к Вениамину Борисовичу.
Но та пристала, хуже репья, хуже банного листа. Пристала с ножом к горлу – веди, давай к московскому олигарху и всё тут!
Не хотел Генка, но побаивался необузданной Анжелкиной решимости, что порой находила на нее.
В пятом классе как то она разбила Генке нос за то, что тот первоклашкам под ноги портфель по паркетному полу катал.
Была у Генки игра такая.
На третьем этаже их школы были классы с первого по четвертый – малышня.
А Генка сам от своих сверстников всегда по шее получал, и вот на малышне полюбил оттягиваться. Придумал себе игру – называл он ее РАКЕТЧИК ПВО.
Малышня – первоклашки – они ведь носятся по коридору на переменках, как угорелые. А пол на третьем этаже в коридоре – паркетный, начищенный, гладкий.
Генка становился возле окна, портфель свой ставил возле ног.
И вот – бежит по коридору первоклашка… Генка воображал, что это самолет-цель. А портфель у него, у Генки в ногах – это противовоздушная ракета.
И надо было рассчитать упреждение, чтобы послать по гладкому полу свой портфель навстречу и наперерез бегущему первоклашке так, чтобы они непременно пересеклись своим курсом.
В случае удачного посыла, портфель попадал бегущему первоклашке в ноги, а пацаны мелкие, они ведь когда несутся – они под ноги не смотрят.

И вот Анжелка, она – зараза такая – засекла Генку за этим занятием и жаловаться никому не стала, а просто разбила Генке нос кулачком своим.
А все потому что портфель попал под ноги двоюродному братишке Анжелкиному. Тот нажаловался сестрице.
Такая она была – за своих могла постоять.

- А чего тебе от Вениамина надо? – спросил Генка Анжелу.
- Маникюр твоему барину делать хочу за деньги, - ответила Анжела.
- Да ему и не надо, ему фельдшерица наша, тетя Маша ногти подстригает.
- Я вот сама выясню, надо ему или не надо, - отрезала Анжела, - твое дело меня привести и доложить. 

Не стал Генка перечить сумасшедшей бабе.

                ***

Анжелке было ни капельки не стыдно вспоминать этот разговор.
Теперь, после разговора с Вениамином она все поняла.
Она все поняла, что МОЖЕТ.
Что она МОЖЕТ освободить Пашку.
Надо только связать все веревочки и собрать все детальки этой задачки-головоломки.
Она ехала в Москву к этой самой Мэри.
Эта самая Мэри – только она может заставить Вениамина хлопотать за Пашку.
Анжела вспоминала разговор, что вышел у нее с Вениамином и странное дело – ей ни капельки не было стыдно.
Ей не было стыдно от того, что она предложила этому старику себя.
Ведь нет.
Ведь она не унизилась перед ним.
Она ведь вступила в бой за своего Пашку.
Она как это теперь говорят, ВПРЯГЛАСЬ за своего Пашку.


Вениамин Борисович принял ее там, где обычно разговаривал с прислугой – в нижней приемной, которая  соединяла большой  вестибюль с мраморным залом.
На Вениамине Борисовиче был короткий стеганый халат из черного щелка, надетый поверх черных брюк с синим лампасом и белой сорочки с кружевным жабо и черной ленточкой вместо галстука.

- Что угодно, барышня? – спросил он строго глядя на Анжелкины кудряшки. 

- Вам парикмахер квалифицированный с дипломом лицея не нужен на работу? – спросила Анжела.

- Нет, уважаемая, не нужен, - ответил Вениамин Борисович.
Ответил, но не уходил.
А не уходил и не обрывал разговора потому что Генка – его юный друг и наперсник Генка сказал ему давеча, что барышня эта – Анжелка – она  к Пашке в тюрьму ездила. К Пашке, который за его Мэри бегал. И едва Вениамина не убил.

- Это все что вы мне пришли сказать? – спросил Вениамин Борисович.
- Нет, не все, - поджав нижнюю губку, ответила Анжела.
В руках перед собой она теребила какой-то несносно нелепый ридикюль.

- Да как же я могу допустить вас, милая моя до моих ногтей и до моей, с позволения сказать шевелюры, вас, дипломированную выпускницу лицея парикмахерш – если у вас со вкусом – очевидные нелады! – с презрительной гримаской  проговорил Вениамин Борисович, - разве можно брать в руки такую сумочку как вы изволили это сделать, надев при этом туфельки, пардон, не того цвета?

Анжела поглядела на носки своих туфелек.
Поглядела и покраснела.    

- Знаете, что по французски означает глагол rougir? – неожиданно спросил вдруг Вениамин Борисович.

Анжела наморщила лоб.

- Краснеть? – спросила она неуверенно.

- Тебя еще можно исправить, - уже совсем иным тоном сказал Вениамин Борисович, перейдя вдруг «на ты» и еще спросил - Зачем на самом деле пришла?
- За Пашку попросить, - ответила Анжела.
- Я так и думал, - сказал Вениамин Борисович, и еще раз повторился, - я так и думал.
Вениамин Борисович как то беспомощно огляделся по пустым стенам не располагающей к доверительным беседам нижней приемной, где и присесть то было некуда.
Анжела вздыхала, желая что то еще сказать, но не решаясь или не подходя нужных слов. Ведь этот надутый, напыщенный индюк – олигарх, он разве понимает простые человечьи слова? Как с ним говорить, чтобы понял? По французски она не умела. И на пианино, как Мэри, тоже не умела. Удивительно, что вообще вспомнила из школьного – этот глагол «ружир». Да и то вспомнила, потому что кино такое было про Мулин Руж. И училка в школе на уроках французского вдолбила им в детские головки – «ружир – пример  глагола третьей группы». Что там за глаголы первой или второй группы – Анжелка уже добросовестно  позабыла, а вот это веселенькое словечко на букву «р» - вдруг теперь кстати и вспомнила.

- А пошла бы за Павла своего замуж, если б он на свободу вышел? – спросил вдруг Вениамин Борисович.
Анжелка вспыхнула. И надулась совсем как воробей, когда в пыли дорожной купается.
- Он меня не возьмет, - сказала она глядя в пол.
- А если ему сказать, что его досрочно выпустят при условии, что он на тебе женится?
- Вы, вы… - только и вымолвила Анжелка и заревела.
Вениамин Борисович подошел к ней, обнял левою рукою за плечи, а правой рукой в каком то округлом балетном движении указал Анжелке дорогу.
- Пройдем в мой кабинет, я думаю нам есть о чем поговорить, - сказал он стараясь говорить мягко и даже ласково.
Анжелка все плакала, содрогаясь плечиками и сопя в свой смешной с кружавчиками платочек, что обоими кулачками прижимала к подбородку.

- На  вот, выпей, - сказал Вениамин Борисович, протягивая Анжеле шарообразный бокал с налитым едва на самое донышко коньяком.

Она послушно глотнула.
Поморщилась.

- Ну так что? – снова спросил Вениамин Борисович, - хочешь за Пашку замуж?
- Он меня не берет, - сказала Анжела, уже почти справившись с рыданиями и теперь глядя на своего мучителя каким то неживым взглядом своих серых, полных слез глазок.
- А кого берет? – спросил мучитель.
- Вы знаете, кого, - ответила Анжела.
- Так зачем ты ко мне тогда пришла? – спросил Вениамин Борисович.
- Потому что мне сказали, что вы все можете, - ответила Анжела.
- Что всё? – изобразив картинное недоумение, спросил Вениамин Борисович.
- И в университет устроить, и в тюрьму посадить, и выпустить из тюрьмы можете, - как то вымученно сказала Анжела, и добавила, - если ЗАХОЧИТЕ.
- А как это ты понимаешь, если захочу? – спросил Вениамин Борисович, принимая  из рук Анжелы пустой бокал и снова подливая в него желто-коричневой жидкости из пузатой  зеленой бутылки матового стекла.
- Говорят, вы… - начала она.
- Ну, смелее, что говорят? – нетерпеливо спросил Вениамин Борисович подавая Анжеле коньяк.
- Говорят, что вы Мэри помогли в университет, ну…
- Потому что захотел? –  помогая Анжеле, подсказал Вениамин Борисович.
- Да…
- А захотел я, потому что ЧТО? Потому что я попросил Мэри оказать мне какие то услуги? Так? – улыбаясь недоброй улыбкой спросил Вениамин Борисович.
Анжела не отвечала.
И к коньяку боле  не притронулась.
- Что молчишь? Что про меня там у вас говорят? Что я с Мэри как это у вас принято теперь говорить – трахался?  Так?
- Так, - тихо ответила Анжела.
- Ну, вот, слава Богу, и почти договорились, наконец, - как бы в радости взмахнул руками Вениамин Борисович, - осталось чуть-чуть до правды добраться, всего чуть чуть.
Он налил себе коньяку и выпив без обычного ритуала смакования, продолжил, - ты говоришь, что я могу ВСЁ, если мне это нужно, так? А зачем мне может быть нужно твоего Пашку из зоны вытаскивать? А?
- Потому что вы старый, и вам молодые девушки нравятся, - совершенно покраснев сказала Анжела.
- И что? – напрягшись от ожидания подступившего момента правды, спросил Вениамин Борисович.
- И я бы могла с вами, если это…
- Если это что? – выжидающе глядя Анжеле в лицо, спросил мучитель.
- Если вам это…
- Если мне тебя надо? – подсказал Анжеле Вениамин Борисович.
- Да, - сказала Анжела и вдруг принялась расстегивать пуговицы на кофточке.
- Ты что? Ты постой, ты это прекрати, - прикрикнул Вениамин Борисович, - ты дурочка что ли? Я же не примитивный какой! Эко надумала, что если старый, то любую молодуху-молодку подавай, ему де и хорошо! Ты зря так думаешь. Это совсем не так. Это ты по деревенски примитивным разумением своим меня к стрикам-сладострастцам отнесла.

Анжела поспешно застегнула пуговички и теперь сидело пряменько держа спинку и плотно сомкнув коленки, как учили на давно позабытых школьных уроках ритмики и танца.

- Вы тут в вашем захолустье вообще меня наверное таким монстром себе представляете с одной стороны- непостижимым каким то чудовищем, де богатый, приехал, дом восстановил, который ваши власти сто лет не могли отремонтировать, а с другой стороны представляете каким то примитивным животным, драконом – которому девушек на съеденье привозят. Как у Шварца в пьесе. Так?

Анжела молчала.

- Что молчишь? Ведь думала, как и все ваши, что я де старый, но до молодых девушек охочий? Этакий барин из ранних эротических сочинений графа Толстого? Так? Купил себе деревеньку чтоб молодых баб колебать поманеньку?

Вениамин Борисович в досаде хлопнул себя по колену.

- Вы там думали, что дедушке старенькому, то биш мне – лишь бы тело молодое! А не знаете, что с возрастом то человек, мыслящий, а не жующий жвачку человек, хомо сапиенс, а не хомо примитивис-жевациус - с возрастом точно начинает сознавать свой идеал. Дочего ж вы все примитивные в понимании своем!

- Может мы и примитивные, - нарушила молчание Анжела, - но Мэри то ведь в университет поступила.
- Ну и что? – вспыхнул Вениамин Борисович.
- И Пашка в тюрьму попал.
- А это то с первым как увязывается? – недоуменно воскликнул Вениамин Борисович, - я его что? Тоже трахнуть что ли хотел? Я что? Еще по вашему и голубой что ли?
- Вы не ерничайте, - поморщилась Анжела, - вы понимаете, что тут все одно к одному.      

- Я сам себе удивляюсь, - со страстью выдохнул Вениамин Борисович, - сам себе удивляюсь, и чего я тут с тобой разговариваю! И чего не выпровожу тебя?
- А я и сама сейчас уйду, - сказала Анжела, поднимаясь из кресла.
- Погоди, - засуетился вдруг Вениамин Борисович, - погоди, договорить то надо.
- А что еще мы не договорили? – спросила Анжела. В ее глазах уже не было слез. И она выглядела совершенно спокойной, даже слегка надменной.

Она с каким то неожиданным,  неизвестно откуда взявшимся достоинством поглядела на Вениамина Борисовича.

- Что еще вы желаете мне сказать?

И ее тон вдруг обескуражил Вениамина Борисовича.

- Да нет, ничего, я, я вас провожу, вы не найдете… - как то неуверенно залепетал он.

- Ничего, я найду, я знаю, - ответила Анжела, выходя из кабинета.


Глава 10.

Поедем в Сен-Жермен!

1.

Почему Париж так манит женщин?
Почему?
Вроде и французского духа в наших школах не было – все больше английский там витал. Да американский. Ан нет – всё одно, женщинам нашим именно Парижу по жизни всегда недоставало!
И ведь если с иностранными языками в школах, да в институтах с советских времен и далее по инерции – до наших дней было у нас завсегда просто никак, кроме, может быть, вялого неживого английского, более напоминающего анекдотическое оперирование пятью словами и фразами Эллочки Людоедки – нежели свободное щебетание нестесненное рамками недоученной лексики, то с французским в России с момента естественной смерти последнего аристократа – настала полная глухота и тишь.
С выездом из страны последнего Трубецкого-Голицына, говорить на этом языке в стране столичной водки и непричесанных берез – стало некому.
Но, видно какая то генетическая неосознанная жилка осталась в мозжечке у наших барышень – бабушек которых, может быть, когда то и любили аристократы. Вот эта жилка и пульсирует и возбуждается  на слово Париж.
Хотя, вроде и по музыкальному телевизору – кроме вечно пляшущего там англоязычного негра – что всё пляшет и никак не напляшется, а по другим каналам, кроме улиц Лос-Анжелеса, по которым  друг за другом носятся с пистолетами непохожие на живых людей загорелые американские киноактеры  и ничего другого не показывают, женщинам тем не менее – хочется не в Америку к неграм, а в Париж…
Странно это.

Когда Маринкин папка сказал Марии Евгеньевне, что дочка хочет поступать именно на французское отделение, Мария Евгеньевна тяжело как то вздохнула и машинально откинув мнимую невидимую прядку еще позавчера подстриженных у Анжелки в парикмахерской волос, сказала вдруг, -
- А помнишь, в году что ли в семидесятом что ли, у нас кино французское такое показывали, Мужчина и женщина называлось?

- Не, - ответил папка, - не помню.

- Ну вот, - снова вздохнула Мария Евгеньевна и отчего то вдруг слезку вытерла.   

У правоверного мусульманина – Мекка.
У русской женщины – Париж.

                ***

После первой  сессии на зимние каникулы Мэри решила поехать во Францию.

- Правильно, - сказала Настя  Гайдукова, - я бы тоже в Париж съездила, но я в Швейцарию поеду с родителями на лыжах кататься, папаша теперь такой модный стал, все как президент – при том при прежнем он на теннис налегал, а при этом на горные лыжи. Боюсь, как бы следующий альпинистом или парашютистом не оказался.

Кстати, Настя же посоветовала в турагенстве взять только авиабилет, визу и страховку, а от гостиницы отказаться и жить у Настиных друзей.

- А удобно? – засомневалась Мэри.

- Удобно-удобно! – заверила подругу Настя, - они у нас здесь бартером по пол-года иногда живут, им теперь со мной и не расквитаться, так что я позвоню, тебя встретят и разместят, и жить будешь в отдельной квартирке в самом центре.

А и не обманула подруга.

Люсьен встретил Мэри на выходе у семидесятой стойки.
Мэри сперва слегка волновалась.
Первый раз в этом огромном, да что там огромном – подавляюще громадном бесконечном столпотворении аэропорта Руасси – когда выйдя по гофрированному трапу-присоске она вдруг оказалась в потоке безучастных к ее судьбе людей – когда всосав содержимое  нескольких рейсов – австралийского, новозеландского, индийского, российского, терминал аэропорта  перемешал теперь  всех пассажиров, выстроив их длинными очередями перед прозрачными кабинками паспортного контроля, Мэри растерялась.
Она уже потеряла  из виду своих попутчиков по трехчасовому перелету и вокруг теперь стояли какие то кудрявые американские старушки с накрашенными губками, в смешных кроссовках и с несуразными не по возрасту школьными рюкзачками, да какие то широкоскулые азиаты, бесконечно снимающие всё и вся на свои электронные цифровые камеры…

Настя заверила, что надежнее Люсьена во всей Франции может быть разве только сам воскресший Д Артаньян.
Но ведь и она может просто заблудиться? А вдруг они разминутся?
Правда, у нее был номер его мобильного телефона.
Но это уже на крайний случай.

На паспортном контроле стояли два полицейских с огромными черными пистолетами на боках. Такие непохожие на русских милиционеров. Дистанге и деконтракте – в непринужденных позах, в таких фантастически элегантных голубых рубашках с погончиками, они весело поглядывали на публику, бросая какие то вопросы и шустро штампуя в паспортах отметки о прибытии.

- Ваш паспорт, мадмуазель, ваше приглашение, вашу иммиграционную анкету, ваш ваучер на проживание в гостинице…
- Я буду жить у друзей, - сказала Мэри.
Полицейский подмигнул своему приятелю и улыбнувшись, хлопнул колотушкой штемпеля в раскрытом паспорте…

Чему он улыбнулся? Зачем подмигнул? В смысле, что она приехала сюда к любовнику? Как он неправ!    
    
А Люсьена она узнала сразу.
И он ее сразу узнал.
Мэри видела его на фотографиях в Интернете и так – на Настиных фотках тоже.
Смуглый, в очечках…
Худенький.

- Алло! Ты Мэри?

Его улыбка процентов на двадцать состояла из смущения.
А ее – на все сорок.

Они коснулись щеками щек.
Два раза, как это принято в Европе.

- Это весь твой багаж? – спросил он, беря ее сумку, - у меня машина внизу, нам сюда.

Вошли в лифт.
Ждали, пока наберется группа.
На этот раз вдруг вкатились не американские бабушки, и не японские фотографы, а русские попутчики с ее рейса.
Шумели, возбужденные подступающим Парижем…
А Мэри смущалась от того, что нечего сказать.
И Люсьен тоже смущался.
Он не ожидал, что девушка из Москвы окажется такой красивой.

Долго шли гулко цокая по бетону подземной стоянки – искали его машину.

- Ты первый раз в Париже?

Будто не знает! Она же писала ему по Интернету, что первый раз.

- И как тебе Руасси?  Как первое впечатление?

- Полицейские у вас  ироничные, - ответила Мэри.

- А! Коровы? Коровы у нас с юмором! – кивнул Люсьен, доставая из кармана ключи.
Пока шли, Мэри все загадывала, какая у Люсьена баньёль? Если маленькая, то станет напрягать, а если большая, то не станет…

Баньёль оказалась средненькой.
Серебристо – серенький Опель Астра.
Сумку Люсьен аккуратно поставил в багажник.
Пашка, тот на заднее сиденье бы закинул и вся недолга!

Выезжая, Люсьен опустил стекло своей дверцы и поочередно засунул в щелку возле шлагбаума сперва желтую стояночную картонку с магнитной полоской, а потом свою голубенькую пластиковую ВИЗУ.

- И сколько стоит стоянка? – поинтересовалась Мэри, когда их машинка легко выпорхнула на божий свет.

- Недорого, - ответил Люсьен и на этот раз улыбнулся такой улыбкой, в которой смущения было уже процентов на пять поменьше.

                ***

Настя не обманула.
Квартирку ей предоставили в самом центре – в восьмом округе рядом с метро Мадлен. А вообще – от знаменитых Елисейских полей – всего в двух шагах.
Дом был на углу уличек рю де Анжу и рю де Сюрен.
Вход с улицы. Но уличка такая узкая, что Люсьену пришлось сперва найти место, где поставить машину. Приткнулся он на углу  Мадлен и рю Буасси Англэ.  Ближе свободных мест не оказалось.
Люсьен сразу дал ей ключи от всех дверей – от двух входных с улицы и  от непосредственно самой двери в квартиру. Собственно, от входных – это были электронные магнитные ключи-таблетки.
- Консьержки у нас нет, - пояснял Люсьен, открывая стальную дверь, - но зато есть тревожная кнопка в полицию и видеокамера.

Лестница поразила нерусской ухоженностью.
Узенькая, с короткими но крутыми маршами. И вся накрытая ковровой дорожкой. И еще – цветы в горшках на каждом повороте.
Четвертый этаж без лифта.
Высоко.
И на площадке всего одна дверь.
Непривычно.
Совсем не по русски.

- Здесь ванная, здесь кухня, здесь у меня запас кофе имеется, а вот в холодильнике, извини, пусто, но тут магазин Монопри прямо почти внизу.

Люсьен носился по квартирке и хлопал дверцами шкафов, шкафчиков и буфетов.
- Сюда можешь вещи положить, здесь телевизор, он работает, но только бесплатные каналы – Франс два, Франс три и прочая ерунда.

Мэри присела на край софы.

- Устала? – спросил Люсьен, и спохватившись, мило улыбнулся, - что я спрашиваю! Конечно устала, ну я пойду, если что звони, вот телефон.

Он уже уходил и почти захлопнул за собой дверь, как вдруг вспомнил, - да! Мы воду горячую расходуем не очень по многу, как у вас в России, можно или два раза душ – утром и вечером, или один раз ванну. И если ванну утром, то вечером ванну не получится.

Она устало кивнула.
Все поняла.
Позвоню, если что.

                ***

Сперва была какая то восторженная идиотическая эйфория.
Она – в Париже!
Покрутила ручку жалюзи.
Вертикальные полосочки синхронно повернулись, и она вдруг увидала настоящего парижанина.
Как себе его раньше всегда и представляла.
В доме напротив – прямо руку протяни – как рядом, улочка ведь совсем узенькая! В десяти метрах напротив, на узеньком вдоль всего фасада балкончике – мужчина лет пятидесяти – в шелковом халате – поливал из лейки цветы.
Она глядела на него заворожено.
И он заметив ее взгляд, спокойно поднял голову и мило улыбнулся.
И она улыбнулась и помахала рукой.
Париж!

Сбросила джинсы, ти-шортку, стянула колготки.
И решила, что горячую воду сэкономит на вечер. А сейчас и холодный душ будет неплох. Ведь вода из крана течет  непростая. А французская. Вода бассейна реки Сены.
Собственно, не так и холодно получилось.
Растерлась заботливо приготовленным хозяйским полотенцем.
Распаковала вещи.
Свеженькое белье.
Колготочки…
На дворе зима, из Москвы вылетала там минус девятнадцать, а здесь плюс семь.
Как осень в октябре, или весна в апреле.
Опять в джинсы влезать?
Как неохота!
Ведь Париж.
Ведь хочется надеть короткое платье, высокие сапоги, чтоб ножки стройнили… И!
И!
Влезла в джинсы и надела свою осеннюю спортивную куртку.
Взяла денег, взяла со стола заботливо приготовленный Люсьеном путеводитель «Пари пар Аррондисман»* и ринулась наружу.

• (Париж - поквартально)


На лестнице едва разминулась с какой то мадам.
Сказала ей «бонжур».
И та улыбнувшись, тоже ответила, - бонжур.
Вышла из дому.
Поглядела в путеводитель.
Беззвучно шевеля губками и с неудержимой улыбкой, расползающейся  до ушей, прочитала названия улиц.
Потом нерешительно направилась к ближайшему углу.
Так – Налево на рю дю Фобур сен Оноре, потом направо по де Марини… и… и потом до самых, до самых Шонс Элиссе!

                ***


Первое впечатление – наступила на свежую собачью какашку.
С брезгливостью трижды вытерла подошву о бордюр поребрика. Поглядела – какашки повсюду. И мусор.
Обертки, банки из под пепси…

А вон какая красивая парижанка идет!
Настоящая француженка!
Залюбуешься!
На каблуке, на шпильке – ножки стройные, сама в шубке, прическа, макияж… Личико – ангел во плоти. И с мальчиком лет шести – мама юная. Муж, наверное, владелец фирмы…
Но эта юная мама вдруг грозно прикрикнула на своего мальчика…
Сперва по французски…
- Антуан, Антуан, акрош а муа! Антуан! не туш па, жё те ди, не туш па!

И вдруг перешла на русский, - я тебе, зараза, что сказала! Вот мать вечером придет, я ей скажу, какая ты зараза!

Мэри смутилась и поторопилась пройти мимо соотечественницы.
Девица работает бэби-ситтершей!
А вечером?
А вечером кем работает?
Вот тебе и настоящая француженка!

Но если первая встречная оказалась парижанкой поддельной, то сами Елисейские поля были без подделки.
Самые настоящие. Самые натуральные.
Вот он – центр Европы.
И она – Мэри в этом центре.
Сбылась мечта?
И стоила эта мечта того, чтобы подставить свое нежное тельце под поцелуи старческих губ?
А интересно бы спросить ту девицу бэбиситтершу – что пришлось ей сделать прежде чем она попала сюда?
Париж стоит мессы?
Какой еще мессы?
Он стоит того, чтобы пройти сквозь нечто унизительное.
Как для того, чтобы войти в старинный храм, надо было ползком пролезть сквозь очень узкий и низкий лаз.
Унизиться, чтобы потом расправить плечи.

                ***

Впечатлений было много и самых противоречивых.

На станции метро Шаттле – когда делала пересадку и ждала своего бесшумного на резиновых шинах поезда, не смогла не заметить, как два араба синхронно разом встали лицом к стенке… И два ручейка желтой мочи вдруг весело побежали по платформе к ее краю…
Боже! – воскликнула Мэри и прижав ладошку к губам бросилась в другой конец станции.
А прочим парижанам до этого было – как у нас в Москве, если бы кто просто отвернулся раскрыть портфель или порыться в собственной сумочке. Здесь такое было нормой?
Как говорили раньше мастера государственной пропаганды?
Париж – город контрастов.
Вот они контрасты налицо.

Вот на углу авеню Монтань и рю Франсуа Премьер – милый шарманщик – крутит ручку, струится из музыкального комода ласковый механический  мотив, а в картонной коробке возле  ног шарманщика лежат обнявшись живые кошечка и собачка. И написано над ними – LOVE.  И как не улыбнуться – не бросить монетку?
А в десяти шагах – другая картинка – сидит на асфальте молодой парень – брючины задраны, а на голенях – страшные красные язвы. Ужасные – в желто-коричневых волдырях и разводах. И тоже – денег просит.
С одной стороны – милая красота – с другой – отвратительная и ужасная гадость.
Париж.
Париж.
Стоит ли он мессы?
Стоит ли он того, чтобы подставлять свое нежное юное тельце под губы и лапы старика?   

                ***

Утром следующего дня позвонил Люсьен.
Извинялся, что не позвонил накануне вечером – де боялся потревожить и нарушить покой.
Бодрым голоском, спросил, как устроилась, и предложил покатать по городу – свозить в Сен-Жермен,  в Берси, в иные  места,  в общем – показать Париж.
А кто бы отказывался!

2.

Тетя Маша – докторица бывшая, которая в их поликлинике раньше заведующей терапевтическим отделением работала, теперь, видать, разбогатела.
Раньше делала стрижку раз в два месяца и Анжелке давала на чай – сверх прейскуранта – десять рублей. Маникюр тетя Маша никогда не делала, брови не выщипывала… В общем – экономила на себе.
А десять рублей на чай для их Бердского масштаба – это вполне нормальные деньги. Здесь миллионеров нет. Если не считать того, что поселился теперь в бывшем детском туберкулезном санатории на берегу Тёмы. Но он у Анжелки не стригся.
А десять рублей?
Анжелке даже Тофик с рынка, что каждую неделю у нее голову мыл, и тот на чай только тридцать рублей давал. А гадостей при этом наговаривал – на все двести! И про то, что с ней с Анжелкой в сауну хочет сходить, и про то, что в некоторых салонах на Москве парикмахерши голыми ходят – клиентов стригут…
В общем, разбогатела тетя Маша, пришла, вся в обновках и ну давай Анжелке заказывать – по всей программе прейскуранта! И брови, и маску на лицо, и завивку месячную, и вообще – подкраситься самой дорогой краской. Ну, и маникюр. Да что там маникюр – педикюр под новенькие босоножки!

Напарница и товарка Анжелкина –  грубая, говорившая прокуренным басом и всё и вся ненавидевшая  (и особенно мужчин) – Верка Зарубина – старая разводка с двумя проблемными детьми – вечными клиентами детской комнаты милиции – та по поводу тёти Маши сказала потом – «заневестилась докторица наша старая, замуж за Маринкиного папашу – за прораба собралась, как у олигарха фельдшером устроилась, как стала тысячами получать, так теперь дело сдвинулось! Десять лет прораб ее петрушил не женился, а теперь то она его женит – деньжищ то сколько!»

От Веркиного завистливого взгляда не ускользнуло и то, что тётя Маша дала Анжеле аж сто рублей. Сто – сверху прейскуранта.
А сто рубликов – это вся дневная норма ихних чаевых, да и то в хороший день.

Про свадьбу то ладно.
А вот другие сплетни из усадьбы почему то больно резанули ревнивое сердечко.
- Марина то наша на каникулы в Париж полетела, вот! – гордо улыбаясь, как будто Марина была ее родной дочерью, похвасталась тетя Маша.
В Париж!
Это как в космос на другую планету.
У них в Бердске в Москву поехать – это уже великое событие. В Питер – в Ленинград съездить – это как праздник, раз в жизни случающийся.
А тут – на тебе! В Париж.
Словно это происходит не с твоими соседями, а с героями из сериалов по Первому каналу.

- В Париж укатила девочка наша, сессию сдала на все четверки и теперь отдыхать полетела, произношение парижское учить, - хвасталась тётя Маша, явно ожидая восхищенных сочувствий.

А чего восхищаться то?
Подстилка, проститутка. Пашку до тюрьмы довела, с олигархом со старым петрушилась, а теперь в Париж укатила. Скольким она там богатеньким москвичам давала, за этот за Париж?
Но вслух они с Веркой этого всего не высказывали при тете Маше.
Помалкивали, только умеренно поддакивали…
Но когда намытая-завитая фельдшерица-докторица выкатилась из парикмахерской – вся такая накрашенная да с маникюром-педикюром, похиляла прораба своего фаловать, вот тогда то Верку и прорвало, так что и незлобивая Анжелка тоже разнервничалась.

- Сука эта твоя Мэри, сука, в Париж улетела, туда всем проституткам и дорога! Найдет себе там…
- Думаешь, останется во Франции? – с надеждой в голосе спросила Анжела.
- А на хрена ей мы с тобой? – хмыкнула Верка, закуривая, - А на хрена ей твой Пашка? Что ее проститутку здесь держит? Она и французский учила именно для того, чтобы свалить.
- А в школе то все говорила, что Экзюпери, да Маленький принц!
- Слушай ты этих сучек больше! Экзюпери! Тоже мне! Ей жизни сладкой заграничной хотелось, а не Экзюпери.
- Ты думаешь, она там найдет? – спросила Анжелка, делая упор на слове «там».
- Определенно найдет, - снова хмыкнула Верка, - на кой ей эти наши мужичье? Пьянь да рвань. Ей француза пардон-мерси подавай. Чтобы кофе в постель подавал, да главное – чтобы деньжищ отваливал.
- А наш олигарх? – пытливо заглядывая Веерке в глаза спросила Анжела.
- А что наш олигарх? – не поняла Веерка.
- А у него денег то тоже куры не клюют, чего она с ним не осталась?
- Тю! Олигарх! – хохотнула Веерка, - он же старый, а ей же Мэри подавай и чтобы богатый, и чтобы молодой, чтобы петрушил бы как кроль без передыху, а я слыхала, говорят французы эти до этого молодцы!
- Значит, ты думаешь, она на Москве не остановится? – еще раз спросила Анжела.
- Не, для ней Москва маловата да жидковата будет теперь, она теперь миллионера заграничного себе искать поехала, сука эта ваша, - зло сказала Веерка беря швабру и выметая из под своего кресла обрезки чьих-то пегих волос.   
Найдет? – подумала про себя Анжела.
Это бы может и хорошо.
Если там себе найдет, так может и Пашка тогда успокоится, потому как Мэри уже далеко будет. И тогда Пашка будет ее – Анжелкин.

                ***

Найдет?
Нашла?
Люсьен?
Нет, Люсьен он конечно забавный, но не более.
Целоваться не лез.
Ждал пока яблочко само созреет и ему в руки упадет.
Не созрело.
Не упало.

Особенно ей понравилось в Берси.
Сперва они с Люсьеном прокатились по Сене на «Бато-муш» - таком пароходике, представляющем из себя плавучий ресторан.
Набережная Сены возле Нового моста делилась на два уровня – высокий, по которому ездили машины, и на котором располагались лавочки продавцов книг, и низкий, возле которого один за другим швартовались разнокалиберные  пароходики - «бато».  Пароходы были разными – подешевле, для туристов экономического класса, где публика просто сидела на скамьях да глазела на проплывавшие мимо парижские красоты, и явно подороже – где вся палуба была отдана застекленному вроде оранжереи – ресторану.
Вообще, сперва Люсьен немножко прогулял Мэри по краешку Латинского квартала. Как же! Ей – студентке, ей в первую очередь хотелось поглядеть на знаменитые факультеты Сорбонны и на те книжные магазины и кафэ, куда ходили тысячи тысяч выпускников этого самого знаменитого университета Европы.
Вот фонтан Сен Мишель. Возле него влюбленные назначают свидания. Вода в фонтане необычная. Она не совсем бесцветная – но слегка с приятной желтизной – от цвета светло-коричневого камня, из которого сложены и фонтан, и Новый мост, и все набережные.
Ах, сколько губ было целовано возле этого моста!
Сколько французских и не только французских губ!
А сколько, интересно знать, было здесь измен?
Когда кто то ждал, а кто-то не пришел.

- Вон там, - показал рукой Люсьен через дорогу, - вон там один из самых лучших книжных магазинов.
- А я до университета продавщицей в книжном работала, - сказала Мэри.
- Тогда тебе надо зайти, - почемуто обрадовался Люсьен.

Она заметила, что ему нравилось рыться в книгах.
Он сразу подошел к стенду новинок, потом перешел к разделу истории и философии.
- Ты тоже заканчивал Сорбонну? – спросила Мэри, заглядывая Люсьену через плечо  в раскрытую им книгу.
- Нет, я учился в Германии, - ответил Люсьен, - я вообще сам родом из Эльзаса, и после школы учился в Бонне, получил магистра философии, а потом еще два года учился на экономическом факультете.
- А-а-а, - уважительно пропела Мэри, - экономический, это ой!

Потом они обошли квартал против часовой стрелки – мимо  бесконечных  «cave», «salon du the»,   «caf;», «brasserie»    и   «bistro», где теперь японских туристов было больше, чем реальных студентов Сорбонны.

- А не надоели парижанам туристы? – спросила Мэри.

- Нет, это же бизнес, это экономически выгодно Парижу, - ответил Люсьен.

- Но ведь от них жизни никакой, - возразила Мэри, - где же тот самый Париж, который показывают во французском кино? С его кафе, где сидят французы? Соседи по кварталу…

- Таких мест в Париже почти не осталось, - развел руками Люсьен, - разве что вот съездим с тобой на юг в сторону Орлеана, поглядеть замки на Луаре, там в глубинке – в Туре или в Блуа, там такие кафе еще есть.

Предложение съездить на машине поглядеть замки на Луаре было неожиданным.
Люсьен определенно имеет на нее виды, потому как условия его бартера с Настей ограничивались только квартирой.
Поездка в Орлеан была уже подарочным бонусом.

- Ты хочешь пригласить меня проехаться по Луаре? – спросила она, - а как же твоя работа?
- Эту поездку можно уложить в два дня, выехать в субботу утром, а в воскресенье вечером вернуться.
- А где ночевать? – Мэри сделала наивные глазки, едва быстро-быстро ресничками только не заморгала.
- Этот вопрос  из разрешаемых, - уклончиво ответил Люсьен.

Потом они обедали на пароходике.

Нормандские устрицы, паста с креветками, красное вино.
Расплачивался Люсьен кредитной картой, а меню, которое подавали Мэри – не содержало цен.
Ей хотелось спросить, во сколько ее кавалеру обошелся их обед, но удержалась.

А потом они на машине поехали в Берси.

Берси оказался совершенно новым районом Парижа – этакой развлекательной альтернативой центру.
Дикая конструкция из труб, стальных штанг и раскосов – оказалась концертным залом.
- У нас две крайности в архитектуре, - недовольно заметил Люсьен, - либо завораживающая готика Собора Парижской Богоматери и Руанского собора, либо уродство знаменитого Бобура – Центра искусств имени Помпиду, и вот этот вот теперь монстр еще, - Люсьен пренебрежительно махнул рукой на переплетение стальных труб.

В подземное чрево концертного комплекса втягивался народ.

- Что там? – поинтересовалась Мэри.
- Там сегодня какой то новомодный ансамбль выступает, там танцевальный партер, можно попрыгать, ты хочешь?

- А где знаменитый клуб «Мэд»? Мне про него Настя рассказывала? – спросила Мэри.

- Так это тоже здесь в Берси, - ответил Люсьен, – прямо за зоомагазином и английским клубом «Фрог».

- Ты Настю в этот клуб водил? Сознайся! – игриво спросила Мэри.

- Водил, - улыбнулся Люсьен и тут же добавил,  -  у Насти очень-очень много друзей в Париже и не я один ее куда либо водил.

- А гелфрэнд у тебя есть? – спросила Мэри, - ну невеста?

- Мы недавно расстались

- Хочешь завести новую?

- Пока не знаю, как получится, - ответил Люсьен снимая очки и близоруко щурясь.

В клуб они попали легко.

Был будний день.
Вернее ночь после буднего дня.
Направо – ухала и бухтела низами танцевальная площадка.
Впереди светился и переливался отсветами в красивых бутылках – полупустынный бар.
Девушка встретила их у входа, спросила Люсьена об их с Мэри намерениях на этот вечер, - Дискотека? Выпить? Поужинать? Потанцевать? Мило побеседовать тет-а-тет? Найти себе друзей?
Они прошли в бар.
Люсьен заказал коктейль для Мэри и бокал вина для себя. 
   
- Знаешь, - сказал Люсьен, задумчиво глядя куда то в сторону, - когда я был еще подростком и учился у себя в Страсбурге в школе, мы часто ездили по обмену, то в Англию, то в Швецию, то в Германию. Так принято в Европе – есть специальная программа по обмену школьниками, когда дети ездят погостить и живут в семьях.

- Я знаю, у нас теперь это тоже есть, - кивнула Мэри.

- Так вот, я ездил в Англию в Саутгэмптон и жил там в одной семье, где была моя ровесница, ее звали Лиз-Анна. Нам тогда было по шестнадцать. И вот, когда Лиз-Анна приезжала с ответным визитом, она сказала мне, что для того, чтобы узнать страну, ее дух и обычаи, надо обязательно влюбиться в обитателя этой страны и иметь с ним роман.

- Интересная теория, - сказала Мэри.

- Да, - согласился Люсьен и вздохнул.

- Ну и как? Вы имели с ней роман? – спросила Мэри.

- Да, она теперь вышла замуж за американца и живет в Бостоне, он преподает в университете, а она сидит с ребенком.

- Видимо, ты сильно был влюблен, - отметила Мэри.

- Да нет, просто первые детские впечатления.

- У нас в России говорят, что французские мужчины непостоянны в своих чувствах, - сказала Мэри.

- Это неправда, - возразил Люсьен, - как и во всех нациях и народах, встречаются люди  и постоянные, и ветреные.

- А ты какой? – спросила Мэри.

- А я не знаю, - неуверенно пожав плечами сказал Люсьен и обескураживающее искренне улыбнулся.

- Вот и я про себя тоже не знаю, - сказала Мэри.

Потом они немного потанцевали внизу в холле.
Под живой ансамбль, который играл что-то лирическое.

В пол-третьего они вышли на улицу, сели в его автомобиль и поехали в сторону центра.

- А ты сейчас где живешь? – поинтересовалась Мэри.
- У мамы, - ответил Люсьен, - у нее большая квартира на рю дез Аршиф возле Отель де Вилль, они с отцом давно в разводе, отец остался в Страсбурге, а маме при разводе купил эту квартиру.

- А та, в которой сейчас я? Это твоя квартира?

- Да, мне помог отец, но не всей суммой, часть я взял в банке кредит.

Они помолчали немного.

Потом, переключая передачу, вдруг положил руку ей на  колено.

Она не сбросила руку.

- Я зайду к тебе? – спросил Люсьен.

- Нет, - ответила Мэри, - не надо так торопить события.

И выходя из машины заметила ему, - по теории твоей англичанки мне надо погрузиться в глубины французской романтики?

Он подождал, пока она откроет ключом входную дверь, и потом, когда она обернулась, помигал фарами. 

                ***

Вениамин Борисович завтракал в большой парадной столовой.

Butler – бывший метрдотель привокзального ресторана станции Бердск, молча подавал закуски и горячее.
Алексей, как просто и без отчества звал дворецкого хозяин, неслышно скользил за спиною Вениамина Борисовича, вышколено демонстрируя своему единственному едоку экстерьер очередного кушанья, словно фокусник, очередной раз приподнимая серебряную крышку и заметив одобрительный  кивок хозяина, ставил блюдо на стол.

- Алексей, а что в городе новенького? – спросил  Вениамин Борисович, отрезая очередной кусочек ростбифа.

- Мост новый через Тёму строить собираются, - сказал Алексей в послушном ожидании, с салфеткой через плечо, замерев справа и позади от кушающего хозяина. 

- Мост? – изумился Вениамин Борисович, - зачем им мост?

- Новую шоссейку на Москву строят, говорят немцы денег правительству дали, - бесстрастно ответил Алексей.

- Денег дали, - хмыкнул Вениамин Борисович жуя, - ведь разворуют половину! Как думаешь? Разворуют? А, Алексей?

- Определенно разворуют, вашество, - ответил Алексей и ловко принял от хозяина опустевшую тарелку с приборами.

- А где мой друг Геннадий нынче пребывает? Не знаешь? – спросил Вениамин Борисович, - он ведь к обеду зван был!

- Не можем знать, вашество, - ответил Алексей, - нам местоположения господина Геннадия не известны.

- Распорядись, чтобы послали за ним, пусть шофер съездит, - сказал Вениамин Борисович вытирая губы, - а кофе как всегда, в кабинет подай.

                ***

На это утро у Вениамина Борисовича в его поминальнике, который на французский манер он называл «ажендой» - было записано три дела.

Давно уже, Вениамин Борисович подумывал над тем, как бы  восстановить ему свое фамильное древо. Вениамин Борисович верил, что рано или поздно, в России будет восстановлен институт аристократии, и фактически достигнутое неравенство материальное будет потом закреплено государством еще и  в статусе каст сословной иерархии. Когда в паспорте у одних будет записано – дворянин, помещик, фабрикант, сахарозаводчик, а у других -   наоборот: конюх, шофёришка, посудомой, холуй и так далее.

Вызванный к одиннадцати часам адвокатишка должен был заняться поисками в архивах. Поисками, целью которых было восстановление древа Любарских аж до бронзового века.
- Пушкин провозглашал себя трехсотлетним дворянином, а я себя выведу тысячелетним, - сказал Вениамин Борисович покорно внимавшему его речам адвокатишке.
- Бу-зде, - отвечал адвокатишка, пятясь из кабинета.
И в том, что нанятый человечек этот и в самом деле нароет про род Любарских до времен Великого потопа, Вениамин Борисович ни капельки не сомневался – потому как архивное дело маненько знал и в Питерском архиве на Сенатской по делам своей науки бывал несколько раз. И от этого знания, Вениамин Борисович уверенно полагал, что за гонорар в пять тысяч зелененьких,  наймит его чего угодно нароет. Даже справку о том, что Петр Великий в семьсот третьем году привез из Палестины – арапченку его дабы не скучно было – а еще и иудейского мальчика Веню Любарского,  и за резвость ума и быструю сообразительность – жаловал того мальчика Бароном Любарским с выделением ему  имения на берегу речки Тёмы.

Потом Вениамин Борисович принимал художника и архитектора.
Была у него затея – зачать портретную галерею рода Любарских.
Под это он даже один коридор на втором этаже решил поломать и пожертвовать для этого еще и двумя уже было полностью отремонтированными и меблированными комнатами для гостей, сломав перегородки и совместив их с коридором, чтобы получился один большой зал.
Художник теребил бороду и подсчитывал в уме, сколько он заработает на своей малярной продукции.
А архитектор, вернее архитекторша, по имени Ася Андреевна, та все изображала серьезное радение «сделать хозяину хорошо и со вкусом».
За недолгие годы своего благоприобретенного богатства, Вениамин Борисович уже привык к тому, что все эти бедные, почти нищие художники, архитекторы, адвокатишки, инженеришки, которых он нанимал на ту или иную работу, все изображали на лицах эту ГОТОВНОСТЬ. Готовность сделать хорошо и на совесть.
Но вся беда была в том, что совести у них у всех не было. А была одна только алчность. Содрать с дурака – хозяина.
А Вениамин Борисович дураком быть не хотел.
Поэтому всегда в конце разговора и при подписании бумаг, он просил наемных работников своих пройти побеседовать с начальником охраны.
А тот рассказывал потенциальным  халтурщикам некоторые факты из жизни Вениамина Борисовича.
И это зачастую помогало.
Некоторые, правда, отказывались потом работать и сразу уходили.
Но те, что оставались, те потом сменяли выражение поддельной готовности «сделать хорошо», на неподдельное выражение боязни ответственности.   

- Шпалерой картины вешать будем? – спрашивал художник, теребя свою библейскую бороду.

- Шпалерой нехорошо будет, - возражала Ася Андреевна.

- А я во дворце Петра Третьего в Ораниенбауме так видел, там очень хорошо, - настаивал художник.

- Надо делать одним стилем, - задумчиво говорила архитекторша, - косясь на хозяина.

- Но и в одну линию, в единый ряд одинакового размера, мне бы тоже не хотелось, - говорил Вениамин Борисович, - простовато и прямолинейно будет.

Сошлись на том, что прорисуют эскизы  и с набросками идей снова приедут через неделю.
Об авансе заикнулись было, но Вениамин Борисович пресек, - авансы только после пятидесяти процентов актированных работ в реальном их воплощении – ремонт, полотна и так далее…
Ася с бородатым уехали какие то пришибленные и пристыженные.

                ***

Два дела сделал, осталось еще одно.
Но где Геннадий?
Без него это третье – сааме вкусное и волнительно желанное – никак не делалось.
Задумал Вениамин Борисович зачать свой домашний театр.
Как делали свои домашние театры с труппой из крепостных – стародавние русские помещики.
Вениамин Борисович даже подумывал о том, чтоб  перестроить один из флигелей своей усадьбы таким образом, дабы устроить там настоящий театр со зрительным залом как положено – с ложами, с ярусами, со сценой, с оркестровой ямой и с артистическими уборными за кулисами. Такой полноценный домашний театр Вениамин Борисович видел в Юсуповском дворце в Петербурге и тогда на него – на молодого аспиранта, такая  роскошь  иметь дома свой собственный театр – этакую игрушку – этакий мини-Кировский театр, произвела даже большее впечатление, чем восковые фигуры Распутина и князя Юсупова в том подвальном помещении, где по преданию совершилось знаменитое убийство.    
Вениамин Борисович мечтал, что набрав труппу, может сперва и на любительском уровне, вроде театра народного творчества, он поставил бы здесь несколько пьес из классики, обкатал бы труппу, а потом бы и начал ставить пьесы собственного сочинения. А для жителей города Бердска он бы устраивал бесплатные спектакли. И даже автобусом возил бы зрителей сюда в усадьбу за свой счет.
Но сперва он хотел написать пьесу.

Чтобы главной героиней в этой пьесе была бы жительница города Бердска.
Его Мэри.
Эта пьеса была бы о ней.
Но без Гены он не мог работать.

- Послали за Геннадием? – Вениамин Борисович еще раз спросил дворецкого.

- Шофер вернулся, сказал, что господин Геннадий сегодня работает и днем придти никак не может, - ответил Алексей с почти неподдельным сожалением.

Вениамин Борисович раздраженно махнул рукой, сделав знак Алексею, чтобы тот шел вон и погрузился в свои думы.

- Мэри! Она будет приезжать к нему на каникулы. Она должна быть благодарна ему. Его девочка. Его мечта.  Его Мэри.


                ***


А Люсьен пригласил Мэри в театр.
В Комеди Франсэз.

Это оказалось почти рядом с ее квартирой – на улице Риволи.
Люсьен сказал, что зайдет за ней в четверть восьмого.

Мэри переживала, что не сможет одеться достаточно нарядно для такого выхода, однако ее опасения оказались напрасными, редкие дамы пришли в театр  декольте и в бриллиантах, а основная часть публики приперлась одета чуть поторжественнее, чем те  давешные кудрявые  старушки из аэропорта Руасси, что по американской непосредственности своей повсюду  рядились в джинсы с кроссовками, не забывая при этом красить свои сморщенные  рты самой ярко-красной помадой, что продавалась во Франции. 

Давали классику.
Лафантена.
По сути, спектакль представлял собой череду из тех самых  басен, что благодаря интерпретациям Ивана Андреевича Крылова были с детства известны любой российской школьнице. Можно было и с языком не напрягаться – всё было и так ясно и понятно. Разве что в нюансах.
Особенно Мэри хлопала высокому негру, игравшему льва.
Тот рычал так натурально, будто всю жизнь прожил в саванне в львином прайде, а не в благоустроенном буржуазном Париже. Вот что значат гены – зов предков! А какой то там Чехов еще предлагал генетически выдавливать из себя раба. Разве получится?
Как там у Уэллса было в Острове доктора Моро? Обитатели колонии ежедневно пели заклинания – не хлебать рылом из корыта, не ходить на четвереньках… А как только кнут хозяина исчез – все мгновенно встали на эти самые четвереньки и тут же рылом – в корыто!
Понравился негр Марине.
Очень понравился.

- А хочешь, пройдем за кулисы, я вас познакомлю? – предложил Люсьен.

- А что? – слегка испуганно спросила Мэри, - разве это возможно?

Люсьен объяснил, что выражение благодарности актерам в форме посещения их за кулисами – широко практикуется в странах, где свобода общения стала поведенческой нормой.

- Ты ведь философ, - вспомнила Мэри.

- Да, и Сартр мой любимый драматург, - кивнул Люсьен.

Он о чем-то расспросил  театральных служительниц, которые выглядели гораздо респектабельнее иных дам из партера, и им с Мэри показали на служебную дверь, что вела за кулисы.

Льва звали Жан-Кристоф.
Вблизи он оказался еще чернее, чем  выглядел на сцене.
Черный лев сидел в своей артистической уборной в компании  двух белых актрис, и пил кофе. По всей видимости – черный кофе.
Лев, вероятно привыкший к статусу театральной звезды, вальяжно и  не вставая из кресла, принял поздравления Люсьена. И когда Люсьен представил ему Мэри, как «девушку из России», Жан-Кристов даже не соизволил оторвать своей задницы, но только улыбнулся и помахал своими двуцветными пальчиками – черными с наружной и розовыми с тыльной стороны ладони. 
Люсьен и Мэри легко влились в общий разговор.
Поболтали о России.
Лев и обе его подруги бывали в Москве и возбужденно закатывая глаза хохотали, вспоминая что-то интимно – забавное, связанное с этой поездкой.

- Было так холодно! – скалился Черный Лев.

- Водка и три верблюжьих одеяла, - смеялась одна из девиц.

- Ночи трех собак, - смеялась другая.

- Но вместо трех собак, приходилось брать в постель двух коллег-актрис, - смеялся Черный Лев.

Недоумевающей Мэри Люсьен объяснил, что у эскимосов Аляски нет градуированной шкалы мороза, и степень холода на улице они измеряют количеством ездовых лаек, с которыми ложатся спать. Ночь с одной собакой – это относительно теплая ночь, ночь двух собак – это примерно минус тридцать по Цельсию, а уж ночь трех собак, это крайний антарктический холод. 

Люсьен предложил Жану-Кристофу поужинать вместе с ним с Мэри.

- Окажите нам честь, - сказал Люсьен.

Черный Лев ослепительно сверкнул рекламно-жемчужной дентальностью улыбки.

- О-кей!
                ***

У него был Мерседес.

- Актеры Комеди Франсэз неплохо зарабатывают, - заметил Люсьен.

- Это гонорары за съемки в кино и в рекламе, - ответил Черный Лев.

- У них в России, - Люсьен кивнул в сторону Мэри, - Мерседес это новый символ новой эпохи.

- Да, - согласился Жан-Кристоф, выруливая на Площадь Согласия и по большой дуге плавно огибая Египетскую колонну Наполеона, - старик Даймлер поставил своей дочери такой памятник, какого не смог поставить пожалуй ни один другой любящий отец во всем мире.
Увидев недоумение на личике Мэри, Люсьен пояснил, что Мерседес – это имя дочери одного из основателей немецкой автостроительной фирмы.
- А я была уверена, что Мерседес – это он, а не она, - воскликнула Мэри.

- И что, в России все так думают? – расхохотался Черный Лев.

- Да, - весело ответила Мэри.

- Тогда, получается,  что старик  Даймлер построил своей дочке сомнительный памятник, - заметил Люсьен.

- По крайней мере, для России, - согласился Черный Лев.

                ***

Ужинали в ресторане неподалеку от пляц д’ Опера.
Это был какой-то клубный ресторан, без обычных для туристов столиков подле окон с видом на Париж. Здесь наоборот, окна были занавешены светло коричневыми шторами, под цвет обоев, ковров  и скатертей.
Все здесь отличалось мягкостью.
И ковры под шпильками туфель, и манеры официантов, и музыка, лившаяся из под мягких пальцев чернокожего тапера. 

Пили белое вино какого то небывало-удачного солнечного года, особо благотворного для известняковых склонов высоких пойм реки Роны.

Мэри выпила пару бокалов и в легкой расслабленности внимала оживленной беседе мужчин.
Они  говорили об Америке, об американском кино и вообще, о пагубном влиянии всего американского на бедную французскую культуру.

- Когда французы проиграли англичанам войну в Канаде и продали Луизиану, эти потери стали более  пагубно  судьбоносными, нежели проигрыш Наполеоном у Ватерлоо, - сказал Люсьен, - в восемнадцатом веке французы  безраздельно отдали англо-саксам свободу формировать ту культуру Америки, что теперь, возвращаясь назад через Атлантику, так давит на нашу европейскую культуру.
- Вы что то имеете против блюза? – сверкнул улыбкой  Черный Лев, - вам больше по душе луизианская скрипочка с банджо?
- В Луизиане от Франции кроме имени короля Луи в названии штата ничего более не осталось, - с сожалением заметил Люсьен,  - а блюз это совсем не самое худшее, что идет к нам из Америки.
- Мы были с гастролями в Калифорнии, Флориде и Нью-Йорке в прошлом году, - заметил Жан-Кристоф, - среди богатых интеллектуалов там теперь мода учить французский.
- А у нас в России, - поспешно вставила Мэри, - в девятнадцатом веке весь Петербург, вся аристократия говорила, писала и думала по французски.
- Франция еще возьмет над англичанами свой реванш, - пообещал Люсьен.

- Потому что Франция это единственная в Европе независимая страна, - согласился Черный Лев.

- Почему? – изумилась Мэри.

- Потому что у нас свое ядерное оружие, - сказал Люсьен, - у немцев его нет, а у англичан оно американское и американцы всегда имеют возможность дистанционно выключить его.
Мэри ничего не поняла, но ей все равно было очень интересно здесь с этими умными мужчинами, особенно после третьего бокала белого вина. 

Потом мужчины говорили о театре, о любимом драматурге Люсьена – Жан-Поль Сартре, о студенческой революции шестьдесят седьмого.

Странно.
А еще в России все всегда говорили, что французы ни о чем кроме любви и женщин за столом не говорят!

О женщинах.
Вернее об одной женщине.
А еще точнее – о Мэри, они на самом деле говорили.
Пять минут говорили, покуда она выходила в дамскую комнату.

- Не хотите составить компанию, уговорить девочку на секс? – спросил Люсьен.
- А что так? – переспросил Черный Лев.

- Один я буду долго уговаривать, а вдвоем нам это удастся гораздо быстрее.

- Ищите союзников для осады неподатливой крепости? – оскалился Черный Лев.
- В любви, как на войне, - согласился Люсьен, - объединение усилий одной стороны ведет к более быстрой победе, а трофеев хватит на всех.

- Я согласен, - кивнул Черный Лев.

Когда Мэри возвращалась к их столику, взгляд Черного Льва не просто раздевал ее, он сканировал, он имел ее внутренности.

- А не поехать ли нам теперь в Сен-Жермен? – сказал Черный Лев и многозначительно подмигнул.
 
Глава 11

Ангел и Солнце.

1.

Анжела нашла Рустама по его визитке.
Она позвонила ему из переговорного пункта при их Бердском почтовом отделении, и Рустам, сразу обрадовано вспомнив ее, просто и решительно сказал - приезжай.
В Москву из Бердска можно было доехать либо на электричке – это почти два с половиной часа, или на автобусе – что выходило и дороже и дольше, потому как теперь возле кольцевой дороги МКАД машины выстраивались в длиннющей пробке, в которой можно было простоять и час и два.

Он встретил ее на вокзале.
И первым делом тут же купил ей мобильный телефон.

- Ой, - засмущалась Анжела, - зачем? Это ведь так дорого.

- Зачем? – изумился Рустам, - это затем, чтобы мне не светиться другой раз по перронам да по вокзалам тебя встречая, а ты бы мне звонила как поезд приходит, а я тебе бы говорил, где я в машине сижу.

- Еще будет следующий раз? –  улыбнулась Анжела.

- Будет-будет, - заверил ее Рустам, - я чую, что будет. 

Рустам чуял, потому что вспоминал об Анжеле.
Не забывал о ней с тех пор, с той самой ночи, когда подвез ее от площади железнодорожного вокзала до улицы Матроса Железняка.

Любовь…
А вернее – сексуальность, то есть та компонента любви, на которой зиждется первоначальный интерес к особи противоположного пола, зиждется то самое изначальное, предшествующее любви притяжение, именуемое ВЛЕЧЕНИЕМ – сексуальность эта часто бывает основана на заведомом мезальянсе:
Старик хочет молодую.
Негр хочет белую.
Богатый и образованный – хочет бедную и простенькую.
Почему?
Потому что ВЛЕЧЕНИЕ – оно и есть желание познать доселе неизведанное и непознанное. Желание взять не из своей корзины, где все уже перемерено и перепробовано.
Да и в физике есть такой закон – opposites attract .
Но Рустам не думал об этом. Это его друг - Вениамин Борисович, тот  имел обыкновение  покопаться в первопричинах собственной сексуальности. Это Вениамин Борисович – недобитый  интеллектуал-гуманитарий смог объяснить свою извечную тягу к девушкам с развитым бюстом той причиной, что сам в младенчестве был  лишенным материнского молока искусственником. Это вечно донимавший Рустама своими интеллигентскими рефлексиями Вениамин Борисович смог бы объяснить, почему богатого Рустама тянет к бедной худенькой девочке из города Бердска.  А Рустаму – ему просто необъяснимо нравилась эта провинциальная смешливая простушка. Нравилась, и все тут!
Нравился ее неподдельный смех.
Нравился ее свежий, неиспорченный столичным развратом внутренний нравственный компас, что как тот прибор в самолете, определяет «свой-чужой», в жизни людей определяет категории «плохо и хорошо».
То есть… То есть нравилась Рустаму ее душа. Ее душа, что изнутри окрашивала ее прелестные чистые глаза, ее личико, ее тельце, и делало их живее и привлекательнее всех тех загорелых тел, что словно бездушные зомби наполняли столичные клубы, казино, бары и дискотеки. Рустаму хотелось живых глаз. И он их нашел в лице Анжелы. А все эти – загорелый, из фитнес клубов и из соляриев – на все готовые бездушные стандартные, словно из рекламных клипов девичьи туловища – они  его уже не возбуждали.
Девушка любит парня.
Парень не любит ее.
Но девушка готова все отдать за его жизнь и свободу, лишь бы он был счастлив.
Это тронуло душу Рустама. Так тронуло, что огромной нежностью вдруг наполнилось его сердце. Нежностью и желанием беречь и заботиться об этой девочке. Об этом полевом цветочке, случайно попавшем в магазин, торгующий  роскошными голландскими розами…
И Рустам, не сознавая того, что обязан Анжеле возвращением давно было уже утерянной способности  чувствовать нежность и желание заботиться – просто хотел чтобы Анжела была теперь рядом. Он ощущал, как забытые юношеские чувства наполняли его очерствевшее сердце, и хотел чтобы это продолжалось. Она оживила его. Анжела оживила его черствое, загрубевшее среди неживых московских зомби – этих мертвых – хотя внешне и обманчиво живых – загорелых, с голенькими животиками девиц, словно вышедших из музыкальных клипов Эм-Ти-Ви – этих зомби, которые вот вот только вынут изо рта свою жевательную резинку Орбит и готовы сделать вам оральное удовольствие, которое они называют ЛЮБОВЬЮ….
А она – Анжела, она не зомби.
Она живая.
Она приехала в Москву выручать своего парня, который сидит в тюрьме.

- Анжелка, Ангел! – нежно сказал Рустам, - давай сперва я отвезу тебя вкусно накормлю, а потом начнем думать, что и как сделать с твоим Пашкой – Солнцем.

2.

Многие вопросы мог решить Сергей Петрович Гайдуков. На то и машина ему была положена с синей мигалкой, чтобы по встречной полосе, распугивая московских частников и чайников, мог он без задержки доехать из своей Жуковки до Белого Дома  правительства.
Таким людям, что могут решать многие вопросы – им необходимо хорошее питание, свежий воздух Подмосковья и качественное лечение в Кремлевке, если потребуется.
И все это у Сергея Петровича было.
Все это было, кроме уверенности, что такая жизнь будет длиться всегда.
Что не придут и не отнимут.
Либо коммунисты, либо бывшие кэгэбисты, либо озверевший народ, если случится какая нибудь заваруха с отключением электроэнергии.
Придут и отнимут и дом в Жуковке, и квартиру на Кутузовском, и таунхаус на Филях.
Или вовсе отнимут у него саму жизнь. Завистники и политические конкуренты.
Поэтому находила порой на Сергея Петровича дикая хандра.
И из даже покуда ничем немотивированного, но тем не менее, ничем не подавляемого страха, Сергей Петрович внутренне ударялся в какую-то свою религиозность, по которой он пытался привести свои отношения с высшими силами в некое подобие порядка.
В церковь Сергей Петрович не ходил и в Бога – Иисуса Христа не верил. Не верил по причине того, что с детства не был научен, да и в университете преуспел в материалистических философских воззрениях – а оттого, как он сам понимал, и власть с богатством к нему пришли. Идеалистом бы был – ничего бы не заработал! Но тем не менее, острастка перед неведомыми и неподвластными его влиянию  силами у Сергея Петровича была. На уровне диких древних языческих племен, что молились своему священному камню и приносили ему жертвы, дабы дал им удачу на охоте и хороший урожай корнеплодов.
Но Сергей Петрович был все же слегка потоньше первобытных людей. Он думал, что не только в материальной жертве дело. На церковь пожертвовать – оно само собой – дело правильное и хорошее, но чтобы в баланс и в перемирие с высшими силами придти, нужно, как полагал Сергей Петрович, нужно еще и дела какие-то добрые поделать. Что-то такое сверх того, что делается ради денег и ради укрепления своей власти.

Таким делом и оказалось – помочь одному бедолаге из Бердска.
Бедолаге, связанному кстати говоря со знакомым Сергея Петровича с неким Любарским. С тем Любарским, что раскрутился на продаже редкоземельных металлов, а потом вдруг соскочил с бизнеса и залег на дно. Говорили, купил себе в дальнем Подмосковье старую  усадьбу и живет чуть ли не как самый натуральный  барин-крепостник.

Сергею Петровичу позвонил Рустам.
Когда Рустам звонил, Сергей Петрович сразу цепенел от ужаса, что - вот оно! Этот без тени сомнений отнимет у Сергея Петровича самое дорогое.

- Помоги с дельцем одним, - сказал Рустам, - ты же нам немного еще должен!

Кабы не эти напоминания о том, что он – Сергей Петрович кому то что то там должен, какой счастливой была бы жизнь! Но Но мандула инь-янь всегда будет двух цветов. Как и магнитный диполь всегда будет с плюсом и с минусом. И чем больше поле счастливого цвета, тем больше и поле цвета несчастного. Такова селяви, как приговаривала его франкоязычная дочурка Настька.




Глава 12


Затерянный мир
Mundos Perdidos
Lost World
Le Mond et Perdu


1.

В один прекрасный день, в городе Бердске собралась одна прекрасная компания.

Как пелось в одесской песенке?
«Там были девочки, Маруся, Роза, Рая… и спутник жизни – Вася шмаровоз»

А как рассказывалось в притихших от страха спальных комнатах пионерских лагерей?
«В одном черном пречерном городе был черный пречерный дом, а в этом черном пречерном доме была черная пречерная комната….»

Не было в Бердске никакой черной-пречерной комнаты.
И компания прекрасная вроде Маруси, Розы и Раи не собиралась специально в одном каком-нибудь специально подобранном помещении.
Просто сам городок Бердск – был настолько мал и прост, что его можно было рассматривать, как пространство, достаточно ограниченное для того, чтобы вероятность столкновений помещенных в него объектов была достаточно большой.
Вобщем - критическая масса необходимых для драмы героев была собрана в критически малом пространстве города Бердска.
Оставалось только ждать начала цепной реакции.

В город приехали и Мэри – она вернулась из Парижа и догуливала оставшиеся деньки зимних каникул, и Пашка – он только что чудесным образом досрочно освободился…

А Генка, Вениамин Борисович, Анжелка – они всегда здесь были.
Ждали, когда приедут главные действующие лица.      

                ***

А Вениамину Борисовичу приснился сон.
Приснилась ему Мэри в красном платье.

- Алексей, знаешь, что такое сон? – спросил Вениамин Борисович, когда дворецкий подал хозяину обычные для завтрака вареное «в мешочек» яичко, поставленное в серебряную рюмочку, круассан со свежим сливочным маслом, овсянку и кофе  с молоком и с сахаром.

- Не могу знать, ваше сиятельство, - со скромной почтительностью ответствовал Алексей.

- А я вот подумал, - сказал Вениамин Борисович, - а я вот, сидючи вчерась за компьютером подумал, что сон это некая дифрагментация жесткого диска.

И не глядя на бестолково хлопающего глазами Алексея, что терпеливо ждал, покуда хозяин докушает яичко, чтобы тут же забрать у него серебряные ложечку с рюмочкой-подставкой и подать салфетку, а потом сразу и кофе подпть, не глядя на своего раба, Вениамин Борисович продолжал, -

- Думается мне, что сон это некая очистка мозга от временных – темпорари файлов и от ненужных кукис. И поэтому, не следует приписывать этому беспорядочному ночному мельканию картинок некие мистические и пророческие значения. Хотя…

Вениамин Борисович отдал Алексею салфетку и принялся за кофе, -

- Хотя, я не исключаю, что во временной, в оперативной  памяти мозга есть некая функция анализировать стираемую информацию временных файлов и иногда во сне мы воистину видим нечто интересное. Потому как результат анализа – это суть новая информация. И эта новая информация может быть уже занесена на жесткий диск и быть там сохранена. Если успеешь запомнить ее в момент просыпания.

Вениамин Борисович отхлебнул кофейка и спросил не оборачивая головы, - ты понял что нибудь, Алексей?

- Никак нет, ваше сиятельство, - последовал ответ.

- А знаешь, между прочим, что значат слова «спаси и сохрани» в той молитве, с которой миллионы миллионов не понимая значения этих слов, обращаются к Богу?

- Не могу знать, вашество, - ответствовал Алексей.

- Спаси и сохрани, это просьба выполнить команды сканировать и сохранить в памяти компьютера, - ответил Вениамин Борисович, вытирая губы и бросая салфетку на стол.


Он думал о том, к чему бы это приснилась ему Мэри? Да еще и в красном?

- Тоже мне, Леди ин ред в исполнении Криса де Бурга! – усмехнулся Вениамин Борисович, поднимаясь к себе в кабинет.

А возле дверей кабинета он увидал своего главного охранника – мента Василия Сергеевича.

- Случилось что? – спросил Вениамин Борисович, отметив на лице мента некую тяготившую его озабоченность.

- Павел из тюрьмы вернулся, - ответил Василий Сергеевич.

- Как это? – неподдельно изумился Вениамин Борисович.

- А вот так это, - развел руками мент Василий, - за хорошее примерное поведение досрочно освобожден со всеми правильными бумагами.

- Так ведь и половины срока не отсидел! – еще больше изумился Вениамин Борисович.

- В том то и дело, - пожал плечами Василий Сергеевич.

- Кто ж за него впрягся? –  в задумчивости взял себя за подбородок хозяин усадьбы.

- А кто его знает? Может ваши враги? – предположил Василий Сергеевич.

- Не знаю, - как то неуверенно промямлил Вениамин Борисович.

- И вот еще, - явно нехотя  взялся за неприятную для него тему мент Василий, - Марина приехала на каникулы.

- Что? – переспросил Вениамин Борисович.

- Марина приехала на каникулы, говорю.

Вениамин Борисович отвернулся, чтобы скрыть дрожь на губах, отвернулся и пройдя в глубь кабинета взялся было за хрустальный графин с дорогим коллекционным коньяком. Взялся и поймал себя на том, что задрожали у него не только губы, но и руки.

- Позвоните Геннадию, пусть приедет, - сказал Вениамин Борисович и решил, что ему следует пойти прилечь.

                ***

- А что папке своему привезла? – спросили девочки в магазине, - а что тете Маше привезла?

Мэри проставлялась французским вином, сыром «камамбер» и конфетами.
Девочки с дежурным одобрением рассматривали фотографии и ахали, когда узнавали хрестоматийные, известные им  по программе телепутешествий места.

- А это ты рядом с Эйфелевой башней?

- А на самой башне была?

- А это Диснейлэнд?

-  А это Собор Парижской Богоматери?

- А на Елисейских полях была?

Каждой товарке досталось по пакету с сувенирами.
В каждом пакете – брелок в виде Эйфелевой башни, маечка ти-шортка с такой же башней на груди, демонстрационный флакончик духов и по маленькой стограммовой бутылочке вина.

- Такую бутылочку моему Лёшке – он выпьет и тремя бутылками портвейна запьет, - расхохоталась Валя бухгалтерша.

- А ты сама выпей, - посоветовала Ириша – продавец из отдела канцелярских товаров.

- Так что всё таки папке с тетей Машей привезла? – спросила Оля Уралова – новая продавец-администратор. Олю приняли на работу уже после того, как Мэри уволилась. Но с Олей они были знакомы еще со школы – городок то маленький!

- Папке свитер привезла чисто шерстяной, модный такой, красивый, можно на выход надевать, а тете Маше духи и плед очень теплый и красивый.

- Молодец, - похвалила подругу Валя - бухгалтерша, - не забываешь своих.

Когда уже выпили по два стаканчика «кисленького», как назвала Валя то  французское вино из пятилитровой картонной коробки с крантиком, что Мэри выставила подружкам за первую сессию и за первый свой выезд заграницу, в общем, как выпили по два стаканчика,  на улице под окнами магазина  раздался незабываемый и неповторимый трубный зов итальянского клаксона. Такой сигнал стоял в Бердске только на одной машине – на красной гоночной копейке, принадлежавшей Пашке.

- Жених за тобой приехал, - заметила Ириша.

- Иди, уважь парня, - сказала Оля Уралова.

И когда Мэри, попрощавшись с девочками, вышла на улицу, Валька все же произнесла недосказанное, -

- А спонсору своему что она привезла? Небось портсигар чистого золота! Ему за все обязана!

- Себя она ему привезла, - хмыкнула Ириша, подливая себе из картонной коробки.

- А Пашка? – спросила Ириша.

- А что Пашка? – цыкнула зубом Валька, - посадит она его сызнова в тюрягу, вот увидите.

И девчонки принялись за картонку французского вина, ту что Мэри на самом деле купила в Москве в Елисеевском на Тверской – ведь не тащить же право – такую тяжесть из Франции! 

                ***

Пашка совсем не изменился. Даже не похудел. И даже волосами не поредел.

- А я думала, вас там в тюрьме наголо стригут, -  жуя резинку для придания лицу выражения надменной уверенности,  сказала Мэри.

- А я думал, ты забоишься, да не выйдешь, - сказал Пашка.

- Я тебя забоюсь? – вскинула брови Мэри, - с чего бы это?

- Да так, забоишься и всё, -
 
-Нет, ты скажи, отчего это я должна была тебя забояться?

- Ну да так, было с чего.

- Ну с чего?

- Сама знаешь.

Мэри не ответила.
А потом вдруг переменила тему.

- Машинка то тебя дождалась! – сказала Мэри, ласково погладив черное торпедо приборной панели.

- Машинка то дождалась, - угрюмо пробурчал Пашка, - машинка вернее многих баб будет.

- Если ты на мой счет, - хмыкнула Мэри, - то напрасно! Я тебе никаких авансов и облигаций не давала.

- Каких еще авансов и облигаций? – в раздраженном недоумении вскинулся Пашка.

- Ну, так говорят, - с мягким сожалением, будто она разговаривает с маленьким, проговорила Мэри, - авансы не в смысле денег, а в смысле обещаний. И давать облигации, это тоже самое, значит обещать. В смысле, я, Пашка, тебе ничего не обещала.
- Нахваталась там в Москве да в Париже словечек, крутая стала, где уж нам! - 
в растяжку промычал Павел, - нам значит, надо чего попроще? Так? А тебе, значит, надо крутого, чтобы француз или москвич? Поэтому ты мне и не давала этих, как их – квитанций, тьфу, ваучеров…

- Дурак ты, Пашка, - беспомощно всплеснув руками, проговорила Мэри, - дурак!

- Да, дурак, что тебя полюбил, да о тебе там на зоне почти год каждый день думал, как о жене своей.

- Как о жене? – снова всплеснула руками Мэри, - да я разве тебе обещала?

- Да ты потому и не обещала, потому что ты…

Пашка запнулся.

- Ну кто я? Говори! – Мэри ухватилась за последнюю фразу, - ну, скажи, кто я?

- Ты расчетливая, ты холодная, ты и в школе никого не любила и потом.

Слова с трудом давались Павлу, он ритмично ударял обеими руками по рулю и раскачиваясь в своем водительском кресле, глядел не на Мэри, а на капот перед собой.

- Ты расчетливая, ты все ждала, что придет крутой, круче всех нас, мы ведь  Бердские что мы для тебя? Так – грязь под ногами! А тебе нужен крутой. Так ведь? А я тебя с седьмого класса любил. Тебя одну.

- А сам с парикмахершей по вашим бандитским саунам разъезжал, - вставила Мэри.

- И разъезжал, а что такого? – вскинулся Павел, - ты же не хотела быть со мной, а я здоровый парень, мне женщина нужна, жена.

Замолчали.
Сидели, прислушивались к стуку капель по железной крыше гоночной «копейки».
И редкие прохожие, узнавая Пашкину машину и его знаменитую в их городке спутницу, спешили теперь быстрее пройти мимо и  не выказать объяснявшимся в приметно-красной машине своего любопытства. Пашка, он ведь может выйти, да и по морде дать! Тут все его крутой нрав  знали и уважали. 

- А почему ты за меня решил, что мне нужен ты? – стараясь говорить спокойно и рассудительно, спросила Мэри, - любовь ведь это свободное решение двоих, а не одного!

- Так ведь потому что я тебя дуру спасти хочу! – почти закричал Пашка.

- Не ори, напугал! – уже совсем не по – парижски, а скорее по-бердски шикнула на него Мэри, как шикают на своих зарвавшихся мужиков здешние женщины.

- Ладно, - уже  опустив тон пониже, отмахнулся Пашка, - я ведь всю жизнь тебя спасти хотел от врагов, от беды. В мечтах всегда спасал. И теперь носом чую, беда тебе выйдет с этой Москвой, зачем вы девки в нее только лезете? В Москву в эту!

Снова принялись тихо слушать стук дождя.
Долго молчали, покуда дождь не кончился.
А потом солнце выглянуло и вдруг голубь сел на капот – прямо пред Пашкины и Маринкины очи.

- Я за тебя просто лучше знаю, с кем тебе по жизни лучше и легче будет, - выдавил из себя Пашка.

- Что? – тихо изумилась Мэри, - ты и вправду считаешь, что в этом говнище я какому-нибудь местному уроду-алкоголику детей буду рожать? Ты что! Ты и вправду так думаешь? Да ты хоть издали то жизнь настоящую видел не по телику, а взаправдашнюю? Ту жизнь, где машины не копейки, как у тебя, а настоящие, где квартиры не хибара твоя двухкомнатная живопырка, а дома с оранжереями, с бассейнами? Ты что? И вправду думал что мне ЗДЕСЬ ЛУЧШЕ БУДЕТ?  Ты меня с Анжелкой парикмахершей наверное перепутал…

Мэри не договорила.
Тяжелая, хлесткая оплеуха, отвешенная тыльной стороною Пашкиной ладони прервала ее горячий монолог.

- Всё, иди, - сказал Пашка, - иди, чтоб я тебя больше не видел!.

- Всё, больше ты меня никогда не увидишь, - прошептала Мэри, платочком вытирая разбитую губу и захлопывая дверцу.

                ***


И вот пришло Генкино время.
Он еще пол-года назад, как подружился с Вениамином Борисовичем, да как стал ходить сюда в усадьбу, заранее предвкушая, все рассчитал, как Мэри приедет на каникулы, да как придет к хозяину с обязательным визитом.
Генка все заранее рассчитал.
И был к этому долгожданному для себя событию полностью готов.
Генка знал, как и когда нужно спрятаться в огромном шкуфу-купе из которого будут видны все-все подробности интимных прикосновений.
Столь волнительных для Генкиного воображения прикосновений старика к нежному юному тельцу Мэри.

Генка был настоящим охотником.
Он умел долго-долго ждать.


2.

- Ну что, послали-таки за Геннадием? – спросил Вениамин Борисович.

Вениамин Борисович не находил себе места.
Буквально не находил.
Его колотило словно в лихорадке.

Как же!
Мэри в городке.

Не хотелось ни жасминового чаю, ни кофе с ликером.
Не радовали новые фильмы, присланные по подписке, не хотелось даже распаковывать новых книг, что Вениамин Борисович регулярно заказывал себе через Интернет-магазин, и которые лежали теперь не распакованными  в его кабинете..
Ничего не хотелось делать.
Он ни на чем не мог сконцентрировать свои волю и внимание, потому что мог думать только о ней. И говорить мог только о ней. А ни с кем, кроме Геннадия говорить о ней он не мог.

- Послали за Геннадием? – повторил свой вопрос Вениамин Борисович.

- Уже час, как шофер уехал, -  почтительно склонив голову ответил Алексей.

- Я буду в кабинете, - сказал Вениамин Борисович и зашаркал вверх по лестнице.

- Тоже мне, любовник, - подумал про своего хозяина Алексей. Подумал, но ничего не сказал. Ему не положено было что-либо говорить, покуда его не спросят.

                ***

Вообще, уговор между ними был.
Когда Мэри уезжала поступать (на этот раз уезжала чтобы поступить стопроцентно), они договаривались, что на каникулах она непременно приедет и нанесет визит.
Двусмысленный визит двусмысленной благодарности.
Вениамин Борисович не любил по своему характеру вспоминать те моменты своей жизни, когда испытывал неловкость.
Он даже в фильмах, когда герой попадал в неловкое положение, даже в фильмах – он убирал в таких местах звук и включал быструю перемотку.
И тот момент, когда Мэри, голенькая сидела у него в его спальной, в его постели и спросила, так наивненько спросила, - ну что? Я теперь уже отработала за поступление? – тот момент он тоже хотел промотать без звука.

Как же теперь они увидятся с ней?
И как же он скажет ей о своей страсти?
О своей любви?
О том, что он полгода мечтал  о том, чтобы губами, чтобы руками прикоснуться к ее нежной груди.

Теперь она в городке.
Будут ли они нынче вместе?

- Все зависит оттого, насколько он - Вениамин Борисович  ей теперь нужен, - подсказывал старику его старческий разум.

Полгода в Москве это большой срок.
За полгода иная девушка набирается очень большого опыта.
А Мэри – она такая красивая.
Рустам говорил, что у нее были проблемы, и что он их разрешил.
Вениамин Борисович верил Рустаму.
Были проблемы?
Но какие проблемы – Вениамин Борисович выспрашивать не стал.
Разрешил? Ну и ладушки!
Может, теперь сама расскажет, что это были за проблемы.


Вернулся шофер.
Сквозь приоткрытую в кабинете форточку Вениамину Борисовичу было слышно, как тяжелый пульман-мерседес прошуршал внизу по гравию, и как глухо стукнула дверца.
Один раз? Одна дверца? Не две?

Вениамин Борисович терпеливо выждал паузу.
Не стал звонить дворецкому.
Не должны слуги видеть смятения чувств в своем хозяине.
Иные английские аристократки при своих дворецких могли голыми ходить, и не от бесстыдства, не от утраченной целомудренности или какой-то особенной развращенности. Просто эти аристократки ставили своих слуг не выше охотничьих собак. Они их не почитали за людей.   

- Ну что? – спросил Вениамин Борисович, когда красная глупая рожа Алексея снова появилась в дверном проеме.

- Господина Геннадия нигде не нашли, а записку госпоже Марине передали, - смиренно молвил дворецкий.

Кем он был до работы в усадьбе?
Ах, да! Он же был администратором в привокзальном ресторане. Он официанток гонял, - Люба обслужи этот столик, Катя беги, догоняй, у тебя клиенты не расплатившись ушли, Оля, зайди ко мне в кабинет, отсосешь у меня по быстрому… Сам из официантов вышел. За то и нанимали его в дворецкие. Умеет и за  буфетчика и за официанта, и за заведующего кухонным производством – мяса, фруктов закупить, А в случае если повар заболеет, и за повара сможет.

- А ответ госпожа Марина не передала?

- Никак нет, ваше сиятельство, не передала.

В своей записке – надушенной мужскими духами Pasha de Cartier, Вениамин Борисович писал ей стихами:

…Забудет мир меня, но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Закат печальный жизни бурной!
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!

Лучше не напишешь.
И еще приписал уже по французски:
Tu deviens responsible pour toujours de ce que tu as apprivoise.


А она не потрудилась и ответной записочки в три словечка прислать.
Хоть бы и белым нерифмованным стихом!

                ***

А Мэри, вообще то не забыла Вениамину Борисовичу подарок купить.
Не забыла.
Еще гуляя по рю ля Фойетт, в витрине одного из ювелирных магазинчиков, коих в районе между метро Кадет и метро Пуассон – целая россыпь золотая,  увидала прищепку для галстука. В виде чертика, летящего на метле. А в глазу у чертика – черный камешек.
Ходила, все переживала – не решалась купить.
Вроде и дорого – почти триста евро, а с другой стороны, не ти-шортку же ему дарить с Эйфелевой башней на груди!
И ничего не подарить – нехорошо.
Неблагодарность в этом будет черная.
А подарить дорогой «кадо», не усмотрит ли Вениамин Борисович в этом какого то намека на некое ответное чувство? Не обольстится ли понапрасну? Не спровоцирует ли она его?
И посоветоваться было нескем.

Решилась-таки купить эту прищепку в последний день.
Люсьен с Черным Львом подарили ей шестьсот евро, и она все же поехала до метро Кадет и купила эту прищепку с чертиком.
В том и будет намек, де чёрту – чёртика.


Вениамин Борисович принялся-таки распечатывать пачки с присланными книгами.
Надо было чем-то занять себя.
А иначе так можно было с ума сойти.
Вот новое издание Цвейга.
Вениамин Борисович раскрыл книгу и вдруг вспомнил, как Мэри сказала ему однажды, что ей нравится смотреть, как он берет книги. Что так в их городке никто книг в руки не берет.
Он отложил Цвейга и достал из пакета следующую книгу.
Это был сборник  рассказов О’Генри.
Вениамин Борисович раскрыл книгу и принялся читать из середины.
Чтение захватило его.
То была давно известная ему новелла про то, как двое влюбленных супругов, верных, но бедных, ради того, чтобы сделать своей половинке достойный подарок – жертвуют самыми дорогими своими достояниями. Муж продает часы, а жена отрезает и продает свою роскошную косу…

Вениамин Борисович вздохнул.
Мог бы он так?
Отдать всё.
И усадьбу свою, и банковские счета?
И первая жена, и Нателла, из-за которой он развелся с женой, и аспиранточка его которая помогла забыть Нателлу, все они всегда называли его эгоистом.
А он сам?
А сам он считал себя эгоистом?
Нет.
Дело не в том, можешь ли ты отдать последнее, а в том, создаст ли тебе природа казус белли – то есть, будет ли основание для того, чтобы отдать последнее?
Сперва надо получить от природы этот дар, или эту болезнь, при которой ты готов отдавать последнее.
А была ли в жизни у Вениамина Борисовича такая сильная любовь, при которой он был способен на такое?
Наверное, нет.   
Но ручонки то дрожат.
И губы дрожали, когда Алексей давеча докладывал, что приехала.

                ***

Приехала.
Да, всего то пять месяцев дома не была, а сколько изменений!
Вот и чужие вещи уже в доме.
Тети Машины вещи.
Раньше, когда Мэри с папкой вдвоем жили, что? Разве Мэри не знала, что папка с тетей Машей встречаются? Знала. Да и весь городок их знал. А теперь вот приехала, в квартирке все прибрано, в холодильнике обед сготовленный, а самой тети Маши нет – к себе убежала, только вещички ее аккуратненько сложенные – повсюду видать, как явный признак того, что она здесь теперь живет. Они, эти ее вещички - как пахучие метки, что кошки оставляют помечая свою территорию.
Мэри взгрустнулось немного.
Но взгрустнулось неосознанно, потому как в силу юности своей не могла она сформулировать причину этой грусти – что каждое заметное изменение, происходящее с твоими близкими, это очередной шаг к неизбежной их потере, что ждет нас в конце.

Вобщем, приехала.
Папка обрадовался.
Принарядился, гладко-чисто выбрился, белую рубаху выглаженную под свой самый нарядный джемпер надел.
- Так чего тетя Маша к ужину то не придет? – спросила-таки Мэри.
- Да, дела у нее на своей квартирке, - засмущавшись махнул рукою папка, - надо и там порядок навести, то да сё.

Ну ладно, пусть старики себе стесняются на здоровье, решила Мэри, сама то недолго дома гостить собралась, каникулы уже кончаются, послезавтра уже назад в Москву надо ехать.

- Как Василий твой поживает? – спросила Мэри, перебирая безделушки на своем еще со школьных лет столе, что новой хозяйкою были бережно сохранены. И пластмассовые трансформеры, и маленькие человечки из шоколадных яичек «киндерсюрпризов» - все детские безделушки стояли там, где Мэри их оставила почти полгода назад.

- Василий? – переспросил отец, - а что Василий! Служит Василий. Раньше государству служил, а теперь вот барину.
Папка как то нехорошо вздохнул. И было в этом вздохе неодобрение того, о чем он говорил.
- Василий дом покупает в Рождествено. Пятнадцать верст от Бердска. Дорогой домина. Прям на берегу Тёмы с участком соток пятнадцать, не меньше. Видать неплохо ему барин за службу отваливает. Небось государство по стольку ему не платило.
- Ну и что? – ожидая какой-либо морали, переспросила Мэри.
- А то что в народе говорят, от трудов праведных не построишь палат каменных, - ответил отец.
- Вижу, ты с ним больше не особо дружишь, - заметила дочка.
- Да он сам со мной не шибко теперь дружить хочет, - махнул рукой отец, - не знаю, что-то у нас как то врозь разъехалось.
- Ну да теперь у тебя тетя Маша, - утешительно заметила Мэри.
- Да уж, - как то безрадостно согласился папка.

Потом сидели пили чай подле телевизора. Чай с тортом «птичье молоко», который Мэри брала в Елисеевском.
Папка спрашивал про университет, про поездку во Францию.

И вот какая штука.
Разве расскажешь всю правду?
Всё самое главное разве расскажешь?

И про Левку с Аркадием, и про Люсьена с Черным Львом?
Где ж она близость и взаимопонимание?
Старику своему как ребенку – рассказать можно только то, что пишут о жизни в сказках для детей самого младшенького возраста.
Адаптированный рассказ.
Рассказ в самоцензуре.
Все нормально. Хожу в университет, делаю уроки, ем мороженое, хожу с девочками на каток… Во Франции смотрела Лувр, была в Версале, ездила в Диснейлэнд…
И всё!
А про все остальное – нельзя рассказывать.

И интересно.
А была бы мама жива?
Рассказала бы ей про Левку с Аркадием и про Люсьена с Черным Львом?
И самое главное – рассказала бы про Вениамина Борисовича?

- К Вениамину то, к барину то пойдешь, спасибо сказать? – спросил-таки отец.
- Завтра пойду, - ответила дочка.    


3.

Странная зима.
Январь – пора Крещенских морозов, а на улице плюс шесть.
Свихнулась совсем природа!
Пашка подъехал к своей блочной двухэтажке – глядь, на лавочке под детским грибочком Анжела сидит.
В смешном таком красном бархатном берете.
И сумочка на коленках.
И дурацкие цветы в целлофане.
И протягивает ему цветы эти дурацкие, и робенько так улыбается, как бы заискивая.
- Это тебе.
- На кой хрен мне они?
- Я тебя поздравляю, с освобождением.
- Я чё тебе, баба, что ты мне с цветами!

Замолчали.
Анжела насупилась.
Задышала часто-часто.

- Слушай, не люблю я этого, - недовольно воскликнул Пашка, - ты это кончай тут эмоции разводить, как будто в сериале.

Анжела не удержалась, ткнулась носом Пашке в плечо, заревела.

- Да-а-а, а это ведь я хло… хло… хлопотала, чтоб… чтоб… т… т… тебя вып… выпустили… Я, а не эта твоя Мэри. Ей на тебя наплевать этой Мэри твоей, а я…

- Слушай, всё уже сказано давным-давно, - Пашка крепко взял Анжелу за плечи, больно сдавил пальцами, так, что даже сквозь пальто потом синяки, наверное остались, отстранил ее от себя и даже потряс немного для убедительности, словно плодовое дерево в пору сбора урожая, - слыш, чё говорю, ты это кончай! Кончай за мною бегать. Я все равно на тебя болт забил с прибором. Поняла? И канай лучше отсюда, не нужна ты мне.

Цветы в дурацком целлофане так и остались лежать на растресканном дворовом асфальте.
Их потом синюжная пьянчужка и воровка Валька Тимофеева подобрала и у себя дома в банку трехлитровую, что у ней заместо вазы была – поставила.

А Пашка придя домой плюхнулся мордой на диван и лежал так целый час, недвижимый. И мать боялась к нему подойти, и на цыпочках передвигалась по кухне, боясь нашуметь.

А Анжелка…
А Анжелка шла по улице Матроса Железняка и ревела.
Ревела, ни на кого не обращая внимания, не здороваясь со знакомыми – ибо шел ЗИМНИЙ дождь, и редкий житель Бердска выходил в такую пору на улицу.
               
                ***


Ну что?
Пора нашей Мэри идти на свиданку к олигарху Вениамину Борисовичу?
А то он уже и презервативы на всякий случай под подушку положил.

                ***
А любовь?
Некоторые люди считают, что неразделенная любовь – очищает и возвышает.
А некоторые люди вообще в нее – в любовь в эту самую не верят.
Что такое любовь?
Эссенцированное влечение?
Но почему тогда влекомый – бывает готов на гибельное для себя самопожертвование?

                ***

М-мда…
Комсомолка селения Малки
Померла на пятнадцатой палке
Вот такие дела, коммунисты села
Отнесли комсомолку
На свалку

                ***

И во что нарядиться?
И наряжаясь, не допустить  в этом деле двусмысленности…
Однако, в любом случае, красивое белье надеть надо обязательно.
Вениамина Борисовича, естественно ничем не удивишь, это не в магазин к девчонкам с вином в картонке, да с пакетиками парижских леденцов! Это к девчонкам  можно заявиться в дешевой нейлоновой курточке из  ТАТИ и те визжать от восторга станут.
А Вениамин Борисович он насмешник. Он прицепится и примется обсуждать.
  Ему на язычок лучше не попадаться, и лучше не давать ему повода для его язвительных острот.
Поэтому, одеться надо было скромно, но и с тайным вызовом, де она теперь не та уже провинциалка, с которой можно делать все что угодно – по наивности ее и несмышлености.
Теперь Мэри сама кой – чего повидала. И людей, и зверей.
И Аркашу с Лёвкой, и Люсьена с Черным Львом.

Оделась не для суаре (и тем более не для суаре с романтическим значением), а как в ее Мэри понимании, молодая студенточка Сорбонны должна быть одетой для первого свидания со своим сверстником-студентом, чтобы с одной стороны показаться и модной и стильной, а с другой стороны, если свидание не задастся, то разбежавшись со своим «мек»*, не выглядеть выряженной для театра дурой, и чувствовать себя в городской круговерти совершенно раскованно и свободно.
Поэтому, ничего лучше черных джинсов с черным облегающим свитерком по погоде – она придумать и выдумать не смогла. А под джинсы – новенькие сапоги на высоком каблуке. И к джинсам еще и спортивная  куртка.

Мэри крутилась перед зеркалом.
Мутное оно какое-то у них с папашкой зеркало в этом еще при маме давным-давно существовавшем, а для Мэри, как бы вечно существовавшем шкафу.
Мэри, когда они в школе Чехова проходили, знаменитый монолог про «многоуважаемый шкаф» - как раз к их этому старому шкафу привязывала мысленно.
И только вот теперь обратила внимание, какое зеркало мутное. Ничего в нем и не разглядишь!
А еще с раннего – прераннего детства зеркало это у нее ассоциировалось с черным шерстяным платком, которым тетя Маша – соседка занавесила его, когда мама умерла.
Может, с той поры и помутнело зеркало?

- Пап, давно пора мебель бы новую купить! – крикнула Мэри отцу, сидевшему на кухне в обычном для него домашнем гарнитуре – голубая с огромной проймой майка, какие только в бывшем СССРе шились, да продавались «для дальнейшего неуклонного роста благосостояния трудящихся», да штаны – треники спортивные.
- И как тут перевоспитать таких стариков, - думала Мэри, тяжело вздыхая, - как их перевоспитать, чтобы научились сами себя уважать, да не выглядеть обсосами, а по-европейски? 

- Куда собралась? – дежурно спросил папашка.

- Пойду прогуляюсь, - ответила Мэри так, чтобы и не соврать, но чтобы и правды не сказать.

- Ну-ну, - ответил папашка.

Сам то не глупый, сам – то прекрасно знает, куда она собралась.
Да и Василий ему расскажет.
Или не расскажет? Они ведь поссорились, кажется.
Ну, так тетя Маша расскажет обязательно.
Хотя, тетя Маша в усадьбе у Вениамина Борисовича не так информирована о гостях хозяина, как его главный охранник мент-Василий. Тетя Маша может и не узнать о том, что у Вениамина были гости.
Ну да Мэри это уже все равно.
Если и узнают – что здесь такого!
Весь город уже давно у ней за спиною судачит – разве она не знает этого?

Еще раз оценила себя в мутном старом зеркале.
Стройная, гибкая, стильная.
Попочка кругленькая, ножки длинные. Грудь высокая.
Светлые естественного цвета волосы мягко падают на плечи и с черным свитерком – смотрятся превосходно.
Мэри в Париже в этот раз отчетливо усекла для себя, что истинные парижанки как раз и одеваются однотонно и стремятся больше к черному. А в цветастом и крикливом ходят разве что румынки, болгарки, полячки и итальянки с американками. А японки и китаянки, которых на улицах и в кафе Парижа тоже пруд-пруди, те хоть и в однотонном, но все больше в светленьком – в белом, в светло-светло сером…
А парижанки, истинные «париго», а не «ржавые гвоздики - провинциалки», как смеясь, говорил Люсьен про девчонок из Прованса и из Бретани, что понаехали в Париж за своим счастьем (ровно как и она – провинциалка из Бердска в Москву), а истинные парижанки – «париго», они одевались всегда в черное – джинсики, брючки черненькие, свитерочки, пиджачки-жакеты… И только порою золотое украшение поверх свитерка выпускали – католический крестик или шестиконечный израильский магендоид.

Подарок – «бон кадо»* прихватить не забыла. 
• мэк – парень, дружок (фр)
• бон кадо – подарок (фр)



Вениамину Борисовичу  позвонила по мобильному, когда вышла на улицу.
Незачем папашке знать про этот ее взрослый секрет.

                ***

Вениамин Борисович не то чтобы вздрогнул.
Волна какого-то счастливого содрогания пробежала по его телу, когда позвонила ОНА.

Что такое неконтролируемое счастье?
 

По внешним признакам, счастье можно отличить,  когда не можешь контролировать эмоции.
Когда тебе просто ХОРОШО, ты можешь улыбаться, насвистывать мотивчик, почесывать живот, урчать… Но все эти действия находятся под контролем головы. Подумал -  и перестал насвистывать. Подумал – и перестал урчать. А вот когда ты счастлив, ты совсем иной, ты не соображаешь, что вытворяют руки и ноги. И когда ты счастлив, неконтролируемые сознанием волны сладостных мышечных сокращений пробегают по спине, по всему телу. И тело твое содрогается в счастливых рыданиях.
Оргазм?
Оргазм это и есть то эссенцированное счастье, и пик его не обязательно  совпадает с моментом завершения любовных фрикций.
Вот позвонила ОНА – и волна пробежала по спине Вениамина Борисовича.
И он вдруг почувствовал некое что ли очищение.
Будто был грязным, и грязь эта тяготила его – и вот омылся. ОблЕгчился…

Придет.
Через час она придет.
Она попросила прислать за ней машину с шофером к почте-телеграфу, что  на улице Красноармейской.
Пол-часа хода машине туда, пол-часа назад.

Вениамин Борисович принял душ, побрился, надушился-напомадился.
Долго-долго выстригал длинные волоски, торчавшие из ноздрей.
Потом прошлепал в свой громадный – с иную однокомнатную квартиру – шкаф-купе.
Свет автоматически зажегся и в больших от пола до потолка зеркалах Вениамин Борисович увидал себя. Старика с тоненькими волосатыми ножками.
Черное?
Надеть черное?
Черное с белым!
Седина с белой рубашкой и с черным костюмом…
Словно в гроб… Клиент для похорон…
Но ведь у него же праздник!
Красное…
Красная шелковая рубаха и белые слаксы?
Что он – цыган что ли?
Еще золотую серьгу в ухо не хватало.
А что?
Теперь это модно у молодых. Пирсинг, татуировки.
Но татуировку за сорок минут до ее приезда делать уже поздно, как и уши прокалывать тоже!

Надел белые слаксы и черную шелковую рубашку со свободным воротом.
Стал похож на американского итальяшку, на мафиози из гангстерского фильма.
Но это лучше чем цыган или чем старик – клиент для похорон в похоронном костюмчике.

Вышел в спальную.
Стенка шкафа-купе автоматически с легким жужжанием электропривода задвинулась вслед за ним.
Прошел в гостиную.
Нервно налил себе четверть стакана ирландского виски.
Выпил.
Сколько осталось до ее приезда?
Минут двадцать.
- Я с ума сойду, - сказал он сам себе, - с ума сойду.

                ***

Шофер  Саша… Александр Афанасьев, который до того как в усадьбу к Вениамину Борисовичу попасть – работал в Бердске пожарником, тоже теперь видать получил инструкции по хорошим манерам.

Подъехал, вышел из машины, обошел ее по кругу, раскрыл перед Мэри заднюю дверцу, закрыл аккуратненько, и только потом сел обратно за руль.

Сидеть на заднем сиденье было очень хорошо и уютно.
И по бердским ямам и ухабам – лимузин плыл ровно и  неслышно, как если бы это были не бердские ямы и ухабы, а брусчатка площади Согласия – Пляц де ля Конкорд…
Мурлыкала какая то радиостанция. Европа Плюс что ли?
Вот эту песню она в машине у Люсьена слышала несколько раз.
Люсьен…
Сказал, что в мае на пасхальные каникулы обязательно приедет в Москву.
Вот теперь и у нее, у Мэри есть СВОИ друзья в Париже.
Раньше, еще год назад – только мечтала об этом.
А теперь – а теперь, хочется новых поездок, новых друзей.
Рассказать об этом Вениамину?
Рассказать?
Она едет сказать mersi.
Merci pour tout
Merci pour un  bon debut*

А ведь если ему рассказать – он будет ревновать.
Будет ревновать.
Особенно, если рассказать все по честному, и про Люсьена, и про приключения , что были у нее перед поездкой.
Зачем вызывать эту ревность ?
Зачем провоцировать ?
Был бы Вениамин Борисович мальчишкой, можно было бы заставить его пострадать. А так…
Она ведь ему обязана.
И она едет сказать ему – СПАСИБО.

Но главное.
Как ЕМУ ОТКАЗАТЬ?
Как ему отказать?
Разве это благодарность благодарной девочки?
Бон кадо в виде золотого чертика  – это ведь не адекватная цена за бон дебю! 

Вот уже на Московский тракт выехали.
Сейчас мост через Тёму переедем, а там поворот направо, потом длинная аллея и усадьба.

А может отдаться ему?
В последний раз!


• спасибо за всё, спасибо за хороший старт (фр)

                ***

А Пашка тоже одевался.
Одевался, вспоминая, как видел уже нечто подобное в американских кино.
Надел десантный тельник, поверх него – свитер зеленый с погончиками, что в Питере в магазине «Солдат удачи» в позапрошлом году купил. Штаны камуфляжные, куртку, шапку с козырьком, типа кепи -  тоже камуфляжную.
Потом морду десантным макияжем красить принялся.
Для порядка.
Нет, не просто для порядка, а потому что в ритуале в этом есть своя тайна.
Африканские воины, да и индейцы, идя на охоту или на войну, тоже морды красили. И пока мужик харю себе малюет, он внутренне готовится.
Вот баба – она когда на вечеринку идет.
Она тоже харю себе красит.
Она тоже охотница.
Идет мужика ловить.
Красит харю себе и внутренне настраивает себя на удачу.
Входит в тайный когерентный альянс с природными колебаниями, ответственными за ее удачу.
И он – Пашка – вот теперь тоже должен совершить этот обряд.
Как это делали индейцы и африканские пигмеи, идя охотиться на слона.

А Пашке удача нынче нужна.
Нужнее чем иной вдове или разводке, когда та в клуб отправляется на танцы жениха ловить - вся в безнадеге от предыдущей серии обломов…
Пашке сегодня сорваться никак нельзя.

Взял нож охотничий.
И старое дедово ружье двуствольное, то, что так и пролежало без дела в  гараже и весь бандитский Пашкин период, и два обыска, что менты так поверхностно делали, в первый раз по бандитским Пашкиным делам, а второй раз, перед нынешней его посадкой, когда его в усадьбе у Вениамина подстрелили.

Эх, хорошие раньше «тулки» делали. Все эти «вертикалки» нынешние безкурковые – баловство!
А эта дедова «курковочка» двенадцатого калибра – короткоствольная, даже обрезать не надо, сама с неотстегнутым даже прикладом – под ватником, или под тулупом – и не видна!
Дед раньше все патроны сам снаряжал. Взвешивал дробь, порох мерным стаканчиком отмеривал. А теперь в магазинах патроны и испанского производства, и немецкого!
Пашка залюбовался.
Под прозрачным пластиком гильзы была хороша видна добрая порция желто-красных шариков картечи.
Этой порцией не то что Вениамина – слона свалить можно!
Каждый из шариков – в мизиничный ноготь.
А если все в живот?
Пушкин сколько после раны жил?
Почти двое суток?
А этому Вениамину  все кишки навылет таким зарядом вышибет!
И часа потом не проживет…
Два патрона с картечью в стволы.
Четыре патрона в нагрудные карманы – в два по два.
А больше ему и не понадобится.
На Мэри, да на себя самого.

                ***

Анжелка не думала, -  что ей надевать.
Она не шибко заботилась о том, как она будет выглядеть.

Надела по погоде – пальто демисезонное стеганное нейлоновое, берет красный. Сапоги осенние. Старенькие уже сапожки такие, под тип кроссовок – удобные, без каблука.

- Куда собираешься, тыж выходная сегодня? – недовольно поинтересовалась мамаша.

- К Вальке схожу, - отмахнулась Анжелка.

- Тыж у нее вчера была, - недоуменно заметила мамаша.

- А я забыла вчера ей отнести журнал, вот сегодня отнесу.

Мамаша как чувствовала что.
Вышла в их тесненькую прихожую провожать.

- Когда вернёсься то?

- Не знаю, - отмахнулась Анжелка, - может часа через три.

- И чё там у Вальки три часа делать? – с сомнением промямлила мамаша…

А возле   почты-телеграфа Анжелка  засекла эту самую Мэри.
Та стояла моднявая такая.
На коблуке, на шпильке.
В черных джинсиках обтягивающих, в курточке – небось из самого Парижа.
Анжелка спряталась.
Встала за углом.
Тётя Рая Мордасова проходила мимо, Анжелку под локоть толкнула, да спросила, - кого стоишь караулишь? 
Чуть не выдала Анжелку…
- Проходи, тётя Рая, я подружку здесь поджидаю.
- А-а-а! Подружку! Ну ладно, бывай.

А потом видела, как Мерседес подкатил.
У них в Бердске только один Мерседес такой, известное дело - чей.

Поглядела Анжелка вслед отъезжающему лимузину и достав свой дешевенький мобильный телефончик, набрала номер Рустама. Тот сразу трубку взял.

- Анжела? Ангел-хранитель? Случилось чего?

- Приезжай срочно, брось все и срочно прямо сейчас приезжай, - прокричала в трубку Анжела.

- Что стряслось? – спросил Рустам.

- Немедленно приезжай, знаешь куда, я там тоже буду, - крикнула Анжела…

Рустам секунду думал на том конце. А потом твердо сказал.

- Ни во что не ввязывайся, ничего не предпринимай сама, я буду через три часа.

Позвонив Рустаму, Анжела  пошла на автобусную остановку, чтобы доехать до поворота на аллею к бывшему детскому туберкулезному санаторию.

                ***

И Генка тоже переоделся.

Он переодевался у тётки в ее комнате.
Сегодня у фельдшерицы был выходной и хозяин отпустил ее в город.
Но у Генки уже давно был свой универсальный электронный ключ-карточка, с которым он открывал почти все двери на первом и некоторые двери на втором этажах. Не мог разве только в кабинет, да в спальню к хозяину. Но двери спальной и не закрывались никогда, потому как в них не из коридора, а из малой гостиной, в которую дверь тоже всегда открыта была.

Генка вроде как потерялся.
Хозяин, надо полагать, и не знал, что он – Генка в усадьбе.
Потому что с вечера Генка тайно вернулся, пройдя через оранжерею, и сразу поднялся к тетке на второй этаж. У нее в апартаментах  и переночевал, потому как тетка еще вчера с обеда на выходной укатила.
Генка то знал, что электронный ключ фиксируется каждый раз в компьютере, но вряд ли менту-Василию есть теперь охота глядеть по компьютеру – в доме Генка или нет его!

Генка переоделся.
Джинсы и джемпер свой красивый, что тетка подарила на Новый год, снял и положил тетке в ее шкаф.
Надел спортивный костюм для бега трусцой, которым никогда не занимался.
Костюм этот теплый – с начесом внутри.
И штаны удобные – не натирают. Не то что джинсы, которые в паху все время жмут, да сдавливают!


                ***



Рустам одевался недолго.
Надел костюм, взял ключи, телефон, бумажник с кредитками…
И поехал.


В детстве Рустама во дворе и в школе приятели звали Рустиком.
А когда на Красную площадь в Москве сел немецкий авиа-хулиган по имени Матиас Руст, друзья не сговариваясь принялись звать Рустама – просто Рустом.
Было Рустаму в тот год шестнадцать лет и учился он тогда в десятом классе в одной из средних школ на спальном юго-западе столицы.
Отец Рустама – совершенно обрусевший дагестанец, был женат на русской, на коренной москвичке, с которой познакомился учась в институте имени Плеханова. И Рустамом сына своего молодые супруги-студенты назвали только дипломатично уступив пожеланию Махачкалинской родни – в честь дедушки назвали его, с тем условием, что второго своего ребенка Гацоевы назовут в честь русского дедушки. Но рождения младшего братика Рустик так и не дождался. Рос и вырос в московской квартирке на Вильнюсской улице – одним единственным у своих мамы с папой.   
А потом были четыре курса института.
А потом началась переделка страны.
И еще началась эта странная дружба, что связала вдруг недоучившегося студента с профессором, с которым они по выражению следователей прокуратуры «организовали устойчивое преступное формирование, занимающееся нелегальной коммерческой деятельностью».
Рустам глянулся Вениамину Борисовичу тем, что был немногословен, сообразителен и честен. Каких еще, кроме смелости, качеств нужно пожелать самому близкому помощнику в опасных делах, связанных с большими барышами? 
И вот в какие-нибудь пять лет этой странной дружбы, стали оба они – и бывший студент, и бывший профессор – очень и очень богаты.
Вениамин Борисович потом говорил, что случись ему всё это повторить, весь этот путь, что он прошел с девяноста первого по девяносто шестой – никогда бы духу у него на такое больше не хватило. Вениамин Борисович говорил потом Рустаму, что сам решился пуститься в жизнь такую «от фройдовского предчувствия старости», а де Рустам согласился быть его Вениамина компаньоном не от лихости и бесшабашности, а от элементарного незнания во что ввязывается.
«Мы проскочили эти подводные рифы, - говорил Вениамин Борисович когда все самые ужасные страхи и кровавые людские потери в их бизнесе уже были позади, - мы проскочили эти подводные скалы в бурном этом проливе, сами не зная, что скалы эти там внизу под волнами имеются. А то бы ни за что, НИ ЗА ЧТО , - и Вениамин Борисович выделил это категорическое отрицание, - кабы знал, сколько людей голову сложат, да каким чудом нас с тобой пронесло, не полез бы я за этим богатством и тебя не потащил бы, хотя…»

И за этим  неопределенным и недоговоренным «хотя», Вениамин Борисович как бы умолчал ту свою уверенность в том, что кабы не их знакомство, Рустам нашел бы другого Вениамина Борисовича и ввязался бы в другую как  нынче говорят – «тему»…

На выезде из Москвы, на большом контрольно-пропускном пункте, что сразу за кольцевой, была пробка.
Гаишники с ОМОНовцами в касках и с автоматами тормозили если не всех, то через одного.
Рустама, как лицо кавказской национальности, да еще на самой дорогой машине из всего транспортного потока – естественно сразу завернули.
Уж Рустам чего только не делал  за последние пять лет, к каким только хитростям не прибегал! Затонируешь стекла темной тонировкой, чтобы кавказского абриса лица видно не было – остановят из-за тонировки – на абрис поглядеть. Сменишь машину на менее дорогую, остановят по какому-то своему ментовскому чутью, что в машине человек с нерусской фамилией сидит… Купишь себе «блатной» номер у гаишников – с нулями, да с большим флагом – все равно остановят, де у них приказ таких останавливать да проверять.
Вот и теперь, гаишник махнул своим жезлом с кругляшкой на конце и показал еще – куда именно машину припарковать, чтобы ОМОНОВЦАМ в бронежилетах да с автоматами – тоже видно было, как у них беседа потечет, не станет ли Рустам сразу из пистолета в гаишника палить…
На КТП пол-часа потерял.
Мильтон долго осматривал машину, потом ходил  в будку, где по компьютеру проверял Рустамовы документы, потом там у них – у Ментов что-то с Интернетом не заладилось, в компьютере сбой какой-то был. Рустаму все эти милицейские штучки давным-давно осточертели. Денег ему жалко не было. Подумаешь – триста рублей дать. Да он к каждому столбу по Дмитровскому шоссе может по триста долларов прилепить – и не обеднеет. Здесь дело было в принципе. Обидно. Обидно было, что милиционеры рассматривали его – умного  московского парня, как некую дойную корову, что обязана платить им  некую поденную дань за проезд.

Вобщем, полчаса потерял на этом выезде из столицы.
Теперь пришлось наверстывать. Притопил газу, принялся обгонять одного за одним.   

- Интересно, а какая у Анжелки фамилия? – подумал Рустам, - женюсь, сменю фамилию на Иванов… Как эти – министры наши в Кремле…

Анжела запала в его сердце и не выходила из него.

Ах, все эти бездушные москвички, готовые на всё, на всё готовые!
Они словно надувные резиновые бабы с раздвинутыми ногами и разинутыми пастями…  Естественно и само собой – они дают не каждому встречному и кому попало! Но ведь и резиновые бабы не всем по карману и не каждый бомж может потратить баксы в секс-шопе!
Ах уж, эти клубные москвички! Сколько их было у Рустама и ни одна не задела за живое. Были и совершенно изумительные экземпляры, какие только можно купить в Москве. А что? У Рустама и машины уже три года как не меньше и не ниже чем ПОРШЕ или МАЗЕРАТТИ. И костюмы не дешевле, чем по две тысячи долларов, и часы, и ботинки и шляпы… Да и сам молод и собой хорош. Хотя этим бездушным искусственного загара секс – машинам с голыми пузиками, выглядывающими из под бутиковых топиков, сутками разъезжающим по салонам красоты, по фитнес-центрам и соляриям, что бы ВЫГЛЯДЕТЬ, что бы to get a look, to have a sigh, to be a cover of the magazine… - им все равно с кем. Было бы денежно, а будет денежно, значит само собой будет и стильно и классно!
Ах, эти бездушные, мертвые москвички!
Они жуют жвачку и перед тем, как начать с тобой целоваться и с таким циничным видом достают  эту жвачку изо рта!  А когда они целуются, они делают это с каким то остервенением. Без нежности, без мягкой непосредственности, что была в давно забытом том искреннем первом поцелуе на школьных танцах в восьмом классе.   А эти – они  как на чемпионате по спортивному целованию, как гимнастки на помосте, и думают себе, наверное, что вот какие мы современно-смелые, в сексе умелые – в солярии загорелые!
Тьфу!
Тьфу на них!
На этих, превративших любовь в технику секса.
Ну их, этих зомби – москвичек!
Они не любят в постели, они занимаются СЕКСУАЛЬНЫМИ РАДЕНИЯМИ, старательно выжимая ВСЁ из тщательно подсмотренного ими в порно-индустрии ассортимента приемов и поз … выдавая эту сексуальную вышколенность – ЗА СОВРЕМЕННОСТЬ, за умение жить.

Ну их к черту!
Они не из тех, что поедут к парню на зону через пол-страны.
Они вообще никуда своими загорелыми в соляриях круглыми задницами не двинутся, покуда им теплого Мерседеса под эти задницы не подадут!
А Анжелка на последние копейки на свои в жестком вагоне тряслась двое суток к этому своему Пашке.
А этот засранец этот ее и не любит.
И еще и побивает ее.
Вот она русская женщина.
Русская женщина – что осталась только в провинции.
А потому как Москва она девок всех перепортила.
Нету живых женщин на Москве.
Одни секс-зомби с загорелыми животиками – ползают по ночным клубам.

Рустам очень хотел теперь, чтобы Анжела полюбила его. Так же полюбила, как она любила своего Пашку.
И поэтому и бросился по первому Анжелкиному зову – бросился ехать в эту Тмутаракань на берег реки Тёмы – кого то спасать, кого то выручать.
Рыцарь Рустам.
И бедная Анжелка.

                ***

- Ну, здравствуй, здравствуй, девочка-студентка!

Улыбка у Вениамина Борисовича получилась какой-то натужно неестественной.

- Здравствуйте, - тихо ответила Мэри лишь на сотую долю секунды подняв взоры свои до уровня глаз Вениамина Борисовича и тут же опустила ресницы.

Мэри даже и не пыталась улыбаться, чтобы улыбка эта не вышла у нее такой же вымученной, как получилась  она у хозяина усадьбы.

- А ты изменилась, - сказал Вениамин Борисович, для того что бы хоть что-то сказать, и чтобы в воздухе не повисала неловкая пауза – свидетельство его Вениамина Борисовича сильного смущения.

- Да? – хмыкнула Мэри, - действительно заметно изменилась?

Его укололо в сердце то обстоятельство, что Мэри упорно не желала смотреть ему в лицо, в глаза. Она все жевала эту свою идиотскую жевательную резинку, а взгляд ее блуждал где-то в районе носков его и ее туфель.

- Ты стала совсем столичной, совсем европейской, - похвалил девушку Вениамин Борисович и снова попытался улыбнуться улыбкой этакого старшего друга-товарища, испытывающего искреннюю радость оттого, что его протеже сделало некие успехи.

- Да? – еще для верности переспросила Мэри и пожала плечиками, выразив тем самым какое то небрежение – то ли к своей европейскости, то ли  к комплиментам Вениамина Борисовича.

Его снова укололо это ее как ему показалось – презрительное подергивание плечиками. И это ее нежелание глядеть ему в лицо, и эта дурацкая манера жевать, когда с нею разговаривают.

От волнения, Вениамин Борисович отчего то совсем не по-хозяйски, а чуть ли не воровато, украдкой  любовался теперь ее красотой.
Она не глядела на него, опустив долу свои красивые длинные ресницы  ритмично двигая  красивыми скулами, отчего выражение ее бесконечно милого личика принимало вид едва ли не отчужденной неприязни. Но Вениамин Борисович скользя взглядом по  ее фигуре ревниво подмечал  все сладкие изгибы и перфектные выпуклости…

- Как Париж? – спросил Вениамин Борисович и с холодком в груди поймал себя на том, что вопрос он задал совершенно идиотски-беспомощный, банальный и пошлый.

- Париж? Прекрасно! – выпалила Мэри, - по прежнему глядя куда угодно, но не на своего визави.

- Ну, давай, расскажи подробнее, что видела, где была, - проговорил Вениамин Борисович, стараясь медленно растягивая слова, продемонстрировать некое отсутствие в себе волнения, - давай присядем, ты расскажешь, а мне будет приятно вспомнить те места где и я бывал.

Вениамин Борисович хотел теперь перевести беседу в иной ритм, переключить внимание Мэри на приятные ей воспоминания и тем самым расковать и расслабить ее.

- Ну, я не надолго вообще-то к вам зашла, - Мэри снова еще более  отгородилась от него своими обстоятельствами, все удаляясь и удаляясь, руша все его надежды, - мне к восьми домой вернуться надо, я папе обещала.

- Ну, все равно, присядь, расскажи про поездку…

Вениамин Борисович вдруг понял. И вдруг страшно испугался поняв…   что он не имеет никакой власти чтобы вернуть себе ее. Никакого шанса. И ему стало невыносимо стыдно перед самим собой за то, что положил под подушку пачку с презервативами. Боже, как он смешон!
И ему стало особенно страшно от того, что она вдруг сейчас поймет это его состояние и ей станет противно. А иного отношения у ней к нему  не могло по его пониманию и быть. Только презрение. Она никогда не любила его. И его жалкие попытки как то удержать ее, снова вернуть ее в состояние некой зависимости могли вызывать в девушке только одно – брезгливость и отвращение.    

Она все же присела.
Присела на самый краешек кресла, как бы подчеркивая мимолетность и ограниченную во времени неестественность своего здесь пребывания.
И в кресло, а не на диван присела. Чтобы лишить его возможности усесться с нею  рядом.

- Ну, рассказывай, где была? Где жила?

Чтобы унять дрожь в руках и на губах, Вениамин Борисович отвернулся и принялся по хозяйски хлопотать по поводу угощения – раскрыл бар, принялся деловито звенеть стаканами, двигать бутылки.

- Ты как всегда, мартини предпочитаешь? – стараясь придать вопросу тон естественной непринужденности, спросил Вениамин Борисович.

- Нет, я ничего не буду, - ответила Мэри, - мне скоро уходить уже.

- Ну, так в гости не ходят, - уже как бы рассердившись, заметил Вениамин Борисович, - в гостях принято угощаться, разговаривать, беседовать, общаться…

- Ну, давайте пообщаемся немножко, - фыркнув, пожала плечиками Мэри.

Не смотря на отказ, он все же протянул ей на одну треть наполненный светло-желтой жидкостью стакан.

Она машинально приняла его, но тут же принялась искать то место, куда его поставить.

- Расскажи, с кем познакомилась, в каких домах бывала?

- Познакомилась с одним человеком, - она сделала движение головкой, так что русые пряди ее волос слегка взметнувшись, потом снова красиво легли на  обтянутые тонким черным трикотажем плечи, и в движении этом она как бы машинально продемонстрировала этакую лихую и подчеркнутую независимость, - дескать, я взрослая, и не спросясь у некоторых вот завожу в Париже знакомства сама!

Вениамин Борисович кивнул, не то признавая взрослость и самостоятельность своей протеже, не то поощряя ее на продолжение рассказа.

- И кто он?

- Француз.

- Он…

Вениамин Борисович запнулся, потому что хотел спросить – «он молод?», но удержался, и спросил, - он… он бизнесмен?

- Нет, он какой то служащий в банке или в фирме.

- Он водил тебя в ресторан?

- Да, и не только в ресторан, мы были с ним в клубах, в театрах, в разных местах.

- И ты в него влюбилась? – спросил Вениамин Борисович пытливо вглядываясь в лицо своей  драгоценной гостьи.

- Я? – по детски переспросила Мэри.

- Да, ты влюбилась?

- Нет, почему? Зачем?

Она все-таки сделала глоток  из своего стакана. Потому что и не нашла куда его поставить, и потому что явно разволновалась-таки.

- Ну, как же! В первый раз в Париже и знакомство с настоящим французом, как тут не влюбиться? – патетически воскликнул Вениамин Борисович.
Он то уже сделал три глотка из своего стакана и почти что совсем успокоился, совладав с собой. 

- Я не влюбилась, - скривив ротик в каком то брезгливом раздражении, сказала Мэри. И Вениамин Борисович так и не понял, чем вызвано ее раздражение, то ли его навязчивым вопросом, то ли воспоминаниями об этом её  парижанине.

- Наверное, потому что до этого сильно влюбилась в какого-нибудь москвича и поэтому в Париже вспоминала про своего московского студента, -  как бы догадался Вениамин Борисович.

- Да что вы всё  «влюбилась, да влюбилась», - вспыхнула Мэри, - другого состояния что ли не бывает? Я училась, много занималась, а на каникулы поехала в Париж, а этого Люсьена мне однокурсница дала, с которым она давно уже знакома и вовсе никто ни в кого там не влюблялся.

- Ну, ну, - успокоил девушку Вениамин Борисович, - верю, верю.
- А если бы и влюбилась, - Мэри снова тряхнула головкой, - вам то какое дело? Я девушка вполне самостоятельная, и вам ничего не должна, по моему, разве не так? Я ведь не жена и не невеста вам?

Вениамин Борисович слегка опешил.
Он растерялся и что то принялся мямлить, вроде, - да, конечно, ничем не обязана…

В гостиной повисла тягостная пауза.

Вениамин Борисович вдруг испугался, что вот теперь она скажет что то вроде, - ну, я пойду, мне пора…

И всё!
И больше он её уже никогда не увидит.
По-крайней мере у себя в доме – уже никогда.
И уже никогда она не окажется так вот близко.
Так эксклюзивно близко.
Только для него.
И только с ним.

Он набрал в легкие воздуха и спросил, - а отцу какой подарок привезла?

- Отцу? – переспросила Мэри, и  вспомнив, махнула пальчиками в воздухе, - я и вам привезла подарок.

- Мне? – Вениамин Борисович подняв брови изобразил на лице изумление

- Да, вам купила вот на ля Фойетт…

Мэри грациозно повернулась назад, потянувшись за своей сумочкой, которую прежде чем сесть в кресло положила туда себе за спину…

- Вот, - сказала она, протягивая Вениамину Борисовичу маленькую коробочку, - это вам.

- Мне? – еще раз совсем по идиотски переспросил Вениамин Борисович, - спасибо.

Он подошел к Мэри, принял из ее рук коробочку, раскрыл.

- О-о! Это такой дорогой подарок! – изобразив восторг, воскликнул Вениамин Борисович, - ты потратила так много денег, зачем ты это сделала?

- Ну, я хотела отблагодарить вас, - сказала Мэри откровенно смущаясь, - и как бы до конца отблагодарить.

- Как это до конца? – не понял Вениамин Борисович.

- Ну чтобы больше совсем не возвращаться к этой теме, - пояснила Мэри.

- То есть…

- То есть, что я вам благодарна, но ничего не должна, - сказала Мэри.

Вениамин Борисович изобразил на лице грусть и понимание.

- То есть, ты совсем не была…

Он замялся, подыскивая правильное слово.

- Ты совсем не была увлечена мною?

- Нет, немножко была, - сказала Мэри.

- Как можно и как легко быть «немножко расчетливой шлюшкой»? – тихо-тихо проговорил  Вениамин Борисович, - все эти ваши женские поблажки самим себе, вроде:  «я слегка изменила, я немножко побыла шлюшкой, я чуть-чуть по****овала, я капелечку попробовала быть проституткой»…

- Я пойду, - сказала Мэри, поднимаясь из кресла.

- Постой, я тебе тоже подарок приготовил, - воскликнул Вениамин Борисович, - погоди, я сейчас. 

Он повернулся к камину.
На мраморной каминной полке рядом с каминными часами лежал сверток в розовой блестящей обертке.

- Не надо, зачем? Это лишнее, я пойду уже, - сказала Мэри.

- Нет, погоди минутку, вручу тебе, ты посмотришь, а потом уже поедешь домой, - возразил Вениамин Борисович.

                ***


-  Пашка?

Генка даже не успел предаться чувству чистого изумления и побыть в нем, потому как сильные и быстрые Пашкины руки вмиг обездвижили  верхнюю половину худосочного Генкиного тела и лишили его возможности даже пискнуть, сжав, зажав и сдавив все жизненно-важные части Генкиного организма. Приподнятый медвежьей хваткой, оторванный от пола и лишенный опоры, Гена смешно подрыгал в воздухе своими ножками и через секунду-другую совсем перестал трепыхаться.

- Молчи, понял? – грозно прошептал Пашка.

- Аха, - прохрипел Генка, когда крепкая хватка в районе шеи слегка ослабла.

- Сейчас проведешь меня в гараж, - тоном не допускавшим никакого отказа, влажно шепнул Пашка в самое  Генкино ухо.

- А зачем? – спросил Генка тихим шепотом и тут же получил кулаком под правое ребро.
Дико заболела печень.

- Понял, зачем? – тихо спросил Пашка.

- Понял-понял, все понял, - запричитал Генка.

   - Веди в гараж! – снова категорически приказал Пашка и для убедительности еще раз ткнул приятеля под ребра.

Из барских покоев второго этажа в нижний «минус первый» этаж, где разместилось автомобильное хозяйство Вениамина Борисовича, можно было попасть на лифте. У прежних господ до октября семнадцатого – таких удобств не было. Да и в детском санатории, который располагался здесь в особняке до того, как его купил Вениамин Борисович – в лифте тоже не было необходимости. А вот Вениамин Борисович пожелал и распорядился, чтобы было удобство. Приехал на машине в гараж, сел в лифт, и поднялся прямиком в покои. Или наоборот – вжик! – и минуя лестницы и вестибюли  спустился прямо к любимым автомобильчикам своим.

Генка давно уже изучил все уголки и закоулочки особняка.
Он вообще с детства любил одиночество и имел склонность к тому, чтобы прятаться от посторонних глаз. Поэтому и в доме своего покровителя – он укромные местечки заприметил, всё разведал.

- Ты чё творишь? – испуганно спросил Генка, увидав, как Павел совершенно по хозяйски достал из багажника  светло-коричневого «кофе с молоком» «Вандерера» пару канистр – тоже гордости Вениамина Борисовича, потому как автомобильные аксессуары эти как и сам автомобиль были  подлинным «ретро» и каждая канистра имела клеймо с германским орлом и с выбитым на них годом – «1938».

- Давай, держи! – скомандовал Пашка, засовывая в бак «Вандерера» резиновый шланг.

Сразу сильно запахло бензином.

- Тьфу ты, черт! – ругнулся Пашка отплевываясь, - этилированный что ли?

- Зачем бензин то? – испуганно прошептал Генка.

- Не твое собачье дело, держи канистру и помалкивай, - отрезал Пашка.

Бензину в баке «Вандерера» хватило бы и еще на пару канистр. Но Пашка, видимо, знал свою меру, и когда наполнилась вторая ёмкость, он накрепко закрыл обе двадцатилитровые жестянки и сердито цыкнув на Генку, приказал, - хватай и тащи к лифту, понял?

Генку всего трясло.
Он начал понимать, до него стало доходить, что бензин вряд ли нужен Пашке для того чтобы нюхать и ловить от этого кайф, как ловят его токсикоманы – нюхальщики.

- Ты чё, Пашк! Ты чё, в натуре поджигать что ли собрался? – заикаясь бормотал Генка.

- Убью, падла, молчи! – зыкнул Пашка и снова ткнул своего помощника под субтильные ребра.

Лифт поднял их на второй этаж.
Приятели протащили канистры к темному закутку в конце коридора.

- Где спальня? – спросил Пашка.

- Там, - Генка махнул рукой в направлении барских покоев.

- Тащим всё это в твой чулан, откуда ты за Венькой за своим подглядывал, - приказал Пашка.

- В шкаф-купе? – уточняя переспросил Генка и тут же горько пожалел о своей слабости, что некогда рассказал другу-Пашке о том, как подсматривал за хозяином, как подглядывал за ним и за Мэри.

- Ты чё задумал, Пашка? – зашептал Геннадий, - они же сгорят, заживо сгорят…

- Пикнешь, зарежу, понял? – сказал Пашка, и Гена почувствовал больной укол острием стального ножичка, - пикнешь, я тебя как у нас на зоне, чик-чирик, и нету Генки.

Ах, как пожалел тут Генка о своих былых слабостях и дурных наклонностях!
- Вот, хотел подглядеть, или как это благозвучнее – ПОВУАЙИРОВАТЬ – на то, как Вениамин станет Мэри – Маринку раздевать, да любить и ласкать… А вместе с тем и мечтая о Маринкином тельце и самому помастурбировать, подрочить на живую картинку Геночка хотел! Хотел великое удовольствие себе сделать, а что вышло!? Теперь стал соучастником преступления. А закричать?

Но ножик сильно колол в бок.
Там где печень.

- Ну что? Ну когда они из гостиной в спальню то перейдут? – шепотом спросил Пашка.
- Не знаю, - весь дрожа ответил Генка, - выпьют там по стакану вискаря с коньяком и перейдут…  НАВЕРНОЕ…

                ***

Рустам подъехал без пяти восемь.
И встал прямо под Анжелкиными окнами.
На Матроса Железняка – дом двадцать шесть.

В другое бы время – ах как бы загордилась Анжелка – на такой машине за нею заехали да с московскими номерами!
Всем бы девчонкам бы обзвонила!
Но теперь не до этого было.

Анжелка вышла – скромненькая, смешная – в своем красном берете, да в сером ворсистом пальто.
Рустам улыбнулся и волна нежного желания защитить и приласкать эту девчонку накатила на грудь, перехватывая дыхание.

- Ну что случилось? – спросил Рустам.

- Беда случиться может, - испуганно прошептала Анжелка, - Павел снова во дворец поехал, барина убивать, а там сейчас еще и Мэри эта красавица наша… Спасать надо, но чтобы без Ментов, а нето Пашку снова в милицию, да в тюрьму заберут, ты его спаси, Рустамчик, будь другом, спаси, мне кроме тебя больше некого просить, потому как милиция она Пашку просто возьмет и посадит, а ты его спаси, я тебя умоляю, я тебе все что хочешь сделаю, ты только скажи.

- И скажу, - ответил Рустам, грустно улыбаясь, - и скажу, а ты выполнишь просьбу мою, хорошо?

- Конечно, конечно выполню, Рустамчик, ты только прикажи.

- Я тебе прикажу, но сперва дело делать будем…

И машина рванула по улице Матроса Железняка туда – сперва на Московский тракт. А потом дальше – к мосту через Тёму, а потом к Липовой аллее и ко дворцу …

                ***
         
- Ну, маленькая Мэри моя, а как дальше то с артистом с этим было? – подбодрил свою рассказчицу Вениамин Борисович.

Они уже выпили по паре стаканчиков коньяка, и теперь беседа их приняла самый доверительно-раскованный характер.

- Ну, мне он сразу так понравился, он так прямо как будто животом рычал, так страшно и громко Р-Р-Р-Р-Р, – и Мэри принялась изображать, как Черный Лев рычал со сцены Комедии Франсэз.



-  А знаете чего? Я машину хочу. Эту – бежевую. Кофе с молоком – с поднимающимся верхом. А у меня ведь и права есть. Подарите мне машинку?

- Подарю, обязательно подарю, - приговаривал Вениамин Борисович, обнимая свою Мэри за плечи.


- То -то Настька Гайдукова завидовать будет!

- Ну, так как этот рычал то? Р-р-р-р? Так рычал? – игриво спросил Вениамин Борисович, рукою залезая под свитерок.

- Нет, сперва кататься на машинке! –  фыркнула Мэри, капризно надувая губки и отводя руку Вениамина Борисовича.
- Нет, сперва в постельку, - возразил Вениамин Борисович, - сперва в постельку баиньки, а потом кататься на «вандерере».

- На моём «вандерере»? – уточнила Мэри.

- На твоём, - уверенно подтвердил Вениамин Борисович, снова запуская руку под свитерок, трепетно возбуждаясь ожиданием встречи своей жадной ладони с грудью, когда ладонь скользит вверх по нежной глади юного тельца и уткнувшись в тугие трепетные выпуклости, до поры заключенные в плен лифчика, торопясь и расстегивая неподдающиеся крючочки, нащупывает пути высвобождения этих прелестей из томящего их плена. 

Мэри закатила глаза и вместо светло-карих зрачков, Вениамин Борисович видел теперь белки ее глаз с тоненькими красными прожилками. . Мэри постанывала и то закусывала нижнюю губку, то язычком своим облизывала её.

- Тебе хочется, тебе хочется, милая моя, - приговаривал Вениамин Борисович.

Руки уже давно сыскали пути к освобождению прелестных прохладных грудей. И задрав свитерок кверху, теперь Вениамин Борисович поочередно целовал то левый, то правый сосочки, любуясь ими, поглаживая и лаская их пальцами.

- Какая прелесть, какая прелесть, - не переставал приговаривать Вениамин Борисович, отрываясь, и потом снова приникая к отвердевшим светло розовым, торчащим вверх  пупырышкам на темно-коричневых кругах, венчающих большие молочной белизны груди Марины с едва различимыми под белой кожей голубыми венками, что так волновали, что так возбуждали.

- Ты умница, что не загораешь с голой грудью, - шептал Вениамин Борисович, - для красоты важен контраст загорелого и незагорелого, это так возбуждает, и грудь должна быть обязательно и непременно беленькой в контраст с загорелыми шейкой и плечами и животиком.

Губы Вениамина Борисовича, его жадный рот скользнули вниз, а руки, оставаясь на груди Марины, жадно сдавили её, и пальчики продолжали теребить.

- Ах, - стон вырвался из груди Мэри.

Вениамин Борисович расстегнул пуговичку джинсов, оттянул  трусики книзу и припал губами к гладко выбритому низу втянутого животика своей сегодняшней невесты и жены.
- Подари мне машину! – простонала Мэри.

- Подарю.

- Завтра же документы все оформим у нотариуса, хорошо?

- Хорошо.

                ***


- Лей, лей сюда, и там, и дальше лей, плескай на стены, так, давай, всё, бросай…

Одну канистру почти целиком до донца Пашка вылил на пол, остатки плеснул на пиджаки Вениамина Борисовича что длинной вереницей висели на монорельсе автоматического конвейера-транспортера, какие раньше Пашка видел только в больших московских химчистках.

- Ишь, сколько костюмов, наверное почти тысяча!

Вторую канистру разлили по полу гостиной.

Всё, поджигаем.

Пашка достал зажигалку, крутанул большим пальцем колесико и бросил ее на сырой от бензина ковер.

- А-а-а-а! – заорал Генка.

- Ни хера вы отсюда не выберетесь, голубчики, ни хера не выберетесь, - закричал Пашка.
Он защелкнул замок и достав из карманов припасенный инструмент, принялся подклинивать дверь снаружи.

- Ни хера не выберетесь, сгорите, зажаритесь, любовники херовы!

А Генка бежал по коридору как безумный и орал.

А-а-а-а-а!

А внутри – за дверью в малой гостиной уже полыхало.
Уже гудело.
И тяга, тяга хорошая, видать из каминной трубы тяга шла, вернее в неё!

Гори-гори ясно, чтобы не погасло!

Пашка улыбнулся какой-то совершенно бешеной улыбкой и неторопливо пошел к лестнице, ведущей в вестибюль и нижнюю приёмную.

                ***

Рустам с Анжелкой подъехали ко дворцу в тот момент, когда с хлопком на втором этаже в двух окнах лопнули стекла и желто-красное пламя вырвалось наружу.

(прям как пол-часа тому назад две чьих то пламенных грудки вырвались наружу из теснившего их лифчика)

Рустам выпрыгнул из машины и с криком – Анжелка, никуда не ходи, только отойди от машины и никуда не лезь, я все сделаю, - бросился к водосточной трубе и сильными рывками стал быстро подниматься к линии второго этажа.

Он влез на широкий карниз, прошел по карнизу к закрытому окну спальни и достав из под мышки тяжелый черный пистолет, рукояткой принялся колотить по стеклу.

- Ни черта оно не бьющееся! – тяжело дыша приговаривал Рустам, - ни черта оно не бьющееся…

Стекло треснуло.
Рустам снова ударил пару раз.
С хрустом, часть стекла от угла рамы отошла, и поддавшись ударам тяжелой пистолетной рукояти – ввалилась внутрь.
Рустам просунул руку, открыл запоры.

Густой дым стал валить из открытого им окна.
Рустам набрал воздуха в легкие и нырнул внутрь.

Это только в голливудских фильмах, когда в доме пожар, там стопроцентная видимость и пламя такое желтенькое нестрашное  по углам комнаты, и герой  такой красивый, найдя красивую девушку, берет ее на руки и несет… И несет… Но в студии Парамаунт, когда снимают пожар, там поджигают спирт, который при горении, не дает дыма… А здесь была не студия Парамаунт. Здесь был пожар не по нарошке, а всамделишний пожар. И из-за дыма ни хрена не было видно .
Рустам замотал голову полотняной рубашкой, чтобы не задохнуться.
- Эй, есть тут кто ? Отзовись !
Приглушенный рубашкой,  голос его прозвучал наверное слишком тихо.
Но двигаясь вглубь комнаты, Рустам вдруг наткнулся ногами, споткнулся обо что-то большое и мягкое.
Он нагнулся. Протянул руку, ощупал.
- Спаси-и-ите, спаси-и-ите, - почти неслышно пищало и сипело это невидимое, и неизвестно кому принадлежавшее тело.
Только когда Рустам подтащил кулём обмягшее тело к окну, ему стало понятно, что он вытащил полу-задохшегося   хозяина дворца.

- Там, там Марина, спаси, спасите ее, - на последнем выдохе, просипел Вениамин Борисович, и потерял сознание.
Не долго раздумывая, Рустам рывком поднял уже недвижимое тело, взвалил его на подоконник, и ничтоже сумняшися,   столкнул его наружу.
- Ничего, всего второй этаж, а внизу мягкий газон, не разобьется.

Теперь предстояло найти Мэри.
- Эй, Маша, Маша, ты где ? – уже срывая со рта мешавшую ему повязку, крикнул Рустам.
В открытое им окно, дым стал рваться наружу. Появилась тяга, и огонь стал с разгораться с устрашающим гулом.
- Я здесь, спасите, спасите, - послышалось из дальнего угла.
Рустам ринулся на голос.
Больно наткнулся животом на угол стола, отскочил в сторону и вытянув руки вперед, шел и шел на крики.
- Я здесь, я здесь, спасите…
Марину он вынес к окну, когда кислорода в легких уже совсем-совсем не оставалось.
Не раздумывая, выпихнул ее гибкое безвольное тельце наружу, спихнув по скользкому мраморному подоконнику, потом собрав последние силы влез в проем окна и почти ничего не различая там внизу, прыгнул на газон.

Анжелка уже оттащила Вениамина Борисовича от стены к кустам жасмина, и теперь оттаскивала туда же, потерявшую сознание Мэри.

- Оставь их, - сказал Рустам, тяжело переводя дыхание, - вон, слышишь сирену, это пожарники едут, им теперь помогут, а нам смываться надо, прыгай в машину, уезжаем.

- Куда ? – спросила Анжела, подняв на Рустама свои изумленные глаза.

- От греха подальше, - тихо, но властно ответил Рустам, - и не спорь со мной… Не спорь, потому что отныне, я твой муж, хозяин и повелитель.
И безусловно подчиняясь этой воле своего нового хозяина, в неожиданном порыве благодарности, Анжела приникла к Рустаму, и бок обок с ним, пошла к его машине.
А из дальних кустов, из аллеи, уже выезжала головная машина пожарных.

                ***

Гарун бежал быстрее лани, быстрей чем заяц от орла…
Вспоминали ли эти строчки из Лермонтовского Мцыри бежавшие к шоссе Пашка и его бывший школьный друг Геннадий?
Нет, не вспоминали.
Они только слышали топот своих ног, да хлёсткий свист веток, бивший их по лицам…
Да потом слышали еще вой пожарных сирен на шоссе.

А ведь выбежав из горящего дворца в сад, Пашка едва было и второго смертоубийства не совершил!
Только он из дверей  выскочил, как ему под ноги девка какая-то заполошная. Пашка от дыма, из-за слез в глазах не различает лица… Ба, да это Анжелка.
- Пашка, Пашка, - кричит, а сама за руки его хватает, и глаза такие у нее безумные…
Пашка ей ка-а-ак двинул по скуле кулаком, - поди прочь, дура, пока я тебя не раздавил, уймись, сука, не мешайся под ногами, ****ь…
Оттолкнул бедную Анжелку в сторону, и пустился бежать.
Только слышал позади топот.
Оглянулся, а это Гешка сзади, бежит, догоняет…
- Вот что, - задыхаясь, сказал Пашка, когда они наконец выбежали к последним перед кюветом кустам орешника, за которыми уже была большая дорога, - здесь наши пути-дорожки расходятся, я сейчас на станцию, а ты – куда хочешь.
В голосе его слышались свист и хрипы, как у надорвавшегося бегом застарелого курильщика.

- Вали в Москву и постарайся там затеряться, - тяжело дыша сказал Пашка, - потому как если тебя поймают, сядешь за поджог и за убийство, и хрен ты оправдаешься, мотивчик то у тебя тоже был, ревновал ты её…
Пашка хохотнул.
Они стояли друг против друга.
Оба с черными от копоти лицами, только белки глаз, да влажные отблески от фар проходящих машин в зрачках сверкали.
- А ты куда, - всхлипнув, и втягивая в себя сопли, спросил Гешка.
- А это не твоего ума дело, - ответил Пашка, и вдруг повернувшись, зашагал прочь.
Так и расстались.
Два школьных друга.
Будто и не было дружбы – восьмилетней дружбы, что не разлей вода…    

                ***


- Ах как горит то красиво! – сказал шофер КАМАЗа менту – гаишнику, показывая на оранжево-пурпурное зарево.

- Да, давно надо было этого олигарха поджечь, - качнул головою мент-гаишник.

- А кто там жил то? – спросил шофер КАМАЗа, закуривая.

- А хер один московский, - ответил мент – гаишник, - олигарх одним словом, нам с тобой не чета.

- Горит то как красиво, -  шофер КАМАЗа мотнул головой в сторону оранжево-пурпурного зарева, разлившегося над дальним берегом реки Тёмы.

- Хорошо горит, - как то не очень радостно согласился молодой млиционер-гаишник.

Милиционеру хотелось бы поехать на пожар так же как сделали это все его старшие товарищи сослуживцы, но оставить контрольный пропускной пункт совсем без присмотра – этого начальство допустить не могло. Приходилось вот теперь ему – самому младшему по званию -  за тех ребят-ментов, что поехали глядеть на пожар – план по штрафам выполнять.

- А чё горит то? – поинтересовался шофер КАМАЗа. Ему и весело было от того, что в небе над городком такая вечерняя красотища разлилась-разгорелась, да и милиционеру понравиться хотелось – зубы гаишнику надо было заговорить, чтоб тот не шибко придирался.

- Да дом олигарха одного нашего горит, - пожевывая спичку и как бы нехотя, отвечал милиционер. Он не торопясь, по кругу  обходил  остановленную им фуру, думая про себя, - сколько можно содрать с этого дальнобоя.

- Откуда у вас в ваших краях, да олигархи? – с сомнением усмехнулся шофер КАМАЗа, - олигархи то все чай в Москве!

- Да он у нас московский и есть, олигарх этот Веня, из Москвы из самой то и приехал к нам, - отвечал милиционер, - здесь то раньше до него санаторий детский был, ну он его купил, да дворец, понимаешь, отстроил, вот теперь видишь? – и гаишник не без злорадства махнул полосатым жезлом в сторону зарева, - горит…

- Гори-гори ясно, чтобы не погасло, - хохотнул шофер КАМАЗа.
- Да у него всё застраховано, ты за него не боись! – хмыкнул гаишник, - ты лучше покаж, чё в фуре у тебя.   

- У меня? – изумленно подняв брови спросил шофер.

- Ну не у меня же! – хмыкнул милиционер.

Мимо них завывая сиреной и мигая синими проблесковыми огнями, промчалась пожарная машина.

- Ого, это уже шестая, это из Рождествено, - воскликнул милиционер, - ни фига себе олигарх дает, весь район без пожарных машин оставил, все пожарники к нему!

- А это не сам едет? – спросил шофер КАМАЗа мотнув головой в сторону дороги.

Из-за поворота на липовую аллею выехала красивая и очень  дорогая, редкая не то что для таких глухих мест, а для самой Москвы  машина. Выехала, повернула морду свою в сторону столицы и стала быстро-быстро удаляться.

- Не, это не он, - вздохнул молодой милиционер, - он на Мерседесе ездил, а это роллс-ройс какой то что ли или ягуар? Это, наверное гости его после такого горячего пикника разъезжаются.

Шофер КАМАЗа хохотнул, поощрив удачную шутку, - это ты точно, брат подметил, не удался у них шашлычок, вот и разъезжаются по домам теперь.

- Ладно, кончай базар, поднимай брезент, кажи чё в фуре везём? – оборвал шофера молодой милиционер.

- Слушай, брат, а может деньгами? Никого нет, разве не договоримся?

                ***

- Разве не договоримся? – спросил Рустам, - ну ты думай, Анжелка, думай!

Ягуар мягко набрал скорость и несся по направлению к Москве.

- Ты с ума сошел, ты чего меня в Москву везешь? Давай назад в Бердск на Матроса Железняка дом двадцать шесть…

Но она уже не сердилась.
Она говорила это смеясь.

Ведь Рустам… Ведь Рустам спас… И ее спас, и Пашку спас, и Мэри – разлучницу спас. А она ведь ему обещала. Разве она ему не обещала, что если он Пашку спасет, то она ему все… Она ему все отдаст, все самое дорогое.
А он спас. Не допустил смертоубийства. И Пашка теперь на свободе, и все живы. И даже старый барин Вениамин, и эта Мэри проститутка тоже жива.
Рустам – он герой. А она ему теперь обязана.
И Пашка… Вот и синяк теперь под глазом от Пашкиного кулака будет в пол-лица, наверное…
Анжелка нервно тряслась не то от смеха, не то от рыданий.
- Ты чего смеешься? – спросил Рустам, - ведь завтра в ЗАГС тебя поведу, а у тебя гляди вон, синячище какой ! Придется лучших визажисток нанимать.

Да….
Впереди ее теперь ждала Москва.
И счастливая жизнь.
А старая жизнь, в лице Пашки – поджигателя убегала куда то в ночной лес…

- А помнишь, как я тебя на твою улицу Матроса Железняка ночью подвозил? – спросил Рустам.

- Ой, совсем я забедовала тогда, поезд опоздал, в два часа ночи пришел, а автобусы уже не ходят, а тут парень какой то на Мерседесе…

- Не на Мерседесе, а на порше, - поправил Рустам невесту.

Невеста…
Слово то какое хорошее.
Прекрасное слово.
Оно сразу делает девушку и красивее и дороже.
В сто раз красивее.
И во сто крат дороже.







КНИГА ВТОРАЯ


                Я такие ей песни заказывал!
                А в конце заказал – «Журавли»
               
                Вл. Высоцкий



1.


Дом после пожара потихоньку-потихоньку восставал.
А значит, жил…
Вениамин Борисович многое здесь заново переделывал.
И спасибо пожару, а то бы и не решился на перестройку тех мест, что, что не задались при первоначальной реконструкции усадьбы князей Бецких, что были новому хозяину не особенно по душе. 

Теперь уже и у Вениамина Борисовича была своя история владения домом, свои метки и свои вехи, связанные с какими-то дорогими или наоборот, неприятными воспоминаниями. И конечно же, во многом, если не во всем, метки и вехи эти были связаны с памятью о Мэри, о ее недолгом пребывании в комнатах и залах этого «большого дома отдыха советских ученых, для одного ученого», как в шутку называл свой дворец сам Вениамин Борисович.

Прежде всего – послать всех этих архитекторов в одно то самое место, которого они – эти жулики и вымогатели заслуживают, - решил Вениамин Борисович, приступая к реконструкции. Особенно  сильно пострадал от пожара – второй жилой этаж, где были расположены библиотека, большой парадный и малый кабинеты хозяина, три гостиных – голубая, мраморная и малахитовая, а также спальная и гостевые… Первый этаж, где у него были парадная столовая, оранжерея, большой банкетный зал, а также зимний сад и бассейн, пострадал в меньшей степени – в основном потолки, лепка и стены с гобеленами, когда пожарники налили в окна полыхавшего второго этажа не менее пятнадцати тонн воды… Вздыбило местами и ценнейший паркет в банкетном зале – паркет, который делали мастера-паркетчики из Питерского Эрмитажа – как инкрустацию собирали его из десяти разных экзотических пород древесины. Вениамин Борисович так гордился этим паркетом, так мечтал, что когда-нибудь станцует на нем классическое танго… Со своей  Мэри. На ней будет длинное с разрезом бальное платье. У ней будет голая спина и непременно – роза в зубах… Теперь, ставший на дыбы – рассохшийся от водопада паркет, представлял собою жалкое зрелище.
  Цокольный же этаж, или «бэйсмент», как Вениамин Борисович называл его на английский манер – практически совсем не пострадал от пожара, если не считать нескольких пропаж – двух или трех десятков бутылок редких вин, украденных пожарниками и милиционерами в суете стихийного бедствия, да двух или трех наборов инструментов и канистр из гаража раритетных автомобилей. А так – гараж и винный погреб, а вместе с ними и сауна с прачечной, и масса всяких иных подсобок – остались в цельности – в них даже вода практически не пролилась.   
В общем, гнать этих шарлатанов-архитекторов, гнать их к одной известной матери!
Вениамин Борисович теперь сам знал, что ему надо и сам мог руководить рабочими и мастерами.
- Здесь дубовыми панелями стены пустите до самого потолка, а в бывшей голубой гостиной, искусственным мрамором пустим, - давал он распоряжения новому прорабу, - гипсовую лепнину на плафоны в Москве в мастерских на Маросейке готовую купите, и лепнину краской как под сусальную позолоту можно пустить, и дешево и выглядеть будет, как в Царскосельском Екатерининском!
Ученый муж – профессор, Вениамин Борисович быстро нахватался архитекторских премудростей  и теперь в случае чего – сам мог подработать где-нибудь в качестве специалиста по интерьерам.
Но больше всего его заботила спальная.
Та самая.
                ***

Держать воспоминания в себе?
Не всякий на это способен..
Всякому нужен исповедник.
Редкий человек может обойтись без духовника, без мягкого теплого плеча.
Ведь в самОм процессе сладкого секретничания заложена радость повторного переживания, усиленного одобрительными сочувствиями друга.
У маленькой девочки таким плечом может быть мать или няня. У четырнадцатилетнего подростка и юноши семнадцати лет – это друг-одноклассник… В нежных летах – нет проблем с исповеданием сокровенного.
Только в преклонных годах вдруг обнаруживаешь, что далеко не всеми переживаниями можно поделиться. И с матерью или даже с другом, чтобы  не обидеть их чувств.

Вениамин Борисович знал, что с Бариновым можно и не разжевывая, что Баринов все схватывает с полу-слова.

- Ну? – спросил Баринов.
- Видишь ли, друг мой ситный, - пожевав в нерешительности губами, начал все же Вениамин Борисович, - видишь ли, ждешь сочувствия, а вызываешь в собеседнике ревность и осуждение, а иногда и того хуже – зависть.
- Вот-вот, - кивнул Баринов.

Оба замолчали, отлично понимая о чем идет речь.

Да, с кем поделишься таким вот сокровенным, как прелесть той ночи с Мэри?
Со священником?
Так тот, если он нормален – обязан застыдить тебя, предать анафеме, епитимью наложить – по сто поклонов Богородице каждое утро и каждый вечер… Свят-Свят-Свят!
С мамой?
А разве можно маме про такое?
Мама вздохнет и скажет, - бесстыдник ты, Веня… Сколько лет то тебе, а?
Другу?

Другу…Ха-ха – другу!

Если хочешь потерять его – то пожалуйста!

Это только в школе и в университете друг твой был твоим отражением, твоим духовным близнецом.
А теперь годы прошли и вы с ним совершенно разные.
Ты – холостяк и старый плейбой.
А друг твой – женатик и подкоблучник.
Хочешь в нем неприятные чувства разбудить – так расскажи ему про себя и про Мэри.
Будешь слюньку подсасывая вспоминать, как целовал юные трепетные грудки своей Мэри. А вместо сочувственного блеска в глазах старого друга, увидишь там – осуждение… И хорошо, если только осуждение, а то ведь и зависть, а то ведь и ревность!

Держать воспоминания в себе очень трудно.
Поэтому, легче, наверное, простодушно вылить их совершенно чужому человеку.
Сесть в купе поезда и рассказать первому встречному попутчику, даже не узнав имени попутчика этого. Или пойти в кабак. Сесть к кому-либо за столик, угостить водочкой. Да и излить.
Попутчик в купе, если и приревнует, если и позавидует, да и черт то с ним!
Или собутыльник в кабаке – в худшем случае разве что по морде даст.
А вот друг…
Его дружбой, его добрыми чувствами дорожить надо.
И не провоцировать в нем ревность, зависть и осуждение.
Так что – держи свою юную любовницу Мэри при себе и не делись ею ни с кем! Даже воспоминаниями…


- Вот-вот, - кивнул Вениамин Борисович.

Они оба уже почти задремали.
Сытный обед…
Телячьи котлетки, лосось припущенный под соусом «беж-данон», фруктовый мусс.
Бутылочка «Бордо» хорошего солнечного года…

- Ну и где теперь эта твоя Мэри? – почти сквозь сон спросил Баринов.

                ***

А Мэри ехала…
Мэри ехала в обычном купе на четверых пассажиров.

                ***

Она стала  с ним совершенно искренней.
Но от этой ее искренности  Володе стало не легко и весело, как бывает, когда флирт поступательно идет и развивается по своим правилам и уже близится первая заветная веха любовного пути – первый поцелуй, первое интимное «ты».  Но от этой ее искренности Володе стало грустно, потому как он понял, что это раздевание прелестной визави – не было  романтическим приоткрыванием ее нежного и манящего, дабы привлечь, завлечь желанного любовника, но было деловитым, лишенным какой-либо эротики разоблачением, как обнажаются перед осмотром врача или перед операцией хирурга.
Саморазоблачающая, выворачивающаяся искренность – это совсем не то, что робкая доверительность, что сродни некоему заигрыванию…
Да, именно заигрыванию.
А заигрываясь,  женщины порою совершают такие ошибки,  когда рассказав нечто такое – сокровенно табуированное, они  теряют потом  возможность заполучить.
Заполучить того мужчину, которого рассчитывали заинтриговать, заинтересовать, кэпчуировать романтической притягательностью, ореолом трагически-особенной, как им казалось, судьбы своей, в неверном расчете на то, что очарованный слушатель пленится  неординарностью  исповедальницы и полюбит. Полюбит ее за оригинальность ее греха.
Но неожиданное и неординарное имеет свои пределы восприятия.
Это только у Галича в песне пелось:  – «а любителю, чем побитие – самый смак ему, что не новенький».  А на самом деле, редкий мужчина не отшатнется от женщины, если та поведает ему какой-нибудь уж больно крепкий секрет из ее интимной жизни, будь то к примеру, сожительство в детстве с отчимом или групповой секс с друзьями мужа, к которому принуждал бывший супруг…
Женщина рассчитывала заинтересовать, а получила обратный – отталкивающий слушателя результат.
Это, наверное происходит оттого, что женщины уж слишком буквально воспринимают сентенцию,  - де, мужчина ценен своим будущим, а женщина ценна своим прошлым.
А в общем, женщины просто заигрываются, играя и теряя связь, становятся неадекватны ситуации.
Так было и с Мэри.
Зря она рассказала  Володе про своего  старика?
Зачем она рассказала про Вениамина Борисовича?
Кто ее тянул за язык?


И закуривая очередную сигарету.
И продолжая это  чрезмерно затянувшееся молчание, которое стало уже не просто тягостным, но каким то непомерно- невыносимым, Володя понял, что флирта больше не будет, что  искренней может стать только та женщина, которая больше не рассматривает тебя, как жениха.
Ведь перед мамой  и перед сестрой, перед ними  – ей можно не рисоваться.
Перед ними можно раздеться и рассказать все-про-все… Но перед мужчиной. Не перед доктором и не перед священником, но перед молодым мужчиной, который еще час назад был готов флиртовать, перед ним, разве можно? И когда женщина не боится явиться без душевной косметики, без душевного мэйкапа, значит, ты ей уже не жених.
Саморазоблачающая искренность здесь – это признак определенного равнодушия.
Равнодушия, когда тебя уже не полагают тем мужчиной, с которым еще час назад по твоим расчетам она собиралась закрутить на всю катушку. И искренность это уже не признак того, что тебе готовы отдаться… Раздевание было, отнюдь не для того, чтобы ты вожделел,  душевное заголение было не для того, чтобы ты тянул ручонки, простирал их к заветному…
Это как на войне. Если военные  снимают маскировку – значит они уже  не боятся  противника, значит, они уже вышли из игры.
И на рыбалке - если ловцы форели снимают с крючка наживку – значит они уже не рассчитывают кого-либо поймать…А маскировка и наживка – интрига, ужимки флиртующей женщины, все это не укладывается вместе с искренностью.
Потому как искренность – это еще и верный признак равнодушия. То есть – не принятия тебя как любовника. Как партнера в сексуальной игре, где цель влюбить в себя.
Вот и она – Мэри - Она была с ним искренна, как бывают искренни разве что с лечащим доктором. Но не с кандидатом в любовники.

И ему – в психологический равновес, этаким бартером, захотелось вдруг тоже выложить ей – по полной программе. Про себя. Про свое прошлое.
Однако, в отличие от нее, он осознавал всю глупость этого порыва.
Да и потом, если не выдумывать, то не было в его жизни такого – же. Равноценного ее лихим приключениям.

Ах…

Женщина порою не дает себе отчета в том, что рассказывая что-то из своего потаенного, она обрезает провода дальнейшей духовной коммуникации.
Искренняя, как эстонский полицейский.
И глупая, как наш российский.

                ***


Они ехали из Иркутска в Москву.
Поезд должен был прибыть на  Ярославский вокзала во второй половине дня.

Редкий человек умеет слушать.
Чаще, знакомясь, люди начинают хвастаться.
А вот я…
А вот у меня…
Визави в зависимости от настроения, либо подхватывает и тоже, торопливо подсасывая слюньку начинает перебивать хвастуна, де и я вот, и вот у меня тоже…
Или наоборот, поджав губу, слушатель вдруг принимается скептически оппонировать, начиная каждую реплику  словами, - ну, не знаю, ну не знаю…-  чтобы потом, далее, скатиться к тому же вульгарному хвастовству, - а вот я, а вот у меня… 
Это, наверное романтики выдумали, что в купе попутчики делятся сокровенным. На самом деле люди, оказавшись в той редкой ситуации, когда можно поговорить с человеком свежим, ничего дурного о них не ведающим, когда Случай дарит возможность пообщаться с человеком не обремененным пагубным и предвзятым о вас мнением, вдруг начинает это пагубное мнение создавать. Хвастаясь, и забавно пытаясь выдать себя не за того, кем является на самом деле.
А вот я…
А вот у меня…
А вот однажды я…   

В купе  их было четверо.
Мэри…
Ей досталась нижняя по ходу поезда полка и место у окна.
Полная дама лет тридцати шести с мальчиком-подростком, у них были нижняя и верхняя полки напротив Мэри.
И четвертым пассажиром был Володя. Он спал на верхней полке над Мэри. А днем – сидел  возле двери.
Вообще, по билету, нижняя полка напротив была Володиным местом.
Но полная дама еще там – в Иркутске, когда поезд еще стоял у платформы номер шесть, едва ввалившись в купе, попросила, чтобы оба нижних места уступили ей и ее сыну-подростку.  Покладистый Володя сразу согласился. А Мэри нет. Из принципа Мэри не согласилась
В дальней дороге ехать на верхней полке кстати говоря – даже удобнее. Можно лежать, когда тебе вздумается. А на нижней – из вежливости к остальным соседям – приходится по большей части ехать сидя… Но Мэри сразу не понравилось это бесцеремонное обращение, - девушка, вы бы не могли перелезть наверх?
Причем это было сказано без добрый вечер или хотя бы здрасьте…
Дама в тридцать пять – тридцать шесть, уже с жирным животом и одышкой – понятное дело, ей на верхнюю полку влезть без посторонней помощи – дело сложное. А вот оболтус юный тринадцатилетний – спокойненько мог бы и на верхней полочке доехать.   .
Так про себя решила Мэри и сразу нажила себе врага.
Дама поджала губки и сразу принялась деловито раскладывать припасенную дома снедь, громко выговаривая при этом своему Игорьку.
Специально громко ему выговаривая, как бы показывая всем остальным – кто теперь в этом их купе хозяин.
Тихий и покладистый Володя тот сразу вышел и долго-долго потом стоял в коридоре.
А вот Мэри, та наперекор толстой дамочке, полу-прилегла на своей полке, поджав ножки и достав из сумки ноутбук, принялась смотреть какой-то боевик с Брюсом Виллисом, специально не надевая наушников, а наоборот, сделав звук  максимально громким.
Полную даму это ужасно нервировало, потому как глупый Игорек стал спрашивать свою мамашу, - мам, а это там у тети кино? И глупый не понимал, отчего мамаша злится, покрикивая на него, так не садись, этого не бери, то не трогай!
А вот Мэри все понимала…
И была бы ей симпатична мать Игорька – разве не дала бы она  посмотреть эту киношку с Брюсом Виллисом? Им обоим. Жалко что ли?
Но не нравилась ей дамочка, а потому и экран Мэри не поворачивала.
И когда из динамиков доносились рев моторов, выстрелы и прочие, тревожащие мальчишескую душу  звуки, Игорешка напрягался, капризничал и ныл. И его напряжение и нервозность передавались матери… А Мэри торжествовала и  радовалась не без сладострастия..

Попытка толстой  мамаши завоевать их попутчика, перетащив его на свою сторону, тоже не удалась. Толстая принялась было угощать Володю, предлагая ему какие то кексы в шуршавых обертках, какие то пирожки… Но Володя вежливо отказался.
Меня постеснялся, - с ухмылкой отметила Мэри, - то есть она – Мэри ему явно нравилась.

Дама же - все шуршала своими нескончаемыми пакетиками, все хлопотала, и полагая, что Володя уже входит в ареол ее влияния хотя бы на том только основании, что она к нему обращается, а он слушает и не перебивает, все говорила и говорила. Она явно была из тех, недалеких умом бабенок, что простую вежливость робкого мужчины принимают за почтительное признание  каких-то ей самой неведомых  качеств.
И ее несло и несло.
Поощряемая вежливыми улыбками Володи, дамочка уже сообщила, как бы между прочим, что в Омске у них с мужем есть и большая квартира, и дача на берегу озера и что их с Игорьком будут встречать на машине, причем делая упор на слове машина, она как бы подчеркивала свою принадлежность к тому сословию, что располагают средствами.
Мэри слушала напористую болтовню мадам и презрительно улыбалась уголками губ.
Знала бы эта толстая дуреха, на каких машинах встречали  Мэри в иных городах, будь то Париж или Барселона… Да и какая у нее самой теперь машинка в Москве. Знала бы – придержала бы язычок!   

А Володя…
А бедный Володя, он как бы только и ждал случая отвязаться от приставучей дамы и начать говорить самому, обращаясь к Мэри. К Мэри, которая ну просто не могла не нравиться мужчинам.
Она даже четырнадцатилетнему Игорьку – и тому понравилась. И не только из-за ноутбука своего с кинофильмом внутри, но гибкой и женственной фигуркой, и естественным цветом пушистых светло-русых волос.
Мэри мягко вытекла из купе и пройдя по коридору, встала возле титана с кипятком. Какой-то военный, лет тридцати услужливо поднес зажигалочку к ее сигаретке.
Мэри глубоко затянулась.
Поежилась худыми плечиками.
И в пол-уха слушая дежурную приставучую болтовню военного, смотрела в сторону своего купе.
И верно, Володя тоже вылез в коридор.
Выскочил, как ошпаренный.
Сперва, заметив рядом с нею военного, он застеснялся.
Стушевавшись, принялся хлопать себя по карманам и заметался, завертевшись, не решаясь, в какой тамбур теперь идти.
Хотел уединиться с красивой попутчицей,  а та стоит с высоким офицером и тот ей что-то нашептывает, недвусмысленно улыбаясь.
- Эй, вам сигарету? – приветливо улыбаясь, крикнула Мэри, - идите, я угощаю.
Это был жест дружбы.
А бедный Володя принял его, как жест к началу флирта.
Наивный дурачок.   

Долог путь  из Иркутска в Москву.
Четверо суток.

                ***

К исходу третьих – Володя уверенно полагал, что влюбился.
В Екатеринбурге – дама с Игорьком сошли.
Игорек бедный теперь на год был обречен страдать, вспоминая о Мэри – этой молодой женщине, с которой ехал почти трое суток и которую вожделел теперь во всём жгучем соусе своих подростковых  мечтаний.
Из любопытства, Мэри поглядела в окошко, кто же у этой муж?
Кому счастье такое досталось?
Муж, если это был муж, а не брат или какой иной родственник, был тоже толстым. Низенький, с усиками. С одутловатым и глупым лицом записного провинциала.
- Наверное все же муж, - решила Мэри, задергивая занавеску, и додумала вослед, - сегодня ночью предадутся всем радостям, кабы только кровать у них не рухнула от такой массы.


Случилось так, что толи проводница, загуляв, не подала рапорта об освободившихся местах, толи и правда не нашлось в Екатеринбурге пассажиров на те два места… А может это Володя нашелся, исхитрился и дав проводнице взятку, попросил никого к ним не сажать… Но так или иначе – сутки они были в купе одни.
И она безжалостно рассказала Володе про Вениамина Борисовича.
Про старика своего.
А Володя – он потратился. Он в вагоне-ресторане и коньяк дорогой купил, и вино, и фрукты, и пирожные…

- И ты едешь к нему? – с страданием спросил Володя.
- К нему, - кивнула Мэри.

И они снова замолчали.
Зачем она рассказала этому хорошему в общем парню про Вениамина Борисовича?
Может стоило переспать с мальчишкой?
Сделать его счастливым хоть бы на одну ночь, да и самой расслабиться – оттянуться?
А так – сделала парня несчастным.
Он трое суток за ней ухаживал, проводнику взятку давал, в вагон ресторан за коньяком бегал, а зарплата то судя по ботиночкам, да по часам на руке – не очень большая.
Трое суток ухаживал, а она не просто обломала паренька, но в душу ему яду напустила. Как самая ядовитая змея.
Яду ревности.
Яду ненависти к богачам, что будучи старыми и морщинистыми – обкрадывают молодых, уводя у них красивых и гибких, пушистых и стройных…
А за занавешенным окном, проплывали огоньки.
И дробно дрожал вагон на стрелках.
И неистребимо пахло вкусным железнодорожным дымком…
Не застали они с Володей паровозов. Но дымка этого неповторимо – тревожного, попробовали. Не стало паровозов, но проводники  топили титаны угольком. И остался на дороге вкус былых  романтических ночей, когда как в песне про девушку и кондуктора, искры вылетали из топки паровоза и долго не гасли, тая у столбов.
Железнодорожная ночь.
Неповторимый звон чайной ложечки в стакане.
Можно продавать кассеты с этой музыкой.
И найдутся покупатели – станут брать.

- И ты едешь к нему? – спросил Володя.
- К нему, - тихо кивнула Мэри из своего угла.

Света не зажигали.
И ей казалось, что Володины глаза светятся в темноте, как у кота.
Как у голодного обиженного кота.
Ей стало жалко его.

- И ты его любишь? – спросил Володя.
Мэри не было видно, но она почувствовала, что спросив, он судорожно сглотнул слюну.

- Люблю? – переспросила Мэри.
И как то неуверенно ответила, - наверное… наверное люблю.

                ***

- И что? Ты ее любишь? – спросил Баринов, совершенно уже засыпая.
- Люблю, - ответил Вениамин Борисович.


Часть первая

                C’etait au Jack au mois d’avril
                Je m’etais decouvert d’une fil
                Etait-ce le hassard ou l’instinct
                Ou bien le clin d’oeil du destin
                Confirmant l’Oracle annonce
                Le chance vien toujours frapper
                Lorsque l’on s’y attend le moins
                Et le meilleur arrive enfine
                Le biere a un gout de miel
                De vanille et caramel
                Traverser Paris en courant
                Sur la seule magie de l’instant
                Le message clair de tes yeux
                Quand l’amour fait signe suivez le
                Toujours trop long a m’attacher
                Et si long a me detacher
                Mon coer sauvage et arrogant
                Se decouvre tender et confient
                Le biere a un gout de miel
                De vanille et caramel
                C’etait au Jack au mois d’avril
                Je m’etais decouvert d’une fil
                Et le meilleur arrive enfine
                Souffrir n’aura pas ete vain

                Etienne Daho




Глава первая

1.

Первое время после пожара, Вениамин Борисович жил в Москве. Пока велось расследование по делу о поджоге, приходилось ездить в Бердск, встречаться со следователем. Но адвокатам Вениамина Борисовича удалось всё быстро замять  и погорелец отправился в вояж заграницу. Поправить здоровье.
Две недели намеченные им для питья вод в Карловых Варах, вылились в шесть недель. Уж больно место понравилось, а Вениамин Борисович был вообще человеком привязчивым, и не склонным к перемене мест. Но потом, когда компания, образовавшаяся было на чешских водах  - распалась, потому как одному из новых приятелей пришлось возвращаться в Москву к своему бизнесу, а здоровье другого так ухудшилось, что его дети приехали за ним из Питера, чтобы переправить потом  в Израиль на срочную операцию, когда компания распалась, Вениамин Борисович поехал в Грецию. Сперва тоже на две недели, а там – как получится.
Когда утихли нервные колики в затылке и когда по ночам перестали сниться  объятые пламенем комнаты его Бердского дворца, к сердцу подступила тоска по Мэри.
Сперва она стискивала грудь только периодами – преимущественно по ночам, когда проснувшись, Вениамин Борисович понимал, что не в состоянии так вот лежать с выключенным светом, что мысли о Мэри мучат его и не в воле его отогнать эти мысли, выдавив их из головы, и выдавив из сердца тоску и ревность.
Он вставал с постели, зажигал свет, включал свой ноутбук и подключившись к сети Интернета, залезал на страницы знакомств, где подолгу общался с невидимыми и далекими дамочками, ища, подыскивая  по фотографиям таких, что хоть бы отдаленно, но  походили на Мэри. На его Мэри. 
И по именам он выбирал себе в визави тех, кого звали Маша или Марина.
С одной такой он переписывался целых три недели. И даже выдумал себе, что будет любить ее и что будет  звать ее Мари.
Она жила в Питере и работала в какой-то юридической фирме на Чайковского.
Он звонил ей в Петербург. Он звал ее к себе в Грецию, предлагая оплатить ей все расходы на самолет и на проживание. Он писал ей стихи…

Когда моей была б  МарИ
я б до зари
ласкал её – мою МарИ
Когда  моей была б МарИ
я б на пари
Зацеловал её - мою МарИ
До смерти – чёрт её дери
Была б моей – моя МарИ

Была б МарИ моей
я б жизнью всей
Ей доказал
Я б рассказал
- Моей МарИ
как дикари
как корабли
Моей Мари,
Я б рассказал
Я б доказал
Была б она моей
-
Я б жизнью всею
-
А она -
Такая рыжая Мари
На левом берегу Невы
Танцует танец живота
Где ж правота?
И почему?
Ну не моя пока МарИ
И до зари
Лежу не с ней
И фонари
В окно моё
Как корабли   
Плывут, плывут 
Но не живут
Как в Антарктиде – снегири
Моя мечта
Моя  МарИ

Он писал этой двадцатипятилетней юристочке из Питера, но думал о другой. Думал о Мэри.
Может и хорошо, что эта юристочка в самый последний момент все-же заколебалась, засомневалась и не приехала!
Может, и к лучшему это.

                ***

Потом, в Салониках  он познакомился с одной местной.
Причем, привлекла Вениамина Борисовича не сколько жгучая южная красота женщины, столько ее имя, прочитанное им на баджике, что красовался на форменном фартучке официантки одного из ресторанов, где Вениамин Борисович обычно полдничал и обедал.
Мария.
Мария это почти что Мэри.
Трижды он оставлял ей очень большие чаевые.
Потом, трижды более, чем очень большие..
А потом заговорил с нею. 

Длинные вьющиеся темные волосы. Почти черные, но на изломе прядей, отливающие рыжим. В иные дни Мария выходила из кухни в зал с волосами распущенными по плечам, и они ниспадали переливчатыми локонами, этаким дивным естественным манером обрамляя ее белое, совершенно лишенное загара лицо, на котором ярким костром горел  алый рот и две черные звезды далекого космоса – ее удивительнейшей чистоты глаза., манящие истинного ценителя красоты, словно ожившие картины Джотто и Модильяни.
А иногда, Мария подбирала волосы в пучок и закалывала его на макушке, обнажая длинную лебединую шейку с трогательными ключицами под ней. И тогда Вениамин Борисович ловил себя на том, что ходит сюда, в этот греческий ресторанчик  на улице Мастродакис как  ходил порою в картинную галерею купца Третьякова – не для того, чтобы выпить в буфете пива, а для того, чтобы полюбоваться идеальной красотою естественных гармоний.
В Марии было что-то от картин Брюллова. Черные глаза, черные вьющиеся локоны, белая алебастровая кожа лица.
Она совсем не была похожа на его Мэри.
На его Мэри, с ее развитой грудью, с ее серо-голубыми глазами, с ее мягкими светло-русыми волосами.
Но ни на минуту не забывая своей Мэри, Вениамин Борисович истово и искренне любовался красотою греческой девушки,  всеми остатками мужской природной силы своей, вожделея этот алый рот и эти тонкие ключицы и эту белую лебединую шейку.
Вениамин Борисович старался не переборщить и не передержать свое любование Марией и полдники свои не затягивал дольше допустимых, самим им отмеренных полутора часов. Он всегда садился на веранде, под полосатым тентом, на ветерке, и сперва просил кофе и воду со льдом. И покуда Мария наклонялась над столиком, смахивая невидимые крошки, Вениамин Борисович скашивал взгляд поверх  передовицы в своей Файнэншнл Таймс, скашивал его в вырез белоснежной блузки, где в черном лифчике лежала  маленькая грудь красавицы Марии.
Она видела, она замечала эти голодные взгляды.
Не могла не замечать.
Но губы ее были плотно сжаты и Вениамину Борисовичу никак не удавалось угадать какого-либо поощрения своим глансам, не удавалось увидать и тени улыбки. Только деловитые движения. Только дежурные «йес мистер» и «ноу мистер» произносимые с самым сильным южным акцентом, какой только можно было вообразить дипломированному филологу.
И когда она удалялась с подносом в руках, такая стройная, такая прямая, как истинная пра-пра-правнучка тех гречанок, что запечатлелись в памяти студиозов с неизменными кувшинами на гордо повернутых головках, Вениамин Борисович еще раз горько задумывался о корнях своей сексуальности. Как тогда в Бердске, когда еще только начинался его роман с Мэри. И с иронической усмешкой ловя собственное отражение в зеркальной витрине, Вениамин Борисович думал об эффекте взрыва, об эффекте выброса сексуальных сил, когда организм чувствует свою скорую гибель. И эта его почти подростковая гиперсексуальность, что вдруг прорезалась в нем в последние полтора года, не сродни ли это выбросу семени обреченным на гибель вековым кедром, когда браконьеры сборщики орешков, специально окольцовывают, подрезают кору большого древа, и чувствуя подошедшую смерть, растение все свои силы целиком выбрасывает в урожай семян?
Вениамин Борисович с ухмылкой вспомнил, как его друг и подельник по черному компьютерному бизнесу – Рустам порою восклицал риторически, - а что это так с похмелья секса всегда хочется, Вениамин? Не от того ли что организм помирая хочет последние силы на продолжение рода отдать?

Вот и нынче, заглядывая ли в вырез блузки красавицы Марии, или лаская взглядом  ее удаляющуюся пряменькую спину, Вениамин Борисович ловил себя на том же… Не помирать ли мне настала пора?      
У нее был такой рот, что Вениамин Борисович ни о чем не мог теперь думать, как о ласках, какими этим ртом Мария могла бы одарить его. И не гоня от себя грязных мыслей, он отчетливо представлял себе ее – с затуманенными, закатившимися к небу очами, склонившуюся над его напрягшимися чреслами, с тягучей слюною, тонкой связью соединявшей его красную плоть и ее влажный красный рот…

- Мистер? – коротко спросила Мария
- Итс фор ю, - сказал Вениамин Борисович, протягивая официантке складные корочки меню с чаевыми, и с любовной запиской, которую написал на всякий случай на двух языках. Вряд ли она знала русский, а греческий Вениамина Борисовича ограничивался только обязательным для профессоров знанием алфавита, да двумя десятками слов из научной терминологии. Антропос! Дэймос! Теос! Демократия…
Он поймал ее за руку, боясь, что поспешно схватив сложенные картонки меню с вложенными в них оглушительными чаевыми, она впопыхах потеряет или выбросит не читая его объяснений.
- Зэа из э ноут фор ю, лук инсайд энд Рид, плиз, - сказал он, чувствуя, что верхняя губа его мелко дрожит, жалко пытаясь изобразить приветливую улыбку.
- Итс фор ми? – переспросила Мария.
- Йес, - сказал он и сам поспешил удалиться, дабы не затягивать неловкую нервную сцену.
А сердце колотилось, словно при первом школьном объяснении.

- Что она теперь? – подумал Вениамин Борисович, - пожалуется хозяину ресторана? Или позовет отца и старшего брата бить морду старому русскому развратнику?

Вариантов было много.
Однако… Дело сделано. Записка ушла.
И что в конце-концов такого противозаконного он совершил?
Разве Мария несовершеннолетняя?
Или на ней написано, что она чужая жена и делать ей предложение – это заведомый грех?
Наверное погорячился, что дал свой номер телефона в отеле и свой мобильный.
Но хотелось сделать так, чтобы максимально приблизить тот вожделенный момент, когда его восставшую плоть и ее алый рот будет связывать ниточка вязкой тягучей слюны…

Вениамин Борисович вышел на залитую невыносимым солнцем улицу и подумал, что может эта гречанка и вылечит его от болезни, от болезни по имени Мэри.

2.

Мария Папатанассиу работала в ресторанчике своего двоюродного дяди Константиноса только два месяца в году. Июль и август -  самый туристский наплыв. Зарабатывала себе на сентябрьский отпуск. Первый год - ездила в Америку. А прошлым летом – заработала себе на японский вояж.
Осень, зиму и весну она училась в университете в Афинах. На историческом факультете.
Отец Марии – Лукас Папатанассиу служил в банке, был примерным христианином и двух дочерей своих – Марию и младшую Евдокию воспитывал в мягкой домашней строгости провинциального городка, где баловать детей – не означало допускать вседозволенности.
Так телевизор и компьютер с развращающей сетью Интернета в семье Папатанассиу всегда были строго дозированы и Мария при всей живости ее характера, эротический фильм увидала впервые уже только учась в университете и живя в общежитии студенческого кампуса. Увидела и была изумлена. Как такое можно снимать? И как девушки могут в таком сниматься?
Красота Марии не могла быть незамечена, и предложения самого игривого характера сразу посыпались на Марию, стоило ей только появиться в исполненных  вольностей общежитиях университета. Но до второго курса Мария была девственницей. И даже нецелованной девственницей.
И ведь говорил ей папа – «не водись с американцами, плохие они», а не послушалась дочка.
И первым ее парнем стал американец. Натуральный янки. Длинный. Весь рыжий, в конопушках. Веснушки и на руках, и на шее.
Джэки Локвуд.
Джэки учился на ее курсе, но был старше Марии на два года, потому что один курс закончил у себя в Пенсильвании, а потом вдруг увлекшись историей Древней Греции, решил пару лет пожить в Афинах.
Джэки называл ее жрицей храма Афродиты.
Он подошел к ней в бассейне и сказал, что именно такою представлял себе богиню любви, выходящую из вод.
Потом он куда-то пригласил ее.
Потом катал на машине, водил в дискотеки и в клубы.
Когда она отдалась ему?
На третий день.
Или на третий вечер.
А потом у нее была любовь.
И она бегала за Джэки.
А он бегал от нее.
И глупее не придумаешь – осенью после первого курса Мария взяла да поехала за ним  в Америку. Не смогла унять страсти своей.
Нашла там его.
А Джэки, увидав, что его греческая подружка, перелетев океан, проделав путь в шесть тысяч километров, приехала к нему, только издали помахал ручкой, крикнул, - хай, Мария, как дела? – и сев в свой красный двухместный «корветт», уехал кататься…
А Мария потом сутки рыдала.
И мать Джэки успокаивала ее, ругая своего непутевого сынка-шалуна, приговаривая, - не стоит он твоих слезок, красавица…


                ***
Потом Мария поклялась себе, что до свадьбы, до брака, не будет иметь связей с парнями.
И вроде как ей удавалось держаться почти недотрогой, все же, тем не менее, не манкируя светской жизнью в кампусе и посещая вечеринки, где все повально целовались и трогали друг-дружку за все, скрытые под одеждой  места, но к середине второго курса у нее появился японец. Исидо Такава.
Про японцев папа ничего не говорил.
Если про американцев папа Лукас Папатанассиу часто твердил, де - американцы плохие, плохие, хуже не бывает, - то про японцев папа Папатанассиу ничего такого не говорил. Наоборот, папа сетовал на то, что японцы первые, кто от американцев пострадали.
Это было как раз тогда, когда  бомбили почти что соседний с Афинами Белград. Папа тогда просто негодовал. И в душу девушки крепко запало, что японцы теперь – чуть ли не родственные православным душам, потому как тоже, как и сербы - пострадали от американских бомбежек.
Исидо изучал историю походов Александра и еще, на общественных началах  он вел в кампусе занятия по Кен-до.
Мария тоже записалась в его группу, так как ей нравилось сочетание белого кимоно с черной юбкой «хока».
А через две недели, Мария и Исидо стали любовниками.
С Исидо все было совсем не так, как было с Джэки.
Да с Джэки то и было то – всего три раза!
С Джэки - там просто обида детская девичья была.
И разочарование.
И слезы попранной доверчивости…
Ведь он сказал ей потом, что в каждой стране, в каждой стране, где он бывал, ему было обязательно надо как он это называл – отметиться. То есть – переспать с местной. Ах, как это гадко! Она – хорошая и доверчивая девочка, она просто стала одним из сувениров. Одним из сувениров, вроде брелка или фотографии на фоне достопримечательности. Он был в Акрополе… Он переспал с Гречанкой…

А с Исидо все было иначе, по другому.
Исидо заботился о ней, как о самом ценном сокровище.

                ***

А через год Мария поняла, что хоть она и была самым большим сокровищем, но сокровищем не одухотворенным, не анимированным. Она была самой ценной вещью в обиходе Исидо. Но только вещью. Он просто очень сильно любил свою страсть к любовным утехам. И поэтому относился к Марии, как к ценной вещи, удовлетворяющей эту страсть.
Чтобы понять это – ей пришлось прожить с Исидо почти год.
Она была как ценнейший  дорогой автомобиль в гараже коллекционера. Да, он холил и лелеял, гладил и полировал… Но не любил душой.

- Русский может полюбить, - сказал как то профессор Баринов, что читал у них в университете специальный курс по Достоевскому.
И слова эти запали Марии в душу…

- Русский может полюбить, - повторила Мария, перечитывая записку этого странного пожилого мужчины из ресторана…

                ***

Дорогая Мария, как бы там ни было, но очень прошу, дочитайте эту записку до конца.
Прежде всего я хочу выразить Вам  свое робкое но искренне восхищение Вашей красотой. Вы прекрасны. Вы прекрасны, как только может быть прекрасна девушка в расцвете своей юности. Вы дивно, вы неизбывно хороши собою, Вы красивы и тонки, и красота ваша исполнена истинной разрешимостью тем бременем знания о красоте, что накопила цивилизация Эллады.  Вы настоящее и достойное дитя своей страны. И восхищаясь Вами, я восхищаюсь всею Грецией, всею историей и культурой этой прекрасной страны, что кроме всего подарила нам – русским и свою церковность. Свою православную веру.

Дорогая Мария, я немолод. А Вы – такая юная и красивая.
И я не сумасшедший, чтобы замыслить некий оскорбительный для Вас мезальянс наших возможных отношений. Я только мечтаю, я только осмеливаюсь предложить Вам придти и поговорить со мной. Ведь в вашем ресторане, где моё общение с Вами сводится едва только к двум трем словам о меню и о счете за выпитые мною  кофе и вино. А мне так хочется слышать Ваш голос. Так хочется видеть Вас не убегающей, не удаляющейся от меня в сторону стойки бара, а сидящей рядом – в саду на скамейке, в кресле самолета, на диване у камина…

Дорогая Мария, Вы умная и развитая девушка и конечно же Вы знаете и понимаете, в чем заключается суть отношений между мужчиной и женщиной. Особенно между влюбленным мужчиной и его желанной, его возлюбленной.  И если Вас что-то пугает, если что-то смущает Вас, то Вы должны быть уверены в том, что восхищаясь Вашей красотой, я никогда не позволю себе чем бы то ни было обидеть Вас. Причинить Вам не то что боль, но малейшие неприятность и неудобство.

Дорогая Мария, заклинаю Вас, не отталкивайте меня в моем дерзостном, но в тоже время – робком желании общаться с Вами, видеть Вас, разговаривать с Вами.
В конце-концов, ухаживать за Вами, дарить подарки, развлекать Вас, водить в театры и рестораны, свозить Вас туда, куда Вам захочется – в Лондон, в Париж…

Только позвоните мне.
Мой телефон в отеле Уолдорф Астория – 0-204-453-782
Номер моего мобильного телефона – 0-8-449-29-290

С уважением и восхищением, Ваш Вениамин.

                ***

Мария поняла не все.
Ее французский был очень плох, а ее английский был тоже недостаточно хорош. И она сразу споткнулась на обороте: whatever anyway, just read .

Но по смыслу она догадалась, что богатый русский – из той породы, что наводнили теперь Салоники и о богатстве которых в вечерних кофейных, где собирались пожилые греки,  ходили всевозможные анекдоты, этот пожилой русский просто хочет поразвлечься. И предлагает в качестве платы за любовь – поездку в Лондон и в Париж…
Это она поняла.
А все остальное было трудночитаемо.

Когда Мария вновь увидала этого русского старичка, сидящим под навесом и ждущим официантку, она подошла к дяде Константиносу, он как раз стоял за стойкой бара и наливал пиво в бокалы для клиентов из немецких туристов, подошла и попросив в упор не смотреть в сторону ее старичка, спросила, - дядя, что думаешь про того русского?

- Русские все бандиты, - ответил дядя, быстро наполняя кружки пенным «Хайникеном», - слыхала про того  бандита, что убил  фотомодель здесь у нас в Салониках? А потом его убили такие же бандиты. И все они из России, девочка!

Мария хмыкнула, пожала плечиком и вдруг попросила их вторую официантку – Пенелопу, обслужить  клиента, что сидел под тентом.

- Но это же твой столик и твой клиент? – изумилась Пенелопа, - он же тебе в те разы столько чаевых отвалил, сколько здесь за неделю не заработаешь!
- Вот поди и обслужи выгодного клиента, а я твоих невыгодных возьму, хоть этих жадных итальяшек, - сказала Мария и поспешила к столику, за которым рассаживалось шумное итальянское семейство южан – из небогатого Римини.

Вечером в ресторанчике вживую играли два немецких музыканта, исполнявшие подобие фолк-рока, стилизованного под местный сиртаки. Старики-греки смеялись, де немцы играют жалкое подобие греческой музыки, но посетителям нравилось, а студиозы из бывшей ГДР много за свою игру не просили, поэтому дядя Константинос их и не прогонял.
А днем в заведении работал старомодный ящик джук-бокс.
Вениамин Борисович неторопливо подошел к музыкальному автомату.
Долго-долго изучал репертуар пластиночной набивки. А потом, опустив монету, нажал заветную клавишу и так же неторопливо отправился назад.

You should come with me to the end of the world… - со страшной, просто космической тоской запел солист из Афродитаз Чайлд, - …  without tellin your parents and friends…

If You come with me to the end of the world…

Мария украдкой выглянула из-за занавески…

- По-моему, он плачет, - сказала Пенелопа, толкнув свою напарницу.

- Русский бандит плачет? – переспросила Мария.

Пенелопе он дал чаевых ровно столько, сколько обычно давали в таких случаях итальянские туристы – один евро мелочью.


3.

Вернувшись после пережитого пожара в Москву, Мэри с головой окунулась в учебный процесс, не пренебрегая при этом и светской жизнью факультета. Снова вечеринки.
Снова флирт.

И вдруг!
Смерть отца.
Похороны, которые организовала его строительная контора.
Черные кружева, которые кто-то набросил ей на голову и на плечи, и этот угрюмый грузовик… И этот грузовик с опущенными бортами. Весь в красных полотнищах с черными лентами. И в кузове – гроб. И она медленно идет за этим грузовиком.
И оркестр.
И духовой оркестр гремит медью тарелок и надрывно рвет Шопеном душу. 

Тот, кто руководил, а сама она ничегошеньки не соображала – что происходит, куда и зачем и кому – тот кто руководил, подтолкнул, поставил Мэри идти первой вслед за гробом. А рядом справа шла его пре-хе-хе… Мария Евгеньевна. Докторша, с которой отец так и не успел расписаться.
Сзади шли товарищи отца по работе, несли на подушечке его орден Красного знамени за Афган, и медали – За отвагу и За выполнение интернационального долга… И толпа шепчущихся соседок, де во-оон она, идет, да и не плачет. Простигосподи!!
А потом…
Столько страшных, горьких, обидных. Столько позорных слов в свой адрес она никогда еще не слыхала.
Сама Мэри виновата.
Кто дернул за язык взять да посетовать на поминках, что вот де сошелся батя с докторшей, а от инфаркта и не уберёгся…
Ну и выдали тогда Мэри по полной программе:

И проститутка
И ****ь
И олигархова подстилка, что за университет за свой старику сосала и всё ему давала…

Но это –то ещё ладно…
Это она уже слыхала и не раз…
Но вот что потом все в ней перевернуло, так это тихие слова Марии Евгеньевны…

Не в Афгане сердце ему надорвало, а в дочкиных скитаниях по Парижам да по Москвам…
Валерка перед смертью перед самой рассказывал про сон…
Сказал, - знаешь, Маш, срамной, стыдный такой сон, но не могу… Будто дочка моя там – Маришка, заграницей с двумя неграми сразу… На постели… Срам… И снился этот сон ему три ночи кряду… Он еще спрашивал, - Может в церковь к попу сходить?

И не успел сходить, помер от обширнейшего инфаркта. Враз, как подрубили мужика.

                ***

Когда Мэри услыхала про двух негров, вспыхнула разом, схватилась за щеки…
Откуда?
Откуда они могли про это узнать?
Она и Вениамину про это не рассказывала…

Вернулась в Москву.
В ушах все стояло это соседок причитание – де, как квартирку с вдовицей то делить будете, да машину? Нехорошо, мол, она хоть и не расписанная, да не венчанная, а жена. Надо бы и Марии Евгеньевне докторице чегой-то отдать. Да и сберкнижки у Валерки – это они папку так Валеркой, - да и сберкнижки у него остались.
Машина – «лада» - «пятнашка» с областными номерами, куда она ей на Москве, когда там все девчонки на ситроэнах, да на рено – брать машину не стала. Пусть вдова соломенная катается – она доктор, ей надо по пациентам. А вот квартиру, да сберкнижки… С этим сложнее. Квартира не только отца, но и мамина. А сберкнижки… Не хотела Мэри об этом думать. Гадко, гадко было на душе.

                ***

Вернулась в Москву.
Вернулась в свою снятую наемную квартирку   и поняла, что в университет идти не может.
Совсем не может.
Стоило было собраться и сказать себе, пойду завтра на занятия, как сразу вставал перед глазами гроб отца в медленно катящемся угрюмом грузовике. И слова соседок, ****ь, проститутка, в гроб отца вогнала, с олигархом в кровати барахталась, со стариком в постели кувыркалась за университет за этот…
Неделю провалялась в хандре.
На звонки не отвечала, все провода из розетки повыдергивала, мобильный отключила…
А потом враз решила.
Поехала в деканат и перевелась на вечернее.
И решила, что станет искать работу.

                ***

С работой получилось не сразу.
Пришлось побегать..
  Сперва  прямо в деканате, где она забирала документы, ей предложили  пойти помощником редактора в университетское издательство. Триста пятьдесят долларов плюс халтуры. Мэри было уже собралась готовить резюме, но в коридоре столкнулась с Викой - с приятельницей, с которой тусовалась на факультетских вечеринках.. Перекинулись с нею парой слов и выяснилось, что у Вики друг с факультета журналистики работает теперь в одном модном издании и ему как раз нужна девушка с внешними данными и умеющая себя держать…  на представительские выезды, на интервью, на прочую московскую тусню…
Второе предложение сперва показалось Мэри интереснее первого.
Вика тут же сделала звонок и передав Мэри трубку, изобразила на лице счастье того, что устроила  судьбу подруги.
Через час Мэри уже сидела в кафе на Маяковке и участвовала в чем то вроде собеседования со своим будущим боссом.

- Может сразу «на ты»? – спросил Дмитрий, так звали ее юного патрона.
- Давай «на ты», - кивнула Мэри, делая крохотный глоток из своей чашечки.

Дмитрий как то нехорошо, с какой-то вожделенно-сальной ухмылкой поглядел на нее и сказал, -

- А ты вроде ничего, годишься, щас с кофе докончим, а коньяк уже у меня на флэте пить будем, о-кеюшки?
- Для чего гожусь? Какой коньяк? – спросила Мэри. Ей уже не нравилось начало разговора, но прежде чем уйти, она хотела убедиться в том, что это именно  то НЕ ТО, про которое она подумала, которого она опасалась, и от которого уже была бы готова бежать.
-Ну ты понимаешь, девочка, - закуривая и придавая лицу безразлично-усталое выражение все повидавшего ветерана, начал Дмитрий, - нам в редакцию нужны помощницы современный, все понимающие, которых учить не надо, которые сами все понимают.
- Что понимают? – с упорством ослицы переспросила Мэри. Она вдруг отчетливо увидала лицо отца, лежащего в гробе. И отец как бы глядел на нее, выжидающе… Ну что, доча, неужто согласишься с этими? На коньяк, да на минет?
- Ну ты чё, дура что ли в самом деле? – горсткой пороха раздраженно пшикнул Дмитрий, - мне Вика сказала, что пришлет нормальную гирлу, во все врубающуюся.
- Во что врубающуюся, Дмитрий? – с последним внешне спокойным вздохом последнего терпения спросила  Мэри, - я работу ищу, делать репортажи, статьи писать…, - А сама все смотрела на лицо отца…
- Ха! Наивняк провинциальный, - хлопнув себя по коленкам, прыснул Дмитрий, - статьи писать! Писать любой московский десятиклассник может, а за такие бабки, что мы даем, не писать, а сосать надо, и редактору и тем парням, к которым редактор пошлет, что не понятно что-нибудь? 
Мэри резко встала, хотела было найти в сумочке купюру в сто рублей за свой кофе, но сморщив личико, закопалась с молнией на кошельке, потом нашла пятисотрублевую купюру, тут же пожалела таких денег, которых не стоил ее кофе, но все-же бросила купюру на стол и повернувшись, зачокала каблучками к выходу.
- Дура, - услыхала она брошенное Дмитрием вдогонку, - таких как ты провинциалок мы сто штук завтра на это место найдем, а ты еще побегаешь…

Дальше она уже не слышала…
Ехала в метро закрыв глаза и видела, как из гробы строго смотрит на нее отец.

                ***

В издательство ЛИБРУС ее пригласили, позвонив ей по телефону. Она месяц уже как искала работу и от отчаяния была готова идти хоть и в надомные уборщицы или в мойщицы окон. Свое резюме она рассылкой отправила в десятки мест, но ответов все не было. И тут вдруг позвонили.
Приезжайте завтра в одиннадцать часов на собеседование.

                ***

Вам никогда не приходилось начинать жизнь заново?
С чистого листа?
Причем, опустившись на два или на целых три этажа ниже по социальной лестнице от того места с которого вас либо скинула Судьба, либо вам самим по каким то причинам пришлось сойти.
Это бывает обидно.
Приходится приубавить былые аппетиты.
Приходится прижаться в расходах, потому как доходы не такие, как прежде.
Приходится мириться с некоторыми давно уже забытыми неудобствами, такими, как поездка в метро в час пик, вместо комфортной, пусть и в пробках, но всеже уютной поездки в миленьком ситроэнчике или мириться с обедом, принесенным из дома в стеклянной баночке вместо ставшего привычным бизнес-ланча в итальянском ресторане Мама-Рома.
К хорошему – к ситроэну и к ресторанам – привыкаешь быстро.
А вот отвыкать приходится больно. Порою с кровью.
И особенно больно бывает, когда в новом, приниженном статусе вдруг встречаешь кого-либо из своей прежней – роскошной жизни и этот свидетель твоего былого успеха участливо интересуется – хорошо ли тебе теперь здесь – двумя этажами ниже по социальной лестнице?

   Сегодня в редакции был праздник. У двух сотрудниц, у корректора Сидельниковой и у младшего редактора Заболоцкой были Дни Рождения. Женщины, как это здесь называлось, проставлялись чаем и конфетами.
Мэри тоже пригласили к общему столу и она скромно взяв одну шоколадную конфетку, с грустной улыбкой вспомнила вдруг, как отмечались Дни Рождения в их группе.
Шампанское, шашлыки, катание на санях, с цыганскими хорами и с дрессировщиками медведей от Уголка Дурова… Или свимминг-пул бикини- вечеринки с текиллой и Маргаритами, где дамы топлесс плещутся в теплой голубой водичке, а джентльмены в смокингах, стоят по краям бассейна и попивая  Чивас Ригал и покуривая Гавану – Ромео Бельведерс , разговаривают о делах под живой симфонический оркестр….

Как это говорится в поговорке?
И труба пониже и дым пожиже?
Нет…
Не труба пониже…
Просто совсем иная жизнь.

                ***

Коллектив был преимущественно женский.
И женщины, что здесь работали, были не из тех, что вечерами устремляются в суши-бары и клубы с живой музыкой. Здесь работали женщины с неистребимо советскими следами неустроенности на бледных и даже изможденных лицах.
Фигуры с избыточным жирком. Питание – не фрукты с морепродуктами, а макароны с дешевыми пельмешками. Да и на абонемент в тренажерный зал – ни денег, ни времени.

На Мэри смотрели настороженно и неодобрительно.
Зря она эти дорогие джинсы, плащ и сапоги надела в первый день.
Поскромнее надо было.
Но чего уж теперь!

- Мариночка, а  ты раньше в каком издательстве работала?
-Это ничего что на ты? Можно?
- А кто у тебя родители?
- А с кем и где живешь?
- Ты бери, бери еще конфеты…

Потеплели коллеги только тогда, когда Мэри им рассказала, что у нее только вот умер отец, что мама – та еще раньше  умерла  и что теперь она решила зарабатывать сама, а учебу , а учебу решила пока вынести за скобки…

- А парень есть?
- Или может у тебя спонсор?

Мэри усмехнулась, - нету у меня никого…

- Ну, здесь ты хоть сто лет сиди, вообще никого не найдешь, - расхохоталась одна из редакторш, - у нас только писатели старперы ходят, да у них денег ни у кого нет, даже шоколадку купить…

                ***

Работа была совершенно далекой от какой-либо литературы.
Не то чтобы от французской, а вообще – от самой что ни на есть любой.

Ведущая редактор Мила Макаровна показала Мэри несколько установленных в редакции форм заявок и отчетности, которые ей теперь следовало заполнять по каждому из редакторов, что сидели  в большой комнате.
Были еще три маленькие комнаты. Там сидели дизайнеры-верстальщики, корректоры и главный бухгалтер с директором издательства.
А редакторов было шесть.
Марья Михайловна, Ирина Михайловна, Елизавета Михайловна… Три сестры что ли?
И за каждым из редакторов Мэри должна была теперь вычищать авгиевы конюшни заброшенной и недоделанной отчетности.
На то она и младший редактор.
Компьютер ей дали старенький. С выпуклым экраном монитора, каких теперь разве что только в музее техники на ВДНХ – и то и не сыщешь…

- Порносайты и страницы знакомств в Интернете закрыты для пользования, - предупредил Мэри системный администратор Витя и как то недобро и сально усмехнулся при этом.

- А что?
- А то, а то все только и смотрят, - сказал Витя и снова ухмыльнулся.
Начиналась новая жизнь
Новая жизнь без Вениамина Борисовича.
И без папки.
И без Парижа с Эйфелевой башней.

- Может, после работы сходим куда – развеемся? – спросил Витя, сглатывая слюну.
- У тебя денег много что ли? – спросила Мэри, поглядев в глаза в упор.
- А что? Надо много? – спросил Витя опешив.
- Мне – много, - ответила Мэри, - я люблю если гулять, то гулять, а вообще, у меня траур.

И после того, как Мэри отшила главного редакционного ловеласа, приставать к ней более никто не решался.

Покуда не появился в редакции один новый писатель.

4.



Писателю Улыбину было пятьдесят.
И вообще, по паспорту  был он совсем не Улыбин, а Булынник. Леонид Юрьевич Булынник.
По образованию он был инженером нефте-химиком. Но еще учась в институте, преимущественно стремился  посещать не лекции профессоров адептов и корифеев возгонки сибирской нефти марки Юралс, а более отирался Леонид Юрьевич возле студенческого профкома и комитета комсомола, где подвизался на  организациии разного рода студенческих хохмочек – капустников, ка-ве-энов, спектаклей ко всевозможным датам и праздникам. В репетиционных комнатах с девчонками-хохотушками с первого курса – было куда как веселее, чем в воняющих бензолом лабораториях… И всемогущий комсомол все пять лет учебы Леонида Юрьевича – ходатайствовал перед деканатом, мол пусть талантливый парень репетирует, вы уж ему четверочку в зачетке поставьте, а зато на смотре-конкурсе наша факультетская команда знатоков и ка-вэ-энщиков, самая - самая будет! 
Так и проболтался Леонид Юрьевич все пять лет по сценам, подмосткам, да кулисам…
И попав по распределению в проектный институт с ужасным названием НИИНЕФТЕХИММАШПРОЕКТ, и там тоже – в основном сидел не за кульманом в чертежном зале, а в профкоме… Придумывал хохмочки к бесконечным вечерам отдыха и праздникам.
Бывало – не гнушался Леонид Юрьевич и поработать тамадой на свадьбе.
А чё?
Пятьдесят рублей наличными за вечер – при зарплате инженера в сто тридцать в месяц!
Да еще накормят-напоят! Да еще и бабенку какую бесхозную подпитую со свадьбы уволочешь!
Жизнь!
Это тебе не с карандашом и транспортиром по ватману грязь разводить, или на калькуляторе со справочником Хютте процент концентрации примесей высчитывать!

А потом грянула перестройка.
Грянули Горбачев с Ельциным…
Жениться люди стали реже.
А вот потребность народа в хохмочках возросла.
Так и появился на прилавках писатель Улыбин.
В издательстве РИТОРИКА, где главредом был старый ка-вэ-эновский кореш Леонида Юрьевича – Сеня Гольдштейн, порешили издать сборник свадебных анекдотов и тостов Леонида Булынника… Но фамилия показалась Сене какой-то нетоварной. Небрэндовой. -- Давай сделаем Улыбин? – предложил Сеня
Давай, - согласился Леонид.

Вторую книжку  Лени Улыбина – «Хохмочки старого ка-вэ-эновца» продали тиражом аж за тридцать тысяч экземпляров.
Потом Леня писал миниатюры для мастеров…
Для самых-самых…
Для тех, кого показывали в смехопанораме и в аншлаге.
На это можно было неплохо жить.
Но Леониду не давало спать его тщеславие.
Хотелось славы.

И он стал писать жгучие любовные романы.
Тем более, что уверенно полагал себя знатоком по женской части.
Скольких полу-пьяных барышень – медсестричек, да училок с курсантских  свадеб за годы своего тамадения к себе в койку перетаскал!

Леонид Юрьевич вел с главредом ЛИБРУСа переговоры об издании серии  своих любовных романов под брэндом Леонид Булынник…
И чтобы фотография на задней обложке с краткой биографией!

Главреду звонили какие-то кореша Леонида Юрьевича, с которыми Булынник когда-то в ка-вэ-эн играл, и которые теперь  стали работать в Правительственном Белом Доме…
А таким звонком манкировать было нельзя…
Не любил главред никаких звонков, но такой – из Белого Дома – проманать он не мог.
И хоть и полагал романистику Булынника полной белибердой и чуял, что будет это дело в убыток издательству, так как тираж без рекламы навряд удастся продать, но рукописи взял, аванс выплатил… И поручил работу над макетами – молодой младшей редакторше – Марине Валериевне Закосовой.
Мэри.
   
Условное название первого романа Леонида Юрьевича – «Трое в постели, не считая мужа и собаки», явно не годилось.
Да и вообще – сам роман по мнению Мэри никуда не годился.
Разве что в корзину.
Да!
А сам…
А самого в корзину?
Но..
Для своих пятидесяти Леонид Юрьевич выглядел совсем-совсем неплохо.
Был не толст, даже подтянут.
И имел к тому же свои неподдельные зубы во рту  и волосы на голове.
Говорил он хорошо поставленным раскатистым басом.
Женщинам дарил дешевенькие шоколадки и самые щедрые улыбки своих ****ских коричневых глаз.

- Мариночка, - улыбчивым заигрывающим баском начинал Леонид Юрьевич, - как у нас двигаются делишки с нашей книжечкой?

У него манера была такая – обо всем говорить в уменьшительных формочках, все у него было как у детей – вопросики, книжечки, денюжки, делишки…
- Интересно, - думала Мэри, - а любовь и секс у него тоже маленькие? Любовька и сексик?

Впрочем, именно любопытство обычно и губило женщин.
Зачем проявлять интерес к заведомо табуированному?
К запертой, например, комнате в доме Синей Бороды!

Сексик!
Поди – проверь!

А Леонид Юрьевич тем временем проявлял живой интерес к иным табуированным темам, к некоей субстанции, заключенной в тугом лифчике младшего редактора Мэри, например. Так и тянул-вытягивал шею, перевешиваясь через Маришкино плечо, закашивая мыльный взгляд ей в вырез ее кофточки.

- Мариночка, может пойдем обсудим наши планчики в местную кафушечку?

                ***

В кафе – в местной забегаловке под названием «Бегония», что держали какие-то два азербайджанца, Леонид Юрьевич проявил сказочную щедрость. Вместе с «капучино» заказал для Мэри два шарика ванильного мороженого и фруктовый десерт со сливками – салат из нашинкованных киви с компотными персиками…

Но рассказывал он интересно.
Этого у него было не отнять.

- В этом романе, Мариночка, - басил Леонид Юрьевич, закашиваясь в вырез, - в этом романе я хочу вывести не только образ женщины необычной судьбы, но донести читателю некую мораль. Мораль об ответственности мужа перед обществом. Ответственности за неиспорченность…

- За что? – переспросила Мэри.

- За неиспорченность, - повторил Леонид Юрьевич.

В том,  что он рассказывал ей, покуда Мэри копошилась в креманке со своим мороженым, не было ничего философски нового.
Христос сказал фарисеям, - по жесткосердию вашему, Моисей разрешил давать вашим женам разводное письмо, а Я говорю вам, тот кто дает жене разводное письмо, тот толкает ее на блуд.
Вот ответственность!
Взял жену – следи за ней и не порти ее.
А развелся с женой – на девяносто процентов – в общем добропорядочная в браке женщина, начинает блудить – искать… Ходить по рукам…

Но это еще что! Это портить женщину ненамеренно.
А иные намеренно портят.

- Как же это? – поинтересовалась Мэри.

- А вот когда, например, хорошей и преданной жене своей предлагают лечь под начальника, для карьеры… Оправдываясь, что это как бы для блага семьи…
- Ну-у-у… - склонив головку, согласилась Мэри.

- Или вот я этот вот случай из жизни, хочу поставить в качестве краеугольного камня в своем романе…

- Какой?

- Когда муж намеренно испортил свою жену и из добропорядочной умеренной в фантазиях женщины, превратил ее в развратную испорченную шлюшку с нездоровыми фантазиями.

- Из вашей жизни? – поинтересовалась Мэри.

- Нет, не из моей, но из жизни, - глубоким басом сказал Леонид Юрьевич.      

                ***

История, которую он рассказал, была действительно необычной.
С той женщиной он познакомился в доме отдыха под Ленинградом. На Карельском перешейке.
Она тогда уже два года была вдовой и по ее словам, об уходе мужа очень и очень горевала.

Мужа своего Зинаида Владиславовна буквально выцарапала, буквально завоевала и отвоевала у его прежней семьи.
Пожилой уже – сорокапятилетний главный инженер института и молодая девятнадцатилетняя чертежница… Ей была предложена роль счастливой любовницы. Три свидания в неделю – а за это премии, путевки, подарки, деньги в конвертах…
Лежи себе и радуйся!
Но Зинаиде Владиславовне понадобились не три дня в неделю от главного инженера, а вся его жизнь со всеми его потрохами, шмотками и чемоданами нательного белья.
Год Зинаида Владиславовна самоотверженными радениями в постели доказывала главному инженеру, что она лучше его сорокапятилетней толстой жены. И доказала-таки.
Развела и увела.
И окрутила.
И женив на себе, шумно сама вошла в его компанию – став душой  сложившегося сообщества немолодых уже людей…

Друзья главного инженера говорили ему – зачем ты себе взял молодую? Вгонит она тебя в гроб!
А он отвечал им – хоть три года с нею будет – а моих!

И старался тоже.
И радел в постели – дабы молодую красивую ублажить…

А потом это самое и началось.
Зинаида Владиславовна сама, естественное дело – друзьям главного инженера нравилась. И даже очень.
А дом они держали – открытым. Застолья и празднества – почти каждую субботу и воскресенье.
А в подпитии, кто из друзей главного инженера не замасливал глаза на большие груди юной Зинаиды Владиславовны? Разве что слепой!  Но слепых в их компании не водилось.
Нравилась она.
А по пьянке тормоза отпускаются.
Стали ей делать недвусмысленные предложения.
Начали приставать, находя подходящие случаи. То на даче, то на пикнике за кустом сирени.
Зинаида Владиславовна на предложения согласьем не отвечала.
А мужу – все рассказывала.
И что же муж?
И что же главный инженер?
А было ему уже тогда за пятьдесят.
У них с Зинаидой Владиславовной уже сын тогда родился и сыну шесть лет тогда уже было. 
В общем, решил главный инженер, дабы все самому держать под контролем, грядущую и неминуемую, как он уверенно полагал,  измену жены своей – решил организовать сам.
Сам и предложил Зинаиде Владиславовне, дабы не допускать самодеятельности, пригласить на дачу своего друга – тоже главного инженера, который давно на Зинаиду глаз положил, и к которому она сама тоже благосклонно относилась – пригласить его на дачу с ночевкой и со значением…
Главный инженер полагал таким образом, что к лучшему другу своему ревновать он будет меньше, чем к какому-нибудь там незнакомцу, которого Зинаида сама себе – не дай Бог – подцепит где-нибудь.
Но это еще было не все…
Уложив Зинаиду – жену свою родную с другом, главный инженер и сам залез к ним в под одеяло.
И двух, нет трех уток одним выстрелом.
И жена с любовником под контролем.
И любовник жены – проверенный и любимый друг.
И самому в постели с женой вдруг интереснее стало.
И отпала необходимость напрягаться  столько энергии сексуальному радению отдавать.

И так было у них больше года.
Пока вдруг не помер главный инженер.
От инсульта.
Разом – в один день.

Зинаиду потом любовник ее – тоже осиротевший, еще пол-года утешал…
Но потом они как то оба отдалились друг от дружки.
Третьего им не хватало.
Он все время как бы воображаемый присутствовал в постели и это нервировало.
Как бы они ни пристраивались друг к дружке, все выходило, что чего-то не хватает для полноты…

- И чем все это кончилось? – спросила Мэри.

Она давно уже доела мороженое и фруктовый салат.

- Кончилось все это тем, что когда Зинаида Владиславовна рассказала мне про мужа и про любовника, я не смог с нею спать, и понял, что женщину можно испортить, - сказал Леонид Юрьевич, - испортить и она навеки станет испорченной и негодной к нормальной жизни.

- Как это непригодной? – изумилась Мэри.

- А как в русской поговорке, - ответил Леонид Юрьевич, - конь леченый и вор прощеный – негодные для жизни явления!

- И испорченная женщина? – спросила Мэри

- И испорченная женщина, - кивнул Леонид Юрьевич, - ее уже не исправишь, как леченого коня и как прощеного вора.

                ***

Идя от метро домой, Мэри думала про себя, - а я испорченная?









Глава вторая

1.

Оставив Марии записку с объяснениями, Вениамин Борисович два дня не ходил в тот ресторан.
Ждал звонка.
И не верил, что Мария позвонит.
Она не звонила.

- Ну, конечно же! Размечтался старый идиот!
 
Он снова сел писать письмо.
Писал. Зачеркивал, вырывал из блокнота лист за листом, комкал, швырял в пластмассовое ведро…
И вдруг поймал себя на том, что пишет обращаясь не к Марии Папатанассиу, а к Марине Закосовой.
К своей Мэри.

Заботиться и беречь…
Вот чего я хочу.
Заботиться и беречь…
И вот какая штука, не умом я это теперь понял…
Ум у меня, шестидесятилетнего преуспевшего в науке и в бизнесе  человека – бесспорно был и ранее развит… Но не понимал я раньше.
А значит, что теперь понял сердцем. Сердце поумнело, наконец. Ум и был развит, а сердце отставало. Теперь и сердце, наконец, догнало. И понял вот к шестидесяти годам, что хочется мне не сексу, а хочется  -заботиться и беречь, беречь и заботиться.

                ***

Когда написал, не знал куда отправить.
Кому?
Мэри или Марии?

И тут позвонили.

Это был звонок из ресторана Мастродакис.

Вы не заболели?
Вы не приходите к нам уже два дня…
Хотите, мы пришлем вам ваши любимые вафли и шарлотку?

- А с кем я имею честь говорить и откуда у Вас мой номер? – поинтересовался Вениамин Борисович, едва справляясь с бешеным биением сердца… Он то все понимал, старый ловелас… Это Мария явно подучила подружку…

- Меня зовут Пенелопа… Пенелопа Анастанастис. Я работаю здесь официанткой…
- А номер? Откуда он у вас? – не унимался Вениамин Борисович.
- Вы наш постоянный клиент, мы знаем вас, - уклончиво отвечала подружка Марии…

Вениамин Борисович как то невнятно гмыкнул.

- А хотите, ваш штрудель и шарлотку принесет вам наша официантка Мария? – спросила вдруг подружка, - Мария Папатанассиу, племянница хозяина.

- Хочу, - хотел было сказать Вениамин Борисович, - хочу, - но вместо слов из горла вырвался какой то хрип…
Конечно же хочу! – почти крикнул он в трубку.

- Оставайтесь на месте, вас обслужат, - хихикнула Пенелопа и повесила трубку.

Вот  это да!
Заботиться и беречь…

Наверное сегодня его персональный Ангел заступил ответственным дежурным по небесам…
Или наоборот – Змей искуситель заступил нынче на дежурство там внизу.

Оставайтесь на месте, Вас обслужат.
И Вениамин Борисович послушно откинулся на подушки велюрового дивана.

                ***


Он принялся вспоминать далекую и давно забытую музыку.

She came in through the bathroom window…

Like UFO You came to me…

• строчка из песни Биттлз альбом Эбби Роуд 1969 год
**  строчка из песни Джона Леннона альбом Майнд Гэймз 1973 год

                ***

Снова затенькал-запел телефон.
Это звонили из рисепшн.

Мистер, к Вам ваш заказ из ресторана. Прикажете впустить?

Прикажу, - ответил Вениамин Борисович и откинулся на подушках.
И потом вдруг вскочил.
Чего ж я лежу?
Надо бы одеться, галстук, пиджак…
Поздно…
Поздняк метаться, как Мэри иногда говаривала.

В дверь постучали.
Можно себе представить подобные сцены в прозе Тургенева?
В Асе или в Вешних водах?

А тут…
Дверь открылась, и тихо вошла Мария.
На ней была белая блузка с вырезом.
А волосы она собрала в тугой узел на затылке так, что белая длинная шея была открыта взору во всей ее трогательной беззащитности.
И черный лифчик просвечивал под полу-прозрачной белизною блузки.
И короткая обтягивающая бедра юбка вместе с черными колготками – делали Марию, подавали ее, обрамляли ее, как готовую, как предназначенную для этого… Для того, чтобы смотреть и для того, чтобы раздевать.

- Здравствуйте, мистер, - сказала Мария и улыбнулась.

- Здравствуйте, Мария, я ждал вас, - ответил Вениамин Борисович, - я ждал и теперь счастлив, что вы пришли.

- Да, я прочитала ваше письмо, - сказала Мария и принялась медленно, но отчетливо и недвусмысленно расстегивать блузку.

- Я хотел заботиться и беречь, - прошептал Вениамин Борисович

- Вы предложили мне поехать с вами в Лондон и Париж, а я подумала, что мне лучше получить с вас эту сумму деньгами, - сказала Мария, расстегивая застежку лифчика, - так мне будет удобнее, и поэтому, если вам угодно, приготовьте тысячу евро за это свидание и по пятьсот евро за каждое следующее…

-Заботиться и беречь, - мелькнуло в голове Вениамина Борисовича.

                ***


Мария Папатанассиу была очень хорошей девушкой.
И хорошей христианкой тоже.
В среду она пошла в церковь и из тех полутора тысяч, что дал ей русский старик, двести евро Мария пожертвовала в кассу собора.
Она сделала этого русского на пол-часа счастливым.
Она ведь не причинила ему страданий и боли.
Она ведь не отняла у него здоровья, не обокрала его!

И Мария Магдалина  занималась этим. И Мария Египетская тоже…
И ее саму зовут Мария.
В этом нет ничего плохого.
Это как работа медицинской сестры…

Четверг, пятницу и субботу она постилась – пила только соки и ела одни бананы и апельсины.
А в воскресенье утром перед литургией – исповедалась.
И была допущена к причастию.

                ***

-Заботиться и беречь, - мелькнуло в голове Вениамина Борисовича.
И когда  потом он мысленно перебирал в памяти события того дня, Вениамин Борисович отчетливо связал озарения, приходящие к нему с искушениями, что давал ему враждебный мир.
Образованный Вениамин Борисович припомнил и Будду, которому во дни медитирования дьявол посылал трех дев – трех дочерей своих… И Шпенглера с его теорией формирования Судьбы…
Усилием воли Будда превращал отвлекавшие его от созерцания образы – в лепестки лотоса. Но Вениамину Борисовичу искушения приходили из мира, а не из недр его собственной головы – вот в чем была беда. И очищать надо было не сознание, но мир…
Или уходить от мира…
Из мира.

2.


Анжела очень старалась…
Она очень-очень старалась быть хорошей женой.
Была Анжелка Монахова – простая девчонка из провинциального Бердска, а стала вдруг дамой.

Я буду заботиться о тебе и беречь тебя, - говорил ей Рустам, когда на руках нес ее из от подъезда Дворца Бракосочетания до парковки лимузинов.

Я буду заботиться о тебе и беречь тебя, - говорил ей ее муж, когда на руках нес ее от длинного в целый километр белого свадебного Кадиллака до дверей их дома.
Их собственного дома на реке Десне.

                ***

Анжела была почти счастлива.
Господи, еще пол-года назад она считала копейки, живя от зарплаты до зарплаты.
Сколько страданий доставляли мечты о дорогих нарядах. Живя в Бердске и работая в парикмахерской, как о непозволительной и недоступной роскоши думала Анжелка о простой итальянской дубленке за тысячу долларов. Вернее запрещала себе думать.
А поездки к морю?
Только раз в два года – да и то к родственникам на Азовское в город Судак.

А теперь они с Рустиком летели в Алгаву.
Вернее, они летели в Лиссабон, откуда в Алгаву уже должны были поехать на машине.
Рустик снял для них целую виллу на целый месяц.
Их медовый месяц.

Она была счастлива.
Вернее – почти счастлива.
Потому что груз былой нищеты, вынесенной теперь за скобки чудом обретенного богатства – тянул назад, пугая тем, что нынешнее состояние может внезапно растаять, как сон.
И не будучи рожденной и выросшей в этом сказочном великолепии прокатных Кадиллаков, вилл, дорогих ресторанов и бутиков, подсознательно Анжелка все боялась проснуться и никак не могла отрешиться от подозрения, что в один ужасный миг – она снова очутится в бедном квартале своего Бердска в жалком демисезонном пальтишке…

Но все-же она была почти счастлива.

- Это нечестно, - говорила она Рустику, принимая от него очередной сказочный подарок, будь то песцовая шубка из бутика такс-фри в аэропорту Лиссабона или – бриллиантовые серьги из магазина фирмы Лео Барклай на авенидо де Либердат, - это нечестно, Рустик, ты мне можешь это купить, а я то, а я то ничем не могу тебе вернуть…

- Глупенькая моя, - целуя Анжелку в шею за ушком, говорил Рустам, - ты рядом, а это бесценный дар. Это я твой неоплатный должник, это мне никогда не расплатиться перед тобой.   

И на вторую неделю счастья, Анжелка вдруг сама все поняла, как ей себя вести.
Она до всего дошла сама.
Она постигла истину, какой она должна стать, чтобы стать счастливой без оглядки на прошлое, без боязни потерять чудом обретенное счастье.
Она должна сделать счастливым своего Рустика, и через это стать счастливой. Обрести счастье уверенности в том, что счастье будет растянутым во времени.
Ведь именно счастье растянутое во времени есть настоящее счастье.
А не тот миг, после которого неизбежно расставание или потеря…

Во-первых, Анжелка решила начать интересоваться домом.
Уютом.
Интерьерами, мебелью, бытовой техникой.
Она и дом должны стать неотъемлемыми друг от друга частями жизни ее Рустика.
И второе.
Надо было непременно родить.

Так странно бывает в жизни!
С Пашкой, когда они были с Пашкой, она только и думала о том, как бы не забеременеть…
А тут.
А тут все наоборот.
И каждая ночь, каждая близость, каждая ласка теперь имели смысл.
Утром, чистя перышки  сидя на белом пуфике перед огромным зеркалом роскошного а-ля Людовик Х111 трюмо, еще в полупрозрачной robe de nuit, Анжелка мысленно подсчитывала дни. Позавчера или вчера должны были начаться месячные. Может это задержка от перемены климата и сдвижки часовых поясов?
Она боялась загадывать.
Ах, зачем тогда она делала эти аборты?
От Пашки…
Хотя…
А вот был бы у нее ребенок от Пашки – разве взял бы ее Рустик замуж?
А если бы и взял, то как бы он относился к чужому ребенку?
Любил бы его?    

Рустик постучался и просунул голову в ее будуар.

- Ты чего стучишься, дурачок, разве я не твоя жена? – улыбнулась Анжелка, не оборачиваясь, а глядя на отражение мужа в зеркале.

- Именно оттого что ты жена я и стучусь, - ответил Рустам, - если бы не любил и не уважал, то входил бы и брал бы как вещь, в любой момент.

- А ты возьми, - сказала Анжела и выгнув спинку потянулась томно и игриво.

И не в силах устоять перед такой до невыносимости сильной приманкой, Рустик приблизился и обняв жену сзади, прижался щекою к ее щеке.

- Ты моя? – спросил он.
- Твоя навек, - закрыв глаза прошептала Анжела. 

3.

Пашку как прорубило.
У вас никогда так не было?

Был у вас человек.
Человек, который за вами бегал.
И вы полагали, что человек этот вам не нужен.
Не любили, не ценили.
Но тем не менее, пользовались его услугами, считая, что это вы этому человеку снисхождение оказываете, принимая от него его услуги.
И вот вдруг, этот казалось бы ненужный вам человек, исчезает из вашего ареола. Исчезает и перестает докучать вам своими приставаниями, своей услужливостью.
Казалось бы – радуйся, избавился от ненужного груза!
Ан, нет…
Вакуум.
Незаполненный вакуум начинает подсасывать в том месте, где был этот человек.
И начинает недоставать его былых, казавшихся навязчивыми, приставаний. И вот уже тоскуешь по его услужливости. Услужливости преданного зверька.
Преданного и преданного.

Пашку как прорубило.
Где Анжела?
Где его девчонка?
Где безотказная давалка?
Где подстилка безотказная, за которой он в минутки своего мужского возбуждения заезжал в любое время в полночь-заполночь – и кинув камешек в ее окошко на втором этаже, уже через пол-часа заполучал ее ласки…
Раньше он не ценил.
Считал, что она навязывается.
Что она так – только для тела…
А вот Мэри – та была для души.


А ведь приезжала к нему в тюрьму… В лагерь…
Через пол-страны на свою копеечную зарплату к нему ехала.
А он ее отпихнул тогда.

И теперь, когда ее не стало рядом, Пашку как прорубило.

Анжелка.
Вот была настоящий друг.
Верная, как мать.

И безотказность ее была не от распущенности ее, а от преданности и от любви.
В эти бандитские бани с массажными салонами с ним она таскалась не потому что шлюха, а потому что любила его, а в другие то места он ее никогда и не звал!

Но это она потом ему уже сказала.
Потом.
Потом она объяснила Пашке, что не звал он ее в Алгаву в белоснежный дворец на берегу Океана, а звал только в грязные пьяные бандитские бани… Подъезжал на своей красной «копейке» когда хотел – в два, а то и в три часа ночи, кидал камешек в окошко – выходи!
И она выходила.
Потому что любила беззаветно.
Без оглядки на гордость и на пересуды знакомых.
И к горю матери своей, что плакала – ах, Анжелка, сгубил тебя этот бандит!

И два аборта делала неспросясь.
Потому что, если бы родила, Пашка бы от нее бежал бы, как оглашенный.

Теперь Пашку словно озарением прорубило.
Анжелка – вот его любовь.
Рядом была.
А не замечал.
Как говорят?
Что имеем – не храним, а потерявши – плачем.

И зародилась в Пашкином сердце не то чтобы любовь, а скорее детская обида на то, что его разлюбили.
И обида эта его была еще усилена его воспитанными улицей и бандитским братством убеждениями в том, что его собственность никто не может у него отнять. Будь то Мэри – привязанность его души, будь то собачонка Анжела – привязанность его телесных желаний.
А по Пашкиному провинциальному бандитскому убеждению женщины вообще относились к разряду вещей чисто утилитарных. Только одни из них были вещами недорогими – для повседневного пользования – это вроде Анжелки, которая в тот период времени, когда Пашка таскал ее по пьяным бандитским банькам, была чем то гигиеническим – сродни березовому венику и свежей простынке… а вот Мэри, та была тоже вещью, но вещью более высокого порядка, чем то вроде произведения искусства – картиной, что хозяин вешает в гостиной, статуэткой, что ставят на полку камина или на телевизор, чтобы радовала глаз.
Но так или иначе – будь то веник, будь то простынка, будь то картина или статуэтка, но никто и никогда не мог и не имел права отобрать собственность у ее хозяина.
То биш – у Пашки.

И собрался Пашка в Москву.
Разгонять тоску.

                ***

   С Анжелкиной маманей – с Валентиной Макаровной разговора не получилось. Отругала она Пашку и прогнала.
А соседки сказали, что ездила Макаровна в Москву на дочкину свадьбу, и что зять новый, вроде не то чечен, не то не чечен, подарил Макаровне новый кухонный мебельный гарнитур, плиту, холодильник, стиральную машину и маленький японский телевизор впридачу. И что привезли все это великолепие трое красивых мужчин в синих форменных костюмчиках с надписями по-иностранному на спине и в пол-дня всю кухню Макаровне переделали. И старую плиту со шкафчиками – на помойку снесли. Хотели и холодильник старый туда же, но Макаровна грудью встала – не дала.   Велела «в залу» перетащить. Соседки посмеивались – и что ты Макаровна в двух холодильниках держать теперь будешь? Хрена моченого?
- А не ваше дело, - отбрехивалась Макаровна, - может и хрена.

                ***

Вобщем, Макаровна – маманя Анжелкина, Пашку отбрила-отшила и вообще сказала, - ты, Пашка к Анжелке моей больше не лезь, а то чечен ейный тебе бошку враз открутит.

Но напугать бывшего бердского бандита – громилу колхозного рынка и грозу привокзальных ларьков было делом непростым, потому как масштабы мышления этой головы были масштабами ларька и рынка, но отнюдь, не масштабами большого московского бизнеса… А кто не боится океана? Скорее всего тот, кто вырос на берегу маленького пруда и полагает, что океан – это тот же пруд, только берега противоположного не видать…
Пашка ехал в Москву и напевал старую школьную непристойность, из тех, что ребятишками они с Генкой пели в школьном туалете или за сараями, когда курили подобранные на дороге хабарики…

«атчипись ты старый карапет-у меня муж маладой Ахмет-как услышит он тваи слава – он тибе атрежит галава»

Значит за чечена вышла!
Ну…
Ну, так и поглядим, что за чечен такой! 

                ***

Четыре недели в Алгаве пронеслись, как четыре дня.
Что было?
Анжелка сидела возле иллюминатора в салоне бизнес-класса и с детской счастливой улыбкой пролистывала фотографии на маленьком цветном мониторе миниатюрного - в ладошку компьютера, что подарил ей муж…
- Гляди, а это мы с тобой акулу ловим, гляди какое тут у тебя смешное лицо!

Сам усталый от отдыха муж – полу-лежал в соседнем кресле и пытался уснуть.

- Нет, Рустик, ты посмотри, это когда мы в море на катере выходили!

Анжела хихикала и толкала мужа в бок, а он лениво отмахивался и счастливо улыбался в полу-дрёме…

Вот и приобрел себе счастье, наконец-то… Старший его партнер по бизнесу – Вениамин Борисович все говорил, что счастья нет. А вот оно! Сидит рядышком в кресле с компьютером-пальм и звонко щебечет…
Как же так, что счастья нет?
Есть счастье.
Оно – в щебетаньи.
Оно в щебетаньи бесконечно своего, бесконечно близкого тебе существа, что доносится сквозь усталый сон.

4.

А где наш Генка?
Генка вуайерист!
Когда пожарники оттащили их всех подальше от полыхающего поместья – его и Мэри с олигархом, Генка вообще ничего не соображал.
Он даже не помнил, как и кто вытащил его из огня.
Пашка это был или кто-то другой?
Нет, не Пашка – это точно.
Потому что Пашка хотел его – Генку там убить, и на Генку все свалить.

Следователь недолго таскал его на допросы.
Оказывается олигарх решил все замять и сам на себя накатал показания, что де хранил бензин в кладовке на втором этаже рядом со спальной. Де, этим бензином дворецкий его костюмы от моли чистил. Или что-то еще в этом роде.

Так что даже зря Пашка в бега ударился, никого ни в каком поджоге обвинять не стали.
Хоть слухи по городку и поползли, де все из-за этой проститутки Маринки, которая и Пашку бедолагу с ума свела и из-за которой столько добра сгорело.

Особенно расстраивались потерявшие работу при дворце Вениамина Борисовича.
Шофер, дворецкий, начальник охраны, собаковод, фельдшерица, повар, горничная…
А все ведь в бывшем – видные по городу люди.
Начальник охраны – бывший начальник городского УВД, шофер – бывший начальник гаража городского комитета партии, фельдшерица – тоже фигура – бывшая главврач городской больницы…  Дворецкий – бывший директор привокзального ресторана…
В общем, остались люди не у дел.
Усадьба олигарха стояла теперь заколоченная - с черными провалами выгоревших окон второго этажа. А сам хозяин уехал, говорили, что заграницу.
И единственный из команды бывших слуг, кто не остался без работы – был собаковод, который теперь охранял пожарище с выводком своих натренированных и натасканных  на людей служебных собачек. 

Генка на пожарище не ходил.
Че там смотреть?
Того и гляди – злые пинчеры  портки вместе с задницей порвут-разорвут.

После того, как все улеглось, Генка решил ехать в Москву.
Он теперь твердо знал, чем будет дальше по жизни заниматься.
На выходное пособие, полученное от Вениамина Борисовича, Генка купил цифровую камеру с фантастически сильным теле-объективом и мощный ноутбук, для обработки цифровых фотографий. Генка решил стать стингером-папарацци.
Это было его истинным призванием.

                ***
 
Никон с тридцатидвухкратным  оптическим «зумом» это была мечта убежденного вуайериста, решившего сделать  из своих сексуальных особенностей - профессию.
Генке не терпелось испытать мощную оптику.
Как же! Объектив 200 х 400
И поэтому, снимая квартиру, он во многом удивил агента из бюро найма недвижимости, попросив, чтобы хата была пусть и необязательно рядом с метро, но непременно на одном из верхних этажей, да еще и имела бы лоджию. Еще об одном требовании, предъявляемом им к своей студии, Генка сказать напрямую агенту не мог. Это определялось на  смотринах. От одной квартиры он отказался напрочь… Сразу… Вид из окна открывался на бескрайние просторы лесопарка, простиравшегося до самой МКАД. Зато вторую квартиру, показанную агентом, ухватил мертвой хваткой, зубами ухватил! Из окна его однокомнатной квартирки, расположившейся на шестнадцатом этаже блочного бетонного улья, открывался вид на такой же шестнадцатиэтажный конгломерат индивидуальных сот, отстоящий всего на каких-нибудь метров сто, сто пятьдесят… А что такое сто метров для никоновской просветленной оптики и тридцатикратного зума?
В день заселения, едва дождался вечерних сумерек.
Все дрожь в руках никак не удавалось унять, руки так и чесались, к окошку так и тянуло…
В Москве быстро темнеет.
Это вам не Питер в белые ночи!

За первый же вечер, а вернее за первую ночь, так как дорвавшийся до живой теплой крови, Генка снимал до трех ночи, он отснял более сотни снимков.
Из почти трехсот  окон, что просматривались в доме напротив, интересных окошек, за которыми мелькали нестарые и фигуристые москвички, было что-то около тридцати.
И из них – тех, которые не задергивались шторами в самый интересный момент, Геша выделил пять.
С них то он и нащелкал свою первую серию.
От и до.
От переодевания, когда в пол-восьмого молодая особа пришла с работы и переодевалась в домашнее, и до полного раздевания, когда в пол-первого ночи, перед постелькой,  она шла в ванную, чтобы почистить зубки.
Чужие молодые жены…
Чужие любовницы.
Чужие взрослые дочери…
Гешка млел, постигая режим и расписание московских окон…
Оказывается, лучше всего видно, когда ОНА выходит на кухню.
Там – чаще всего незашторено.
И если ОНА вышла в два часа ночи попить водички, то есть шанс – сфотографировать ее совершенно нагую, и не затуманенную тюлем полу-прозрачной занавески.

Бывало, ему везло, и он заставал юные пары…
Молодых супругов…
Вот она вышла на кухню в одном халатике, а этот мускулистый и с бицепсами, с голым торсом подошел к ней сзади, обнял, запустил лапы под халатик и что-то шепчет ей в  ее скрытые под распущенными волосами ушки, а она, разомлев, откинув голову, смеется…
А камера щелкает.
А количество отснятых  кадров все растет!

Вот школьница – старшеклассница.
Мать у нее – толстая, неинтересная, а сама – загляденье!
Лежит на софе, болтает о чем-то по телефону, и не знает, что Гешка видит ее всю-всю, как если бы был тут же в комнате с нею… И камера – щелк-щелк!

Потом до самого утра сидел с компьютером, обрабатывал снятое.
Получились четыре прекрасные серии по двадцать снимков в каждой.
Как в комиксе.
Последовательно… Пришла, вошла, стала раздеваться… И вот она – и слева, и справа, и сзади и спереди…

Особенно понравились Гешке две женщины.
С восьмого этажа, слегка полноватая брюнетка лет тридцати. У нее был муж и ребенок – мальчишка лет семи. После того, как мальчишку укладывали спать, они с мужем расхаживали по квартире совершенно голые. Это был самый качественный отснятый за ночь материал.
А еще ему приглянулась девушка, вероятно старшеклассница, с десятого этажа. Она не задергивала штор, и раздевалась при включенном свете.
Молодец!

Теперь фотографии можно было бы продать…
Только надо было найти эротический сайт в Интернете или журнал, который купил бы четыре сериала…
Но это уже было делом техники.
А потом поставить это дело на поток!



Глава 3

1.

Мэри уступила уговорам Улыбина и решилась-таки пойти посидеть с ним в суши-баре.
К шести вечера он заехал за ней в редакцию.
Машина у него была средняя. На четверку с двумя минусами. Или на тройку с плюсом. Оценка могла варьироваться  в зависимости от настроения учительницы.
Учительницей это он ее назвал.
Вернее ассоциировал ее с учительницей.

- Вам хорошо в очках, - сказал он.
- Почему? – пожала плечиками Мэри, - она приняла его замечание за неудачный комплимент. Но Мэри недооценила Улыбина.
- Потому что в очках женщина становится желаннее и сексуальней, - сказал он, трогая машину с места в карьер.
- Отчего сексуальней? – недоуменно хмыкнула Мэри, - я наоборот собиралась линзы себе контактные поставить.
- Ну и зря, - уверенно отрезал Улыбин, - у каждого нормального мальчика, который в детстве нормально формировался и созревал, у каждого была заветная мечта переспать с учительницей.
Улыбин замолчал, сосредоточившись на обгоне какого-то пенсионера, у которого машина была вообще никакая – на двойку и которого по негласному дорожному статусу города Москвы положено было обгонять всем…
-  Так вот, - продолжил он, - в детстве у мальчиков эротические фантазии крутятся не в области собственных одноклассниц, а витают в учительской, где женщины сложившиеся, опытные и статные, не плоскогрудые узкобедрые подростки, какими в основном представляются сверстницы, а грудастые, попастые… и сексуальные в своей зрелости.
Улыбин смотрел вперед поверх мокрого капота своей «десятки» и говоря о детских фантазиях, не по детски улыбался.
   - А учительница она ведь должна быть обязательно в очках, не так ли?

Мэри пожала плечиками и ничего не ответила.

- И знаете, Марина, эта нереализовавшаяся мечта, именно нереализовавшаяся, потому что вряд ли кому из мальчишек удалось-таки переспать с учительницей, так вот, эта нереализованная мечта и засела в подкорке сознанья в виде ассоциации женщины в очках с обязательной реакцией на сексуальность и вожделение.

Мэри снова пожала плечиками и почему то захотела на всякий случай снять очки.
Но не стала делать этого, так как этот жест был бы слишком прямолинеен.

- А вы разве не хотели в детстве романа с учителем? – спросил Улыбин, так и не дождавшись позитивной реакции на свой доклад.

- Я? С учителем? – переспросила Мэри.
- Ну да, а что? – отозвался Улыбин, обгоняя еще одного обладателя жалких «жигулей», - мальчики тянулись к взрослым женщинам, а кого в основном из взрослых женщин они видели в школьные годы? Конечно же училок! А девочки, те были должны вожделеть учителя – мужчину. Взрослого и умного, как папа. И втайне мечтали, чтобы пеночку девственности с них снял бы именно он – любимый учитель химии или физкультуры.

- У нас по химии женщина была, - отозвалась Мэри.
- А по физкультуре? – настаивал Улыбин.

Но Мэри так и не ответила.
Ей показалось, что согласись она с доводами Улыбина, он пойдет в своих рассуждениях дальше и скажет, что правильные девочки свой комплекс зависти к матери и соперничества с нею из-за отца, переносят потом на сексуальных партнеров, которые старше их лет на дцать…  Такое она уже слыхала от Вениамина Борисовича. И не раз слыхала, потому что он порою повторялся, забывая, что уже рассказывал.

- Правильно созревавшие девочки, обязательно вожделели взрослого мужчину, и эту детскую мечту… - начал было Улыбин, но Мэри прервала его, попросив включить что-нибудь динамичное и погромче.

- Люблю Мадонну и Бритни Спирс, - сказала Мэри, - а вы, наверное Биттлз или что там еще было в те годы, когда меня еще на свете не было?

- А вы колючая, - сказал Улыбин, в три приёма втискивая свою «десяточку» между Опелем и ситроэном.
Они приехали.
- Ну ну соммз арривэ, - сказала Мэри, открывая дверцу.
Улыбин еще долго копался, втыкая в разные места своей машинки какие-то антиугонные фаллоподобные стержни.

- Это вот это? – спросила Мэри, показывая на неоновую вывеску где латиницей было написано Tokyo – sushi – bar.
- Это здесь, - кивнул Улыбин и повлек ее внутрь заведения.

При входе их встретил какой-то ряженый в черное кимоно. Как только дверь открылась, ряженый издал некое подобие самурайского клича, на которое эхом отозвались трое азиатского  вида поваришек, стоявших за  находящейся тут же в зале плитой.
- Ну как? Вам здесь нравится? – участливо поинтересовался Улыбин, - останемся или поедем дальше?
Мэри решила остаться, потому как скажи она, что лучше поискать что-нибудь поприличнее, Улыбин усадит ее в машину и воспользовавшись случаем предложит поехать к нему, предварительно заехав в Универсам и взяв там вина и нарезок колбасы и сыра… Проходили уже такое…   
 
Официантки, судя по всему, рекрутированные администрацией из числа студенток-азиаточек  из бывшего СНГ, тоже были в кимоно.

- Я люблю суши, а вы? – спросил Улыбин.
- А мне все равно, - ответила Мэри, но тем не менее, назаказывала себе роллов с копченой и сырой рыбой, и так как после длинного рабочего дня была голодна, решила что съест еще и крабовый суп.

Улыбин тоже ткнул пару раз пальцем в меню и с каким-то отрешенным удовлетворением принялся смотреть, как ряженая в японское девочка-узбечка раскладывает на столе атрибуты японской трапезы, горячие полотенца, подставки для палочек, чугунный чайник с зеленым чаем.      

- Вы были в Японии? – спросил Улыбин.
- Нет, а вы?
- А я был, - не без гордости сказал он.
- Понравилось? – дежурно поинтересовалась Мэри.
- Это не выразить словами! – закатив глаза к потолку, сказал Улыбин.
- Вы же писатель, вам положено любые впечатления уметь выразить словами, - сказала Мэри.
И он принялся рассказывать ей о трех уровнях автомобильного движения в Токио, когда часть транспорта движется по верхним эстакадам, другая по нижним, а третья по наземному уровню. Улыбин так увлекся, что глаза его зажглись внутренними огоньками неподдельного, пережитого им самим восторга, который рассказчик теперь желал непременно передать и своей визави.
Мэри же слушала в пол уха.
Ей было неинтересно.
Она уже много успела повидать в своей жизни.
И Париж, и Венецию, и Лондон…
И не только туристкой, которую водят по Парижу в группе – «посмотрите направо, это Эйфелева башня, посмотрите налево, это Гранд-опера»… Она повидала и настоящих коренных парижан. Да и коренных настоящих лондонцев. И пожила у них в гостях. Поэтому, все эти рассказы и разговоры про заграницы, полагала скучными и идущими от неудовлетворенного комплекса невыездных советских людей старшего поколения, к которым относила и сегодняшнего спутника своего.
  Он заказал ей маленькую бутылочку сливового вина.
Сам пить не стал – «за рулём»!
Вино было плохое.
Скорее всего – немецкое или вообще – польское.
Но роллы оказались вкусными, и в общем, трапеза удалась на четверку.
С двумя минусами.
Причем, главным  минусом был  спутник.
Не такого она желала себе.
Не такого.
Но зачем тогда согласилась пойти с ним в этот пятничный вечер?
Пятничный вечер это вообще вечер со значением.
Вениамин Борисович в свое время рассказывал ей, что в Америке, девушке неприлично обнаружить себя каким-либо образом что она дома и никуда не приглашена, ни на вечеринку, ни в кино, ни просто покататься… И если девушка оказалась вечером в пятницу дома, то лучше она не будет подходить к телефону, чтобы никто не узнал о таком ее позоре.
Зачем она пошла сегодня с Улыбиным в этот суши-бар?
Вот сидит с ним тут и думает о Вениамине Борисовиче.
Потому что Вениамин Борисович и умнее и богаче.
И интереснее.

- Ну что? Пойдем? – спросил Улыбин, рассчитавшись с девочкой-узбечкой.
Рассчитывался наличными, да так, чтобы от  глаз Мэри не ускользнул его толстый бумажник с рулоном в нем  пятисотрублевых ассигнаций.
Богатый!
Богатый, а ездит на какой-то раздолбанной «десятке», да и часики у него, не ком иль фо…

- Ну и куда теперь? – начал было он свою привычную мужскую бодягу, которая непременно должна была вылиться в предложение «а давай теперь ко мне!»

Улыбин  долго и нудно снимал все свои фаллические антиугонки.

- Меня до метро, пожалуйста, - сказала Мэри.

- Да вы что! Да я довезу! – возмутился Улыбин.

- А если мне в Бутово или в Новогиреево? – ухмыльнулась Мэри.

- Я с радостью, - отозвался Улыбин, наконец заведя мотор своего отечественного агрегата.

Но она настояла на своем.
Метро…
Вышла на бульваре у Кропоткинской.
И идя к спуску в подземку, чувствовала на спине взгляд, уверенно зная, что Улыбин не отъезжал, ожидая, что она обернется и помашет ему.
Не обернулась.

А засыпая поздно вечером в своей одинокой постели, подумала, что все правильно.
Траур у нее.
По папке.   

2.

Вениамин Борисович улетел-таки из Греции, где уж совсем было застрял.
Марии на прощанье  подарил серьги и кулон.
И она призналась ему, что даже успела к нему немного привыкнуть.

- А могла бы представить себя моей женой? – спросил он ее в их последнее свидание.

- Почему нет? – спросила она и искоса, поглядев своими огромными темными глазами, улыбнулась широко, во весь свой красивый яркий рот. Которым она ласкала его…
Он будет долго помнить этот  ее рот.
И черные волосы спадавшие ему на живот.
И черный кружевной лифчик, которого он так любил касаться.

Женился бы на гречанке…
Привез бы ее в Москву…
И что бы она там делала потом?
Поступила бы в МГУ?
Он уже протежировал в МГУ одну девчонку.
Зачем повторяться?

Вот-вот!


Ни дня без того, чтобы не вспомнить о Мэри.
Так может это и есть любовь?


Любовь и время – что мы знаем об этих вещах?

                ***

Он теперь летел в свою любимую Москву и думал о том, как станет доживать свой век.
Один?
Бобылём?
Собственно, когда покупал себе имение в Бердске на берегу реки Тёмы, именно так и думал, что станет доживать этаким барином – чудаком. Одиноким барином. Состарившимся Онегиным…
Наедине со своими дорогими игрушками и коллекциями – один только  выводок его автомобильного антиквариата чего стоил!
Так и мыслил себе, приобретая именьице бывших князей Бецких, что станет бобыльствовать  одиноким придурковатым себе-на-уме старичком, погрузившись в комфорт и тишь роскошного дворца на дикой природе. Специально на дикой природе без этих придурков и выскочек соседей, что понастроились по Москва-реке… Он специально хотел, чтобы без соседей. Без этих выпендрежников – все равно кто они – или выскочки из оголтелых думцев, или чудом выжившие бандиты, или новые телевизионные аристократы – один хрен – все они были ему одинаково противны.
Вот и ехал три года назад в эту свою добровольную ссылку, как некогда уезжали из столицы опальные фавориты императрицы.

Ехал – думал будет доживать тихо и уединенно.
Но вот ведь, ****ская натура не дала тихо и уединенно пожить.
Зафлиртовал…
Увлёкся.
А потом и влюбился.
Вот как оно вышло.
И это в шестьдесят то лет!
Не в тридцать, и не в сорок…
Доколе же можно так?

Под крылом проплывали облака и в их разрывах далеко внизу виднелись незнакомые изгибы незнакомых рек…
Прилечу в Москву, поеду погляжу на нее?
На Мэри…
Или не поеду?
И не погляжу?

                ***

В Шереметьево Вениамина Борисовича встречал Рустам.

Они крепко пожали друг другу руки.
Вениамин Борисович не любил всех этих, заимствованных у силицийцев объятий и поцелуев, привязавшихся к россиянцам, благодаря  запоздалому знакомству с  романом  Марио Пьюзо.

- Вениамин Борисович, поедем ко мне, с женой познакомлю, - тепло и радушно предложил Рустам.
- Ах, да ты же женился, а я и на свадьбе у тебя не был, - сокрушенно воскликнул Вениамин Борисович, - подарок ведь теперь с меня.

И уже в машине вдруг вернувшись к теме женитьбы Рустама, спросил, - и кто же избранница твоя?  Из столичных штучек с папой министром?

- Не поверите, - широко улыбнувшись, ответил Рустам, - в Бердске свое счастье нашел.

- Когда же это успел? – напрягшись спросил Вениамин Борисович. Он почему-то сразу подумал, что а вдруг случилось нечто из ряда вон невозможное, и Рустик женился на его Мэри?

- Представляете! Я прошлой зимой когда у вас с очередным визитом в Бердске был, ночью на вокзальной площади девушку одну подобрал, голосовала она, частника ловила. Ну, я пожалел ее, что в такой час никого она не поймает, разве приключений себе нехороших найдет. Посадил к себе в машину. А она – простая добрая душа так о себе все про свою жизнь мне рассказала, что сразу я ее полюбил. За душу ее красивую, за доброту ее бесконечную. Она оказывается на зону к дружку к своему на свидание ездила, а дружок в другую был влюблён. Расплакалась она тогда у меня в машине, разревелась, и так мне жалко ее стало, так сердце у меня сжалось, как только в детстве было однажды, когда мама плакала, когда я чашку бабушкину разбил – память маме дорогая была! Вобщем, дал я этой девушке свой телефон и велел ей звонить мне, если что…

- Ну, и она позвонила? – спросил Вениамин Борисович.

- Позвонила, - кивнул Рустам.

- А как жену зовут?

- Анжела, - нежно произнося имя жены, тихо сказал Рустам и улыбнувшись, пояснил, - Ангел это имя значит, Ангел она у меня.   

                ***

Мужа и гостя Анжела встречала на крыльце.

Во всеоружии.
Сама парикмахершей была – и ах!  Как она теперь полюбила ходить в салоны!

Вениамин Борисович церемонно целовал руки и наговорил изысканных и витиеватых комплиментов, главной лейб-темой которых была идея, - где же он был сам, живя в Бердске, проглядел такую красавицу?

За обедом Вениамин Борисович выказывал свое кредо. Выстраданное по впечатлениям его европейского турне.

У нас Коррупция?
И чтобы теперь наш президент сказал своим чиновникам   –  анну, не воруй и взяток не бери?
Это абсурд, как если бы Карл Великий велел своим баронам не грабить деревень и не обдирать крестьян.
Европейцы нам поют, де заведите себе высокие технологии, де, сидеть на трубе – стыдно.
Это они от зависти!
Высокие технологии, это когда нефти нет..
А покуда нефть есть – будет феодализм.
А феодализм – это взятки, это коррупция. Потому как взятки – это как барщина и оброк.
А американцы если придут…
Американцы, насодют демократию, отобрав нефть. Вы этого хотите? Такой демократии? Де, тогда феодализма не будет, но и нефти с газом не будет – они тогда будут у американцев. У Поля Гетти, у семьи Бушей, у семьи Рокфеллеров.

Мне такой демократии не нужно.
Я живу в феодальной России, и я горжусь этим.
Пусть завидует высокотехнологичная  Европа.

Анжелка слушала и поглядывая на мужа, улыбалась.

- Надолго теперь в Москву? – поинтересовалась Анжела у гостя.
- Не знаю, милая, - пожав плечами, отвечал Вениамин Борисович, - в принципе, у меня ведь здесь есть две квартиры, одна на Кутузовском, чуть ли не члену Политбюро когда-то принадлежала, там все ремонт никак не соберусь сделать, а вторая на Филях, там вполне жить можно.
- А как дворец ваш в Бердске? – кстати вставил Руслан, - там ремонт не собираетесь делать?
- В Бердске? – вздрогнув и поморщившись переспросил Вениамин Борисович, - нет, не собираюсь.
Помолчал с пол-минуты, а потом пояснил, потому как счел, что друзья достойны такого пояснения, - воспоминания не очень приятные меня с этим дворцом связывают, так что хочу выставить на торги недвижимость эту.

- Без ремонта за усадьбу дорого не дадут, - с сомнением заметил Рустам.
- Нет, не хочу я этой усадьбой заниматься, - нервно поводя шеей, буркнул Вениамин Борисович,  - определенно и категорически не желаю!

Рустам уже пожалел о  том, что спросил Вениамина Борисовича об усадьбе и что вопрос этот вызвал в том негативные эмоции, но гость вдруг подарив Анжеле лучезарную улыбку, хлопнул себя по коленке и сказал громко, -  а что? Вы семья молодая и состоятельная – купите у меня имение, ремонт сделаете и жить будете – детишек растить! А? Тем более, что Анжела Владимировна сама бердская! Будет помещицею местной. А? Как идейка!?

Анжела ничего не ответила, только с улыбкой вопросительно поглядела на мужа.

- Мы посоветуемся с женой и подумаем, - сказал он.

И после этого разговора мужчины удалились в кабинет – секретничать о своем бизнесе.

А Анжелка вышла в сад и принялась мечтать, как было бы хорошо, если б Рустам и вправду купил дворец князей Бецких. И как бы здорово было бы им там! И мама была бы при деле – садом занималась бы. И дети.  Будут ведь скоро у них дети… Первый вот, если все будет хорошо – через шесть уже месяцев сможет родиться.  Ему бы там, на берегу речки Тёмы так бы привольно было!


3.

Гешка даже ойкнуть* не успел

*Ой – устаревший эквивалент нашего современного ВАУ и УУУпс

Гешка даже и ойкнуть не успел, как все вокруг него завертелось.
Заверте… Как в знаменитом рассказе Зощенко про писателя-эротомана, только вокруг Гешки все завертелось не в смысле «сиськи-письки», а несколько даже наоборот, потому как когда его запихивали на заднее сиденье старенького «пассата», ему совсем неэротично пару раз врезали кулаком под рёбра и раза два заехали локтем по скуле…
И когда машина дернувшись и взвизгнув провернувшимися по сухому асфальту шинами, рванула вперед, сидевшие слева и справа от него громилы, еще по разу, видимо  для убедительности, от души врезали Гешке в самый поддых.
Гешка сразу сник.
И так то никуда и не собирался дергаться-выпрыгивать, да и куда тут выпрыгнешь через таких здоровяков по сто двадцать кило живого бекона, зажавших его на заднем сиденье, словно он был листом клена, приготовленным для школьного гербария.
Гешка сидел на заднем сиденье и тихо всхлипывал, не решаясь даже утереть кровь с нижней разбитой губы. Да и нечем было утираться, потому как обе руки его были накрепко схвачены стальными пальцами битюгов, что сдавили его своей бычьей массой и не давали ни дохнуть - ни выдохнуть.
Гешка полностью отдался на волю дальнейшего самостийного развития событий.

Но ехали не очень долго.
Привезли его в какие-то кооперативные гаражи.
Вытащили за загривок из машины, попутно дав ему еще пару раз по ребрам и по скуле и впихнули, наконец, в пустой железобетонный бокс с дощатым полом.
На этот пол его сперва и повалили, попинав для порядка ногами.
Но потом, битюги как то разом расступились, уступая место старшему команды и вот тогда, собственно говоря и начался разговор.

- Ну чё, парень, расскажи, на кого работаешь, кто у тебя хозяин, как его зовут и что он тебе поручил делать? – начал расспрашивать старший.

Лица его Гешка не видел, потому как стоял он против света, в проеме дверей, и лежа на полу, Гешка видел только черный силуэт человека и только по голосу мог судить, что человек это не очень молодой и наверное, не очень здоровый. Так Гешке показалось, потому что человек этог все время подкашливал и говорил как то очень тихо, так тихо, что все время хотелось попросить повторить вопрос…
Но когда Гешка попросил повторить, он получил два удара ботинком по позвоночнику.
Очень больно было, и более Гешка не пытался уже переспрашивать.
Вообще его еще били.
И не потому что он не хотел отвечать, не потому что он отпирался или скрытничал.
Просто он сперва никак не мог взять в толк, чего от него хотят.
И почему его избивают и про какого такого хозяина пытаются выяснить у него?

Только после двадцатого или уже сорокового удара ботинком по пояснице, Генке, наконец пояснили, почему он попал в этот невыносимый пыточный гараж.

Его застукали на ночном фотографировании окон дома, что напротив…
А он сперва и не понимал, за что? И про какого хозяина речь? 

- Тебя кто нанял, говори?

И снова два удара по пояснице.
Сволочи, почки отобьют!

К исходу полу-часа, или может полутора часов, потому как Гешка совершенно потерял счет какому-либо времени, в тихом закутке гаражей послышалось некое оживление.
Подъехала еще одна машина и битюгов, судя по голосам, явно прибыло.
Гешка уже приготовился было к продолжению пытки, но все пошло как то иначе.

Вот уж верно кем-то подмечено, ничто и никогда не бывает и не выходит так, как мы предполагаем…

Кашляющий человек вышел на двор – в закуток и о чем то долго разговаривал со вновь-прибывшими битюгами.
Кое-какие фразы, вернее их обрывки и отдельные слова доносились до Геннадия и он что-то уже начинал понимать.

- Да нету там никаких снимков по теме, он другие окна снимал, там эротика одна и порнуха, так что ложная тревога…
- А может, эротика так, только для маскировки, а настоящие снимки в компьютере?
- Нет, мы весь комп пролистали и флэшку в камере, там только бабы у него везде…

Нездоровый вернулся из закутка в бокс и велел битюгам поднять Гешку с досок.  Под зад ему даже принесли какой-то табурет, все одно – самостоятельно стоять на ногах он уже не мог.

- Ну что, фотограф-порнограф, баб голых снимаешь? – спросил нездоровый и снова закашлялся.

Гешка кивнул, икнул и издал какой-то звук, напоминающий мышиный писк.

- И куда ты эти фотки готовил? Для себя? Морковку дрочить?

Гешка снова икнул.

Потом к нездоровому подошел еще один битюг и что-то принялся шептать ему на ухо.
Нездоровый выслушал, кивнул, сказал - «очень хорошо» и походив немного взад-вперед по скрипучим доскам гаража, подвел резюме.

- Мы могли бы тебя сегодня здесь же в этом гараже и под пол закатать и цементом залить, видишь вон, орлы уж и два мешка цемента приготовили…

Гешка поглядел в угол гаража и верно увидал там два серых мешка с сыпучим содержимым…

- Но ты, видать, лох обыкновенный, и вместе с тем честный фраеришка, хоть и с дурными наклонностями…

Нездоровый снова закашлялся.

- Однако, мы потратились, поиздержались на твоих похотях, потому как по тревоге десяток молодцов целые сутки работал, а это бабки, а это немалые бабки, братан!

Нездоровый снова зашелся кашлем.

- Так что, должок на тебе, и отработать его надо будет.

- Как отработать? – выдавил из себя Гешка.

- А по специальности, по специальности, - кивая головой успокоил Гешку нездоровый, - сфоткаешь одного типа с его бабой, и всего делов…

                ***

В свою снятую им квартирку Гешка уже не вернулся.
Те же битюги, что пару часов назад схватили его на улице и втиснули на заднее сиденье «пассата», теперь отвезли его совсем на другую квартиру.

- Жить будешь с компаньоном, он присматривать за тобой будет, слушайся его, - сказал старший из битюгов, что ехал на переднем сиденье рядом с шофером.

Камеру Гешке отдали.
И компьютер тоже отдали.
Только флэшку забрали и жесткий диск в компе весь очистили – постирали всё.
               



Глава 4

1.

Когда Павел сидел в Мордовской колонии, или как тогда они говорили –   топтал зону, был у него в исправительном заведении один дружок – москвич.      
К нему Пашка и поехал.
Жил этот дружок не то чтобы в самой Москве, а в области – в Алабино   Наро-Фоминского района, что по Киевскому шоссе в полу-часе езды от МКАД.
Дружка звали Серегой и был он не рядовым бандитом, а кем-то вроде помощника бригадира.
Два дня пили с Серегой водку.
Потом день отмокали с девчонками в сауне, там же – в Алабино.
А на четвертый день, Серега представил Пашку своему алабинскому руководителю – дяде Сене Абрикосову по кличке Абрикос.
Абрикос выглядел, как и положено выглядеть профессиональному уголовнику. Ламборозо бы торжествовал, увидь он фотку Абрикоса фас и в профиль.
Дяде Сене было лет сорок, хотя выглядел он явно старше реального своего возраста.
Одет он был как-то вызывающе несоответственно своей внешности. Лайковый пиджак, модные вельветовые джинсы, ботинки из кожи крокодила, а руки все в воровских наколках с синими перстнями, и рожа вся обожженная сибирскими морозами.
Пашку дядя Сеня встретил приветливо.
Расспросил, как и за что сидел. Одобрительно кивал, когда Серега давал что-то вроде поручительства, подтверждая, что Пашка на зоне сидел правильно и с кумовскими операми не сучничал.
Потом дядя Сеня сказал, что он и сам справки наводил, и что бандитский отдел кадров ничего плохого на Пашку не имеет.
Порешили, что работенку Павлу найдут. И с квартирой помогут, и денег на первое время подкинут, хозяйством-барахлишком обзавестись.
Хорошие правильные бойцы всегда нужны. 
Но особенно изо всей рассказанной Пашкиной биографии, на дядю Сеню Абрикоса произвел тот факт, что Пашка пару лет отработал автомехаником и что даже имел собственную мастерскую, где машины и собирали, и разбирали, и красили, и перекрашивали.
- Это пригодится, - сказал Абрикос и взаправду подкинул деньжонок.
Подкинул и сказал с ухмылочкой, - вычтем из доли, когда до дела дойдет.

                ***

А до дела дошло довольно-таки быстро.
И то, что дело назревает серьезное, Пашка понял, когда однажды в гаражи с двумя подъемниками и с сушильной камерой, куда его покуда приставили кем-то вроде громилы-охранника, пригнали две машины – девятки. Машины явно угнанные.
Но дело даже не в том, что угнанные и что их надо было перекрасить и поменять на них номера.
Дело было в том, что перекрасить машины было необходимо в сине-белые милицейские цвета, да еще по трафаретке вывести на дверцах и на багажнике московский герб с Георгием-Победоносцем и надписи сделать – УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ по Юго-Западному Административному Округу.
И государственные номера на девятках следовало сделать синие – милицейские. И на крышах машин – поставить проблесковые маячки, чтобы всё как на настоящих.
Пашка аж присвистнул от осознанья, насколько серьезное дело намечалось. И еще о грандиозности дела, к которому привлекали теперь Пашку говорило то обстоятельство, что ранее работавших в этих мастерских слесарей и маляров-кузовщиков на время возни с этими двумя машинами – выгнали, неизвестно куда.
- Нам лишние свидетели ни к чему, - сказал Абрикос и приятельски похлопав Пашку по спине, добавил, - придется тебе, Паша одному и красить, и малевать, а потом и самому на этих машинках с Серегой на пару кататься.
Сказал и плотоядно заржал каким-то сексуально-ненормальным тюремным смешком.

Красили и переделывали эти «девятки» двое суток.
Серега Пашке помогал, но помощник из него был плохой, разве что только поднести-принести… Все приходилось Пашке самому.
Но когда сделали и выкатили машины из сушильной камеры в закуток за гаражами – Пашка аж едва не прослезился, - новенькие чисто милицейские машинки получились, хоть сейчас, садись да езжай на шоссе – у пьяных шоферов права отбирать!

Абрикос, пришедший инспектировать работу вместе с каким то угрюмого вида мужчиной, остался доволен.
Велел поставить машины в боксы – отстаиваться до дела.
И снова дал денег.
А потом Серега принес в гараж сумку с двумя комплектами форменной одежды. Один с погонами лейтенанта милиции, другой – старшего лейтенанта.
Примерили и долго и нервно хохотали, глядя друг на дружку.
- Ну, ты Пашка вылитый мент! – хохоча, хлопал себя по ляжкам Серега.
-Ну, Серый, ты сам, бля, ментяра! – вторил ему Пашка…

                ***

До самого дела Абрикос велел Пашке с Серегой сидеть тихо и не высовываться.
- Можете потихоньку ханку в сауне с сосками жрать, но чтобы ментам не светиться! – сказал Абрикос, - когда дело будет, я скажу…

Но разве влюбленного Пашку удержишь?
И ночью, в тайне от Сереги, когда тот крепко спал в объятиях страстной Снежанки из города Полтавы, Пашка оделся в форму лейтенанта и выехал на одной из перекрашенных в милицейские цвета машин – на разведку – покататься.
Адрес Рустама и Анжелки он уже знал.
Как знал и адрес Мэри.

2.

Мэри вышла из машины, и дойдя до двери подъезда, обернулась и помахала пальчиками.
Улыбин пару раз моргнул ей дальним светом фар и только после этого тронулся с места.
Он и не заметил, откуда взялся этот мент ?
Сине-белая «девятка» с московским гербом на передней двери помигала проблесковыми маячками на крыше и  проявила явные намерения остановить  Улыбинскую машину, потому как стала притормаживать, однозначно прижимая его к тротуару.
Улыбин остановил свой автомобиль и глубоко вздохнув, приготовился к сложному разговору. Ведь выпил  немножко. Хоть и немного – два бокала красного вина, но все-же  выпил! А этот мент сейчас вмиг учует…
Так классно посидели в этот раз с Мариной в итальянском ресторанчике. Ну как удержаться и не выпить кьянти под лозанью, да под пасту с морепродуктами?

- Инспектор дорожно-патрульной службы Иванов, предъявите ваши документы, пожалуйста, - козырнув, сказал лейтенант.

Улыбин специально не стал выходить из машины, чтобы этот в форме – не учуял запаха и не заметил блеска в глазах.

Милиционер принял из рук Улыбина  документы, аккуратно уложенные в полиэтиленовую папочку.
Права, свидетельство о регистрации транспортного средства, карточку техосмотра, страховку…
Милиционер посветил фонариком в документы, потом в лицо Улыбину.
- Та-а-ак!  Булынник Леонид Юрьевич, - лейтенант начал свою бодягу, - а что, Леонид Юрьевич, частным извозом занимаетесь? А имеете ли зарегистрированную в муниципальных органах лицензию?

- Почему частным извозом? – тихо возмутился Улыбин.
- А женщину сейчас высадили? Пассажирка? За деньги везли? – спросил милиционер.
- Женщину? – переспросил Улыбин, - да это моя невеста, зачем за деньги? Мы с ней в ресторане сейчас были.
- Так вы выпивши? – обрадовался милиционер, - давайте на освидетельствование сейчас проедем, вы машину тут вот свою запаркуйте, садитесь ко мне в мою и мы с вами сейчас в отделение, в медпункт на освидетельствование.

Сердце Улыбинское вмиг в пятки ушло.
- Боже мой! – застучало у него в голове, - боже мой, на два года права отнимут! И зачем только это вино пил?
Улыбин принялся судорожно рыться в бумажнике. Сколько у него наличных? Три тысячи рублей – это примерно сто долларов. А сколько милиционеры в таких случаях берут?

- Может договоримся, командир? – робко и заискивающе начал Улыбин.

- О чем договоримся? – переспросил лейтенант.

- Ну, вы знаете, я вообще то известный писатель, у меня книг много напечатано, вам нравятся любовные романы? Я вам надпишу! У меня в багажнике есть…

- Мы книг не читаем, нам некогда, - с угрюмым укором заметил лейтенант, - вы лучше машинку свою заприте и ко мне садитесь, сейчас поедем.

Улыбин совсем приуныл.
Руки его тряслись, по спине озноб гулял вверх и вниз…   

- А может, деньгами, командир? – жалобно пропищал Улыбин, - у меня вот три тысячи есть, и это все, ничего больше с собой нет, ты извини, что так мало, но ты меня отпусти, а?
Но лейтенант был непреклонен.
Он с его Улыбина документами уже сел на водительское сиденье своей милицейской девятки – зная, что без документов, без прав и без техталона – никуда бедолага-водитель не денется, не убежит.
И то правда. Куда бежать?
Улыбин покорно запер свой автомобиль и глубоко вздохнув, сел-таки в милицейскую машину.
- Значит, невеста она вам? – спросил лейтенант, трогаясь с места.
- Невеста, - подтвердил Улыбин.
- А как зовут, кем работает? – поинтересовался лейтенант. 
- Марина… Марина Валериевна зовут, - заикаясь, ответил Улыбин, - она в издательстве в нашем, в ЛЮБЕРУСе работает.
- И давно вы это с ней? – спросил лейтенант.
- Что давно?
-Ну, живете вместе?
-Мы… мы… недавно, - ответил Улыбин, - а что, это важно?
- Все важно, - ответил лейтенант и свернул почему-то на Кольцевую…
- А мы куда? – поинтересовался Улыбин.
- Потерпи, скоро увидишь, - ответил лейтенант.

3.

Говорят, что Иван Сергеевич Тургенев вдохновлялся одним  видом новенькой пачки белой бумаги на своем бюро.
А нынешних?
Что вдохновляет?
Вид клавиатуры с монитором?

                ***

Вениамин Борисович побаивался слушать старые любимые диски.
Что связывает нас с прошлым?
Вещи, звуки, фотографические снимки, вызывающие ассоциации.

А всегда ли душе хорошо, когда нахлынут вдруг воспоминания?
Ведь по прошествию тридцати лет, ты становишься совершенно другим.
И даже биологи утверждают, что через двадцать лет в твоем организме не остается ни единой необновленной клетки!
То есть – там, там был совсем иной человек.
А здесь ты… И с тем тебя связывает только память.

Вот сбылись многие мечты.
Глупые мечты…
Иметь магнитофон и много записей – всех Биттлз, всех Роллинг Стоунз, всех Дип Папл, всех Криденс, всех Лед Зеппелин…
Иметь джинсы… и даже джинсовый костюм…
Иметь свою собственную отдельную комнату…
Иметь мотоцикл…

Теперь у многих из его поколения – у тех, кто не спился, кто не подох от некачественной водки, почти у всех есть не то чтобы мотоцикл – машины есть у всех…
А войди в метро, да приглядись к сверстникам – к тем, кому теперь тоже под пятьдесят-пять, под шестьдесят!  Студентами они все как один в костюмчиках ходили с комсомольскими значками на лацканах. А теперь – на пенсии, все в линялый деним* повлезали… Экая запоздалая реализация латентных желаний, однако!  В те времена один ты, да пара твоих друзей в левисах, да в супер-райфл по коридорам институтским расхаживали… А эти – то тихони провинциальные, оказывается тоже джинсики любили! Только помалкивали тогда…


• деним – de Nim  - синяя  хлопчатая ткань из города Нима, из которой в 19 веке Леви Страус начал производство рабочей одежды, ставшей в последствии прообразом блу-джинсов 

Теперь у них у всех отдельные квартирки…
А в них – китайские музыкальные центры с караоке…
Слушай Биттлз – не хочу!
И машины у них у всех есть – у кого жигулишки, у кого - Опели драные, или эти, похожие на катафалки, унылые, словно фиолетовая блевотина ижевские «оды»…

Все хорошо!
На протяжении жизни одного поколения – сбылись все мечты! И даже с перевыполнением задуманного…


Но Вениамин Борисович боялся слушать старую любимую в юности музыку.
Потому что порою, наплывало такое, что хотелось взять и крикнуть небу – стой, забери меня обратно, кончай всю эту комедию!

                ***

Частенько Вениамину Борисовичу становилось страшно.
Как становится страшно перед черной пустотой.
Ведь он был в этой жизни один.
Один вместе со своими деньгами.
Ну да…, думал он порою, с деньгами в болезни подольше протянешь, да и покомфортнее. И больница будет люкс, и медсестрички шикарные и вежливые, и врачи, и профессора и оборудование.
Но не лучше ли будет простому среднерусскому пенсионеру, у которого денег на лекарства не достанет, но к которому каждый день будут ходить жена, дети, внуки? И жена будет сидеть возле постели и держать за руку. И разговаривать о самых простых вещах, но очень и очень близких сердцу и душе. О дачке на шести соточках землицы, где у них сараюшка и кусты черноплодной рябины, о школьных успехах внука Сережи и внучки Анечки…
Не лучше ли будет тому среднестатистическому пенсионеру?
Ведь одинаково голыми предстанут они на Том Свете – пред Ангелами Небесными!

Не верил Вениамин Борисович в Бога…
Не верил…
Да и близкого друга не имел.
Вот беда!

Почему не женился на Мэри, когда почувствовал, что полюбил?
Ведь, когда любишь, надо жениться… Надо.
Надо, Веня!

Оставшись один, Вениамин Борисович принялся рыться в музыкальной коллекции Рустама.
Нашел несколько своих любимых дисков.

Black ‘ n Blue  Rolling Stones
Master Of Reality  Black Sabbath
Led Zeppellin 2

Да…
Побаивался Вениамин Борисович слушать старую любимую музыку.
Могло больно в сердце уколоть.
Могло слезки вызвать.

Вениамин Борисович перечитал названия композиций на дисках и как бы уже прослушал их в голове.
Ведь от ноты до ноты все в душе держал, запомнив до самого маленького нюанса.
Так и не поставив диска в проигрыватель, положил пластмассовые коробочки назад на полку.

Откуда у Рустама Роллинг Стоунз и Блэк Саббат? – усмехнувшись, задумался Вениамин Борисович, - он же пацан, его еще и на свете не было, когда сам Вениамин Борисовтич уже в клешеных джинсах Рэнглер с винилом Блэк Саббата под мышкой по улице Горького – нынешней Тверской рассекал – тусовался подле магазина Радиотовары что рядом с метро площадь  Маяковского, если по противоположной стороне от гостиницы Минск, не доходя подземного перехода…

Ну да, понятно, это же сам Вениамин Борисович, когда Судьба свела их вместе с Рустамом, он сам ему и наговорил, что следует слушать, какую музыку и какие книжки надо читать. Теперь, если посмотреть, есть ли в доме у Рустама книжки, наверняка там можно будет найти и «Постороннего» Альбера Камю и «Закат Европы» Шпенглера, и Розановские «Короба»… Обо всех этих книжках, как и Роллинг Стоунз с Блэк Саббатом, Вениамин Борисович говорил своему молодому подельнику и компаньону. Много раз говорил, рассказывал.
И вот результат -  отложилось.
Теперь, родятся у Рустама с Анжелой детки – тоже будут слушать, тоже прочитают…
У самого Вениамина – нету, не сподобил Бог, так вот, хоть Рустамово семя и племя обогатится духовно за счет культуры Вениамина Борисовича.
 
                ***

Не спалось ему  в доме у Рустама.
Хоть и хороший, хоть и добротный, хоть и комфортный у Рустама дом, а не спалось.
И в полной тишине просторной и теплой гостевой комнаты, Вениамин Борисович лежал, заложив руки за голову и предавался грустным воспоминаниям.

4.

Они познакомились в тот переходный год от перестройки к катастрофе, когда в правительство пришли молодые либералы.
Вениамин Борисович носом чуял, что если сейчас упустить – то потом впереди будет только нищая старость и больше ничего.
А он уже привык к статусу преуспевающего человека.
Привык к комфорту.
Привык к завистливым взглядам неудачников сослуживцев.
И еще неизвестно – чего более боялся Вениамин Борисович – нищеты в старости, или насмешливых взглядов сослуживцев, де вот и к этому – раньше  ходившему по кафедре гоголем  - бедность пришла. Раньше на белой «волге» к институту подкатывал, да все с молоденькими аспирантками на юга – в Сочи раскатывал, да в ресторане Арагви икру ложками жрал… а теперь вот – похлебай как тюри с черняшечкой! 
Наверное, Вениамин более боялся именно насмешек.

Поэтому, в тот год он и решился.
Пан, или пропал.

                ***

Был он тогда на каком-то внутреннем нервном кураже.
Верил в свой фарт, верил в то, что он не такой как все эти плебеи, что и годы советской власти жить не  умели и когда он – жених Судьбы и баловень господина Случая вперед всех на кафедре защитился, да получил профессора, да съездил поработал за границей, да «волгу» - матушку себе вместе с дачкой в Ильинском справил на зависть соседям, когда он и при советах с коммунистами жить умел – верил Вениамин Борисович что сумеет жить и  при капиталистах.

В стране тогда, по большому счету – ничего не было. Хоть шаром покати!
Были только несметные запасы сокровищ в виде драгоценных и цветных металлов, рассованные по задним дворам еще девственно-неприватизированных оборонных предприятий, да толпы неприкаянных, не выехавших покуда в Германию, да в Америку красивых славянских женщин… А так – не было ничего. Ни жратвы, ни выпивки, ни ширпотреба. 
И компьютеров персональных не было.
Вот  как раз ими – компьютерами Вениамин Борисович, как прогрессивно мыслящий профессор, ими то он и решил заняться.

Найти на Западе фирму, которая бы за десять процентов от оборота и за три процента от прибыли согласилась бы поставлять снятые, отработавшие свой ресурс в офисах и морально устаревшие персоналки, было нетрудно. Не трудно было и здесь найти покупателей на компьютеры с «двести восемьдесят шестыми» процессорами и черно-белыми мониторами, которые в Германии Вениамин Борисович покупал на вес – исчисляя этот вес в тоннах…
Но для получения сверхприбыли, было необходимо еще и найти способ ввозить оборудование без пошлины.
И тут Ангел послал Вениамину Борисовичу юного комсомольца – Рустама. Зицпредседателя общественного фонда помощи детям, пострадавшим от землетрясения в Армении. 
Фонд этот таможенными пошлинами не облагался.
Ушлые комсомольцы из ЦК для того его и создали, чтобы из Германии водку «Распутинскую» через него завозить. Но если через фонд везут, такую нужную детям, пострадавшим от армянского землетрясения, водку, то отчего же не завезти через этот фонд и подержанные компьютеры?

Через год…
Через год, когда Вениамин Борисович заработал свои первые пять миллионов долларов, они с Рустамом остались в этом бизнесе одни… Одни из тех, с кем этот бизнес начинали…
Очень конкуренция сильная была.
Были и конкурирующий фонд – тоже не облагаемый налогами, вроде как фонд ветеранов какой-то южной войны, и были фирмы-конкуренты, которые тоже покупали в Европе компьютеры контейнерами - на брутто-вес.  Десятками тонн.

Но Вениамину Борисовичу было почти не страшно.
Это как в драке.
До драки страшно, а в молотилку влез – там уже и боли не чувствуешь, один только азарт!

Только когда за два последующих года они с Рустиком удесятерили свои состояния, когда вместо компьютеров уже стали заниматься продажей недвижимости, пришлось перевести дух…
А потом и вообще отойти от дел.
Потому как снаряды стали ложиться уже рядом с их окопами, а снайперские пули уже просвистывали буквально в сантиметре ото лба…

Но три года они проработали вместе.
Вместе мотались в самолетах из Шереметьева в Берлинский Шёнефельд и обратно в Шереметьево – бывало по три по четыре раза в неделю.
Вместе скитались по гостиницам, вместе, бывало, ложились на дно, уезжая на снятые начальниками их охраны – дачи под Москвой.
Тогда то Вениамин Борисович, кстати говоря, и присмотрел себе этот детский санаторий на берегу реки Тёмы.   
А с Рустамом они много говорили тогда и о музыке, и о литературе…
Вот теперь у Рустика сын родится.
Он Вениамину Борисовичу как племянник будет.
Может, крёстным отцом пригласят?
Анжелка то ведь, православная.

Так что будет у него, может, родственная душа!

5.

Гешку отрядили на задание как то совсем неожиданно.
Он уж было подумал, что это все шутка какая то идиотская была.
Ан нет, не шутка!

Со своим сторожем за двое суток сидения на квартире он как то даже сжился – сдружился. Болтали с ним о всякой чепухе – об американском кино, о футболе, о женщинах.
Сторож представился Алексеем, но Гешка почему-то внутренне уверенно полагал, что не Алексеем его звали. Не похож его сторож был на Алёху – и все тут.
Генка, когда что-либо мастерил или делал такое рутинное, всегда песни напевал себе под нос. Он эту манеру от тетки своей Марии Евгеньевны подцепил.
Вот и тут, сидели они с Алексеем на кухне, Генка картошку чистил и напевал из некогда слышанного от соседа дяди Пети – пол-века по колониям отсидевшего:

Сам я вятский уроженец
Много горя повидал
И скажу я вам по чести – с Алёхой
Кошельки я воровал…

Там далее в каждом куплете этой воровской баллады была приговорочка – с Алёхой…

Турки думали гадали
Догадаться не могли
И решили всем шалманом – с Алёхой
К шаху с жалобой пошли

Шах им дал совет хороший
Чтоб были целы кошельки
Запирайте вы карманы – с Алёхой
На висячие замки

Но и тут я не промазал
Нигде я промаху не дал
Долото достал большое – с Алёхой
Долотом замки сшибал…

-А чёй-то у тебя в песне твоей дурацкой у турков и вдруг шах? – поинтересовался сторож Алексей, кидая в кастрюлю очередную картофелину, - у турков еще со времен нашей октябрьской революции республика и первый президент  ее – друг Советского Союза товарищ Акатюрк!

Вот так вот!
На Алёху в песне не обиделся, а за шаха и Акатюрка ухватился. Придрался к шаху.
Значит, не Алёхой сторожа звали.

Не успели картошки нажарить с тушонкой, как хотели,  Алёхе – сторожу этому позвонили.
Тот поговорил…
Вернее  выслушал молча директивы, и выслушав, махнул рукою и скомандовал, - всё, товарищи туристы, гасим костер писая на него и срочно покидаем лес, женщины в записывании костра могут участия не принимать…

Так и не поели картошки с тушонкой.
А хотелось.

Генка погрузил камеру и компьютер в специальную заплечную сумку, надел неприметную черную куртку, шапочку вязаную неприметную и был готов.

Внизу их поджидала машина.

Девятка бардовая.
Неновая.

- Значит так, - сказал Алексей, - поднимемся сейчас с тобой на чердак, оттуда на крышу. Я тебе покажу окна. Будешь сидеть скрытно покуда тебе на мобильник СМС не пришлют – уходить. Когда в окнах свет зажжется, будешь снимать. Чем больше, тем лучше. И кроме того, каждый час будешь пару фоток через мобильный с компа на мэйл отправлять, понял?
Чего не понять?
Погода только дрянная, как бы не замерзнуть!

На крышу Алексей его уверенно вывел, сразу видать – профессионал.
На лифте доехали до предпоследнего этажа. Там один этаж пешком прошли – причем, Алексей шел первым.
На последнем этаже - лесенка железная на чердак.
Над нею люк.
Люк на висячем замке закрытый.
Алексей в две секунды замок снял и рукой махнул, - давай за мной!

- А если когда назад идти, его закроют? – спросил Гешка, - чё мне тогда делать?
- Не бзди, не закроют, - уверенно приободрил сторож, - я внизу буду в машине тебя страховать.

На крышу вышли, когда уже стемнело.
Выползли на гремящее кровельное железо через гнилое слуховое окошко.

- Во-о-он они те окна белые со стеклопакетами, видишь? – рукой показал Алексей, - шесть окон от угла до эркера, это все одна квартира. Как свет где-то зажжется – снимай.

Гешку сторож посадил за кирпичной трубой. Из рюкзака вынул для него брезентовую подстилку, чтобы не на железе сидеть, и накидку из черной болониевой ткани – это вдруг дождь пойдет , и вообще, для маскировки лучше накрывшись сидеть.
Бинокль полевой шестикратный еще выдал, чтобы лучше наблюдалось…

- И если на крыше посторонний появится, нажми вот кнопку вызова, понял? Я приду решать проблему.

-А если пописать захочется? – спросил вдруг Гешка.
- Делай под себя, шпиён хренов! – хмыкнул Алексей и погромыхивая кровельным железом, полез назад в слуховое окошко.







Глава 5

1.

Вторую отлучку Павла – второе его катание на милицейской машине скрыть не удалось. Недооценил Пашка дядю Абрикосова – тот что ли показания спидометра записывал и проверял? Но так или иначе, Пашку к ответу вытащили на правёж.

А до этого, перед разборками с Абрикосом, не утерпел Пашка – съездил на Анжелкиного мужа поглядеть, да проверить – что за персона такая, и как на него наехать на такую персону?

Абрикос  был страшен.
Кабы не опыт, приобретенный Пашкой в Мордовском лагере, где он отсидел почти год, покуда его оттуда не вытащили по чьему-то заступничеству, мог бы Пашка и испугаться.
Еще вчера улыбчивый и приветливый дяденька Абрикос, стал вдруг безжалостным и жестким, готовым если надо и убить. Видал Пашка таких паханов. Зарежут и в ту же ночь будут спать сном невинного ребенка.

- Ты чё, паскуда удумал? – шипел Абрикос, - ты нас всех завалить удумал? Ты куда, гаденыш, ездил? В ментовскую? Хвастаться, как ты красиво можешь им машины малярить? Ты к ним маляром-кузовщиком пойдешь, а нас всех на кичу? К хозяину?

Четверо приехавших с Абрикосом бойцов со стриженными затылками - все в классической униформе – кожанка, спортивные штаны и кроссовки – исполняли долгую экзекуцию правежа.
Двое держали, а двое били по очереди.
Досталось и Сереге.
Что б знал, что за рекомендацию – де, кого в банду привел – тоже надо отвечать.
Но его несильно били..
Так, для проформы.

Впрочем, Пашку тоже убивать до конца не стали.
И лица не попортили.
Били в основном в живот, по печени, да по почкам, чтоб больнее было. И чтобы долго помнил Абрикосову науку.

Поверил Пашке Абрикос.
Поверил, что Пашка просто придурошный и просто искал себе приключений – поехал кататься, остановил лоха на дороге, ограбил его… Потом понравилось – поехал и еще раз. Покуражиться – поизображать из себя гаишника…

Спасло Пашку то, что сказал он, куда выкинул документы того женишка… Булынника Леонида Юрьевича – в какую помойку.
Коротко стриженые бойцы Абрикоса  в кожанках с кроссовками – сгоняли и вмиг нашли и привезли.
- А чего, только одного и ограбил? – с укором спросил Абрикос.
Он уже не подозревал Пашку в двурушничестве.
- А остальные бабками откупались, - ответил Пашка, кривясь от боли в животе.
- Ладно, резать сегодня мы тебя не будем, - подытожил Абрикос, - нам для дела шофер нужен, каждый водила на счету, так что лежи пока дома и думай о том, что ты виноват. И что доля твоя в деле с сегодняшнего дня поменьше стала.

Серега тоже надулся на Пашку и два дня с ним не разговаривал.
Вот и лежал Пашка мордой в подушку в их однокомнатной квартирке на пятом этаже и думал, и думал про свою жизнь.

А ведь все беды из-за баб.
Правильно старый кольщик на зоне – дядя Гирей говорил, - классический сюжет, что нас губит – бутылка водки, карты и бабские ****ские глаза!
И колол желающим мужикам эту фраерскую наколку на плечо – три карты, ножик, бутылку с обвившей ее змеей и девицу, улыбающуюся таинственной улыбкой…
- Улыбкой Джоконды, - как пояснял их самый умный и образованный в отряде лох из мужиков, по кличке Философ, сидевший за бухгалтерские махинации.

Верно дядя Гирей говорил, - все беды из-за баб.
Зачем он эту Мэри полюбил?
Это все Генка – онанист его подначивал.
Гляди, Пашка, какая девка сочная, словно груша налитая, а ты самый сильный в нашей школе, так пусть она твоей бабой будет!
Подначивал-подначивал, а Пашка возьми, да и взаправду – влюбись!
Кабы не Генкины подначки, может и не замечал бы эту Мэри.
Подумаешь, мало что ли девчонок на дискотеку  в клуб железнодорожников ходило?
И все с дойками, все при ногах…
А эта, а Мэри, она такая высокомерная, такая заносчивая, такая презрительная.

Де, вы все грязь под моими ногами!
Ну, и задело это Пашку.
Зацепило.
Всех ее хахелей последовательно отлупил и отбрил.
Никто в Бердске и не смел на сто метров к Мэри подходить – все знали, что за танец с этой девчонкой можно враз передних зубов лишиться.   
Но Мэри оказалась такой непростой, что ничего Пашка кулаками своими добиться не смог.
Парней вокруг нее не стало, но в образовавшийся вокруг Мэри вакуум – самого Пашку она не пустила.
Гордая.
Не её поля он Пашка ягода!
Она филологиня – абитуриентка МГУ, Элюара и Экзюпери в подлиннике…
А он кто?
Простой бандюга с рынка – с азербайджанцев налоги для пахана выбивает?
Или кто он еще?
Слесарь – авторемонтник. Гаечным ключом стоя под подъемником размахивает?
А ей подавай умного.
Умного миллионера московского.
И плюнул бы, и наплевал бы на нее, да тоже – гордость! И принцип – если вложился во что-то, то надо с этого дела какую-то прибыль иметь. 
И тот же Гешка – все подначивал.
- Тебе эта баба должна принадлежать, тебе!
А сам-то Гешка – морковку свою  дрочил, мечтая о ней.
И чем все кончилось?
Хреново все кончилось.
И в тюрьму в первый раз из-за нее сел, и второй раз едва туда же не угодил.

                ***

Пашка скривился от боли, заворочался…
Резюме по Мэри было одно.
Не мог, не мог он оставить ее…
Это было бы признанием того, что он слабак.
Что он не мужчина.
На колени ее поставить.
И взять.
Взять ее.
И чтобы сама молила – возьми, возьми меня!
Только тогда, только тогда его душа успокоится!

Жениться на Мэри?
Нет, наверное, об этом он уже не мечтал.
Мечтал взять ее.
Сильно, властно, грубо…
Но чтобы при этом сама умоляла – возьми, возьми меня.

Его отношение к Мэри можно было охарактеризовать словосочетанием – задетое самолюбие. Или – оскорбленная честь.
Но не любовь.
Нет, не любовь.

А уж что до Анжелки – с той все понятно.
Вещь, которая ему принадлежала и к  которой он привык – не имела права самостоятельно убежать из его Пашки обихода, из его Пашки хозяйства.
Ей надо было отомстить.
Показать ей, кто ее хозяин.

Так что, не успел пока Пашка совершить задуманного в отношении обеих девчонок.
Не успел.
Но это не значило, что месть отменилась.
Она просто отложилась.
До лучших времен.
Вот провернут они дело с Абрикосом, вот провернут, а тогда, получив свою дольку, Пашка уже ни перед чем не остановится.


2.

Но не один только Пашка в этот момент думал о Мэри.
Думал о ней и Геша-вуайерист.
Геша сидел на брезентовом коврике, накрывшись от моросящего дождя черной накидкой из болоньи.
Сидел и поглядывая порою в сторону караулимых им окон, думал о том, как принялся бы ухаживать за Мэри, стань он богат.

Геша любил помечтать, представив себе, как если бы вдруг случилось, найди он чемоданчик с долларами, или что еще интереснее, получи он вдруг от пришельцев из космоса такую палочку или шлем, которые бы подчиняли его воле других людей, делая их послушными его приказам зомби.
Геша любил так помечтать, и всегда в конце цепочки воображаемых им событий, возникала она – Мэри, которая обязательно бы попадала в его Гешки объятия и там бы  счастливая трепыхалась, словно пташка, щебеча, - ах, как мне с тобой Геночка хорошо!
И чтобы все враги и обидчики его – в конце мечтаний были бы жестоко наказаны и были бы попраны публично – в грязь и в прах.
Вот он – Геша, бродит в окрестностях Бердса и в осиннике, где обычно по осени собирал с теткой своей Марией Евгеньевной грибочки для соленья, находит вдруг потерпевший аварию космический челнок пришельцев. И у него у Генки  на руках помирает инопланетный космонавт. Генка снимает с пальца этого космонавта перстень, а перстень этот дает такие телепатические возможности всем внушать свою волю и подчинять ей…
Ну, первым делом Генка идет назад в Бердск и заходит в сбербанк. Там велит начальнице отделения выдать ему без документов три миллиона рублей наличными и после выдачи, тут же забыть про него, про Генку…
Нет, это ерунда! – решил Геша и начал мечтать по новому…
Найдя такой перстень, он непременно поедет в Москву.
Просто подойдет к шоссе, остановит приличную машину – Мерседес или джип, и прикажет водителю – вези меня в Москву прямо в центр!
А если по дороге их машину гаишник остановит, он над тем обязательно поекуражится и заставит отдать ему – Генке – свое табельное оружие – свой пистолет…
Ну, приедет Геша в Москву, зайдет в администрацию Президента – мимо ошалевших, мимо загипнотизированных  охранников и прямиком к начальнику администрации.
И тут начнутся дела!
Прикажет он начальнику администрации – созвать всех министров.
И внушит им всем, что теперь он – Гешка их хозяин и повелитель…
Ну…
Первым делом прикажет арестовать по списку всех своих врагов и недоброжелателей.
И Пашку – одним из первых.
Сколько он от Пашки пострадал!
Сколько он от Пашки тумаков и пенделей получил в своей жизни!
Потом, обязательно Вениамина Борисовича надо арестовать.
За то, за то что его любовь Мэри с ним была…
Ну, еще пару одноклассников, пару учителей школьных, да пару бердских его соседей – вот, собственно и все враги.
   
Пусть их в клетки посадят и возят по Бердску, как походный передвижной зверинец.

А потом к нему – к Гешке приведут Мэри.
И будет у него с нею любовь…
Любовь было особенно приятно представлять.
Как он будет ее раздевать, да как будет ее целовать…

В самом интересном месте мечтаний, Гешку вдруг разбудили…

- Чё, заснул шпиён хренов!

Это был Алексей.
А с ним был еще какой то здоровенный мужик.
- Не будет съемки сегодня, хозяева на хату уже не приедут, сворачиваемся! – сказал Алексей.

Гешка обрадовался, засунул бинокль в сумку…
Но рано обрадовался…

Они – эти двое - почему то вдруг быстро скрутили Гешку.
Сделать им это было нетрудно – он такой щупленький, худенький, а они – две горы мускулов!
Гешке  связали за спиною руки, а потом еще и залепили ему скотчем рот…
У-у-у!
У-у-у!
У-у-у!
Глухо стонал  и дергался Гешка.
Он ничегошеньки не понимал.
Куда?
Зачем?
Почему?

А Алексей со здоровенным деловито подтащили Гешку, словно он куль с мусором – подтащили его к краю крыши и перекинув его через ограждение вдруг свесили его, держа  за ноги – свесили головою вниз…
А дом шестнадцатиэтажный…
И увидал Гешка свой конец…
Конец своей жизни.

У-у-у!
У-у-у!
У-у-у!
Глухо стонал он под скотчем, залепившим ему рот.
Широко расширенными глазами он глядел на раскачивающийся далеко внизу – московский дворик с запаркованными там машинками, клумбами и детскими горочками…

Вот сейчас он туда полетит.
Вот сейчас…

- Слыш, ты, шпиен хренов! – сказал Алексей, - хочешь вниз башкой туда? А? Не слышу! Хочешь?
У-у-у!
У-у-у!
У-у-у!
- отвечал Гешка из под скотча…
Они резким рывком втащили Гешку обратно на крышу.
Острым  ножом Алексей разрезал скотч, стягивающий худенькие Гешкины кисти. А второй амбал больно содрал скотч с Гешкиных губ.

- Вякнешь кому про то, что здесь было, мы тебя найдем и уже тогда по-взрослому, по настоящему башкой виз с крыши бросим, понял?

- Понял…

Покуда тащили его до машины, еще несколько раз для того, чтобы запомнился заученный материал, потому как повторенье – мать ученья – несколько раз врезали ему по печени…
-Куда его в машину то обоссанного? – возмутился второй амбал, - от него же шмонит!
Но Алексей отрицательно мотнул головой, а он, судя по всему был здесь старшим, - давай, давай уезжаем отсюда все!

Довезли потом до садика возле метро Профсоюзная и выкинули.

- Вякнешь где про нас, найдем и убьем, - напомнил Алексей, - причем убивать будем очень больно, понял?

- Понял…
Все понял…
Понял, что жизнь-говно.
А еще и в метро идти с воняющими и мокрыми штанами…
И вообще – куда теперь идти?

3.

Мэри не очень расстроилась от того, что писатель Улыбин куда то исчез. Куда то пропал.
Не звонил больше и никуда более не приглашал.
Разочаровался в ней что ли?
Раздумал дальше ухаживать за девушкой?
Странно!
Ей показалось, что он ею был сильно увлечен.
Собственно, Мэри привыкла к тому, что большинство мужчин, попадающих  в зону действия ее харизмы – непременно ею увлекались, как малые частицы, захватываемые силой притяжения, пролетающего ядра кометы, втягиваются в ее хвост, состоящий из всякой мелочи…
А Улыбин вдруг взял и пропал.
И рукопись свою обещанную в издательство к сроку не представил.
Но жизнь текла своим чередом, а природа пустоты не терпит, и на месте  писателя Улыбина через пару недель образовался Виктор.
У Виктора была большая машина – джип и он сказал, что работает  менеджером в охранном предприятии.
Познакомились они при банальных обстоятельствах.
Мэри опаздывала в издательство и ловила частника, чтоб хотя бы доехать до метро.
А тут Виктор на джипе.
- Садитесь, девушка, куда нужно?

Она было попросила за пятьдесят рублей только до метро подкинуть, а Виктор, расспросив куда нужно в смысле  конечной цели, если исключить метро, как средство доставки ее тела, предложил задаром и до самого издательства…
Со всеми пробками ехали почти полтора часа.
Ну, и за это время  он ее уболтал.
Удачливый, сильный и смелый мужчина.
Служил в элитных подразделениях спецслужб.
Имел награды, был отмечен, повидал мир…
А теперь при деньгах, при престижной работе – машина вот у него крутая – джип японский размером с иную малогабаритную однокомнатную квартиру…

Он довез до самого издательства и многозначительно намекнул на то, что как бывший офицер спецслужб, теперь имеет достаточно информации, чтобы ее найти.
Но Мэри и не противилась.
Дала телефончик и согласилась сходить вечерком в ресторан или в клуб.
Хоть и поняла каким то чутьем, что Виктор женат.

- Грех! Опять грех! – шептал ей внутренний голос.
И лицо отца снова показывалось из украшенного красным кумачом и черными лентами кузова грузовика.
- Грех, опять грех!

Но природа, но тяга к флирту сильнее любых табу.
И на это табу, свободной волею своею, данною ей от рождения, она уже накладывает свое собственное «вето».
Это как в жизни сложной техники.
Если сирена и красная лампочка сигнализируют – «опасность», иногда летчик или капитан предпочитают отключить сигнализацию, чтобы не нервировала.
Так и Мэри.
Постаралась отключить лицо отца, выглядывающее из гроба.
Постаралась отключить это мешающее греху видение.

Назавтра вечером она уже пошла с Виктором в какой-то ресторанчик в центре у Никитских ворот. И ночь провела с ним.
Вернее пол-ночи, потому что в три часа он уехал от нее.
К жене.
А Виктор и не отнекивался, и когда Мэри прямо спросила – к жене? – он кивнул – к ней еду! И от нее – ты уж извини – не уйду никогда. 

                ***

Но когда вслед за Улыбиным и Виктором из ее жизни внезапно исчез и третий ухажер, едва успевший стать ее любовником – Мэри обеспокоилась.
Все ли с нею в порядке?
Раньше, в прежние времена – мужики настолько влюблялись в нее, что наоборот – не отогнать было от себя!
А тут – один пересып, одна ночь – и пропадают!
Почему?
Непонятно.

4.

Вениамин Борисович давно уже внутренне согласился с доводами своего младшего партнера, в логически-убийственной бесхитростности своей сводящимися к примитивной тезе, де мужчина должен заниматься делом… Внутренне согласился, но внешне – продолжал по-ослиному упираться. Во многом именно из-за того, что доводы эти приводились именно младшим партнером, а не старшим. Или хотя бы даже равным по возрасту, опыту и образованию.
Да кто он этот Рустам, чтобы учить его – ученого?
Именно, не для красного словца по русской поговорке - ученого, а настоящего университетского профессора!
Рустам для него был комсомольцем и пацаном, им и остался.
Это Вениамин Борисович всегда поучал Рустама.
А теперь – что за метаморфозы?
Яйца курицу учат.   


                ***

Однако, резон в доводах Рустама был.
И интерес тоже присутствовал.
Вениамин Борисович рано отошел от дел.
Их бывший ГДРовский поставщик компьютерной рухляди – там у себя в Германии, стал теперь министром, и даже не «земельным» министром, а федеральным. И пробил в правительстве очень интересный проект. Теперь ему нужен партнер-контрагент здесь в России. Но не всякий, а такой, которого бы он знал, и которому мог бы доверять.

- Вениамин Борисович, - с комсомольским жаром говорил Рустам, - это дело как раз про Вас и для Вас, решайтесь! Денег немеренно заработаем. Нельзя мужчине молодому без дела сидеть.

- Это я то молодой? – кокетливо  хмыкал Вениамин Борисович.

Он уже внутренне согласился.
Но нужно было еще показать капризную несговорчивость, показать характер.
Вениамин Борисович, как ребенок и как девушка, любил, чтобы его поуговаривали.

- Ну что? – риторически провозгласил Вениамин Борисович, - дом я построил, дерево я посадил, если считать сад в имении за дерево, осталось миллиард долларов заработать, чтоб программу грузинскую выполнить?

- Почему грузинскую? – удивился Рустам.

- А почему у нас вообще в России так любят повторять эту псевдо-кавказскую белиберду, выдаваемую за какую-то эссенцированную мудрость? Де, мужчине надо дерево посадить, что-то там еще сделать, женщину обрюхатить что ли?

- Про женщину там не было, - возразил Рустам.

- Вот-вот, а зря про женщину не было, а так полная чушь на постном масле, а не мудрость, ну вот скажи мне, зачем городскому современному мужчине дерево сажать или дом строить? Когда по социальному закону в обществе каждый должен делать то, что умеет? Доктору, который оперировать должен, зачем ему деревья сажать? Или модельеру-кютюрье – зачем ему с кирпичами и мастерком – дома строить? Зачем?

- Ну, это же в переносном смысле! – улыбнулся Рустам, - дом построить это в смысле семью завести. А дерево посадить, это в смысле добрых дел…

- Глупости, - однозначно отрезал Вениамин Борисович, - глупости все это, мужчина должен делать то, что умеет лучше всего, и успех его мереется деньгами, сколько он на любимом деле заработал! Кютюрье тот же – будь он Кендзо или Версаче – мереется денежным доходом его дома модной одежды, а хороший хирург – миллионами, заработанными на сложных операциях.

- Ну, не все так прямолинейно, - возразил Рустам, - всеже есть хирурги бессребряники! И кютюрье тоже. Которые с хороших людей за модный пиджак денег не берут.

- Может и бывают исключения, - согласился Вениамин Борисович, - но я свою программу жизненную в смысле домов и деревьев хочу измерить универсальным экономическим эквивалентом, придуманным еще древними вавилонянинами для замены натурального бартерного обмена.

- Деньгами? – хмыкнул Рустам.

- Миллиардом в долларах, - ответил Вениамин Борисович, - и уверяю тебя, - добавил он, - любовь к миллиарду и процессу зарабатывания этого самого миллиарда заменит мужчине любую вульгарную любовь к женщине.

- Значит, можно заключить, что Вы согласны? – подытожил Рустам.
- Наверное, так, - ответил Вениамин Борисович.

                ***


Они снова вышли в гостиную, где их ждала необычайно похорошевшая жена хозяина дома – Анжела.

- Обожаю Кавказскую пленницу! – воскликнула она, - показывая мужу и гостю мужа на большой плазменный экран, на котором Шурик ехал на осле и пытался догнать девушку Нину в исполнении артистки Варлей.

- На Новый год сто раз покажут, по всем каналам, - отозвался Вени амин Борисович.

- Это оттуда? Где  Грузин другого грузина спрашивает, - а удача, Она блондинка или брюнетка? – спросил жену Рустам.
- Нет, не оттуда, - отмахнулась Анжела, вся поглощенная происходящим на экране.

- На Новый год покажут, - Вениамин Борисович продолжал рассуждать вслух, -
   
  - Странная штука – эта человеческая психология. Всего то делов – меняется последняя цифирка в порядковом номере года, а сколько шуму! Собаки, те просто сходят с ума от бесконечных хлопков китайской пиротехники и начинают элементарно с испугу либо кусать собственных хозяев, либо вообще, оборвав поводки, бежать сломя голову прочь, не понимая, собачьими своими мозгами, что убежать от новогоднего разгула двуногих прямоходящих можно разве что только до мыловарни…

- Это Вы верно подметили, - согласился Рустам, подсаживаясь на диван к жене и обнимая ее за плечи, -  собаки шизеют от китайской пиротехники, но двуногие  изо всех праздников любовно выделили именно Новый год, ставя его порой даже выше дня собственного рождения. Свой то день рождения – он как бы не носит всеобщего – всеобъемлющего характера, ежели ты не вождь нации и не родился 21 декабря. А вот Новый год, он не только тем хорош, что чаще эстонского секса, но и тем, что его празднуют все.
- Угу, - согласился Вениамин Борисович, - все празднуют, И даже те, кого седьмое, скажем ноября или первое мая – разделяют по разные стороны баррикад, в ночь с тридцать первого на первое – уж обязательно все нахрюкаются под шубу и оливье, с тем, чтобы потом выйти на улицу и китайскими петардами русских собак попугать.
  - И обязательно помечтать, - вставила Анжелка, -  что  как новогоднюю ночь проведешь, так и весь год пройдет.

- Умница, - похвалил жену Рустам и нежно поцеловал ее в щеку, -    А вообще, если по Достоевскому это англичанин обезьяну придумал, чтобы русского дразнить, то Новый год – придумало лицо неизвестной национальности по фамилии Супермаркет – чтобы русского на деньги опустить…

- Анжела, а Анжела, - Вениамин Борисович вдруг решил привлечь внимание жены своего молодого  друга, - вы же неправильную сказку смотрите сейчас, я вам говорю!
- Как неправильную? – изумилась Анжела.
 
  - А так, вот, неправильную, там ведь как?
  Жила была девушка – Нина и ее любило лицо кавказской национальности – товарищ Саахов. Так любило, что даже жениться хотело законным браком.
  Но Нина отказала товарищу Саахову и предпочла ему студента Шурика.
  А ведь Нынешнее поколение, то что выбрало пепси – все эти гайдаевские кино смотрит теперь, как некий паноптикум, где все шиворот – навыворот. Положительные, правильные герои типа Шефа из Бриллиантовой руки, что правильно живут, накапливая материальные ценности – ставятся в негатив отрицательного персонажа, а наоборот – моральные уроды, которые имея нахаляву целый гипс золота-бриллиантов – отдают их государству (дяде за спасибо) и при этом их показывают как пример для подражания. Так и с любой другой кинолентой Гайдая, если посмотреть на нее глазами нового поколения.
  Вениамин Борисович перевел дух и продолжил развивать мысль, - 
  Поэтому, в новый год надо показать римейк Кавказской пленницы и срочно переснять всю остальную классику – от Берегись автомобиля, где следователь Максим Подберезовиков будет брать взятки, а угонщик Юра Деточкин не станет переводить денег в детские дома (все равно там разворуют).
  И еще – переснять Бриллиантовую руку, где Семен Семеныч ловко заграбастает гипсовые сокровища и вообще свалит от своей пожилой жены – к молоденькой … из гостиницы Атлантик…
   - И что получится? – недоуменно спросила Анжела.
  - А получится Правильная сказка, где
  Бедный студент Шурик любил девушку Нину. Но девушка Нина была не дура. С Шурика чего взять – разве что почку или глаз для донорской пересадки… А вот товарищ Саахов – у него и дача – Орлиное гнездо – и квартира, и машина большая с шофером… Поэтому, не товарищ Саахов хотел похитить Нину (это просто абсурд – она что – идиотка что ли от своего счастья отказываться?) а Шурик задумал Нину похитить…
  Кавказцы его поймали…
  И тогда, когда вернувшись в Москву с набитым фэйсом, студент экономического ВУЗа Шурик понял, что Нину можно поиметь, если сам будешь что то в этой жизни иметь.

- Вобщем, я так понял, что вы теперь полностью и категорически согласны принять наше с немцами предложение? – еще раз спросил Рустам.
-Совершенно определенно, - кивнул Вениамин Борисович.

А на огромном плазменном экране Фрунзик Мкртчан выговаривал Никулину за слово «валюнтаризм»…

Глава 6

1.

Наконец то грянуло то самое дело, ради которого машины перекрашивали.
Абрикос собрал банду в гараже.
В детали  авантюры – всех исполнителей Абрикос посвящать не стал.
Грозно поглядев на Пашку только заметил, что всяк сверчок должен знать свой шесток. И язвительно произнеся  поговорочку,  пояснил, что если выйдя на дело, кому-нибудь вздумается отклониться от маршрута и заехать к марухе на хазу пистон поставить, то такого выдумщика из клубной самодеятельности он – Абрикос – сам в естественную убыль запишет, предварительно проделав бедолаге пару дырок в его организме.
Пашка хмуро выслушал наставления пахана и только молча потрогал уже начавшие желтеть синяки на своем небритом лице.

- И побрейся, кстати, - сказал Абрикос, - и харю запудри, а то небритый мент за рулем ментовозки да еще с бланшем под глазом  внимание может привлечь. 

Пашка не то чтобы не знал всех деталей, но он даже и общей сути дела не ведал. Ограбление ли сберкассы пахан задумал, или банда собиралась брать инкассаторскую машину?
Пашка знал только одно – на его и на Серегиной ментовозках - главные исполнители, разделившись на две группы, будут утекать после того, как провернут то самое дельце… Милиции, вводя по тревоге свой план «перехват», и в голову не придет, проверять милицейские машины с мигалками.

- С двух ночи будешь стоять на углу Симонова и Парковой возле табачного киоска, - сказал Абрикос, - бензина полный бак, сам чтобы как штык, ни капли, понял!
Пашка сглотнул, кивая, - понял, чё не понять!

Для связи у них была рация «воки-токи» и мобильный телефон. Но по мобилке говорить можно было только обиняками, потому как все разговоры по мобильным телефонам записываются на пленку.

- Как я позвоню и скажу «рыба», заводи бибику и жди, - с мягкой вкрадчивостью инструктировал Абрикос, - а до этого стой с выключенным светом и не шали там!

Накачав Пашку для верности обещаниями «зарыть его на Южном кладбище без надгробного камня, если что», Абрикос Пашку с Серегой отпустил «пидарасить бибики», а сам принялся секретничать с главными подельниками.

Всё…
Завтра Пашка будет богат и свободен.
Завтра у него будут деньги, и он поедет к Мэри, чтобы забрать ее.
Троих ейных хахелей то он уже убил!










2.


Четвертый Маринкин хахаль был умным.
Даже слишком умным.
И даже умнее, чем ее Вениамин Борисович.

Ее вообще тянуло не просто ко взрослым мужчинам – с деньгами, с властью, с чинами… Но к таким – из общения с  которыми можно было почерпнуть, как сидя на лекции в аудитории.
Только, когда сидишь в аудитории, там таких слушателей, к которым дисперсно обращено распыление профессорской мысли, там таких потребителей пищи для ума – полторы сотни, шуршащих конспектами. И там не покапризничаешь = мол, повторите еще раз и разъясните,  что значит слово «когерентность»?
А вот когда сидишь с профессором в ресторане или лежишь с ним в постели – тогда полный эксклюзив! Можешь переспрашивать сколько душе влезет.
 
И Маринка не стеснялась переспросить, когда не очень понимала.
А Вадима Юрьевича, эти ее переспросы только подстегивали.
Его и так порою несло – не остановишь!
Лепил огромными синтаксическими целыми на две страницы мелкого текста без запинки!!
- Слышали, Марин, в Англии двум лесбиянкам разрешили в церкви венчаться? Одна представьте себе в белом брючном костюме венчалась, а другая в черном! Каково?
- Я бы не смогла, - ответила Марина.
- А я думаю, они скоро разрешат венчание с любимым пёсиком, - хмыкнув, добавил Вадим Юрьевич, - и подводя черту собственным мыслям, подытожил одним словом, - капитализм!

Они ехали в его недорогой и не очень новой иномарке с концерта.
В большом зале Консерватории они слушали Бетховена и Чайковского в исполнении  пианиста Петрова.

- Капитализм? – переспросила Марина, - а как вы думаете, у нас надолго капитализм? У нас в России?

Марина спрашивая думала о Вениамине Борисовиче.
Как? Надолго ли и прочно ли его богатство? – думала она.

- Надолго ли у нас капитализм? – хмыкнул Вадим Юрьевич, - это зависит от того, насколько обуржуазилась наша верхушка, потому как все от нее, все от нее, вот недавно во Франции праздновали тридцатилетие прихода к власти левых во главе с их тогдашним лидером Франсуа Миттераном. И вот какую прелюбопытную вещь поведал мне один мой знакомый, тогда – в 75-ом он был в Париже и работал в газете Либерасьен. Основываясь на собственных воспоминаниях, он утверждает, что в те дни, в те стабильные и даже застойные времена процветания западных демократий, перепуганные результатами выборов буржуа – прятали жен и дочерей, и переводили деньги в Швейцарские банки.
   Вот! Нет у буржуазии покоя. Всегда ее преследует страх.
А у нас?
Вы же знаете, Мариночка, у нас в сто раз реальнее возможность погромов и поджогов.
  Россия  такая страна, что в ней буржуазия уже как минимум четырежды пыталась построить свой мир… и все эти попытки с треском проваливались.
Я обожаю Щедрина. Его "кадыки" – концессионеры, эти столбовые помещики, что после "катастрофы" шестьдесят первого года - этакого ихнего дефолта, пожелали попытать счастья буржуазными средствами обогащения - выгодно поместить, вложить, заложить или перезаложить именьица в основном под строительства железных дорог. Они - эти воспетые Михаилом Евграфовичем отставные корнеты преклонных лет с вечно румяными щеками, в непременных фуражках с дворянским околышем – свою капиталистическую деятельность вели не шибко рьяно и умело– в основном сосредоточив ее на пожирании устриц под водочку с шампанским в ресторане Данона на Невском, где ловкие греки и евреи облапошивали неспособных к гешефтированию кадыков, задешево перекупая именьица и втюхивая им необеспеченные акции иногда даже несуществующих железнодорожных компаний. Теперь, по плачевному результату рывка "кадыков" в буржуи – их можно соотнести с нашей интеллигенцией начала наших девяностых, тоже преимущественно угодившей не в буржуа – а в лохи.


Марина, наполненная бетховенскими сонатами Петрова на Petroff уютно утонув в кресле «пассата», размягченная климат-контролем и мягкой подвеской, слушала завороженно, и ей казалось, что она почти все понимает, только вот повторить потом не сможет, но лиха беда начало!



-  Наша же, нынешняя интеллигенция , добросовестно перепутав понятия "бизнесмен" и "высокооплачиваемый наемный специалист" едва почуяв запах свеженапечатанных банкнот – как и те кадыки середины позапрошлого века , решила попробовать себя в сфере буржуазных способов обогащения. Помните все эти МММ, Властелины, Дока-Хлеб? Но ошибка интеллигенции начала девяностых была в том, что она приняла занятие бизнесом за нечто схожее с выращиванием клубники на Подмосковной даче – де, образованный человек может в любой сфере деятельности преуспеть. Но и Щедринские кадыки и нынешняя интеллигенция  оказались прежде всего непригодными к капитализму в силу отсутствия необходимых для этого морально – психологических черт характера. Апологеты либеральных реформ называют их особым складом ума – способностью к риску и тому подобным. А простой русский человек называет вещи своими именами – жуликоватостью, склонностью к обману… как в народе говорится, - От трудов праведных – не построишь палат каменных…

Марина хмыкнула, припомнив, как папашка и полюбовница его – докторша, повторяли эту поговорку на кухне, относя ее на счет  Вениамина Борисовича.


  - Сейчас вот по Эху Москвы говорят, мол впереди в капитализм шагает  номенклатура. И тогда в щедринские времена была номенклатура – потому как столбовое дворянство имело все мыслимые и немыслимые  привилегии, а и теперь в главных застрельщиках крупной приватизации – впереди оказались те, кто оказался ближе к корыту  материальных ценностей…  Великая буржуазная реконкиста конца двадцатого века в СССР и произошла то от того, что именно разложившаяся и развратившаяся партийная номенклатура пожелала легально обрести и право на передачу по наследству партийных дачек и право не прятать под одеялом бутерброды с икрой.

Марина пожала плечиками… Странно! Вениамин Борисович то ейный не был номенклатурщиком! Но перебивать Вадима Юрьевича не стала… Пусть говорит. Уж больно складно у него получается… Округло так… Наукообразно. Прямо – хоть в книжку или в газету!


  - Второй волной русской буржуазии, вслед за столбовыми дворянами-кадыками - были Тит Титычи и Сил Силычи – любовно воспетые нашими телесериалами про Угрюм – Реку. Вчерашние хлебопашцы с ухватками и замашками разбойников с большой дороги. Тит Титычи и Сил Силычи – быстро наживали, а потом, как говорил про это покойный  академик Панченко, (Вадим Юрьевич перекрестился) бросались замаливать грехи в монастыри… Или запойно пили и при этом всё что под руку попадется – крушили, покуда не помирали апоплексическим ударом… Они от тоски устраивали языческие пиры с битием зеркал и раскалыванием бутылок об головы прислуги, а наутро расплачивались не считая сотенных и ехали в монастыри – грехи замаливать. Не терпела русская душа богатства. И они – эти Тит Титычи и Сил Силычи – не составили династий подобно Ротшильдам. Русская душа – она христианка по рождению! Совершил грех – украл, облапошил товарища, убил, ограбил – поехал в монастырь да все награбленное то и на храмы отдал.
   
Марина хмыкнула снова.
Опять не примеряется это на ее Вениамина Борисовича.
Опять не про него.


  - Третьей же волной русской буржуазии были "совбуры" или попросту нэпманы – советские буржуи в непременных "нарымках" – коротких клетчатых брючках - что то вроде красных пиджаков начала девяностых,  нарымках – от словосочетания Нарымский Край – куда их потом всех преимущественно и свозили. Эти Совбуры пожировали неполных восемь лет… потому как опять были не во время! И самое главное – подобно нынешним буржуа недооценили привычную философию российского менталитета, которая заключается в том, что в России нет благоговения перед частной собственностью!
   
- Это верно замечено, - кивнула Марина, вспомнив пожар поместья Вениамина, в котором сама едва не сгорела.

  - Более того - В России только государство распоряжается и собственностью и судьбами людей.. Так Иван Грозный в ходе опричнины показал боярам вотчинникам, тем, кто владел землями на протяжении многих поколений и служивым людям, которые получали имения за военную службу – одним махом показал, что может все отнять, перераспределить более того –и бояр и служивых переселить, а недовольных – кого на дыбу, а кого, как Малюта Скуратов говорил – "ручным боем поучить". То же сделал с совбурами и Сталин.
   
Вадим Юрьевич на секунду прервался, делая сложный обгон…

  - И вот и теперь простые русские люди ходят гуляют вокруг загородных дворцов новых богачей и похохатывая обсуждают - где будет потом детский сад – а где дом отдыха профсоюза рабочих литейщиков. У нас нет и не может быть сочувствия к буржуазии –к ее праву на собственность. Поэтому, будет государство отнимать – никто в белую армию записываться не пойдет. Любой изрядно поживший в нашей стране человек ,и не обязательно уж долгожитель, знает, что грош цена у нас всем идеологическим заклинаниям о стабильности. Уж при застойном брежневском времени – как только не писали везде и на каждом доме , как теперь про концерты Петрова на растяжках пишут – что коммунизм неизбежен, что социализм победит… и такой же грош цена теперь всем этим заклинаниям правых о необратимости реформ и священности приватизированного.
  Вот так – трепещи буржуй до самой смерти.
   
   И как бы не пытались правые воспитывать "уважение к закону и к собственности" -русский менталитет – изменить невозможно – зря на радио Эхо Москвы мечтают о воспитании уважения к собственности – пусть они попробуют перевоспитать менталитет обитателей стран Персидского залива – и отучить шейхов от гаремов, заставить их пить виски с содой и не совершать намазов… И потом, как можно воспитать уважение к закону и собственности, когда по сути дела, сначала собственность была "неправедно приобретена", а потом под это дело приспособили закон? Что оба акта – и обретение собственности – и подгонка под это формальной законной базы были безобразно циничны и безнравственны
  Поэтому и будут в народе доминировать бунтарские погромные настроения и желания переделать все по справедливости.
   
  Кстати, русская буржуазия легко переживет и возможный будущий новый передел. "Easy come – easy go" Легко наживается – легко уходит…


Марина кивнула.
Изи кам, изи гоу…
Это на Вениамина Борисовича похоже!
А я?
Неужели и я такая же вырасту и не стану жалеть своего сгоревшего дворца? – подумала вдруг она.
Подумала и сказала вслух, - нет, вот новое поколение, новое поколение тех, кто в программе «под аквариумным стеклом» на телеканале Эн-Тэ-Пэ-Эс не стесняется сниматься – эти – эти непременно капитализм построят!

   
   
- Эти? – оживился Вадим Юрьевич, - Эти? Которые под стеклом ползают? Баринов давеча писал: "Великий мистификатор от русской поэзии конца ХХ века Дмитрий Пригов – этакий отечественный Гудини и Дэвид Копперфильд современного перформанса, еще десять лет назад предрекал, что культура  в России выродится самым совершенным образом. Так литература в новом техногенном обществе уже деградировала до эротических и детективных комиксов, где крайне незамысловатые диалоги типа «давай – я готова» просто вписываются в облачка, вылетающие из уст нарисованных героев"…
  Но Пригов ничего не говорил тогда о телевидении, а по законам экстраполяции, можно предположить, что уж это-то "совсем незамысловатое искусство" с его акадЭмиками Тэфи – деградирует еще больше, и наконец придет это теле-еле-видениек абсолютному своему идеалу – показывая жующей макароны публике – таких же жующих макароны уродов, просто поставив в студию корыто со жратвой и унитаз…
  Вообще, авторы этого величайшего проекта "за аквариумным стеклом", брали за образец идеального телезрителя – кошку, которая может целый день сидеть перед окном и глядеть на улицу.
  Но Собственно, акадЭмики Тэфи были недалеки от истины. Интеллектуальный потенциал наших зрителей был оценен ими с практически идеальной точностью. Если публика добросовестно с подсасыванием слюней "хавает" бразильские и гондурасские сериалы, то в конце – концов такой публике можно показывать голую задницу, и объявлять в аннонсах, что сегодня у нас в гостях ученая говорящая жопа. И успех такого ток-шоу – гарантирован, если там еще будут рассказывать, как в программе у одного из акадЭмиков  – "о тетеньке, у которой было три мужа, или о дяденьке, который спал со своей сестрой".
   
  Вообще, авторы величайшего проекта "за аквариумным стеклом" – на правильном пути. Бразильско-гондурасский сериал должен был неизбежно превратиться в нечто доморощенное и экономичное. Зачем платить продюсеру из Буэнос Айреса Хосе – Альваресу – Санчесу Перрейро миллионы песо за сериал? Когда можно посадить под стекло дюжину отечественных уродов, которых при этом не надо синхронно переводить на русский? А впрочем, что там переводить? Набор словечек типа: "прикол, приколись, ВАУ, отстой, я тащусь, прикольно, ВАУ, Толян не быкуй, приколись Марго, пойдем потрахаемся,  ВАУ…". Озвучивать такое "кино" одно удовольствие! Я сам работал звукорежиссером и долгое время руководил студией, озвучивая рекламные ролики и видеоклипы… Эти ползающие под стеклом простейшие организмы можно анимировать, совершенно не заботясь о совпадении "картинки" и звукоряда. Организмы ползают под стеклом, заползают друг на дружку, шевелят жабрами, а звук, как фон, передает информацию – "Толян, приколись, Марго, отстой, Макс, ВАУ, прикол"… И этот "текст" годится в любой момент любого естественного отправления названных организмов, и когда они принимают пищу, и когда ночью наползают друг на дружку…
  А публика, сидит перед теликом, жует макароны, и радуется. А после такой программы можно будет показать ток-шоу с говорящей задницей из… Госдумы, например, или еще откуда… И жующие макароны – съедят. Ведь на фоне показываемого и кошка Муська мудрецом покажется.
   
  Собственно, эксперимент ведется не над теми, кто сидит за стеклом – эксперимент ведется над теми, кто сидит перед телевизором.
   
   
  Мы находимся в начале нового исторического периода. Имя ему будет не ЗАСТОЙ, как при Брежневе, а ОТСТОЙ. И тот – брежневский застой, люди будут еще вспоминать, КАК РАСЦВЕТ КУЛЬТУР И СВОБОДЫ МЫСЛИ, как некий РЕНЕССАНС, как ЗОЛОТОЙ и серебряный века русской культуры вместе взятые.
   
  Потому как в телевизоре вчера, слегка потрахавшись с простейшим организмом Марго, другой простейший организм по кличке Макс, рассуждал:  ВОТ МЫ ВЫЙДЕМ ОТСЮДА – из за стекла – И СТАНЕМ ЗНАМЕНИТЫМИ…
   А мы с вами, Марина, знаменитыми не станем, потому как даже если я опубликую в вашем издательстве мою книгу, умные мои рассуждения никому не понадобятся – народу нужны трахающиеся на экране Макс и Марго, произносящие словечки ВАУ, типа и приколись

Марина грустно улыбнулась…
Все так…
Все именно так.
Но кто нужен ей?
Макс из телевизора?
Нет!
Ей нужен умный взрослый мужчина.
Но ведь она сама не среднестатистическая.
Правда ведь?


   
-   Вот и еще один год пролетел… - вдуг не в тон своим рассуждениям задумчиво заметил Вадим Юрьевич, - как Новый год встречать собираетесь, Марин? Домой в Бердск к папе поедете?

- Нет, не поеду, - не поворачивая головы, ответила Мэри, - у папки там своя семейная жизнь, мне свою налаживать надо.

Помолчали.
Машина дважды залетала левыми колесами в полосу неубранного снега и было слышно, как в компьютерных недрах «пассата» включалась система автоматического притормаживания.

  - А  какие мотивы навевает вам декабрьская метелица? – спросила Мэри.

-   Про то, что история в общем не любит и не терпит пустых пророчеств, - вздохнул умный Вадим Юрьевич, -  Ведь еще живо и вопреки усилиям Эха Москвы не совсем еще вымерло то поколение, которое ежедневно на протяжении десятилетий по единственному тогда радиоканалу слушало непреходящий – и вечный супер-хит партийной поп-топ десятки перманентно-горячих хитов про то, как "день за днем идут года, зори новых поколений, но никто и никогда не забудет имя Ленин…". Так вот – забыли уже. Хоть и пророчили нам, что НИКТО И НИКОГДА. И день за днем снова идут года, и теперь уже не один канал на кухонной радиоточке вещает, а целый набор – шуба-дуба, упс-вау, а я все летала, а я все мечтала-ла-ла, упс-гоп-ца-ца, владимирский централ-ветер северный… И новое поколение уже незаметно подросло, то которое не ассоциирует своего счастливого детства с именем любимого дедушки Ленина.
  Так что, не обещайте деве юной любови вечной на земле, не стройте тысячелетних рейхов и не клянитесь, что никто и никогда кого- то там не забудет, пусть даже и вечно живого.
  Вечного вообще ничего нет.
  Вечны только Кобзон и Алла Пугачева, которые и при Леониде Ильиче, и при Юрии Владимировиче, и при Константине Устиновиче, и при Михал Сергеиче, и при Борисе Николаевиче, и при… вобщем еще не одного президента переживут – вот увидите!

Вот по Эху Москвы  перестали уже вспоминать недавно еще популярные цитатки, ставшие у неких ведущих не просто набором штампов, а неким гоном публицистической фанеры…
  Это такие еще недавно звонко-устойчивые словосочетания как:
  « На переправе коней не меняют»
  «. Горе родившимся в эпоху перемен»
  «. Хочется не то конституции не то севрюжины с хреном»…
   
  И о чем же говорят такие лексические самоограничения? Ведь средней полуобразованной журналюге только дай подсесть на звонкой цитате, он ее будет тереть покуда не сотрет, как хиппи старый левис…
  А такая лексическая диета говорит о том, что по мнению журналистов, мы значитца:
  Переправу - проскочили
   Перемены закончились ….и начался застой или отстой.
  А  Конституцию – или  «жизнь по-закону», равно как и севрюжину – сделали достоянием очень узкого круга людей.
  Ну, про коней на переправе – можно еще поизголяться, что мол последнего коня в пальто мы сменили тоже как раз под Новый год… Если конкретный Новый год и аллегорическая переправа вообще как то соотносятся и коррелируют.
   
  А про перемены и застой…
  Вот возвращаясь к изначальной теме относительно вечно-живого вождя, грешившего тем, что любил пролетариат -сейчас такой половой ориентацией трудно кого удивить, Ленин рабочих любил, а Борис Моисеев – франко-испанских шансонье… Так вот, семидесятилетнее вдалбливание на уровне этакого зомбирования поколению вуду – когда на каждом брандмауэре писали, что Ленин жив – подсознательно перекочевало в контркультуру ранней  перестройки, когда юные бунтари в косухах, стали сами писать на заборе то же самое, только… про Витю Цоя… Это к тому, что второй из этих вечно живых, будучи ярым противником того застойного болота в котором росло и загнивало поколение танцевавших под Смоков, Аббу и Бони-Эм, призывал к ПЕ-РЕ-МЕ-НАМ. И не дождавшись, трагически, как и положено истинному герою – погиб.
  Потом, как мы все помним, были и переправы с конями в пальто, и времена перемен, в которые по несчетно цитируемому Конфуцию – не дай Бог никому!
  А потом и Конституцию приняли - и не одну, включая Башкирскую, Татарскую и Ямало-Ненецкую, и севрюжины с хреном похавали…
  И с чем теперь сидим?
  В преддверьи Нового?
  А если следовать логике, что переправу проскочили и коня в пальто поменяли – то значит въехали в период стабилизации. Или, как в годы моей пионерской юности это называли – эпоху построения РАЗВИТОГО изма. Только раньше это был изм иной общественно экономической формации. Но смысл застоя от этого не меняется.
  При Брежневе боролись с целым набором измов, привлекая к этому родные органы ,без которых, ну просто - никуда, и при новом – рыночном способе регулирования экономики, тоже борются с измом – и тоже при помощи тех же любимых органов.
  Только тогда – в эпоху построения развитого изма – боролись с империализьмом и милитаризьмом, а теперь. Переехав переправу и сменив одного коня в пальто на другого – борются с медждународным терроризьмом…
  Вобщем, налицо все симптомы застоя и стагнации, однако.
  На заборе скоро следует ожидать появления новых фигурантов относительно ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ, а нам – татарам, как выяснилось, все равно в какое время жить – что застоя, что перемен – не один ли хрен!
  Что пулемет – что водка!
  Цой – жив.
  Ленин – в мавзолее.
  Кутузов в треуголочке.
  Чапаев в бурке.
  Петька – в дурке.
  А мы…
  И, разумеется – долой международный терроризм!
Что будет, если в России к власти придут патриоты?
   
   
   
- Нет, вашу книжку мы издавать точно не станем! – с улыбкой сказала Мэри.

Они уже приехали к энду оф зэ дистанэйшн…
Мотор неслышно урчал.
Машинка уютно стояла, светясь космическим набором зеленых и красных лампочек.
Даже жалко было вылезать на этот мороз!

- Почему же не станем? – спросил Вадим Юрьевич.

Ему явно хотелось предложиться в качестве сопровожатого до Маринкиного холодильника и до ее девичьей кроватки.
Вадим Юрьевич верил в магию собственных слов.
Уговорил он девушку?
Уболтал умными речами?
Но достаточно ли этого?
Опыт показывал, что не всегда и не со всеми…
А с ней?

- А потому не станем, что вы слишком умный, - сказала Мэри, кладя теплую ладошку ему на плечо, - а вы сами давеча говорили, что нам нужны те, кто ВАУ, типа и приколись!

- И вас там наверху ждет такой? – спросил Вадим Юрьевич.

Мэри улыбнулась и не ответила.
Открыла дверцу и ступила ножкой на каблуке в рыхлый московский снежок.

А за углом стояла милицейская машина.
И в ней сидел милиционер, и так похож был этот милиционер на Пашку!
Но Мэри этого не заметила.
Она вообще милицейской машины не заметила.



Глава 7


1.

Доходы от продажи фоток вдруг стали составлять значительную для Гешки сумму.
На его картинки нашелся покупатель.
Здешний московский покупатель.
Началось с того, что Геша послал несколько снимков полу-одетых девушек, сделанных им при помощи мощной оптики  через тюлевые занавески и со значительного расстояния… И вдруг получил на оставленный электронный адрес письмо, написанное по русски. Письмо с предложением сотрудничать с редактором Интернет сайта «московский секс-шпион -ру».
  Снимки сделанные Гешей имели успех и позиционировались в стиле «секс спай» и «эмэчур»*

- Старичок, у нас есть учет статистики посещаемости разделов сайта, так вот твои картинки только вчера посмотрели пять тысяч посетителей, писал ему по мэйлу редактор.

* шпион секса и любительские – жанры порнографических и эротических картинок


С редактором Геша  ни разу не виделся.
Общение между ними велось только по электронной почте.
Но гонорары Геннадию аккуратно переводились на его счет в Сбербанк каждую неделю.

Серия картинок из пятнадцати или двадцати фотографий стоила сто долларов.
Серия – это короткий фото-репортаж об одной фотомодели.
Девушка входит в комнату.
Начинает раздеваться…
Девушка повернулась боком, повернулась спиной, нагнулась…

Для жанра «эмэчур» и «секс спай» было совсем необязательным, чтобы девушка раздевалась совершенно донага…  В этом и был особый кайф, если даже трусики и лифчик оставались на ней, до того, как она гасила свет.
Геша давно понял, что те порно-модели, которые раздеваются с той целью, чтобы показать своё тело, не так ценны для вуайериста, не так возбуждают и не так привлекают зрителя, как любительницы-непрофессионалки, которые раздеваются не для того, чтобы показать сотням и тысячам потребителей свои прелести, а просто для того, чтобы пойти принять душ или улечься спать… Генка давно уже  понял, что в глазах и в лицах профессионалок отсутствует искорка жизни… А ее отсутствие – напрочь принижает сексуальную привлекательность. В том то и была ценность его фото-репортажей сделанных через форточку. Модели-профессионалки снимались под светом софитов в студиях… И качество их снимков было в тысячу раз лучше, чем снимки сделанные зумом*  через двор и через тюль занавесок, но Генкины фотки, сделанные через форточку были более востребованными. И за них платили не меньше, чем фотографам, работавшим в теплых студиях на Пречистенке или на Цветном Бульваре.
- Потому что мои модели имеют душу, а порнозвезды – это зомби без души, - говорил себе Гешка.

* зум – электронный или оптический увеличитель изображения

                ***

Ему очень хотелось снять Мэри.
Но он все никак не мог найти ее здесь в Москве.
Ходил в университет на филологический факультет, но там  адреса ее не дали и сказали, что Марина перевелась на заочное отделение.
А где работает, где живет – ищи свищи! Москва большая…

Странно, но более легким делом оказалось – найти где живет Вениамин Борисович. 

2.

Об этой серии убийств на Юго-Западе генерал был вынужден докладывать министру.
Езды с Петровки до нового здания министерства пятнадцать минут, если по осевой и с синяками.
А если в общем потоке, то и все пол-часа.
С Петровки шофер повернул направо на бульвар, там мимо кинотеатра Пушкинский, потом налево на Тверскую, снова направо на Тверской бульвар
Потом В туннель под Арбатом
Проскочил налево под светофор к Кремлю мимо музея Шилова
Слева мелькнул Кремль - справа храм Христа Спасителя, через мост - мимо  дома со звездой Мерседеса на крыше, мимо кинотеатра Ударник.
Развилка
Улица Екиманка
Справа – министерство.
Октябрьская площадь с памятником  Ленину.
На этот раз за двенадцать минут долетели.
Но генералу бы наоборот бы…
Оттянуть бы этот неприятный доклад.
Ведь шутка ли!
В Москве работает серийный убийца – милиционер…

Он убивает мужчин тридцати пяти - сорока лет.
Одиноких водителей среднего достатка.
Все четверо убиты ночью – в ноль или в час пополуночи.

- Грабеж?
- Нет! Автомобили всех четверых убитых оставлены нетронутыми.

Тела убитых найдены за кольцевой дорогой МКАД.
Двое обнаружены на мусорных свалках по Минскому, одно тело по Киевскому и одно по Дмитровскому шоссе.

Убийца останавливал водителей в районе Битцы на Юго-Западе, вынуждал их выйти из машины и затем увозил…
Судя по всему это был милиционер, или человек в форме милиционера…
Эта версия подтверждалась показаниями бомжей из Апрелевки. Они видели, как около двух часов ночи к свалке подъезжали милицейские Жигули. Бомжи испугались и убежали от греха, и поэтому не видели, кто выходил из машины и что делал. Но именно на следующее утро в том месте был обнаружен труп водителя «десятки», установленного потом, как Булынник Леонид Юрьевич.


                ***

- Поздравляю вас, генерал, - жестко съязвил министр, - у вас на Юго-Западе столицы завелся  убийца-гаишник! Ваших ребят в форме и без того народ не шибко любит, а теперь, если это просочится в прессу, как будут вести себя законопослушные водители на дорогах? Будут на всех парах удирать от любого сотрудника ГАИ? И будут правы! Жить то охота!
- Будем искать, товарищ министр, - сказал генерал.
- А что еще остается, -министр неожиданно вздохнул, показав что он не сколько дежурно разгневан, сколько тоже озабочен свалившейся проблемой, - не найдем мы, нам с тобой, генерал, замену найдут…

3.

Вениамин Борисович полюбил общество Анжелки. Она была беременна, и врачи прописали ей длительные пешие прогулки, не бегать, но чтобы и не спать на ходу. Вениамину же Борисовичу, ему врачи тоже рекомендовали много ходить. Вот и нашли друг дружку два компаньона. 
Старому олигарху нравилась эта, как он выражался, девственно чистая и бесхитростная душа, и долгими их прогулками по аллеям  местного лесопарка, Вениамин Борисович взялся как бы учить, как бы наставлять юную жену своего друга, готовя ее к долгой и приятной роли хозяйки богатого дома.
Но Анжелка хоть и была бесхитростной, но враз поняла, отчего их гость так настоятельно ищет общения с нею – с провинциальной простушкой,  еще вчера работавшей в маленькой захолустной парикмахерской… Простая то простая, но вмиг поняла, что этот барин Вениамин, который раньше таких как она и вовсе не замечал и никогда не снисходил до того, чтобы хоть парой слов обмолвиться с  малообразованной, не получившей должного воспитания женщиной, вдруг стал часами беседовать с нею… Отчего? Да просто он хотел побольше выведать об этой   Мэри  своей -  об ее Анжелки однокласснице…
Впрямую то не унижался – не расспрашивал.
А так – все ходил вокруг да около.
А как вы Анжелочка учились в школе?
А что вы Анжелочка  обычно делали после уроков да на каникулах?
А с кем вы больше дружили? С мальчиками из вашего класса или с девочками?
Ясное дело – про Маринку про свою хотел, чтобы Анжела ему рассказывала!

Но хоть и раскусила она старенького хитреца, но тем не менее, гулять с ним – боже упаси – не отказывалась, и наоборот,  в прогулках и беседах с Вениамином Борисовичем находила для себя много удовольствия и пользы.

А он, входя порою в менторский раж, поучал и наставлял.   

- Анжела, дитя моё, вам теперь предстоит играть трудную, но приятную роль хозяйки большого и богатого дома, а ведь эта роль требует определенной искушенности, определенной выучки и вкуса, моя дорогая.

Вениамин Борисович шел по аллее, заложив руки за спину,   то сгибаясь в поясе, то разгибаясь, как бы в ритм своим мыслям и словам, раскачиваясь корпусом и большой седою головой, словно профессор, увлеченный темой своей лекции, ходит по аудитории перед исписанной формулами доской и твердит свои заклинания, кланяясь для убедительности…

- Вы поглядите, какое убожество мысли в убранстве интерьеров у ваших приятелей и соседей. То, что они воспринимают за некий изысканный  шик, подсмотрено в голливудских  сериалах про жизнь в Санта-Барбаре, причем подсмотрено вчерашними выпускниками советских архитектурных и художественных вузов, которые теперь побежали обставлять интерьеры для  таких же бывших советских банкиров. Они обставляют жилые комнаты и залы, как студии в Голливуде, каким то немыслимым реквизитом, который выдают хозяевам за шик и настоящие образцы истинного вкуса, а на самом деле все эти жилища новых русских похожи либо на декорации сериала про жизнь американского адвоката, либо на офис… Кстати, на офис похожи чаще.

Анжела слушала, улыбалась и часто трогала свой живот.

- Вы были в Бердске у меня в моем доме?  Вы видели, как был обставлен мой кабинет, приемная, секретарская, библиотека, малая и большая гостиные? Разве они были похожи на современный офис или на телевизионные декорации?

Вениамин Борисович неспроста задал этот вопрос про свой особняк в Бердске.
От него, линию разговора, линию беседы можно было потом как бы совсем невинно повернуть в русло бердских знакомых. И потом подвести разговор к теме Мэри. И спросить Анжелу, что она думает о ней? Что знает?

- Я вам Анжелочка дам совет, вы возьмите хорошего искусствоведа из настоящего музея. Не надо нанимать этих архитекторов или дизайнеров, боже упаси! Только историк искусств и искусствовед, какой-нибудь экскурсовод из какого-нибудь загородного дома-музея  сможет по-настоящему со вкусом обставить ваш дом. Вот к примеру, вы помните мои гобелены по стенам в большой гостиной? Это во первых не настоящие гобелены, а имитация, то есть картины, сделанные кистью по ковровому полотну, а во-вторых, имитация подсмотренная во дворце князей Юсуповых в Петербурге. Еще в девятнадцатом веке богатейшие дома столицы украшались подобными имитациями. Так что, очень полезно, милая и драгоценная Анжелочка, много путешествовать и много изучать. Где и как жили богатые и знаменитые люди. 

Анжела не подхватила линию бердских воспоминаний.
И Вениамина Борисовича слегка злила эта то ли недогадливость, то ли непонятливость юной жены его друга.
Вениамина Борисовича раздражала досадливая и даже унизительная необходимость подсказывать и подводить собеседницу к вожделенной теме его Мэри.

И он снова и снова заводил разговор о своем сгоревшем особняке.

- Кстати, вы помните малую гостиную? Помните? Она как бы отделана панелями из орехового дерева! Но это не так. Это тоже модная в девятнадцатом веке имитация под дерево. Это лепка, раскрашенная под орех. Именно так отделана большая гостиная Юсуповсго дворца.

Вениамин Борисович помолчал немного, раскачиваясь корпусом вперед и назад, как профессор, когда сойдя с кафедры он в задумчивости начинает расхаживать вдоль доски или по проходу между партами.

- Ах, сколько людей из Бердска побывало в этой моей гостиной! И среди них было немало ваших, Анжелочка, ваших знакомых и даже одноклассников.

Вениамин Борисович думал, что уж на такую то подсказку, его виз-а-ви  наконец должна была отреагировать положительным образом.

Но Анжела молчала, и разговора о своих одноклассниках поддерживать не желала.


Чтобы его намерения разговорить Анжелу и пустить течение беседы по  интересующему его руслу не стали столь очевидными и не показались бы чересчур навязчивыми, Вениамин Борисович пустился в пространные рассуждения о необходимости самообразования.

- Вы же способная девушка, женщина, пардон, вы же умница и все схватываете на лету, поэтому, милая Анжела, покуда ваша память еще по молодости лет не притуплена о бремя ненужной информации, читайте книги. Покупайте и просматривайте образовательные фильмы. Приглашайте домашних учителей и репетиторов, наконец. Вам нужно выучить как минимум  два европейских языка. Английский и французский. Английский, потому что на нем говорит весь мир, и его принимают везде, как в банках везде принимают американский доллар, а французский, а французский это язык дипломатов и влюбленных. И лучшая литература написана именно на этом языке. Вы читали Антуана Сент-Экзюпери?

И снова Анжела не поддалась на подсказку…
И снова не подхватила тему о его Мэри.

В досаде Вениамин Борисович даже решился на некое третирование Анжелкиного самолюбия.

- Вы должны обязательно самообразовываться, милая моя хозяюшка, ведь чувства молодого мужчины могут быть такими изменчивыми. И даже рождение вами наследника ему потом не может стать пожизненной гарантией  от того, что муж не разлюбит вас. Поэтому развивайтесь и растите. Поднимайтесь над собой и становитесь настоящей дамой. Удивляйте мужа тем, что за год выучите, например, два языка! Или тем, что вы вдруг выучитесь быть изумительной хозяйкой его дома. Такой хозяйкой, которая сможет создать вокруг него такой ареол, без которого он потом не сможет обходиться и жить.

Анжелка снова в который уже раз потрогала свой шестимесячный живот и вдруг сказала.

- А вы ведь выгнали меня, когда я к вам в Бердске приходила в ваш дом? Разве не помните?

Вениамин Борисович помнил.
Тогда эта маленькая  маникюрша-парикмахерша пришла просить за своего парня. За Пашку, которого местный суд определил в Мордовскую колонию на четыре года. 
Как же забыть такое!
Ведь этот Пашка был главным его Вениамина Борисовича соперником в борьбе за сердце Мэри.
Этот Пашка тогда из ревности и прибежал с двухстволкой Вениамина Борисовича убивать. Да начальник охраны не зря деньги получал. Даром что ли – сам бывший начальник Бердской милиции его Вениамина Борисовича особняк охранял!

А эта маленькая маникурша-парикмахерша в таком неприлично- дешевеньком пальтишке пришла к нему тогда, пришла просить. И даже кричала что-то, укоряя его в бесчувственности.

- Кто старое помянет, тому глаз вон! – назидательно сказал Вениамин Борисович, - все же получилось самым лучшим образом, дорогая моя, да и кабы вы вышли замуж за того бандита, где бы вы теперь были? А? А так вы теперь замужем за моим другом, и вы теперь такая дама, такая респектабельная дама,  и вот в приятном и интереснгом положении теперь, а что бы было, вызволи я вашего Павла тогда из колонии?

- Вы всего не знаете, - вздохнув ответила Анжела и снова потрогала свой живот, - вы всего не знаете, это ведь…

Она не стала договаривать.
Ведь это был их с Рустамом семейный секрет.
Что он спасет Пашку от тюрьмы… А она за это выйдет за Рустама…

Но в одном Вениамин Борисович был прав.
Действительно, Анжелка теперь была счастлива.
А с Пашкой она вряд ли была бы счастлива.






ЧАСТЬ ВТОРАЯ

               
                Каждый человек имеет право на 15 минут славы.
                Энди Вархолл
                Каждый человек имеет право на 150 дней счастья.
                Энди Лебедев


Глава первая.

1.

В жизни у каждого человека бывают моменты, которых он стыдится и память о  которых ему в тягость.
Вениамину Борисовичу было особенно неприятно вспоминать один период из своей биографии, один год, когда он был еще аспирантом, и когда от него ушла его подруга. Его любовь, как тогда ему казалось – единственная и неповторимая, каких уже не будет у него никогда.
Он страдал.
Нет, не то слово – не страдал, а тихо умирал, тая на глазах.
Когда он просыпался среди ночи, первыми ощущениями очнувшегося сознания тогда были чувства боли и обиды. Он просыпался и сразу вспоминал, что она от него ушла. Вспоминал не про то, что завтра ему вести семинар у студентов второго курса, не про то, что завтра заседание кафедры, не про то, что нужно оплатить счета за телефон и получить из ремонта зимние ботинки, а про то, что она ушла. И спазм сразу схватывал под сердцем. Тогда еще он не знал что такое язва желудка, но уже знал, что такое смертельная холодная тоска. Тоска от знания, что она – не вернется.
Потом как то Баринов сказал ему, что уныние – есть потеря веры.
А ее как раз и звали Верой.
Забавно!
Но ведь не бывает случайных совпадений.
Все совпадения – это данные с небес знаки. Их только надо уметь читать.   
Однако, разговор не об этом.
Разговор о том, что Вениамину Борисовичу было стыдно вспоминать о своей тогдашней слабости. Стыдно вспоминать, как он жалился в жилетку одному своему и не приятелю даже, а так –одному едва знакомому доценту с другой кафедры их факультета.
И в слабости своей совершенно открылся – этаким беспомощным, этаким слабеньким и совершенно больным, почти сумасшедшим человеком, мозг которого крутился по одной схеме – может она вернуться? Может она вернуться? Может она?
А доцентик пил-попивал водочку за счет Вениамина Борисовича, выслушивал его слезные, полные страстных откровенных подробностей рассказы об их с Верой смертельной любви, и делал какие-то идиотские резюме, де вы с ней помиритесь, де она непременно вернется…  А Вениамину Борисовичу этого –  только и надо было – утешений этих.
Хотя внутренне он не верил.
Один умный дядька, мнение которого Вениамин Борисович очень уважал, говорил как-то, что однажды распавшаяся любовь, обратно никогда не склеивается. И если люди, которых связывала сильная страсть, однажды все-таки расстались, потому как один из них разлюбил, то никогда они уже не соединятся вновь. Никогда.

Теперь, когда про Веру он вспоминал лишь изредка и воспоминания эти не вызывали в сердце ни малейшего движенья, Вениамин Борисович мог переосмыслить эту старую сентенцию.

  Мэри была от него теперь так далеко. Но Вениамин Борисович внутренне глубоко верил, что они с нею вновь обязательно сойдутся.
Потому что не было основания утверждать, что кто то из них разлюбил. Или что они вообще -  оба любили.

                ***

В это утро Вениамин Борисович задумался над давешным их с Бариновым разговором, о том,  может ли тот представить себе, как однажды захочет, пусть даже теоретически – убить свою возлюбленную, как Отелло Дездемонну у Шекспира  или как  Карандышев Ларису у Островского…

Страстная любовь мужчины к женщине, или наоборот – женщины к мужчине, такая страстная любовь, от которой теряется рассудок, разве такая любовь сродни той, что церковь приравнивает к Богу, когда говорит, – Бог это любовь?
Разве Бог – это безумие?
Разве Бог - это болезнь?

Вывод один, решил он:
Страстная любовь – это не та любовь, что есть Бог.
Страстная любовь, от которой и ревность и желание убить счастливого соперника – это не божий дар!

Страстная любовь, от которой мутнеет рассудок, от которой на работе все валится из рук и взгляд становится отсутствующим и мечтательно-блуждающим, как у слабопомешанных, такая любовь – это бесовский вирус. Вирус с микробиологической кухни лукавого.   

И не мечтать надо о такой любви, как мечтают о ней насмотревшиеся сериалов романтические  девушки, а беречься от нее… Хотя как убережешься, если схватит?

- Умом понимаю, но сердцу не прикажешь! – вздыхая, подумал Вениамин Борисович, подумал и улыбнулся своим мыслям, что вот Веру не убил тогда в те далекие годы своей аспирантской молодости, не убил ведь, хотя страсть была так сильна. Значит Ангел внутри его пересилил чёртовы вирусы.
Он снова улыбнулся, потому как вспоминая про  те дни и месяцы своей тогдашней болезни он подумал, что в принципе мужчине легче. Потому как за него женщине всегда мстит время.
Женщина старится быстрее, и где теперь та аспирантка Вера? Старуха уже! А он, а он – Вениамин Борисович – еще хоть куда, еще жених! Еще вот за совсем юными студенточками бегает…
Само время за него отомстило ей.
Само время.
Но время и его изменило тоже.
И если тогда – когда он был молодым подающим надежды вузовским ученым, убить ему не хватило духа, то теперь, кто его знает? Может, он того самого духа поднакопил?
Ведь Мэри – это такая женщина… Такая женщина, что из-за нее уже дважды покушались на убийство. Причем, на двойное убийство – этот ее бешеный Пашка.
- Да, все зависит еще и от женщины, - подвел итог Вениамин Борисович, - все зависит от объекта страданий.
Ему хотелось заказать себе в спальню картину. Портрет Мэри. Не портрет, а картину, вроде Обнаженной Гойевской Махи…
Однако это было бы очень пошло.
   
                ***

Не раз в голову ему приходила мысль, - а не нанять ли частного детектива? Проследить за Мэри. С кем она? Как там она?

Эх, ему бы его теперешние материальные возможности да тогда – в его аспирантские годы! Когда Вера от него ушла.
Как он тогда страдал!
Сам бегал под ее окна – следил. Часами в соседнем с ее подъездом магазинчике прятался – сквозь витрину за ее парадной наблюдая.
Будь он тогда богат, как теперь – непременно нанял бы и шпионов, а то бы и молодцов нанял, чтобы ее хахаля отлупить. Нет, не убить, но только отлупить, так чтобы испугался и отстал от нее. 
Да!
Вот, представьте себе – такие вот гаденькие мыслишки и тогда были, да и теперь тоже в голову приходят – посещают.
- А может Генку попросить? – вспомнил Вениамин Борисович про своего молодого приятеля, - может его позвать, разыскать его, да и попросить съездить к ней, да разведать-разузнать?

2.

Генка жил страстями.

Он и книжки страстно читал.
Так книгу писателя Леонида Улыбина (Булынника), изданную в издательстве Либерус Генка сперва запоем проглотил за одну бессонную ночь, а потом брал ее с собой на работу и перечитывал некоторые особо понравившиеся мысли и моменты.


Особенно поразила Генку мысль автора о том, что может так статься, и ты – взрослый человек, обладатель дипломов и степеней, отец семейства, живешь и не знаешь, что тебе на самом деле нужно. Не знаешь, потому что не ведомы тебе истинная природа вещей и смысл жизни. И в неведении своем ты живешь теми нуждами, теми потребностями, что вызывают и побуждают быт и общепринятый моральный уклад жизни, живешь желаниями, сформированными самыми элементарными биологическими нуждами – выпить, пожрать, иметь секс…
А истинный то смысл  жизни, он скрыт от тебя…
И поэтому, всю жизнь гонишься за копейкой, бегаешь за бабами, а настоящей спасительной потребности своей и не знаешь. И поэтому, смутно веруя,  просишь у Бога, дать ту же самую копейку, да бабу послаще… А если Бог не дает, то не задумываешься над тем, что не дает не потому что его – Бога нет, или не потому, что Он безучастен и безразличен к твоим судьбе и потребностям, а потому, что лучше тебя знает, что тебе надо, и что как раз – этих самых баб и денег тебе и не надо… Не понимаешь этого, обижаешься на Создателя и начинаешь из обиды этой просить баб и копеек у чёрта. А и он – тоже не дает!
И снова не понимаешь, почему?
И снова обижаешься уже на весь мир.
И не понимаешь…
Не понимаешь, что любящий тебя Бог – не дает  испрашиваемых тобою гадостей оттого, что любит тебя, оттого что не хочет, чтобы эти гадости – деньги и бабы тебя погубили.
А чёрт не дает, потому что не любит тебя – потому что ты ему – чёрту абсолютно безразличен – душонка у тебя копеечная и не стоит того, чтобы на тебя тратить ресурсы его – чёрта возможностей дать тебе клад злата-серебра и сотню молоденьких баб. Он – этих баб и золото тому даст, у кого душа чего-то стоит – Доктору Фаусту, или Дон-Жуану…
Поэтому то истинно верующие люди и просят у Бога не денег и баб, а только его – Бога любви, в молитвах повторяя, что «Тебе лучше известны нужды мои, поэтому, просто – не оставь меня в духовной слепоте греховных потребностей моих»…

Книжка Улыбина называлась «Офис».
И в общем, была про любовь.

Сюжет был в некотором роде даже захватывающий.

Основное действие романа развивалось в офисе некой московской фирмы, генеральным директором и владельцем которой был нестарый еще вдовец Александр Царев.
Жизнь у Александра Царева была неинтересной. После смерти жены ничего в этой его жизни кроме работы и кроме общения с сослуживцами в общем и не было. Короче, симпатизировавшая своему шефу – главная инспектриса по кадрам этой фирмы – сорокалетняя Елена Павловна Бабарихина – как то подкатилась к шефу в один из затянувшихся до позднего вечера рабочих дней, да и сказала все начистоту, мол жениться тебе, Саша, надо. Жениться и жить нормальной жизнью, а не в офисе до двенадцати ночи просиживать.

- А где ж мне невесту хорошую сыскать? – сокрушенно воскликнул Царев, - все бабы то нынче испорчены доступностью удовольствий!

- А я на что? – возразила Бабарихина, - я же все наши кадры знаю.

И выложила на стол три личных дела.

Анна Ткачева – офис-менеджер.
Красавица.
Разведена.
Без детей.
Вяжет на спицах…
Одевается со вкусом – главная в офисе модница!
Лучшей жены трудно сыскать.

Или вот -
Маша Поворова.
Бухгалтер.
Женщина в теле – все при ней, есть за что подержаться.
А готовит!
Закормит всякой вкуснятиной.
Женись!

А еще есть -
Ира Деткина.
Менеджер по продажам.
Красивая, скромная…

Вобщем, сговорились Царев с Бабарихиной – организовали пикничек корпоративный по поводу юбилея фирмы с выездом на природу, с рестораном, с сауной…
И на пикничке на этом – Бабарихина так устроила, чтоб Царев смог с каждой из претенденток пообщаться наедине.

Маша с Аней Царева как то разочаровали.
Первая намек поняла и сразу стала мечтать о красивой жизни, де как она бы со своим мужем красиво зажила, какой бы дом, какую квартиру, какие машины, да какие шмотки она на его деньги стала бы покупать…
Вторая – примерно тоже самое, только с упором на правильное питание и на здоровый образ жизни, заложенный в правильном питании.

И только третья – Ира Деткина совершенно пленила директора Сашу Царева, искренним желанием  завести детей и на этом строить семейное счастье.

Через месяц вся контора неделю гудела на директорской свадьбе.

А потом шеф – Саша Царев на месяц уехал в Америку на переговоры.
И тут…
Раззавидовавшиеся Иркиному счастью Маша с Аней, вовлекшие в интригу и Елену Павловну Бабарихину – решили Ирочку оклеветать.
И так подстроили, что Саша Царев заполучил от Бабарихиной информацию, что жена его – Ира – в его директора отсутствие – ему изменяет.
Да такую убедительную телегу составили, так все подстроили, что комар носа не подточит – все шито-крыто и на правду похоже!
А Царев был парнем очень ревнивым.
Приехал и разбираться не стал – только поручил своему юристу быстро оформить развод…

Ну…
Не смогла оправдаться Ирочка оклеветанная.
Развели ее юристы Царева.
Выкинули без выходного пособия.
А через восемь месяцев Ирочка родила сына.
Родила…
Погоревала, что сын будет расти без отца, да и уехала в Америку – даром что по образованию была инженером-программистом.

А там, в Амернике, за десять лет – организовала Ирочка свой бизнес.
И бизнес этот пошел в очень крутую восходящую горку у нее.
И случилось так, что через двенадцать лет после развода с Царевым, стала ее фирма объектом деловых интересов ее бывшего мужа.
Приехали его купцы-посыльные, которые про старые семейные заморочки не знали, посмотрели, чем Ирочка – миссис Деткинс торгует, и возвратившись, принялись нахваливать, мол шеф, надо с этой мадам деловые связи налаживать…

Был там еще один сюжетный ход – сын Царева – Иван Деткинс ездил в Россию и тайно видел своего папу…
И еще Иван  из игрушечного пистолета выстрелил Елене Павловне Бабарихиной в глазик…

Кончилось в романе все тем, что Царев прибыл в Америку в фирму миссис Деткинс и … и офигел…
Да это же Ира Деткина – жена моя бывшая!

Потом выяснилась история с оговором и клеветой.
Потом Царев вновь сыграл свадьбу с Ирой Деткинс и усыновил Ивана.
А Бабарихину, Поворову и Ткачеву долго били бейсбольными битами на заднем дворе…
Такой вот роман – написал талантливый писатель Улыбин.   

                ***

Генка решил освоить еще один вид предпринимательства.
Делать комиксы.
Натренировавшись на маленьких из десяти-двенадцати фото-снимков эротических сериях, что он выгодно продавал владельцам порнографических страниц в Интернете, Гена теперь решил замахнуться на настоящую книжку-комикс.
Сделать ее и продать издательству. А хоть бы и тому же издательству Либерус!

Прежде всего, для хорошего комикса был нужен хороший сценарий.
Сюжет Генка позаимствовал у того же писателя Улыбина (Булынника), того, что написал философскую драму «Офис».


Один немолодой уже бизнесмен-рэйдер* отправился в одну бывшую азиатскую республику бывшего СССР – отпиливать у нынешних бедолаг-владельцев ее фирму – очень сладкую крупную фирму – монополиста в юго-восточном регионе.
Во время своего визита в эту одну азиатскую республику, пожилой рэйдер влюбился в циркачку – танцовщицу… Да так влюбился, что забросил все дела и озаботился одним делом – вопросом срочного омоложения собственного организма.
А над цирковым шатром, где  жила восточная  красавица-циркачка на высоком шесте восседал Золотой петух – как символ вечного сексуального начала.
Ну…
Вобщем, рэйдер этот для омоложения решил воспользоваться старинным китайским методом – принимать горячие ванны из молока с медом и Жень-шенем…
Но  злоупотребив температурным режимом, дабы ускорить процесс омоложения,   помер скоропостижно – прямо в ванне. От разрыва сердца с обширным инсультом.
А танцовщица эта китайская – принялась заниматься сексом с  юристом покойного рэйдера и пара счастливых любовников, присвоив себе акции предприятий несчастного бизнесмена, отправились в романтический секс-тур по всяким странам дальнего зарубежья.

Гешка очень увлекся идеей отснять этот комикс и даже прикинул бюджет…
Если разбить сценарий на сто картинок с небольшими подписями, то бюджет получался не таким уж и большим.
По-крайней мере гораздо, в тысячи раз  меньшим, чем порно-кино.
Гонорар трех актеров – циркачки, пожилого рейдера и его молодого соперника-юриста за сутки работы… Отснять всю эту Байду можно было за одну-две фото-сессии в самых незамысловатых декорах простенькой студии. А потом нанять дизайнера-программиста, чтобы путем простого монтажа, сделал бы задние планы  и массовки…
Вобщем, надо было договориться с издательством, потом добыть три тысячи долларов на гонорары для порно-актрисы и ее партнеров и еще – снять студию с хорошим светом на пару смен. Это еще пара тысяч долларов. И три тысячи – компьютерному дизайнеру.
Всего-то пустяк!  Семь тысяч.
Это тебе не пол-миллиона, которые нужны  бы были если, киношку снимать.   

                ***

Ко встрече с главным редактором издательства Либерус Гешка готовился тщательнее, чем влюбленный десятиклассник готовится к первому своему свиданию с красавицей.

Выпросил у приятеля швейцарские часы ТИССО «на пронос», купил себе новые брюки, начистил ботинки до зеркального блеска…
И не зря.
Хоть и просидел в приемной почти сорок минут лишку, но зато в кабинете у главного почувствовал себя человеком.

Гешке редко доводилось вот так себя ощутить, человеком значительным, к которому важные люди относятся со вниманием, воспринимая его - Гешку как равного, как специалиста и как возможного партнера.

Идея издать комикс – главреду понравилась.
Оказывается они тут в издательстве Либерус давно обсасывали эту мысль, но до дела не доходило именно от того, что не было конкретного человека, кто бы взялся за воплощение идеи в жизнь. Так что Геша как раз в нужное время и в нужном месте оказался!

Кабинет главного был велик. По открытым без стекол полкам, занимавшим все пространство стен – стояли книги, книги, книги, не для хозяина кабинета, а для его посетителей – повернутые обложками, как в книжном  магазине, чтобы произвести впечатление.  Геша сразу догадался, что это все фолианты издательства Либерус.   

- Я читал вон ту, - сказал Геша, - среди других заметив книгу Улыбина-Булынника «Офис» про директора Царева и его сватью Бабарихину, - По ней тоже можно было бы эротический комикс сделать.

Главный ничего не ответил, он был погружен в свои мысли, курил и перебирал стопку Гешкиных снимков, сделанных им в качестве чернового образца будущей совместной продукции.
Так – несколько эротических фоток, сделанных прошлым летом на пляже и объединенных темой в небольшой рассказ о воскресном приключении одной девушки, решившей пойти искупаться.
Гешка сам придумывал реплики персонажей, написал их черным фломастером в белых облачках, вылетающих из губ действующих лиц мини-спектакля.

Главный пару раз удовлетворенно хмыкнул, и Гешка стал вытягивать шею, чтобы получше разглядеть, какие именно снимки и реплики понравились хозяину кабинета.

Наконец, главный оторвался от разглядывания Гешкиных поделок и сняв трубку, попросил секретаршу вызвать к нему какого-то Лёшу, а заодно и принести им с господином Геннадием две чашечки кофе.

Лёшей оказался толстый бородатый дядька лет тридцати пяти – в ярком свитере, похожий на художника, какими их когда то изображали на карикатурах… Он и правда был главным художником издательства.
С главредом Лёша был запросто.
Он вошел с какими то книжками в руках, коротко кивнул Гешке и сходу принялся обсуждать с шефом вопросы актуальной для них двоих текучки.
- Ты погляди, - громко и весело роготал Лёша, бросая перед шефом прямо поверх гешкиных фоток какой-то макет, - ты погляди, делаем сборник немецкого юмора.
- Ну и что? – хмыкнул главный, - очень ничего получилось, всё в традиционном наборе, и пиво, и свинья, и кожаные шорты, и тирольская шляпа с пером…
- Хорошо бы еще их этих шортов еще струю горохового газа пририсовать, а? – хохотнул Лёша, - в самый раз к немецкому юмору? 
- Это уж слишком будет, - покачал головой главный, - есть же эстетические нормы дозволенного.
- А все потому что у них юмор такой, не такой как у одесситов, - подмигивая Гешке, заметил Леша.



- Одесситы?  – отозвался главный, продолжая внимательно рассматривать макет обложки, -
Их юморок он генетически отличается от всех прочих, их юморок это следствие рабской подчиненности, шепотом вечером под одеялом среди своих рассказывать анекдотики  про титульную нацию, про армию, про партию, про генсека, и тем самым поддерживать свой эмоциональный баланс. А у сильной нации – у нации господ – с юмором всегда было туго. И их юмор дальше горохового пердежа никогда не шел. Им не надо было самоутверждаться. Они не были рабами.

Главный сказал и вопросительно посмотрел на Гешку.

Тот пожал плечами. Пожал плечами и подумал, что вот бы Вениамина Борисовича сейчас сюда, тот бы вставил им с Лешей чего-нибудь такого умного.

- Вот господин Геннадий нам наконец-таки готовую идею комикса принес, - сказал главный, - погляди, Лёша, как раз то, о чем мы с тобой говорили.

Леша сел в свободное кресло, закурил, причем закурил таким манером, что сигарета не выпускалась у него изо рта, а только перекатывалась из одного угла толстых чувственных губ, обрамленных черной бородою – в другой.

- Хорошо, хорошо, - приговаривал Леша, перебирая снимки, - совсем неплохо, совсем… и если делать по восемь картинок на разворот, по четыре на страницу…
- Почему по четыре на страницу? – возразил главный, - можно сделать по разному, особенно удачные сильные сцены пойдут акцентом на всю страницу один снимок, а проходные т пустить и по четыре.

Гешка сидел совершенно счастливый.
Это надо же!
Его – Гешку воспринимают в этом издательстве совершенно всерьез. Воспринимают как равного себе коллегу. Да он еще и денег здесь кучу заработает!

- А девочка то у него, гляди, ничего! Ай, какая ничего! – причмокивая толстыми губами и перекатывая дымящуюся сигаретку, приговаривал Леша, - где такую модель раздобыл? Может познакомишь? 
- Надо только с сюжетом комикса решить, - встрял главный, - может и правда, отснимем по Улыбину? Сейчас его последняя книга «Офис» неплохо продается. Коммерчески это был бы успех!

- А кстати, что-то я давно этого Булынника не видал, - встрепенулся Леша, - он должен был на той неделе придти обложку новой книжки своей утвердить, его Мэри наша  все ищет, никак найти не может.
При упоминании редкого для России имени, Гешка вздрогнул.
- Мэри? – изумился он.
- Да это наша редакторша одна, она как раз с этим Булынником работает, - махнул рукой главный. Он снова снял трубку и сказал секретарше, - Машу из отдела прозы ко мне попроси!

Всего мог ожидать Гешка.
Но такой встречи – нет… Не мог он ожидать, не был готов.

- Ба, да вы, я вижу знакомы, - с улыбкой констатировал главный, увидав выражение Гешиного лица, когда в кабинет вошла она.

А Гешка воистину, как говорят, дар речи потерял.

- Мэри? Ты здесь?

- Да, а что?

- Да так, ничего, рад тебя видеть…

- Мариша, а где твой Булынник? – прервал натянутость ситуации хозяин кабинета.

- Булынник? – пожала плечами Мэри, - не знаю, на телефонные звонки неделю как не отвечает, может, уехал куда?

                ***
Выходя из кабинета главного, выходя с практически согласованным уже проектом о намерениях выпустить две, а то и три книги комиксов, Гешка был почти счастлив.
Для полного счастья теперь надо было только с Мэри снова переговорить.
У секретарши Геша узнал, где сидят редакторы отдела прозы.
Разыскал по коридору их комнату, отворил дверь.
Мэри сидела спиной к нему, устремив все внимание в плоский монитор.
Геша залюбовался.
Такая гибкая пряменькая спинка.
Ах, как бы он вылизал бы всю эту спинку языком – от шейных позвонков, грядой выпуклых шариков выступавших над обрезом воротничка, и до самого низа. До самых ямочек на низе очаровательной ее спинки, что однажды подглядел-таки на пляже речки Тёмы в их маленьком городке.   
- Мэри, - сглотнув слюну, обратился к ней Геша, - может выйдем из офиса на пол-часа, кофейку где-нибудь попьем?
Мэри накинула дубленку, надела голубую вязаную шапочку.

- Пашку давно не видела? – спросил Геша, когда они спускались по лестнице.

- Пашку сто лет не видела, – ответила Мэри, - а ты?

Геша не ответил.
Он хотел спросить про Вениамина Борисовича.
Но как-то язык не повернулся спросить. Одеревенел язык.

Вот так вот бывает.
Встретишься со своей любовью, с любовью всей своей жизни, а спросить о главном – язык не поворачивается.
А встречи то такие случаются теперь крайне редко, а от того и особо ценны. Это раньше Гешка в Бердске с Мэри всякий день виделся, да ее магазин помогал ей под сигнализацию сдавать, а теперь… Сколько  полных драматизма событий произошло! Гешка сам едва не погиб, да и сама Мэри тоже – со своим любовником едва жива осталась. Было им о чем поговорить?
Надо бы объясниться, надо бы набраться смелости да и рассказать ей о том, как всякую ночь он мечтает только о ней.
Ведь когда теперь в следующий раз увидятся?

- Ты чего в наших краях? – явно из вежливости спросила Мэри.
- Я к вашему шефу с коммерческим предложением приходил, - не без гордости ответил Геша.
- Ты теперь книгоиздателем заделался или в писатели записался? – не скрывая иронии поинтересовалась Мэри.

- Мы с твоим главным редактором будем комиксы издавать, - уловив насмешливый тон и обидевшись, ответил Геша, - ты все по прежнему думаешь, что я несерьезный пацан и ни на что дельное не способен?
- Ни о чем я не думаю, - фыркнула Мэри, - и очень рада, что у тебя бизнес и все такое прочее.

По тону совсем не чувствовалось, что она рада.
Ей явно было все равно, как там он – Гешка живет, что у него на уме? Как его дела?

Пришли в какое-то кафе.
Она сняла дубленку и снова осталась в трогательно-голубой кофточке с вырезом.

- А хочешь у меня в комиксе в главной роли сняться? – не отводя глаз от  выреза, спросил Геша.

- В комиксе? – переспросила Мэри.

Казалось, что ей абсолютно все безразлично.
Все – что касалось Гешки и его жизни.
А зачем тогда она с ним в кафе пошла?
Чисто из вежливости. Чисто из уважения к земляку и школьному товарищу из далекого детства? 

Гешка сходил к стойке и принес две чашки кофе.

- А я сам сценарий написал, - похвастался он, - а второй комикс будем делать по роману Булынника, знаешь такого?

- Булынника? – переспросила Мэри, - знаю, - кивнула она и задумчиво посмотрела в выходящую на улицу витрину.
там, за окном, ехали какие-то по-зимнему неопрятные автомобили, пробегали какие-то прохожие.

Мэри было скучно с Гешкой.

- Так не хочешь сняться? – еще раз в каком то отчаянии спросил он.

Была ли у него вообще когда-нибудь хоть самая маленькая надежда на счастье?
Но как же жить без надежды на счастье? 

- Сняться? – снова переспросила Мэри, - зачем?

- Ну, как актриса, как модель, - смутившись, пояснил Гешка, - неужели тебе не интересно.

- Я не актриса, - с какими то усталостью и безразличием вяло ответила Мэри, - зачем мне это? Пригласи кого-нибудь, я думаю много девушек проявят интерес.
- Мне другие не нужны, - насупив брови, и с какой-то остервенелой  угрюмостью сказал Гешка, - мне ты нужна.

Мэри исподлобья бросила короткий полный неодобрения взгляд.
И ничего не ответила.

                ***

Гешка ехал назад к себе на снятую квартиру, ехал в метро и с ненавистью глядел на носки так тщательно начищенных с утра туфель.
И часы эти идиотские – ТИССО – ей Мэри его швейцарские часы совершенно до лампочки.
Ей он сам – Гешка – совершенно до лампочки.
Вот помри он назавтра, вот сообщи ей кто-нибудь про то, что он – Гешка помер, так не то что не заплачет, так и не скривит личика даже.
Гешка ехал и глядел на носки своих туфель.
А девушка, что сидела на диване напротив – глядела на него.
Когда проехали станцию «Октябрьское поле», он перехватил ее взгляд.
Она улыбнулась.
А на «Беговой» они вышли.
И уже оба улыбались друг другу.
И Гешка предложил ей сняться в его комиксе.
Про китайскую циркачку.
Девушка смеялась, но согласилась попробовать.
Ее звали  Ларисой.
Она была высокая, с Гешку ростом, если едва даже не выше его.
Высокая, но худенькая и очень гибкая.

Лариса была сама из Вологды, жила здесь у двоюродной тетки, работала официанткой в кафе и мечтала поступить учиться на компьютерного дизайнера.

- Ты здесь живешь? – спросила Лариса, быстрым оценивающим взором  окидывая небогатые квадратные метры жилья.
Сняла курточку.
С застывшей на нежном личике улыбкой прошла из прихожей в единственную комнату.
- Здесь и снимаешь? – спросила она, осматривая нехитрую домашнюю утварь, - а компьютер у тебя где?

- Здесь у меня компьютера нет, - угрюмо ответил Геша.
- А где есть?
- На другой квартире, где у меня студия, - соврал Геша.
- А здесь ты типа с девчонками трахаешься? – спросила Лариса и неожиданно быстро повернувшись к Гешке лицом, положила свои локти ему на плечи, ладонями нежно обхватив его затылок.

У них, вернее у него долго ничего не получалось.
- Что за проблемы? – шепотом спросила Лариса, устав ждать.
Она пол-часа терпеливо лежала на диване – совершенно обнаженная, покуда Геша ползал вокруг нее, то трогая, то целуя, то примеряясь  к ложному штурму.

Гешка тяжело вздохнул, как если бы признавался в суде, что виновен во всех смертных грехах, тяжело вздохнул и сказал, - прости, прости, но проблемы у меня.

Он уже собрался было выбросить позорный белый флаг, но Лариса, словно дожидаясь этого его признания, вдруг повалила уже поднявшегося было Гешку обратно на постель, и сев на него сверху, нежно и с придыханием сказала, - если проблемы есть, то их нужно решать вместе… Вместе, ты понял?

Она просто сидела на нем и разведя своими руками его руки, нежно приникала и отстранялась от него, обдавая его лицо и грудь теплом своего свежего дыхания. Ее распущенные волосы легкими струями прядей спадали на его плечи, а ее нежная грудь то смыкалась с его грудью, приникая, то колышась, взлетала вверх и трепетно дрожала во всей своей нереальной красоте.

- Да. Тебе со мной всю жизнь не расплатиться! – смеялась Лариса.
Теперь они уже сидели  – полуодетые, сидели в тесной шестиметровой кухоньке и пили чай с вафельным тортом.

Он только что признался Ларисе, что она его первая женщина.
Простодушно признался.
Простодушно признался в том, что до этого момента он жил только мечтами.

- Тебе со мной ни за что во всю твою жизнь теперь не расплатиться, - смеялась Лариса.
Такой веселой и легкой по жизни девчонкой она была.

3.

У Пашки уже давным-давно не было женщины.
Месяца два – как минимум.
Дружок Толик Громобоев – Толян по кличке Гром, тот все звал-зазывал Пашку, - айда, братан в сауну!

А Пашка как начал свою охоту по ночам за ухажерами Мэри, так и не думал больше о бабах.
Как отрезало.
И не было для него большего удовлетворения, чем увидеть в глазах своей жертвы страх и мольбу о пощаде.

А самому в этот момент, в этот момент, прежде чем ударить, сказать вслух, так чтобы жертва слышала, - нет, не прощу!
Нет, не пощажу!
И ударить.
Стальной дубинкой по темечку.
И потом разбитой башкой вперед – сунуть обмякшее тело в мусорный бак.

Пашка уже ничего не боялся.
Верил в свою полную безнаказанность.
Он в милицейской форме, в милицейской машине…
И никто его никогда не видел…

А еще на него порою стала смешинка накатывать.
Нервная такая смешинка.
Первый раз это случилось, когда он третьего Машкиного хахеля замочил. Того, что на черном джипе рассекал.
Он его башкой разможженной в мусорку запихнул. В машину свою милицейскую потом сел, отъехал со свалки, включил в салоне музыку… Европу плюс. Еще играла такая песня на французском языке. И Пашка сразу про Мэри подумал, как она любила всегда песни на французском – всех этих  и Джо Дэсэна, и Патрисию Каас, и Милен Фармер, и Биркин с Гинзбуром, и Ниагару… Подумал и вдруг расхохотался… Расхохотался от мысли, что тот, который теперь с разбитой башкой в мусорке лежит, уж не покатает Мэри на своем «гелентвагене», не покатает и не послушает вместе с ней Джо Дэсэна.
Пашка ехал и хохотал.
Хохотал и ехал, и даже вопросительно поглядевшие на него менты в неизвестно откуда взявшейся вдруг патрульной машине – и те даже не прервали его хохота.
Пашка уверенно наподдал чаду своей «девятке», и менты в «уазике» поотстали. Позырили на его надписи по бортам «ДПС-ЮЗАО»* и поотстали в раздумье, - откуда здесь у них на Калужском шоссе ясеневским коллегам взяться?

*ДПС ЮЗАО  - дорожно постовая служба юго-западного административного округа Москвы 

                ***

Пахан юмора не понимал.
А Пашка не понимал замыслов пахана.

Вроде как назавтра на дело собрались.
Папа всех в гараже в очередной раз собрал, сам тоже в ментовское переодевался – Пашка видел своими глазами. Правда, потом Абрикос обратно в цивильное переоделся, но Пашка понял, что дело уже вот-вот.
- А чё мы без стволов в машинах сидеть будем? – спросил Серега. Спросил и от папы по губе получил.
Пашка понял, что стволы будут только у Абрикоса и у еще тех троих – неместных, с которыми папа в хатку полезет.

Ну. Пашка на радостях возьми да и спой, -
Мол, «раз пошли на дело, выпить захотелось…»
Ну, и тоже по губе получил.
  А эти трое неместных – стоят и скалятся – глазками сверкают.
А папа говорит, - из-за таких как ты, Паша – дурью набитая твоя башка, из-за таких как ты и из-за любви к бабам много хороших деловых мужчин сгорело. И в песенке, что ты Паша вспомнил теперь, баба по имени Мурка как раз всех и завалила. И я теперь не хочу, чтобы из-за твоей биксы, из-за твоей Мэри наше предприятие порушилось.
Сказал, и вдруг схватил Пашку за ворот, стальной хваткой, словно не рука, не мышцы у него, а рессоры от ЗИЛа, схватил, притянул к себе и говорит, - убью пацан, если что…

А эти – неместные – которые все со стволами – недобро так глазенками сверкают.

Откуда знает про Мэри? – мелькнуло у Пашки в голове.
А Абрикос, словно угадав мысли своего подопечного и говорит, - хорош бы я был, если бы не знал!

                ***

Когда папа уехал, Пашка потирая намятую стальной рессорой пахана шею, пожалился Сереге, - замочат нас эти неместные с папой, стопудово замочат, сразу после дела. Им свидетели не нужны, а мы ведь и самой сути дела даже не знаем!

Помолчали.
Потом Серега все же спросил, - а чё делать, братан?

- Вооружаться самим, вот чё! – ответил Пашка.
А времени то оставалось в обрез.
Всего одна ночь, да один день.



Глава 2.

1.

  Главный совершенно неожиданно послал Мэри в командировку.
И куда бы вы думали?
Сама  она тоже никогда бы не догадалась – в Иркутск!
Там, оказывается, жил и работал во славу русской литературы писатель Острогонов.
Отличался этот писатель тем, что был параписателем. Вроде Николая Островского. 
Представляясь Мери, Острогонов про себя так и сказал – стихами:

Комсомолец деревни Корягино
Во всем копировал Пашку Корчагина -
Рано ослеп, баб не е…л, и извел тонну бумаги.

Острогонов имел инвалидность по слабому зрению и еще сильно хромал, передвигаясь либо в коляске, либо на двух коротких костылях.

Однако книги его в Москве продавались бешеными тиражами.
С этим то и была связана командировка девушки Мэри.

Безусловно, Острогонов был очень интересным человеком. И не смотря на свои  очевидные физические недостатки – слыл плейбоем и  в больницах, в которых частенько лёживал, по слухам не имел отказа ни у одной из записных красавиц из младшего медицинского персонала.
Когда Мэри приехала к нему в первую городскую больницу, чтобы подписать контракт на серию из десяти книг, она нашла писателя лежащим в отдельной палате «люкс» - с плазменным телевизором, подключенным к антенне НТВ – плюс и с холодильником, набитым самыми экзотическими напитками и фруктами.

Острогонов сходу рассказал Мэри анекдот про слепого в женской бане. И сам оглушительно расхохотался на заключительной фразе: «она ему - ой, слепенький, да ты же меня трахаешь, окаянный, -а слепой ей в ответ -  ой, простите, а я и не вижу! »
Сам то слепой, а Маришкину красоту поди-ка ты – разглядел.
И сразу ручонки распустил, начал ими простирать, да глаза подслеповатые свои за очками в сто диоптрий – таращить.

- Ух, какая красотулька столичная! Проект контракта привезла? А если я не подпишу, то попадет тебе в твоем издательстве? А если хочешь, чтобы писатель Острогонов подписал, то писателя надо умаслить, умаслить писателя Острогонова надо!

Такой напор сперва шокировал.
Но успех инвалида, каким он пользовался  у женщин был следствием необычайно сильного позыва. Опытные медсестрички чувствуют токи жизненной силы. Этот – жилец, этот не жилец, а этот – он и жилец, и игрец!

- Я паралюбовник, - объяснял Острогонов свое сексуальное кредо, - знаете, бывают Олимпийские игры, а потом за ними сразу и параолимпийские – для инвалидов.   

                ***


Поселилась Мэри в гостинице Байкал.
Как и везде в провинциях – половина номеров в отеле была занята постоянными жильцами – торгаши-азербайджанцы, москвичи-мэнеджеры раскрутки местного бизнеса, питерские журналюги из бригад по организации выборов местных депутатов…
И каждая новая красивая барышня здесь сразу на виду.

Отказавшись поужинать с писателем (ах, девушка, вот не подпишу я контракт с издательством – ведь выгонят тебя с работы, подмаслить надо писателя, подмаслить!), отказавшись поужинать с Острогоновым, из больницы Мэри отправилась к себе в гостиницу.
Переоделась в номере и спустилась вниз – в ресторан.
Попросила у администратора посадить ее за отдельный столик и никого к ней не подсаживать.
Но едва присела, сразу град провинциальных атак.
- Бутылка шампанского от тех ребят – братков, что за тем столиком.
- Коробка шоколада и вино от тех южных парней, что за столиком возле эхстрады…
Собралась уже по быстрому уходить от греха, да вдруг тренированное ушко уловило французскую речь.

За соседний стол на шесть персон шумно расселась живописная компания.
Двух природно-натуральных французов Мэри сразу вычислила и отделила от эскортной тусовки, как зерна от плевел – два русских бизнесмена из бывших боксеров и две на все готовых переводчицы явно из местного университета – с бесконечной тоской  по Парижу в ****ских глазах…
Один француз был толстым северянином из Нормандии или Бретани – блондин с мясистым лицом, похожий на Депардье, а другой – галл-галченок – явно южанин из Бордо или Гаскони – чернявенький, худенький, кучерявенький с черными глазенками.

Северянин трижды бросал на Мэри заинтересованные взгляды. Он явно устал от этих на все готовых, тоскующих по Парижу местных шлюх-переводчиц с их отвратительным произношением, и от этих прибандиченных братков – хозяев алюминиевого завода, с их навязчивым набором развлечений – водка, рыбалка, баня, девочки…
Северянин медленно подносил к губам стакан с водой и всякий раз, делая глоток, бросал взгляд на Мэри.      

Лысоватый официантишко принес заказанные Мэри греческий салат и лососевую котлетку.
Она подчеркнуто распрямила спинку, кончиками пальчиков взяла приборы и принялась кушать, как хорошая девочка-школьница на семейном обеде  в родовом замке своего папаши – графа или баронета.
Чувствовала, что северянин все смотрит.
Глаз не сводит.
А от болтовни этих – на все готовых сучек-переводчиц, что ему в рот заглядывают, как от назойливых мух в сентябре – только морщится, да рукой отмахивается.
Мэри кушала свою рыбочку, отковыривая малюсенькими кусочечками и отправляя каждую крошечку в рот, всей напряженной шейкой своей и спинкой  ощущая полные тоски и страсти взгляды северянина.

А возле сцены вдруг началось какое-то действо.
Буфетчица-баргёл  совсем молоденькая, и по местной сибирской моде в теле и при фигуре – так что все было при ней  - за что подержаться, девушка-буфетчица вышла из-за стойки и включила систему «караоке». Сама взяла в руки микрофон и глядя на бегущий по экрану телевизора текст, принялась петь, покачивая полными своими бедрами и  поощряемая одобрительными хлопками  завсегдатаев:

- Люба,  Любонька, целую тебя в губоньки…

Полу-пьяная ресторация восторженно приветствовала выбор певицы.

- Люба, Любонька, целую тебя в губоньки..., - пела полная буфетчица и компании за двумя ближними к сцене столами, за которыми, надо полагать, сидели все свои, тоже подпевали, -

Люба, Любонька, Люба-Любонька…

Песня кончилась. Два ближних к сцене стола взорвались аплодисментами.
А Северянин, увидав, как Мэри морщится от дурацких аплодисментов,  вдруг сунул два пальца в рот и свистнул…
Свистнул в два пальца, а потом  подмигнул Мэри.

Она улыбнулась, и подозвав своего лысоватого, попросила принести программку «караоке».    

Официантишка тут же притаранил толстый список песен, имевшихся в репертуаре местного музыкального ящика.

Мэри пробежала глазами по страницам.
Ага!
Вот!!
Есть, конечно же!!!

- Желаете попеть под наше «караоке»? – подобострастно осклабившись, спросил лысоватый.

- Нет, не желаю, а хочу, чтоб вы передали этот список  с моей записочкой вон тому господину, - сказала Мэри и кивком головы указала официанту на Северянина.

Она написала на салфетке:

Monsieur, pourraient vous chanter pour moi la mien aime chanson s.v.p.

И приписала номер в списке – 4247, который соответствовал песне Джо Дассена «Caf; des troi colombres».

Походочкой  пассивного гомика, умело лавируя между столиками, лысоватый полетел с почтой не хуже почтового голубка.
А Северянин мигом прочел записочку.
Одарил Мэри долгим-долгим взглядом.
Отмахнулся от своих шлюх-переводчиц, что проявили явное беспокойство, решительно встал и направился прямо к буфетчице, только что с таким успехом исполнившей про Любу-Любоньку и ее губоньки.
Мэри внутренне вся дрожала от ожидания.
Не от ожидания песни, она не сомневалась, что Северянин споет – ему это ничего не стоило, но вот что будет потом дальше?
Она вся дрожала, но виду не подавала.

Заиграло вступление.
Француз принял задумчивую позу профессионального шансонье, как если бы его метье* и було** были не бокситы с глиноземом, а концертирование с репертуаром песен  Джо Дассена.
Он запел.
Совсем неплохо запел, и не прерывая пения, вместе с микрофоном пошел вдруг через зал прямо к Мэри.
Ему не надо было глядеть на экран, он знал слова наизусть.
Он сел к ней за столик и допел куплет уже глядя прямо в ее глаза.
А когда пел припев, взял ее за руку.

Ресторация стонала от восторга.
Алюминиевые бандиты ото всех столиков потянулись к певцу с простодушными объятиями и заверениями в любви, подкрепляемыми шампанскими бутылками. 

Метье* було** - занятие, работа (фр. жаргон) 
    

                ***

В дамской комнате у Мэри вышла разборка с одной из двух переводчиц. С той, которой при дележе должен был бы достаться Северянин. Про меж этих переводчиц уже все договорено было, а тут эта фря столичная вдруг из неоткуда возникла и все порушила.
Нехорошо!
И получила бы Мэри штук десять царапин на лице – от острых коготков переводчицы, кабы не заподозривший неладное Северянин не попросил своего партнера по алюминию – бывшего чемпиона Сибири по боксу  Федю Борисова– не приглядеть там за девочками в туалете.
Разняли девчонок.
В самый ответственный момент разняли.
А то переводчица Снежанна уже в волосы Мэри вцепилась, собираясь если не скальпировать соперницу, то выдрать пару клочков из столичной прически.

Феде Борисову было до одного места, как до дверцы – с кем из переводчиц или не переводчиц будет спать его французский партнер по алюминию. Но появление новых персонажей во время важных деловых переговоров – было явным настораживающим форсмажором с точки зрения безопасности.
Не перепоручая заму, Федя сам решил допросить москвичку – откуда она взялась, да почему нарисовалась в его – Феди ресторане именно во время делового обеда с французами из компании Дюпон-Алюмин.
После того, как их разняли с этой дурой-переводчицей, Федя отвел Мэри в кабинет директора, где на всякий случай – вежливо, без запугивания, расспросил девушку – кто она и откуда? И главное – почему она стала заигрывать с Морисом Гишо? С главным уполномоченным от Дюпон-Алюмин Групп.
Узнав о том, что Мэри приехала в командировку к местному писателю Острогонову, Федя сразу распорядился, - этого Острогонова сюда быстро!
Мэри испуганно крикнула было вдогонку Фединым нукерам, де Острогонов инвалид и ничего не видит и вообще чуть ли не без ног, да куда там! Порученцы Федины уже садились в свои черные Мерседесы и газовали в Первую областную больницу.
А пока алюминиевые бандиты врывались в палату, вынимали очумелого Острогонова из теплой постели (вынимая его буквально из под разомлевшей на нем медсестрицы), давезли местного гения назад, Федя беседовал с Мэри.

- Знаешь про меня? – спрашивал он.
- Нет. Первый раз вас вижу, - отвечала Мэри.
- Меня вся Россия знает, - отвечал Федя, - я чемпион союза по боксу восемьдесят девятого года, а теперь восемьдесят девять процентов российского алюминия мои…

Привезли Острогонова.
Слепой-не слепой, а Федю враз распознал.
Но и Федя местную писательскую достопримечательность тоже признал  - встречались на каких-то тусовках на местном телевидении.
- Федя, это ж я – Сашка Острогонов, помнишь, год назад на выборах губернатора!
- Помню, помню, - кивнул Федя своим бандитам.
Те сразу встали «вольно» и расслабились – ложная тревога и никого сегодня закатывать в бетон не потребуется.

Но отпускать Мэри Феде теперь уже не хотелось.
Пригодится девочка.
Раз уж на нее Морис запал, пусть сопровождает его, пусть создает французу хорошее настроение. Это для дела!

- Слыш, как там тебя? Мэри? Я тебя беру на работу на две недели переводчицей. Плачу пять косарей в Бакинских.*
- Но мне же договор с Острогоновым надо подписать! – взмолилась Мэри.
- А он чё? Артачится? – поинтересовался Федя.
И крикнув нукерам, чтобы принесли обратно – ушедшего было уже Острогонова, сказал тому, как только его внесли назад, - ты, урод, жопа-писатель, если бумаг не подпишешь этой девушке, я тебе не только ноги, но еще и руки повыдергиваю, будешь тогда книжки зубами писать, понял?

Вобщем, контракт Острогонов с издательством подписал на условиях издательства.


2.

В юности Вениамин Борисович боялся женитьбы, полагая ее не иначе как похоронами не то чтобы даже своей мужской свободы, но вообще – собственными тотальными похоронами, исключающими его из дальнейшей активной жизни. А так как жизнь НЕ АКТИВНАЯ, то есть жизнь без друзей, без вечных компаний, без возможности и способности  в любой момент приволокнуться за понравившейся девчонкой – он полагал лишенной какого-либо смысла и стимула, то поэтому женитьба у него тождественно приравнивалась к смерти.  Женатый товарищ по его опыту и убеждению был мертвым товарищем. Еще вчера его можно было в любой момент высвистать и заманить на концерт популярной рок-группы или просто поехать на пляж – попить пива под шашлычки, да поохотиться на одиноких, загорающих топлесс студенточек, а после свадьбы этого приятеля было уже не высвистать, не выманить… Он уже становился совершенно иным – не таким, как до свадьбы – не мобильным, малоподвижным  и вообще как то глупел. Говорил теперь не о футболе, а о покупке мебели, о летнем отпуске с женой и в конце рабочего дня с глупой улыбкой звонил супруге и интересовался, а что будет на ужин?

Вениамин Борисович теоретически соглашался с мыслью, что рано или поздно, но встретишь наконец ее – идеальную для себя девушку.  Но отчего непременно жениться?  Ходи с нею на правах друга-бойфренда!  И год и два… а там – а там, все может случиться, вдруг еще более красивую и умную девчонку встретишь.  А если бы ты с этой сразу расписался, так и что? Разводиться?
Вениамин Борисович хорошо помнил, какое впечатление в этой связи произвел на него популярный в конце семидесятых – фильм Кончаловского «Романс о влюбленных». Там – свадьба главного героя в исполнении красавца Киндинова – была именно такими социальными похоронами. Женитьба  была констатацией конца молодости.  И как же так? Почему везде во всех религиях жених всегда преподносился как главное лицо самого большого праздника? Вениамину Борисовичу наоборот казалось, что нет ничего глупее статуса жениха!   
Жених и невеста – тили-тили тесто.
А муж, так тот вообще объелся груш!
Было во всем этом и в статусе жениха, да и в статусе объевшегося грушами мужа много чего-то анекдотично неприличного, подразумевавшего что-то такое очень даже стыдное.
И Вениамин Борисович, как человек глубоко научный, умевший и определить явление и классифицировать его, решил для себя, что опасаясь женитьбы, он еще и опасается стать наконец тем самым обманутым мужем, про которого говорят, мол объелся груш, или – жена не стена… Хотя, про жену, это не про мужа, но ведь и про мужа, можно сказать, что если надо кому-то, то и его отодвинут и обманут.
Вениамин Борисович вспоминал, как в Геленджике, в первый свой пост-университетский отпуск уже в статусе не студента, а младшего научного сотрудника, когда в доме отдыха Академии Наук на фоне всех этих старперов с лысинами и брюшками, он – джинсовый и патлатый половой разбойник выглядел просто Атлантом и Геркулесом вожделенного секса, и когда все девчонки – профессорские дочки и их нестарые мамочки, не стесняясь отцов семейств – жирных с одышкой профессоров и член-коров – откровенно с разным уровнем смелости шли на флирт… Тогда у него за те три счастливых недели из трех подруг – две были юными женами каких-то оставшихся в Москве болванов, что отпустили своих красавиц погреться на черноморской гальке.
Тогда то он вдоволь наслушался от своих подруг этих словосочетаний – типа – «объелся груш»…
Сказал бы кто то такое про него! 
Вениамин Борисович представил себе, как если бы юная его жена, очень похожая на Мэри – поехала бы с ним или без него на курорт…
А впрочем, Вениамин Борисович видал и такие случаи, когда потерявшие голову женщины начинали вовсю крутить любовь прямо на глазах у своих несчастных супругов. И более того – Вениамин Борисович пару раз в своей биографии играл роль именно такого рокового любовника, когда соблазненная им чья-то жена, презрев все приличия, публично, не стесняясь ни мужа, ни общественности,  бросалась во все тяжкие.
И Вениамин Борисович вспомнил, с какой гадкой, но сладкой улыбкой он воспринимал те вызывающие общественное возмущение и дикую ревность обманутого мужа – знаки внимания  тех женщин, как гордился статусом рокового разбивателя сердец!   
Конечно и поэтому тоже, он боялся собственной женитьбы.
Но умный Вениамин Борисович вместе с тем понимал, что все это была философия, заключенная в строчки популярной песенки   – если у вас нету тёти, вам ее не потерять!
Если у вас нет жены, вам никто не изменит…
Но со временем, но со временем кое-что и в голове, и в сердце Вениамина Борисовича стало меняться.
А что, если у вас есть и жена и тётя?

                ***

Предложи ему теперь Мэри пожениться, он бы ни минуты не раздумывал.
Вот до чего любовь довела!
И более того, поставь она при этом условия, что по брачному договору она в случае развода получит хоть даже и две трети всего его состояния, он бы теперь и на такое согласился.
Так приперло.
Так припекло.

Эти выходные он пригласил Анжелу с Рустамом к себе в Бердское имение.
И Анжеле приятно заодно с мамой своей повидаться.

Мать Анжелкина – Валентина Макаровна наотрез ехать в имение Вениамина Борисовича отказывалась, почитая дворец на берегу Тёмы – неким адовым нечистым местом, где творится черт-и-что и даже хуже. Про Вениамина Борисовича, про Мэри и про пожар ведь много слухов по городку ходило. Старухи  говорили, что там и оргии были по ночам с плясками голяком и со свальным грехом, и чуть ли даже не ритуальные сатанинские  убийства девственниц…
И когда в Бердске или в соседних районах пропадали женщины – старухи кивали в сторону дворца Вениамина Борисовича, мол известно чьих это рук дело.
Потому и горело именьице!
Так что, Анжелке для свидания с матерью надо было ехать на улицу Красной Конницы – в ее мамину двухкомнатную квартирку в хрущевской блочной четырехэтажке.
В это лето на рустамовы деньги Анжела сделала маме полный ремонт  и поменяла всю мебель. Ехать в новенькую трехкомнатную квартиру в Москве – которую Рустам предлагал Валентине Макаровне, мама отказалась. Здесь в Бердске на улице Красной Конницы все знакомые, все товарки здесь… Здесь ей и помирать.

Анжелу  на рустамовом лимузине отвезли к маме с ночевкой, а сами мужчины, погуляв по зимнему саду, прокатившись на настоящей тройке вороных по  льду реки Тёмы, принялись за обед.
Обедали внизу, во вновь отремонтированной  большой парадной столовой.
- Вениамин Борисович, неужели и правда, кухню отдельно поставил? – интересовался Рустам, закусывая водку белыми груздями.
- По всем правилам, - охотно пояснил Вениамин Борисович, - по всем правилам во дворце кухню помещать никогда было нельзя, дабы кухонные запахи не проникали в дворцовые интерьеры, поэтому кухню зачастую устраивали в отдельно стоящем как у меня здесь павильоне. 
- А у тебя, Вениамин Борисович, имение твое имеет статус именно дворца? – спросил Рустам, переходя к черной икре.

- Именно, - кивнул Вениамин Борисович, - потому как Бердские были святлейшими князьями и имели княжескую корону на гербе, их имение имело статус дворца, а не простой помещичьей усадьбы.

- Так и надо бы тебе теперь, Вениамин Борисович тоже в геральдическую комиссию заяву подать, пусть тебя формализуют, ведь де факто ты уже получается вроде как князь? Имение то у тебя есть, пусть теперь де юре и титул дадут!

- Ты закусывай, закусывай, - кивал Вениамин Борисович.

В дверях тем временем появился дворецкий – бывший в советское время директором того самого санатория, что помещался во дворце, до приобретения его Вениамином Борисовичем.
Посторонившись, дворецкий пропустил одного из официантов, выносящего блюда с холодными закусками и спросил церемонным явно тренированным басом, -  прикажете солянку ваше сиятельство?
Вениамин Борисович кивнул, - прикажу.
Дворецкий тоже сделал кивок ожидавшему за дверью другому официанту и тот вкатил в столовую тележку с супницей.
- Солянка сборная московская, как вы любите, ваше сиятельство, - бархатисто пророкотал бывший директор детского санатория.
Дворецкий был обряжен во фрак, был аккуратно выбрит, подстрижен и обут в безукоризненно вычищенные лакированные туфли.
Строгим взором дворецкий теперь наблюдал, как один официант, с медсестринской аккуратностью наполняет тарелки господ, покуда другой – сомилье, подливает в рюмки домашней бердской водочки, настоянной по рецепту Вениамина Борисовича на зверобое и чесноке.
- За светлейшего князя Вениамина Борисовича Бердского, - сказал Рустам, поднимая рюмку.
- Балабол, - ответил Вениамин Борисович, - давай кА лучше за твою прекрасную жонку, за Анжелу выпьем.

- За нее само собой, - согласился Рустам, - но после, а теперь я хочу пожелать тебе, Вениамин Борисович, хочу пожелать, чтобы в таком прекрасном имении появилась бы у тебя хозяйка, да не просто хозяйка, но женщина, которая наполнила бы этот дом смыслом жизни.
Вениамин Борисович замер, слушая. И на его лице застыла такого рода улыбка, которая  давала повод думать, что Рустам своим тостом попал в самую десятку, в самую душу. При словосочетании «смысл жизни» Вениамин Борисович вопросительно поднял одну бровь…
- Женщина эта наследников должна родить, - пояснил Рустам, - гляди какую красоту ты здесь возродил. Вернул этому краю не только красоту княжеских палат, но и смысл княжения, как форму разумного владения собственностью, будь то землей, угодьями, людскими судьбами. Без князей Бердских здесь порядка не было. Запустение да и только. А ты теперь вместо Бердских пришел сюда. Так стань теперь началом новой княжеской династии на этих берегах. А что за династия без потомков?
- Ты все сказал? – иронично спросил Вениамин Борисович.
- все, - кивнул Рустам.
-Ну. тогда давай выпьем за твою Анжелу, за ангела твоего, и за ваше с ней потомство, которое вскоре должно появиться.

Сказал и красиво опрокинул себе в рот пятьдесят грамм домашней водочки.
Выпил, и тут же приступил к солянке.

- Хороша соляночка, - крякнул Вениамин Борисович, - по старому ресторанному рецепту вагон-ресторанов Николаевской железной дороги. На крепчайшем говяжьем бульоне из подбедерка с мозговой косточкой, с полным набором нарезанной мясной сборки, где и говядина, и буженинка, и сосиски, и копчености, а главное – маслины и соленый огурец, как в рассольнике.
- Хороша, - согласился Рустам,- надо под соляночку еще по рюмочке.
- Не возражаю, но оставь еще место для кулебяки, ведь у меня повар еще кулебяку приготовил с зайчатиной, язык проглотишь, - с нежной улыбкой пообещал Вениамин Борисович.

Кулебяка и вправду удалась.
В меру жирная, в меру горячая, сочная.
Под нее еще по рюмке выпили.
Десерт – сыр, потом фрукты и кофе Вениамин Борисович приказал подать в малахитовый кабинет на второй этаж.
Поднимались на лифте.
Тяжеловато после соляночки, да кулебяки по лестнице топать.

Закурили сигары.

- А что там у Мэри тогда в университете на первом курсе за история приключилась? – спросил Вениамин Борисович.

Рустам почувствовал, что вопрос этот мучит хозяина.

- Ничего особенного, - ответил Рустам, - девчонки ее плохо приняли, де провинциалка, а они там все такие москвички крутые,  не сразу Мэри в коллектив влилась, изгойкой семестр ходила… Ну я помог… Решил проблему.

- Как решил?

- Поговорил с самыми крутыми заводилами, что у них в авторитете, вразумил.

- Ну и как?

- Образумились девчонки, приняли вашу Мэри в коллектив. 

- А с парнями у нее не было проблем? –  нервически сглотнув слюну, спросил Вениамин Борисович.

- Нет, совсем нет, - ответил Рустам и принялся рассматривать красным угольком горящий кончик своей сигары.

                ***

А Анжелка лежала бочком на мамином диване и одну за другой за обе щеки уплетала мамины «трюфельки», которые та всегда сама делала на праздники из какао-порошка, тертого шоколада и простой сгущенки.
- Хорошо тебе доча с Рустамом то твоим живется? – спросила  Валентина Макаровна.
- Хорошо, мама, - ответила Анжела.
- Любишь то его?
- Люблю.
- А Пашка то там в Москве не появлялся? – опасливо спросила мать.
- Нет. Не объявлялся.
- А коли объявится? – спросила Валентина Макаровна, - как бы беды не случилось? Он ведь такой дурак этот твой Пашка, такой дурак! Как бы снова чего не натворил! И тыведь его дурочка, тоже любила! Как бегала за ним. Как бегала. Совсем и стыд и совесть тогда потеряла!
- Да ладно тебе, мам!
- Чё ладно то? Боюсь я за вас. За маленького боюсь.


3.

Пистолет Пашка себе все же достал.
Нормальный ствол – Марголин малокалиберный – спортивный.
У одного пацана за триста баксов купил и десять патронов к нему в придачу.
Сереге про ствол ничего говорить не стал.
Меньше знает – лучше спать будет.
Хотя, перед делом спать совсем не хотелось.
Нервы на взводе были.
Был даже момент, когда Пашка совсем было не сорвался и голову не потерял.
К вечеру Абрикос велел ему и Сереге быть в гараже, и чтобы обе милицейских «девятки» были бы у них «на мази».
Сидели с Серегой – курили, базарили так, ни о чем, в «очко» и в буришку  поигрывали от нечего делать.
Вдруг, шум мотора снаружи.
Да мотор не легковой машины, как ждали, а более  густой и тяжелый, как у грузовика.
Карты побросали, носы высунули наружу из гаража. Мама родная! У Пашки все как оборвалось внутри… К воротам их бокса автобус-ПАЗик подъезжал. Да не простой, а с характерными очертаниями, какие ни с чем не спутаешь – с решетчатой защитой на окнах, что бывает только на спецтранспорте ОМОНа.
И точно, из передних с пневматическим пшиком раскрывшихся дверей вышли трое в камуфляже и с автоматами.
Пашка уж рефлекторно собрался рывок делать – ноги в руки и через бетонный забор, а там по сугробам и куда кривая вынесет, да тут же признал в одном из вышедших из автобуса призраков папу Абрикоса. 
- Так то вы тут службу несете, - с нарочито показной укоризной сказал Абрикос, кивая на брошенные игральные карты, - а приедь сюда натурально реальные менты, вас бы тут теплыми повязали, вы бы и вякнуть не успели.
И не дожидаясь оправданий со стороны нерадивых своих подельников. Абрикос велел переодеваться в маскарадное.
Переодевались молча.
Застегивая милицейское свое обмундирование, Пашка только поймал  напряженный  Серегин взгляд, полный страха и тоски, говорящий как бы – серьезное дельце начинается, вона -  Абрикос к двум милицейским машинам еще и автобус с псевдо-ОМОНом пригнал, может не поздно еще ноги в руки и бежать? Наверняка всех нас перестреляют. Не теперь, так и после дела. И если не менты, так свои – потому как и без очков и без бинокля видно, что дело не простым грабежом на гоп-стоп попахивает, а тянет на пожизненное на острове Белый Лебедь…
Ну все…
Теперь поздно уже ноги в руки.
В первую машину Абрикос Пашку за руль посадил и сам с ним рядом сел.
Во вторую – за рулем Серега и с ним один из папашиных не наших – неместных…
А сзади, замыкая кавалькаду из гаражей выкатился автобус псевдо-ОМОНа с шестью бандитами внутри – все в камуфляже, в черных вязаных масках и с автоматами.
Что Пашка мог им противопоставить?
Малокалиберный пистолетик Марголина с десятью тоненькими патрончиками бокового боя?
Пашке стало тоскливо.
Хотя, как там мамаша говорила?
Семь бед – один ответ!
На нем ведь еще три мертвяка… Так что если не этот псевдо-ОМОН за ним приехал, так приедет когда то другой – настоящий.
Пистолет Марголина нагретым длинным стволом своим упирался в пах. Нестерпимо хотелось переложить, перезасунуть его хоть бы и за спину, но при Абрикосе обнаруживать свою несанкционированную вооруженность было опасно.
- Мне в туалет надо, - сказал Пашка.
- Что, от страха медвежья болезнь началась? – осклабился Абрикос, - что ж это у меня водила такой робкий попался!
Но отпустил.
Видать, не хотел, чтобы Пашка вонял потом в машине обгаженными штанами.
Пашка выскочил до сортира.
Переложил пистолет за спину.
Проверил, чтоб не вывалился вдруг…
Ну…
Ну, всё…
Будь что будет!   

ГЛАВА 3

1.

Когда долго – долго не имеешь, но мечтаешь иметь, и вдруг обретешь своё заветное и вожделенное, главное потом  – это беречь и не потерять.
А вот Генка беречь не умел.
И не умел именно потому, что  никогда не имел.

Это ведь так понятно – если у вас никогда не было в хозяйстве, ну скажем – кур… То вы тогда и не имеете опыта как этих кур сохранить и уберечь. От ястреба, от лисицы, от хорька… И от куриных болезней тоже.
Вот не было в жизни у Генки любимой женщины. Никогда не было, хоть и мечтал о такой. А как появилась, так сразу все и испортил – потерял любовь, едва ее обретя.
Лариса была ласковой девочкой и очень покладистой любовницей. А Генка не понимал этого. И непонятие это происходило не от Генкиной природной глупости или какой-то его испорченности, а от того, что был он по жизни неопытен. Неопытен в общении с женщинами.
Надо было заботиться и беречь, а он принимая любовь как данность, эту любовь принялся просто эксплуатировать. Не понимая, что надо было тоже самоотверженно давать, вкладываясь навстречу щедрой на чувства Лариске.

А сломалось все тогда, когда он принялся в тайне от нее снимать их   
постель на цифровое видео.

Она даже не то чтобы обиделась, она просто сразу выключилась из общения в режиме понимания. И как бы потом ни старался Гешка подкатиться с какими-то объяснениями, толкованиями содеянного, с просьбами простить – все было бесполезно. Тонкая сфера нежного первозданного восприятия была проткнута и легкий газ из которого сделана атмосфера любовного доверия – вышел в холодный космос бытия.
Взаимными усилиями чувств,  основанными на доверии, в суетном и холодном мире жесткой и жестокой жизни, любящие сердца создают свои островки, свои маленькие астероиды со своей атмосферой, где можно раскрыться  и жить в радостно-детской раскрепощенности… Трудно найти родственное доверчивое сердце, соединившись с которым, ты сможешь в холодной суетности враждебного мира поставить теплую палатку, где внутри ее будет свет и уют доверчивой и радостной любви, в котором тебе не надо выделываться, выпендриваться, приспосабливаться, ходить в маске и в бронежилете непробиваемой психологической защиты… Два любящих сердца, при одном лишь условии, что они добровольно решили, что подходят друг другу, способны образовать новую теплую жилую планету в нежилом холодном космосе, новую уютную планету радости, рассчитанную на двоих… И потом на троих, когда Ангел пошлет им детей. На четверых и так далее…
Но если условие, при котором создается эта планета нарушается, то спасти ее от гибели уже невозможно. А условие это – доверие.

По холодности и необразованности своего сердца   Гешка не знал двух вещей – что во-первых, сердечная и душевная близость случается не так уж и часто, и что если встретил девушку, которая готова тебя полюбить, то таким случаем надо дорожить. А вторая вещь, которой Гешка не знал, это то, что  доверившуюся тебе душу нельзя обманывать. Нельзя создавать даже маленького прецедента обмана. Даже в мелочах. Потому как и через маленькие дырочки в оболочке – выходит драгоценный газ из атмосферы любви.

А Гешка сразу проделал в их шаре целую дырищу.
Дурак.   

Лариска еще пожила с ним пару дней на его квартире, а потом и исчезла, так же легко, как однажды появилась.

Месяц всего пожила, и каким гвоздём этот месяц засел потом в Гешкиной  голове! Что и не вынуть было потом.

Вещей у Лариски было – всего ничего.
Все вещи в одну спортивную сумку умещались.
Две пары джинсиков, пара свитерочков, три ти-шорточки, две пары лифчиков, да косметичка…
И огромная любовь в большом ее сердце.
И огромное доверие в больших чистых глазах.
И огромная любовь в ласковых нежных гибких и легких ручках.

Дураком был Гешка.

Где теперь Лариску искать?
Кафэшку, где она работала, он конечно же знал.
Но ведь там было только ее физическое тело, только ее оболочка.
А душа?
Где теперь было искать ее душу и ее любовь?
Упустил  дурак!
Раз в сто лет такое дается и упускать такое нельзя, а он упустил.
 
                ***

Лариска была доверчивым заблудившимся ангелом.
Такие случается, залетают к недостойным жителям земли, давая им – недостойным – последний шанс на спасение, раскрывая для них недостойных – двери, которые не всем-то праведникам раскрываются.
Такие доверчивые нежные заблудившиеся ангелы сами много потом страдают в этой жизни…
Но больше страдает тот дурак, кто однажды имея шанс спастись с таким вот ангелом – неловкими и неуклюжими своими действиями – отпугивает такого ангела, протыкает оболочку и в холодный космос выпускает газ из атмосферы любви, что генерируется при соединении двух сердец.


Всё!
Лариска улетела.
Тело ее – заключенное в вельветовые джинсики, черные стринги, черный лифчик и топик, едва прикрывающий нежно-очаровательный пупочек с внедренным в него поддельным бруликом – тело ее было на земле – оно передвигалось по кафэшке, перенося подносы с заказами клиентов, но душа ее уже была не здесь. Гешка мог видеть ее тело, но уже не мог трогать ее душу. Еще позавчера мог, а сегодня уже нет.
Потому что душа обитает и раскрывается только в атмосфере доверия. А нет атмосферы – вышла, и все! Закрылась душа и улетела.
Нет общения.
Нет любви.
Дурак – Гешка!

Все в этой жизни потерял.
Последний свой шанс потерял.

В бешеной попытке раскаяния, когда Гешка попытался оправдаться перед Лариской, он еще и флэшку с памятью в видео-камере стер. Стер ту запись, где они были с Лариской в постели.
Теперь у него даже этого не осталось.
Как будто и не было ничего.
Не было этого месяца.
Ничего не было.

А что теперь будет?
Гешка не знал.
Он не знал, что это был последний его шанс.
Только какими то инстинктами, что шевелились в недрах подкорки – чуял, что ничего в его жизни больше не будет.
И даже мечтаний о Мэри не будет.
Потому что волшебница Лариска – сняла вдруг с него то колдовство.
Гешка больше не мечтал о Мэри.
Теперь он был пуст душой.
Потому что не надо обманывать Ангела.

                ***

Не второй день, как со своей спортивной сумкой Лариска ушла, Геша решил заняться съемками комиксов.




2.

Отныне Саша Острогонов был теперь шутом гороховым при Феде Борисове.
- Слыш, МарИ (Федя переделал ее имя по-своему и на заграничный манер, что навеяло ему общение с французами из Дюпон –Алюмин, делал ударение на втором слоге), слыш, МарИ, этот клоун слепой и безногий, он и тебе роман напишет для твоего издательства, но пусть он и мне мою биографию теперь напишет, в серию «жизнь замечательных людей», а вы ее издадите там у себя в Москве.

Сашу Острогонова теперь повсюду таскали с собой.
Его возили в одной из машин, составлявших кавалькаду Фединого кортежа, в одном из черных джипов, и два приставленных к Саше Острогонову верзилы – быстро перетаскивали неуклюжее подслеповатое существо из баньки-сауны – в центральный городской ресторан, из ресторана – в главный офис Байкал-Центр-Алюмина, из офиса – на Федину дачу на берегу Ангары, с дачи – во дворец спорта, где проходили спонсируемые Федей соревнования по боксу, из дворца спорта – на телевидение, где Федя спонсировал культурную программу сибирского шансона…  и так далее – по кругу, чтобы писатель Острогонов набирался информации для книги о Феде и его друзьях.
Мэри вроде бы как на месяц стала теперь секретарем-референтом мсье Мориса.
Феде понравилось, когда Мэри предупредила его, что спать с Морисом совершенно не собирается.
- Пять косарей грюнами в американских бабосах тебе за месяц заплачу, ты только вертись-крутись здесь, атмосферу столичную создавай, - сказал Федя.
Переселили Мэри в другой номер – чуть ли не в губернаторский люкс из двух комнат.
И машину каждый день утром за ней присылали с шофером. Черный джип Мерседес-гелентваген с мигалкой.

В обязанности Мэри входило – переводить, сопровождать, улыбаться… Впрочем, можно было и не улыбаться, а наоборот – зевать… Ей все прощалось. Потому как Морис боготворил ее.
Двух дур- шлюховатых переводчиц задвинули куда-то в кулуары. Мэри их почти не видела.

Морис был не то чтобы очарован, он был околдован и пленен.

Сперва он еще пребывал в каком то привычном, созданном атмосферой общения с подобострастными на все готовыми шлюхами состоянии высокомерного и покровительственного превосходства старшего брата по разуму из вышестоящей цивилизации над младшей…  Но когда Морис быстренько получил несколько щелчков по носу, что Мэри не только несколько раз бывала в Париже и Лондоне, и не простой туристкой, а общалась там с интересными и значимыми персонами… жила и бывала в домах, и поэтому уверенно теперь   полагает, что  жизнь в этих городах даже беднее и скуднее, чем в нынешней Москве, где она тоже общается  далеко не с последними людьми… Испытав такой контраст – почувствовав разницу, когда на все готовые дуры-шлюхи-переводчицы разомлевали только от одного слова ах, Париж, а эта красивая и гордая москвичка при слове Париж строит пренебрежительную гримаску, испытав такую резистанцию*, Морис воспылал… Он воспылал к Мэри, а Федя, уловив это воспламенение, нанял Мэри в эскорт, дабы Морис не поспешил уехать до завершения переговоров.

                ***

Сидели на Фединой даче в поселке Ангарское.
В программе было – катание на тройках с бубенцами и с цыганским хором. Потом русская и финская бани – с  римско-турецким бассейном… Потом обед, потом переговоры, потом ужин, потом танцы и фейерверк, потом наблюдание звезд и обещанного астрологами и астрономами звездопада, потом  ночевка в гостевых комнатах и прочие мирские человеческие радости, которые можно приобрести за деньги, если позволяет здоровье…

- Эти картины я между прочим из Эрмитажа по пути их в Японию на выставку завернул, - похвастался Федя…
Морис попросту выпал в осадок.
- Это натурально-подлинные Ван-Гог и Пикассо? – не в силах сдержать чувств, воскликнул он, - это невероятно!
- А хренли там невероятного-то! – махнул рукой и поморщился боксер Федя Борисов, - я денег этим людям дал, они самолет с картинками в Иркутске посадили и на недельку эти картиночки ко мне сюда в Ангарское. А там – дальше полетят. В Японию на выставку.

Мэри затруднилась с переводом слова «а хренли», но в остальном с переводом справилась. 

- Это нечто совершенно потрясающее, - цокал языком Морис, - это натуральные  Ренуар, это настоящие  Дега и Монэ, такое возможно  только в России, только в Сибири.

- Тебе не понять, - отвечал Федя, - тебе не понять только потому что живешь в маленькой стране. А маленькая страна, в ней и душонка маленькая. Что она вся твоя Европа? Она с одну только нашу Ямало-ненецкую область размером будет. И что в этой твоей Европе есть?  Твоя Франция она давно ничего кроме вина красного, от которого у меня изжога, да кроме сыра вонючего – ничего не производит! Машины ваши – рено, да Пежо, мало того, что рядом с немецкими – они дерьмо. Так и те теперь не у вас во Франции, а в Румынии и в Турции делаются, да у нас на Москве, а духи бабские, и даже духи с парфюмерией и те в Польше теперь разливают. Так что Европа твоя – она пшик пустой! Погляди на карту, дурило корявое! Вмиг вся твоя высокомерная дурь из башки вылетит! Газ то с нефтью не у вас во Франции в вашей, а у нас! И алюминий и лес – тоже у нас. А что до якобы тонких технологий. Так все это миф – нету их у вас. У вас только один остаток вашего европейского гонора, да миллионы арабов, которые скоро вас разденут. Раком поставят, да в задницу фпанцузскую трахнут…

Федя ржал довольный собой.
А Мэри не знала – переводить ли все или нет.

- А у нас – у нас русские сибирские, брат, просторы. А от просторов и душа большая. Поэтому, брат, мне и не жалко пару миллионов дать, чтобы выставку в Японии тормознули. Ты бы удавился за два лимона. А я – нет. Не удавлюсь. Я и сам на картинки погляжу и девочкам их дам поглядеть, - Федя при этом подмигнул Мэри, - правильно я говорю? А? – и продолжал, - у нас и просторы и душа, а у вас ни того и ни другого, один только гонор…

- Дикие, дикие восточные люди, которым еще очень далеко до европейцев, - пробормотал Морис, и как бы оправдываясь, сказал, уже обращаясь к Мэри, - но вы то, но вы то такая европейская, милая моя Мэри…

- А мне, если вы думаете, что сделали комплимент, то вы сильно ошибаетесь, - сказала Мэри, задумчиво глядя в лицо Ренуаровской женщины, - я и не желаю быть европейской, я русская… Мне не надо стремиться туда в вашу культуру, у нас своя есть, побогаче вашей.

Морис не знал, что и сказать. Стоял, как болван.
С одной стороны этот бывший боксер с огромным свалившимся на него богатством, которые в Европе делают за десятки и даже сотни лет, с другой стороны эта недоступная красавица с ее новым Московским высокомерием, в системе координат которого – они французы – мелочь пузатая… Он не знал, что и говорить.

- Нам ваша Европа не указ, как нам жить, - сказала Мэри, - у нас свои богатства есть и свои богатые люди, - Мэри улыбнулась Феде Борисову, - а картинки ваших художников. Если надо будет, мы купим. Хоть лично мне, больше по душе Шишкин и Айвазовский.
И я уверена, что еще при нашей с вами жизни, полюса поменяются, и модно будет не европейцем быть, а русским. И лучший девушке комплимент будет, если сказать парижанке или лондонке – а вы такая русская!


                ***

За обедом Саша Острогонов сыпал анекдотами.

- Ты напиши мне исторический роман, про то, как им, - Федя пальцем показывал на Мориса,  – как им под Березиной по жопам надавали!

- Напишу, - отзывался со своего места Острогонов, - роман будет называться «Бистро». Про то, как наши казаки, когда в восемьсот пятнадцатом году в Париже стояли, парижанок приучили «бистро-бистро» юбки задирать и в позу становиться.

Федя плотоядно хохотал, а Мэри краснела и не переводила.

- Вот вы все Сталиным нам тыкаете, - говорил Морису Федя, - а знаете, что ваш Наполеон весной тринадцатого года бросил в Вильнюсе пол-миллиона своих французов подыхать от гангрены, дизентерии и голода? А сам бежал в Париж к своей Жозефинке? Наш Сталин, между прочим, на узком кожаном диване спал, кавалерийской шинелкой укрываясь… А ваш Наполеон никогда роскошью не брезгал. А археологи ваши хранцузские помалкивают, в тряпочку помалкивают, когда в Вильнюсе раскапывают горы скелетов, в городском рву наспех зарытые. Так что не надо на Россию катить бочку, можно по морде получить, как под Березиной. А отключим газ, так и передохнете все, как ваши под Вильнюсом… 

                ***

Звезды гости смотрели с балкона Фединой усадьбы.
Под балконом Федя устроил огромный отлично расчищенный каток. Играла музыка. Желающие катались по кругу на коньках.
Мэри тоже решила вспомнить детство.
Выкатилась… Пробежалась пару кругов, развернулась спинкой, проехала, и даже ни разу не упала, помнили ножки детскую спортивную школу фигурного катания.

- И я тоже с вами хочу, - сказал Морис, выкатываясь на лед.

Кататься он совсем не умел. Настоящий увалень-медведь.
Мэри уперлась ему кулачками в спину и принялась разгонять тяжелого Мориса, тот громко смеялся и не умея поворачивать, мчался накатом в сугроб и с криком падал туда – на вытянутые руки лицом.

- Ну что? Нравятся наши дикарские развлечения? – спрашивала Мэри.
Морис тянулся губами, желая поцеловать, но она смеясь, отталкивала его лицо мокрыми своими рукавицами.   



3.

Вениамин Борисович проводив Рустама с Анжелкой, заскучал.
Заскучал  принялся было за не отреставрированную половину второго этажа, нагнал рабочих, маляров, художников-реставраторов, но совсем расхандрился и затосковал.

Подумал, что хочет помереть.
Что уже созрел для этого дела.
Причем поймал себя на мысли, что в первый в жизни раз подумал о собственной смерти без внутреннего протеста. Вполне спокойно подумал, что станет она – то есть смерть, нормальным и совершенно естественным финальным пунктом  его исполненной страданий биографии, который не только подведет черту, но и избавит. Избавит от тоски по Мэри.

В Бога Вениамин Борисович верил не шибко. По-крайней мере не настолько сильно, чтобы полностью исключить мысль о самоубийстве.
А почему бы и нет?
Состоятельный человек может себе позволить красивый и безболезненный выход из жизни.
У Вениамина Борисовича имелась и коллекция огнестрельного оружия. А в ней и пистолеты, и ружья, и винтовки.
Бах!
И нету никаких мучений.
И нет хандры.
   
                ***

От мыслей о пистолете  его отвлек звонок юного друга.
Племянника его домашней фельдшерицы.

- Давненько мы не виделись, Геннадий, давненько ты ко мне не заходил. Забываешь старых друзей? Наверное, хорошо на Москве устроился?
- У меня дело есть до вас, - ответил Геннадий с той стороны провода, - хотелось бы приехать, если примете.
- Отчего не принять? Приму, - с неожиданно приступившей к горлу хрипотцой ответил Вениамин Борисович, - приезжай.

Теперь, в ожидании своего юного друга, который по стечению обстоятельств стал в свое время неким жилетом, неким плечом, в которое Вениамин Борисович мог позволить себе немного поплакаться, хозяин имения немного воспрянул духом.
Нежалованный и некоронованный князь местных Бердских владений с утра занялся подготовкой к приему Геннадия.
Распорядился насчет обеда, припомнив даже, что господин Геннадий раньше любил заячий паштет и духовую свинину с чесноком. Подумал, в какой гостиной или в каком кабинете велеть накрыть к чаю и кофе. И даже поразмышлял над тем, в чем предстать перед юным другом и наперсником – в шелковом ли стеганом халате ли, или в замшевой домашней курточке?

Забавно, но Геннадий был тем единственным его другом, с которым Вениамин Борисович мог говорить о Мэри.
А ведь именно разговоры о Мэри могли доставить Вениамину Борисовичу некую душевную эмоциональную компенсацию за ее – Мэри отсутствие в его реальной жизни.
Странно, но ни с кем более, Вениамин Борисович не мог говорить о сокровенном. Только лишь с Геннадием. А из этого выходило, что кроме этого сопливого двадцатилетнего мальчишки – он –  седовласый ученый, профессор, богатый, многого достигший человек, почти уже старик, кроме этого Генки, он никого не смог приблизить к себе в качестве близкого друга, с которым мог бы быть откровенным.
И тоже странно!
Деловой его партнер – Рустам – был моложе Вениамина Борисовича на тридцать лет.
Геша – наперсник и чуть ли не духовник его в делах сердечных – моложе на почти что сорок лет.
И Мэри…
Его любовь – Мэри, между ними тоже пропасть из почти что четырех десятков лет.

Теперь Вениамин Борисович ждал приезда Геннадия.
Очень ждал.
Ах, какое это бабское занятие – ждать.
Оно совершенно не активное это занятие.
Глупо, глупо стоять возле окна, пусть даже очень красивого, даже шикарного окна в роскошной малахитовой гостиной – и сквозь тонкий тюль глядеть на аллею, идущую к Московскому тракту.
Глупо – ходить – расхаживать по залам, не находя себе места  то берясь за книгу, то включая и выключая ноутбук с Интернетом… Бродить по залам своего дворца и мечтать даже не о моментах близости с любимой женщиной, а о моментах, когда можно будет хоть с кем-то поговорить об этой женщине. О моментах, когда  рядом  будет человек, пусть даже совсем не умный и образованный, но с которым можно будет говорить о ней…

- Это так глупо, - думал про себя Вениамин Борисович, - это какой то недостойный эрзац-заменитель жизни. Ведь сама натуральная суть правды жизни, ее квинтэссенция – это именно постель с любимой. А нам приходится зачастую довольствоваться не непосредственным приобщением к сути, а ворошением каких-то ассоциативных химер.

Вениамин Борисович тяжело вздохнул.
Это значит одно, что жизнь умного человека в основном своем течении происходит внутри его. В мире внутреннем. А снаружи, в мире внешнем, протекает только одна ее десятая часть.      
   
                ***

Геша прибыл к раннему обеду.
Приехал на двухчасовой электричке.
Вениамин Борисович послал  на вокзал шофера за ним.
И потом стоял возле глупого окна, глупо по бабьи выглядывая сквозь тюль на липовую аллею, не зашуршит ли по ней колесами посланный за другом «мерседес»?
Стоял, выглядывал из-за занавесок  и думал, что вместе с тем желанием поскорее увидаться с Геннадием, вместе с сильной потребностью в нем, он одновременно и ненавидит своего юного наперсника-духовника, ненавидит как свидетеля собственной бабьей слабости. Ненавидит, как обладателя самого большого своего секрета – секрета своей рабской привязанности к памяти о сладкой Мэри, той привязанности, что делала его – богача и  князя здешних мест – беспомощным женоподобным и слабодушным стариком.
Кому понравится, когда кто-то пусть даже теоретически, но имеет возможность презрев дружбу, обсуждать потом с кем-либо твои слабости?  Вениамин Борисович ясно представлял себе, что Генка может… Может, подсасывая слюньку, с восторгом обладания секретным знанием - обсуждать с приятелем, де, а знаешь!? А знаешь, что этот старый и богатый, что у нас тут во дворце живет, он…. Что он в Мэри влюблен и сохнет теперь по ней?

                ***

Дворецкий доложил о прибытии господина Геннадия.

- Пусть войдет, - сказал Вениамин Борисович.

В Геннадии за те три месяца, что друзья не виделись, произошла какая то сильная внутренняя перемена, что не ускользнуло от чуткого внимания Вениамина Борисовича.

- Ты болел? – участливо поинтересовался хозяин дворца.

- Нет, я здоров, - ответил Гена коротко улыбнувшись и сразу после мимолетного пожатия выдернув свою влажную и поэтому скользкую ладошку из шершавой и теплой ладони Вениамина Борисовича.

Присели возле камина.

- Может, хересу? – предложил хозяин.

Он все-же вырядился-таки в бархатный темно-коричневый пиджак с черными шелковыми отворотами и под него повязал вместо галстука красный шелковый платок.

- Лучше коньяку, если можно, - попросил Геннадий.

Выпили за встречу.

- Ну, как живется на Москве? – издалека начал Вениамин Борисович.
Начал издалека, но юмор ситуации заключался в том, что оба собеседника знали, что логически, за вопросом «как дела на Москве», должен был бы прозвучать главный вопрос: «не встречал ли Гена в Москве девушку Мэри»?
Но игра в том и заключалась, что к главному вопросу надо было подкатиться плавно, и как бы естественно.


- По всякому на Москве, - с уклончивой  расплывчатостью отвечал Геннадий, и тут же вдруг сделав сосредоточенное лицо, выпалил, - я вот тут к вам с просьбой как раз приехал.

- С просьбой? – оживился Вениамин Борисович, - с какой просьбой.

И Гена стал пространно объяснять, каким бизнесом он занимался, продавая эротические фотографии Интернет-издателям, и как из этого , наконец, выросла идея издать эротические комиксы в обычном издательстве что по старинке работает с бумагой и с обычными книгами.

- Я в этом издательстве, кстати говоря, Мэри встретил, - как бы невзначай, заметил Геннадий.

Вениамин Борисович рефлекторно сглотнув слюну, все же постарался не выказать нахлынувшего волнения и пытался выражать полную индифферентность.

- Мэри? - он удивленно поднял брови, - это нашу-то Мэри? В издательстве?

                ***


Ах, Гешка!
Ай да сукин сын!
Знал, знал на какое слабое место следовало нажать.
Дал ему Вениамин Борисович денег.
Дал.
Не на прямую наличными,  человек он безусловно очень умный и тертый, чтобы  пусть и небольшими, но все-же значительными для обывателя суммами бросаться. Кто его Гешку знает? Может, его шантажисты прислали, и теперь стоит Вениамину Борисовичу раскошелиться, как денюжки сразу исчезнут без пользы?
Поэтому Вениамин Борисович сказал, что откроет Гешке целевой счет в фирме у Рустама именно на покрытие расходов по изданию комиксов.

- А кто актрисами у тебя там сниматься будут? – как бы невзначай спросил Вениамин Борисович.
Думал, наверное, услышать в ответ ее имя… 

- Ты ей предлагал? – спросил Вениамин Борисович, - а как она вообще? Как выглядит?

Что до Гешки, то он в полной мере ощущал свою власть над Вениамином Борисовичем. Даже порою еле-еле улыбку сдерживал.

Попался, голубчик!
Захочу – расскажу, как Мэри живет. Да и привру – не дорого возьму. А не захочу, так и не расскажу!

Но Вениамин Борисович не пожадничал, дал  Гешке денег на его комиксы.
Хотя и пожурил своего молодого друга за безыдейность и за мелковатость.
- Надо уж было сразу кино снимать, а что там эти комиксы! – сказал  Вениамин Борисович, уже согласившись профинансировать Гешкино предприятие.
- И что? Станешь девчонок голыми фотографировать? – не унимался Вениамин Борисович. 
Воображение его уже подхватило предложенную тему и живо рисовало ему эротические  картины самого пикантного свойства.

- Ну, процент непосредственно эротики в общем объеме продукции составит процентов десять, - делая учено-деловой вид, сказал Гешка.
Ему нравилось быть теперь этаким предпринимателем от шоу-бизнеса. Не прежним Генкой – поди принеси – сбегай – подай, а режиссером и сценаристом, пришедшим к своему спонсору и продьюсеру.

- Во-первых, выпуская книжку и запуская ее в продажу, мы должны соблюдать законы, ведь это не Интернет какой-нибудь с его порно-сайтами, а книжка конкретного издательства, поэтому все наши сценки с раздеваниями и поцелуйчиками будут достаточно невинного характера…
Вениамин Борисович внимательно слушал и кивал.

- А потом, мы же будем делать хоть и картинки, но тем не менее, все же картинки с историями о жизни, а жизнь ведь не состоит из одних лишь раздеваний и постельных сцен, - назидательно продолжал Геша, ловя себя на мысли о том, что вот он и дожил до такого счастливого момента, что вот уже не старик Вениамин поучает его – как это прежде бывало здесь во дворце, а наоборот.      

- И что же? Мэри отказалась сниматься? – спросил Вениамин Борисович.

- На отрез отказалась, - кивнул Геннадий, - и вообще, по-моему. Она сильно изменилась…



4.

Теперь, переложенный за спину, пистолет давил Павлу на позвоночник в районе поясницы.
Было ужасно неудобно.
Но лучше потерпеть, чем оказаться потом  безоружным, когда Абрикос со своими корешами станет убивать его – Пашку и Серегу, как ненужных свидетелей.
Ехали молча.
Абрикос еще перед тем, как расселись по машинам, сказал куда ехать.
Дорога Пашке известная.
Сто раз гонял туда…

На память снова пришла Мэри.
Как он всегда, каждый вечер заезжал за нею к закрытию ее книжного магазина.
Каждый  будний день в девять вечера, и каждую субботу в восемь.
За три года ни разу не пропустил, чтобы не встретить ее с работы и не отвезти до дома.
Ни разу…
И разве он не заслужил ее любви?
Сколько раз Пашка представлял, как они поженятся, как сыграют свадьбу в привокзальном ресторане, как будет гулять на этой свадьбе вся Бердская братва, все пацаны и девчонки из их класса первой Бердской школы…
Мечтал, что поедут потом на его красной «гоночной копеечке» в свадебное путешествие к югу – в Крым. Снимут там где-нибудь в Судаке или рядом на Азовском море комнату или квартиру и станут объедаться виноградом, лежа на солнышке.
Она такая стройная, ладная, как фотомодель, а и он рядом с нею – как и положено с такою красавицей – парень что надо, на все сто!
И чего ей не доставало?
Французского языка?
Ну, так и выучил бы его Пашка потом по самоучителю.
Когда Пашка на зоне в «солнечной» Мордовии сидел, у них в отряде Кент один был – тот за год отсидки английский язык по самоучителю выучил… А что Пашка – дурнее паровоза что ли?

Сколько раз, глядя какое-нибудь современное кино, где про нормальных пацанов, про девчонок крутых и красивых, глядя на красивую киношную жизнь, где крутые парни крутили любовь с фотомоделями, катая их на современных машинах, водя их по ресторанам и казино, Пашка мечтал о Мэри, представляя себя в роли героя, а ее – в роли любящей героини.

Только где уж там!
В жизни все совсем не так как в кино.
И единственный теперь шанс остался у Пашки – единственный шанс!
Если теперь с Абрикосом они возьмут очень большой куш, то Пашка не даст убить себя, как барана. Не даст.
И со своей долей добычи – уйдет живым и здоровым.
С долларами.
И станет богатым.
Богатым для того, чтобы подкатить к Мэри на дорогой машине. Не на «гоночной копейке», цена которой триста баксов в базарный день, а на четырехглазом Мерседесе.
Подкатить и увезти ее – голубоглазую – в голубую даль…

Пашка снова размечтался.
Размечтался, как ошеломленную Мэри отвезет в самые крутые бутики на Рублевке и как напокупает ей там бриллиантов, платьев, духов… Так, чтобы закружилась у ней голова. А он будет стоять посреди магазина – такой добрый и ласковый и только будет приказывать продавщицам – и это мы возьмем, и это нам заверните… А Мэри вдруг кинется к нему на шею и зацелует, и  зацелует!
- Все, стой, приехали! – скомандовал вдруг Абрикос.
- И мотор теперь заглуши, - сказал пахан.

- Началось, - подумал про себя Пашка и вздохнул, - началось…

Ему было жалко прерывать мечтания о счастливой жизни. О счастливой жизни с Мэри.




Глава 4

1.

Жизнь у Мэри была не скучная.

Вчера французов учили петь русские песни про алюминий.
Готовились к празднованию юбилея Фединой фирмы Байкал-Центр-Алюмин и по этому поводу Мэри было поручено научить Мориса и Жюльена словам негласного гимна фирмы «А я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле…»

Вообще, с Федей и с французами было весело.
Они составляли неповторимую смесь казалось бы не стыкуемых и несовместимых культур. Новый русский, вышедший из боксеров, и два истинных европейских шевалье…
Но эти шевалье тоже иногда откалывали здесь такое, что животики надорвешь.
Присутствуя однажды на каком-то совещании, Морис с Жюльеном были невольными свидетелями того, как Федя делал очередной разнос каким-то своим спортсменам. Возглавлявшим теперь завод по обогащению алюминиевой руды – глинозема.
Самыми ласковыми словами, которыми  награждал своих нукеров директор алюминиевого холдинга господин Федя Борисов, были «рас****яй» и «разъебай».
- А что такое рас****яй? – спросил Морис, склонившись к розовому ушку Мэри.
- Это плохой, неорганизованный человек, - ответила Мэри.
Морис понимающе кивнул.
А назавтра выдал.
И когда на юбилей фирмы в торжественной части, предварявшей банкет, все говорили здравицы в адрес самой фирмы Централюмин и персонально в адрес ее гендиректора – Феди, Морис, когда до него дошла очередь, сказал от имени французских партнеров, что ему очень приятно здесь в глубине России найти такого замечательного партнера, настоящего ****яя – господина Федора Борисова…
Все ахнули и повисла тишина…
Только Мэри вдруг нашлась и спасла ситуацию, пояснив, что мосье   Морис Гишо пал жертвой ее плохого преподавания ему русского языка, потому как поймав слово «рас****яй» и усвоив его, как эквивалент понятия «плохой человек», Морис подумал, что путем отсоединения приставки «рас», он превратит плохого в хорошего.

- Вы извините его, - умоляюще просила Мэри, - он хотел блеснуть модным словечком, а получилось не очень, но он не виноват.

Федя Мориса простил.
Но за мужа отомстила французам  жена Феди – бывшая фотомодель Марина Борисова.
Первым номером концерта, посвященного юбилею. Перед выступлениями привезенных из самой Москвы звезд и звездочек «Аншлага» и «Фабрики звезд» она выпустила их с Федей семилетнюю  дочку Ирочку, которая прочитала стихотворение Лермонтова «Бородино».
Особенно с выражением она прочитала строчки:

…Забил заряд я в пушку туго
     И думал: - угощу я друга,
    Постой ка, брат, мусью! 

Мэри скосила глаз на Мориса и перевела:

Le soldat  russe a charge le canon
Il voulait tirer а francais
Le soldat a dit:
Maintenant je vous offrirai

Морис не уловил юмора, но на всякий случай вежливо рассмеялся, как смеются над несмешным анекдотом из уважения к рассказчику.

- Наверное, решил, что мы совершеннейшие идиоты, - подумала Мари.

Вообще, внутри, в сознании Мэри произошли очень серьезные изменения.
Когда она поссорилась с той шлюховатой переводчицей, из свиты Феди Борисова,  что ради отъезда во Францию была на все готова, Мэри вдруг вспомнила себя – два года назад…
Да, она была тогда ничуть не лучше этих местных шлюшек с местного филфака. Она тоже млела тогда от одного лишь сознания, что вот он – вот этот мужчина – у него в кармане пиджака французский паспорт, и он может с ним, с этим паспортом пересекать любые границы, он может взять меня с собой во Францию, и если женится, то и у меня будет такой же паспорт! 
И ради этого, Мэри тоже отпускала все тормоза девичьего стыда и девичьей гордости, выключала их – как можно выключить в современной машине систему АБС… Выключала и становилась для них – для иностранцев – той легко доступной русской барышней, из-за чего они так и любят Россию, презирая ее за якобы отсталость, но обожая ездить сюда ради того, что здесь у них будут такие женщины, о каких там – у себя, они могли бы только мечтать.

И вот в сознании Мэри произошли перемены.
Она вдруг спокойно разобралась, что здесь в России есть теперь много мужчин успешных, вроде Рустама, вроде Феди, вроде Вениамина Борисовича…  Так зачем же униженно лебезить перед иностранцем?  Прав боксер Федя, прав в том, что у нас своя жизнь, а у них – своя. И своего дерьма у них там – предостаточно.

                ***

После торжественной части, которая проходила  в офисе Центр-Алюмина, всех пригласили в автобусы и повезли в ресторан «Ангара», полностью снятый Цент-Алюмином на весь вечер и на всю ночь до утра.
Мэри пригласили ехать с французами в небольшом автобусе «мерседес».
Морис уселся рядом с ней и заглядывая Мэри в глаза говорил по французски, что давно поджидал этого торжественного вечера, чтобы всю ночь танцевать с дамой своего сердца.
Мэри хмыкала, отводила глаза и реагировала на комплименты весьма холодно и индифферентно.

Весь вечер, распаленный водкой Северянин штурмовал ее душу и ее тело.
Но безрезультатно.
Как французы при Бородино – русских позиций они не взяли.

А переодетый в женское платье популярный украинский артист, которого среди прочих звезд тоже привезли на торжества Центр-Алюмина, пел… Пел в самую точку… Очень кстати пел:

Он бы подошел, я бы отвернулась,
Я б его до паники довела!

И правда, к разгару вечеринки, своею холодностью, Мэри довела Мориса до полной недоуменной паники.
«Как так? Эта русская красавица ведет себя совсем не так, как обычно ведут себя все русские женщины?»

Пьяный Морис даже выказал некие претензии. 

- Это не честно, Мэри, - сказал он, когда  в очередной раз во время танца она вывернулась из его рук и не подставила губок под ожидаемый им поцелуй, - это не честно, ведь вы тогда первая начали флиртовать со мной, помните, тогда в ресторане, когда заставили меня петь под караоке?    
- Это смешно, Морис, - отвечала Мэри, - сколько вам лет? Вы ведете себя как школьник в матернель-классе.*

И уже совершенно измотанный безуспешными попытками раскрыть девушку, раскрутить ее на секс, Морис совершенно приуныл и  спросил вдруг, - а вы, наверное, сами в кого то теперь влюблены, в того, кто теперь далеко отсюда, иначе я не могу объяснить вашей безучастности ко мне.

И Мэри вдруг рассмеялась, - вы такой самоуверенный, Морис! Вы говорите о безучастности по отношению к вам… Вы что? Вы серьезно считаете себя таким неотразимым? Вам что безотказно отдаются все женщины там у вас в Европе? Это просто наши русские провинциалочки, вроде тех переводчиц что до меня с вами работали вас избаловали, а вы теперь поезжайте- ка в Москву, да походите по ночным клубам – и вы сразу почувствуете разницу, что никаких уже привилегий и преференций у современных москвичек ваше францужество вам уже не дает. Жизнь у нас заладилась. Колбасы в магазинах – побольше чем в ваших в Париже, бутики на Арбате и на Рублевке ломятся от роскоши, а русских богатых парней на Мерседесах больше чем ваших на Шонс-Элиссе* … Так какого чёрта нам, русским девчатам – ваше французское высокомерное дерьмо? 

- А он бы подошел, я бы отвернулась,
я б его до паники довела!

Украинский переодетый женщиной артист все прыгал и скакал по сцене. И вся Центр-Алюминская тусовка с приглашенными – с губернатором и его замами, с депутатами областного законодательного собрания, с видными деятелями культуры и бокса – все тоже прыгали и скакали, напившись водочки с шампустиком, и наевшись икорки с байкальским омулем…

- А он бы подошел, я бы отвернулась,
я б его до паники довела,
только принца нет, гдеж он подевался,
я не поняла!!

                ***

  Морис буквально озлобился. Он был пьян и ему очень хотелось выяснить, - почему Мэри сама спровоцировав его на флирт, вдруг отказала ему?
Несколько раз он даже грубо хватал ее за руки, за плечи.
- Вы что? Вы в своем уме? Я Феде пожалуюсь! – вскричала она наконец, теряя уже терпение.

В дамской комнате, куда она пришла чтобы поправить едва не оторванные пьяным Морисом бретельки своего вечернего платья, Мэри вдруг увидала ту самую переводчицу. Ту – шлюховатую, у которой она фактически отбила Мориса.
Девушка зло посмотрела на Мэри и собиралась выйти из туалетной, но Мэри остановила ее.
- Слушай, милая, я ничего к тебе не имею, никакого зла, и хочу тебе сделать приятное, - Мэри доверительно взяла переводчицу за руку, - иди в малое фойе что слева от сцены, там этот Морис совершенно готовенький и тепленький уже сидит и хочет простой русской женской ласки, иди и уже не отпускай его, он твой навеки, и дура будешь, если утром не выпросишь у него замужества…

Девушка ничего не ответила, выдернула руку и вышла из дамской комнаты.
А Мэри, из чистого уже любопытства, терпеливо выждав десять минут, вышла потом из туалета и украдкой, из-за мраморной колонны выглянула в фойе.
Девушка-переводчица сидела у пьяного Мориса на коленях и обеими руками держа его пьяную буйную голову, взасос целовала его в толстые французские губы.   

2.

     Лариска заблокировала свой телефон от звонков Геннадия.
Гешке даже пришлось купить новую СИМ-карту, но Лариска и на этот его новый номер тоже поставила блокировку. А на звонки с городских номеров Лариска вообще никогда не отвечала.
Чувствуя невыносимую потребность увидеться с нею, Гешка потащился на юго-запад столицы, где в кафе на Филях работала его зазноба. На Киевской пересел на Филевскую линию, поехал до Молодежной.
Войдя в кафе он увидел ее сразу.
Она с еще двумя подружками – официантками стояла за стойкой.
Лариска тоже сразу заметила его и тут же, сказав что-то одной из подруг, улизнула на кухню.
Гешка знал, что Ларискины четыре столика те, что возле окон. Он сел за один из них, но подошла к нему не Лариска, а девушка с баджиком «Марина» на белой блузке.
- Что желаете?
-Хочу, чтобы меня обслужила Лариса.
-Лариса вышла на обеденный перерыв.
-А у вас что? Обед не здесь? Не на кухне?
-Вы заказывайте или уходите.
-Я хочу увидеться с Ларисой.
-Лариса ушла, она отпросилась на пару часов, ей надо по магазинам.
- Я буду ждать.
-Тогда заказывайте, или вам придется покинуть кафе.

Гешка заказал чашку кофе.
С пол-часа посидел.
Подумал.
Надумал, что ничего он не высидит.
Рассчитался с официанткой Мариной и оставил Лариске записку, написанную шариком по рыхлой салфетке.
«Прости, пожалуйста, я скоро вернусь очень богатым. Гена.»

                ***

А богатство должно было начаться отсюда.
С посещения офиса господина Рустама – этого молодого компаньона Вениамина Борисовича.
У Рустама на его счетах теперь был открыт и суб-счет для финансирования Гешкиных предприятий, связанных со студией и с его идеей снимать фото-романы в комиксах.
Сегодня Геша должен был получить первые наличные.
Десять тысяч долларов.
Для кого-то деньги, может быть, и плевые, но для Геши совсем не плевые.
Он снимет профессиональную студию не две-три сессии, пригласит актеров, наймет ассистента, который будет брать на Мосфильме костюмы и прочий реквизит и начнет делать первые съемки.
А через две недели, по предъявлению отснятых материалов, как обязательно оговорил в условиях Вениамин Борисович,  Рустам выдаст Гешке еще пятнадцать тысяч на продолжение работы.

У Гешки тряслись от нетерпения коленки. И руки тоже тряслись.
Начиналось.
Вот оно!
Он теперь не какая-то шелуха, лежащая на обочине настоящей жизни, он теперь сам – ее жизненный мэйнстрим, он скоро покатит по жизненной дороге в шикарном Мерседесе и Лариска еще пожалеет. А Мэри? А та совсем с ума сойдет, когда о Гешке заговорят на всей Москве, когда он станет самым модным фотографом и самым богатым издателем. 

                ***

Секретарша Рустама любезно предложила посидеть в приемной и подождать, пока у Рустама Абдулхалиловича сидят посетители. Стандартно-красивая секретарша предложила на выбор чаю или кофе. Геша выбрал модный нынче зеленый чай с жасмином и принялся за чтение разложенных в приемной журналов о бизнесе и автомобилях.
Гешка отхлебывал из чашечки горячий жасминовый чай и листая глянцевые страницы, представлял себя, то сидящим в ярко-желтом «порше», то летящим по шоссе в темно-синем «ауди»… И рядом непременно должна была сидеть Лариска.
Нет, он купит Лариске модную маленькую французскую машинку вроде «Ситроена-С-2»… Или английскую «остин-мини»…
Лариска…
Он сделает ее супер-звездой своих комиксов. А потом, когда по его комиксам станут сниматься большие киноленты, она станет известнейшей киноактрисой, а он – ее продюсером и режиссером.
Они поедут в Америку, в Голливуд…

Внезапно, какой-то шум отвлек Гешу от его мечтаний.
Приемная почему то быстро наполнилась какими-то людьми в камуфляжных костюмах и в черных вязаных масках.
В руках у них были пистолеты и автоматы.
Геша смотрел на это, как на какой-то цирк, как на представление, которое показывали по телевизору.
Впрочем, именно таких представлений с актерами в камуфляже и в масках с прорезями для рта и глаз – он насмотрелся по телеку еще живя в Бердске – каждый день в криминальной хронике показывали.
Поэтому, может, Гешка не очень то и удивился и не очень то испугался…
- Всем лечь на пол, ноги и руки в стороны! – скомандовал один из ворвавшихся в офис спецназовцев.
Но Гешка, который сидел в приемной никак не хотел верить, что происходящее относится к нему. Поэтому, он остался сидеть, как и сидел – с чашкой чаю и автомобильным журналом в руках.
И тут он сильно изумился.
В приемной офиса кроме наполнивших ее людей в камуфляже, вошли двое в милицейской форме.
Один из них был пожилой – с погонами полковника, а другой… Нет, не показалось…
- Пашка! Ты? – крикнул Геша и сделал было уже шаг навстречу к приятелю, но тот, пожилой, в форме полковника, вдруг поднял руку с пистолетом и выстрелил.
Боли Гешка не почувствовал, пуля попала ему в лоб, как раз между широко раскрытых в изумлении глаз.    

3.

Толи Абрикос передумал в самый последний момент и изменил свои планы, то ли у них там что-то не связалось на месте, а может просто не доверял Пашке и боялся что тот, начнись что-нибудь такое – рванет с места на ментовской машинке и уедет, оставив своего пахана там в офисе, но Абрикос вдруг сказал, - со мной в здание пойдешь, понял?
- А как же руль? – спросил Пашка.
- Ничего, машину не запирай, ключи оставь в замке зажигания и в случае чего…

Пашка понял, в случае чего, Абрикос с мешком денег сам за руль прыгнет.

- Со мной пойдешь, - категорически отрезал Абрикос.

Первыми в здание пошли псевдо-омоновцы-псевдо-спецназовцы в своих маски-шоу…
В их задачу входило положить на пол охранников и тепленьким взять хозяина офиса, чтобы не успел нажать сигнализацию-хренацию и заблокировать свой сейф, где у него наличные.

- А много там денег? – сглотнув слюну, спросил Пашка.
- До хрена и больше, - гоготнул Абрикос, - мы этого кабана два года выслеживали, он наличные десятками миллионов ворочает, сукин кот! Но не все коту масленица…

Висящая на груди у Абрикоса «воки-токи» хрюкнула и из нее послышалась какая-то невнятная речь.

- Все, идем, - скомандовал Абрикос.
Скомандовал и расстегнув кобуру, достал из нее свой Макаров…

Поднялись на второй этаж.
На лестнице в неудобных позах, раскарячившись, лежали два охранника в черном. Подле них стоял пасевдо-омоновец, уставив на охранников ствол своего автомата.
Вошли в офис.
Там тоже лежали два охранника и еще какие-то гражданочки – секретарша или офис-менеджер и ее помощница. Над ними с автоматами стояли трое в камуфляже.
Вдруг, откуда-то сбоку кто-то позвал Пашку по имени.
-Пашка, друг!
Пашка глянул и обомлел.
Гешка!
Откуда?
Но Абрикос вдруг выстрелил.
И Гешка упал навзничь.
Пашки ни испугаться, ничего такого подумать не успел.

- Где этот Рустам? Сейф где? – крикнул Абрикос.
Старший из омоновцев махнул на открытые двери кабинета.

- Пашка, иди за мной, - скомандовал Абрикос. 

И Пашка, обходя раскарячившихся на полу охранников, послушно последовал за своим паханом.


4.

Провожая своего Рустика на работу, Анжела пообещала, что днем заедет к нему в офис.

- Не надо, не заезжай, - сказал Рустам, нежно оглаживая ее большой восьмимесячный живот, - у меня сегодня люди будут, сегодня у меня наличность большая пройдет, так что я весь день занят буду, не до тебя, да и вообще вредно тебе.

- Наоборот, доктор велел больше ходить и вообще двигаться, а у тебя там второй этаж без лифта, мне полезно.

- Анжу, у меня ей-богу сегодня сумасшедший день грядет, у меня сегодня наличные пройдут, мне людям надо распиленное-попиленное раздавать, очень ответственный день.

- Все равно приеду, - упрямо сказала Анжелка, - хоть на пол-часика приеду с твоей милой секретаршей в комнате для переговоров посижу потреплюсь. И заодно ей прическу сделаю, я ей обещала.

- Ты ей прическу? – возмутился Рустам, - жена босса делает секретарше мужа прическу? Это какой-то неореализм с пост-модернизмом!

- А ты думал, я у тебя на шее сидеть буду? – улыбнулась Анжелка, - я еще и весь первый этаж потом у тебя в аренду возьму и салон причесок там свой открою.

Рустам уехал.
А Анжелка еще принимала душ, потом вертелась-крутилась перед зеркалом, примеряла новый джинсовый комбинезон для беременных, пила чай, ела фрукты, смотрела сериал по итальянскому каналу по спутниковой тарелке.
Она принялась тут учить итальянский…
Так красиво, так модно.
Жалко, что с животом не смогла поехать на олимпиаду в Турин, там наших так много было!

                ***

В офис к Рустику собралась только к часу пополудни.
Позвонила второму офис-шоферу Рустика  Петру Аркадьевичу, чтобы заехал за ней, сделала макияж, коготки, личико…
Надела новый джинсовый комбинезончик, жалко нельзя  к нему на шпильках!...
Надела шубку заячью, что Рустик на Новый Год подарил, и вышла к машине.

                ***

Когда подъезжали к офису, размечталась о тех временах, когда родит Рустику второго и они вчетвером заживут где-нибудь на манер Вениамина Борисовича – в большом доме на берегу моря или озера.
Лучше – моря.
Черного или Адриатического.
И дети будут каждый день плавать и плескаться не в бассейне, а в волне настоящего прибоя, а она будет с Рустиком стоять на берегу и смотреть.

- Что-то здесь странное, - сказал Петр Аркадьевич, ставя машину, - какой-то автобус омоновский, какие то две девятки милицейские, а никого не видно, может я с вами поднимусь?

- Нет, не надо, я сама найду где двери, - ответила Анжелка выходя из машины.

Вдруг, из дверей фирмы вышли четверо или сразу пятеро в военной камуфлированной одежде в черных вязанных шапочках, со спущенными на лицо отворотами с прорезями в них для рта и для глаз…
А за ними вышли двое в милицейской форме.

- Паша! – изумленно воскликнула Анжела, - Паша, это ты?

Милиционер, шедший рядом с Павлом, неожиданно стал поднимать руку с пистолетом.
Но Пашка, но Пашка вдруг с криком повис у этого на руке и как заорет, - не смей, не смей, Абрикос!  И ей – Анжелке тоже, как закричит, - беги, беги, дура, это ограбление, они Генку убили!
Тут как все равно завертелось.
Выстрелы!
И только Петр Аркадьевич (это она уже потом поняла, что это был он) – схватил ее поперек туловища, втащил в машину и рванул по газам, сбив по пути двоих или троих омоновцев…

Потом она уже в больнице была.
Рожала.
Лежала на столе и все спрашивала, - а где мой муж? А где мой муж?

5.

Пашка бежал по улице, расталкивая прохожих.
А те шарахались в стороны – апокалиптическое зрелище – милиционер в шинели и без фуражки и с длинноствольным спортивным пистолетом в руке…
Позади надрывались сирены и встревоженные автомобильные сигнализации – впереди он заметил проблесковые фиолетовые маячки милицейских машин.
Рванул вправо – во двор.
Там стена.
Мусорные баки.
Вскочил на мусорный бак, бак закачался, упал.
Боль в ноге.
Встал.
Нет, идти не может.
Не может идти.
Все.
Конец.
Лег на спину.
Приложил пистолет к груди.
Свинцовая без оболочки пуля может сплющиться о кость черепа, а в грудь, в сердце – войдет запросто.
Надо только попасть.
По двору уже бегут.
Вона как громко топают!
И кричат, - бросай ствол на снег!
- А хрена вам!
Поглядел в небо.
Мэри!
Нажал.
И все.
Только как укололо и уши заложило.
Мама!
Жалко тебя…



Глава 5.

1. 

Мэри ехала…
Мэри ехала в обычном купе на четверых пассажиров.

Из Москвы вчера она получила письмо.
Его переслали из редакции – спецпочтой Ди-Эйч-Эль на офис Центр-Алюмина.

Это было письмо от Вениамина Борисовича.
«Не знаю, смотришь ли новости по телевизору, но сообщаю тебе горестные вести: погиб близкий мне человек – мой, если так можно теперь выражаться старинными оборотами – мой наперсник, мое плечо, мой исповедник - Гена. Твой, кстати, одноклассник.  Кроме того, погиб  и еще один одноклассник твой, тот самый Павел, помнишь ? Твой ухажер, мой соперник… Павел и Гена.  Павел – оказался среди нападавших, но повел себя достойно, отвел смерть от жены Рустама – Анжелы Монаховой – тоже, кстати, твоей одноклассницы.    В тот же день Анжела родила мальчика.
Такие вот, Мэри, дела у нас!

Павла похоронят за госсчет, а похороны Геннадия я взял на себя и переправив его тело в Бердск, там сегодня и похоронил на городском кладбище.
Но теперь о главном.
О нас с тобой.
О тебе и обо мне.
О моей к тебе огромной любви.
Дорогая Мэри, любимая моя!
Я уверен, что большое, однажды начавшись, рано или поздно должно во что-то вылиться. Не исчезают под песком реки. Они просто уходят на время под землю, чтобы потом выйти где-то на поверхность и пролиться в море или в озеро огромным красивым водопадом.
Так и моя к тебе любовь.
Она не может просто так уйти в песок.
У нас должны быть и свадьба, и семейная счастливая жизнь, и дети.

Я знаю, что ты, выражаясь языком, фразой известного греческого философа – НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ, хоть эта фраза была совсем и не о том, но ты, чисто по-женски будешь говорить скорее всего именно так – что ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ…
А я вот знаю.
Я знаю, что сперва должна взять верх чисто женская утилитарная практичность.
Ты станешь богатой.
Я составлю брачный контракт…
Pardonnez moi – мы составим брачный контракт таким образом, что в случае ДАЖЕ развода – тебе отойдет очень и очень много. А в случае моей смерти – тебе отойдет все.
Ты станешь богатой.
Вот он – социальный лифт!
Богач и студентка.
Олигарх и беднячка из провинциального городка.
Я намеренно пишу циничные вещи, зная и твой юмор и твою рациональную практичность.
Ты поймешь.
И вместо слов НЕ ЗНАЮ, ты скажешь, - ЗНАЮ.
Потому что еще в тебе должно сработать любопытство.
А как это – пожить с большим состоянием и с большими возможностями?
Раньше ты ездила в Париж с парой сотен евро на своей карточке ВИЗА, а после свадьбы с Вениамином (со мной) ты будешь путешествовать с миллионом евро на карманные расходы.
Но кроме любопытства.
Я уповаю.
Я уповаю на какие-то чувства.
Ведь у нас были моменты.
Неужели ты играла, как актриса из сериала?
Ведь ты целовала и ласкала меня!
И отвечала на мои поцелуи!
Я хоть и очень умный и уже пожилой человек, ног все же я романтик.
И я уповаю.
Я уповаю на чувства.
Я надеюсь, что мои огромные к тебе любовь и страсть – вызовут (уже вызвали) (вызывали раньше) – ответную страсть и ответную любовь.
Ведь тебе нравятся умные, удачливые мужчины?
Ведь ты так говорила мне когда то?
Мэри!
Милая, дорогая, любимая Мэри!
Приезжай!
Приезжай срочно и не откладывая.
И давай поженимся.
Сыграем свадьбу и пусть свершится положенное и закономерное – погибли люди – взамен должно родиться не меньше.
Я хочу детей.
Давай, милая, родная моя, приезжай, я зову тебя замуж.
Я люблю тебя.
Будь моей женой.
Твой Вениамин. »

Теперь она ехала…
Ехала в обычном купе на четверых пассажиров в поезде Иркутск-Москва.

Она еще не знала.
Она не знала, что скажет – да, или нет?
Но она уже ехала.
А это уже было на половину ДА.

2.

Баринов сидел у Вениамина Борисовича.
Отобедали, чем Бог послал.
То есть, отобедали  по-деревенски.
Селедочка и редька с маслом на закуску.
Потом – суп гороховый с копченой грудинкой.
Потом котлеты домашние с гречневой кашей.
И на десерт – домашний компот из вишни местного урожая.

Курить и пить ликеры перешли в малую гостиную.

О  смерти юного друга Вениамина Борисовича – Геннадия, Баринов узнал еще до приезда сюда в усадьбу. По телевизору видел в новостях, потом сам Вениамину Борисовичу позвонил, - не тот ли это самый Гена, с которым?

Оказалось, что тот…
Теперь, убедившись, что Вениамин Борисович стойко перенес утрату и мужества не растерял, Баринов принялся подводить свои резюме.

- А вот знаешь, в самом раннем детстве, когда далеко не весь смысл бабушкиных слов  доходил до моего робкого сознания, меня до слез умиляла непонятная ее приговорка, де за это да и за то плачут по мне и ремень и темный угол… И знаешь, Веня, не понятно мне было, как могут плакать эти символы родительской власти, как могут рыдать и всхлипывать эти скорбные синонимы неотвратимости наказания за недоеденную кашу, разбитую чашку и  порванные штаны.

- Это ты к чему? – попыхивая своей «Короной» поинтересовался Вениамин Борисович. Он  знал манеру Баринова начинать издалека, но теперь чуял в своем приятеле некую агрессивность, не смотря на скорбность момента, когда по христианским нормам еще не прошли сорок дней.

- Ты погоди, - помахивая указательным пальцем недовольно поморщился Баринов, - дай мне про филологию развить, про смысл плача ремня по чьей то заднице, и не сбивай меня…

Снова воцарилась тишина и в этой тишине Баринов продолжал, -
- Так вот, с возрастом и опытом, подобные фигуральности русского языка стали привычными. И даже строчки из знаменитой «гоп со смыком», - где «из профессий выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу, и тюрьма скучает без меня», мне приятно ложились на душу. Особенно когда по телеку показывали криминальные новости, где иногда сажали кого-нибудь из вашего брата олигархов.

- Ну-у-у! Пошла писать губерния! – развел руками Вениамин Борисович.

- Да-да, - а ты послушай мнение простого трудящегося! – назидательно воскликнул Баринов, -  Тюрьма давно уже льет  слезы по крупным мошенникам, окопавшимся в коттеджах типа твоего.…

- У меня, слава Богу не коттедж, - отпарировал Вениамин Борисович.

- Это все равно, - поморщился Баринов, -  народу уже пора бы узнать, что справедливость есть не только в последней серии бразильского сериала.  Вот будь я к примеру президентом…

- Слава Богу, что ты не президент, - всплеснул руками Вениамин Борисович и трижды перекрестился, - слава Богу!


- Был бы я президентом, как бы я  рассуждал? – не заметив иронии продолжал Баринов, -  я так себе, наверное думал, - вот народу к Пасхе надо какую то радость сделать…А деньгов на эту радость нету…Вот  жене или любовнице раньше когда деньгов не было, бывало  себя подаришь…красивого… А народу разве подаришь себя? На всех не хватит, да и не всем нравится.

- Это ты верно, Сан Евгеньевич заметил, не всем ты нравишься! – оживился Вениамин Борисович.

- Да, а  вот Вениамина Борисовича в тюрягу посадить – это всем такой оттяг! По крайней мере – местным жителям города Бердска!

- Ты в самом что ли деле? – приподнял брови Вениамин Борисович.


- А то! – воскликнул Баринов, - самый смак народу, если князька –олигарха на кол! Однако, как у иного скупого любовника не хватает рублей на красивое ухаживание, так и у наших властей не хватает воли, чтобы таких как ты народу на потеху сажать, а хоть бы и через одного. Одно утешение, народ сам усадьбы и при Емельке Пугачеве жег и теперь жечь будет…

- Йи-и-их ты! – Вениамин Борисович хлопнул себя по колену, - наелся моих котлет, напился моего ликера, накурился моих сигар и теперь меня подпалить и на кол?

- Я как истинный интеллигент радею не за себя, а за народ, - ответил Баринов, гордо приподняв подбородок.

- Но это ты все к чему?  Скажи мне, защитник народный?

- К тому, что с Рустамом твоим вы народ и меня обокрали, поэтому не жди от меня сочувствия.

- Значит, когда меня не дай Бог в тюрьму потянут, или случится со мной чего, ты даже обрадуешься? Так что ли? – простодушно изумился Вениамин Борисович.

- По человечески пожалею, а как гражданин – не пожалею, но порадуюсь, - ответил Баринов, стряхивая пепел с шелкового лацкана.

- Ну, спасибо, дорогой, спасибо за честность и откровенность!

- Но я закончу насчет языковой фигуры по поводу плача ремня по чьей то заднице, можно?

- Можно! – кивнул Вениамин Борисович, - теперь тебе все можно.
- Так вот что до языковой  фигуральности, то плачут у нас горькими слезами не только тюрьма…Лобное место на Красной площади да виселица горячими слезами заливаются кой по кому…

- Остановись, Сан Евгеньевич, ой остановись, - хмыкнул Вениамин Борисович.

- К топору зовите Русь! Помнишь из школьной программы? – спросил Баринов задорно подмигивая хозяину.

- Ну и что, если помню? – с вызовом спросил Вениамин Борисович.

- А то, что если ты серьезно удумал на молоденькой жениться, да еще и на местной, то не миновать тебе красного петуха!

- Так был уже один красный петух!

- И еще будет!

Помолчали.
Баринову явно шлея попала под хвост.
Ему хотелось высказаться до конца и не решаясь все-таки рассориться с хозяином, он выискивал допустимые формы.

- Не дразни Судьбу, Вениамин Борисович, и так тебе сверх меры жизнь отсыпала, и здоровьем в твои годы Бог наградил, и богатством, и при таком то богатстве ты еще и живой и на свободе, как один персонаж выражался, а ты еще и еще…

- Что еще? – приподняв одну бровь, спросил Вениамин Борисович.

- Еще и самую красивую в городке девушку за себя берешь, у народа отбираешь, как тот самый дракон из сказаний старины, что селился неподалеку от города и раз в год забирал самую красивую девушку. Думаешь, это населению понравится?

- А мне плевать на население! – сказал Вениамин Борисович, - это население дворец своего князя в общественный сортир превратило, а я его отмыл и восстановил.

- Ты заботиться о них должен, церкви им открывать и школы, как Лев Толстой.

- Да иди ты в баню со своим Львом Толстым, его от церкви отлучили и даже на кладбище не позволили его рядом с храмом хоронить, так и лежит без креста с холмиком на полянке.

- А ты в похоти своей неуёмной, если не одолеешь собственных страстишек, и без холмика останешься, спалят тебя местные вместе с имением, и пепел по над Тёмой развеют…

- Не пойму я тебя, Сан Евгеньевич, то ли ты завидуешь и ревнуешь, то ли притворяешься? Ты ведь чай, сам на молоденькой женат, не так ли? С разницей почти в двадцать годков?

- А дело русской интеллигенции, Шер амии, не за себя ревновать, а за народ! – снова приподняв подбородок, изрек Баринов, - я за народ радею, его ревность выражаю, а то кто же тебе, олигарху сумеет это высказать? Твой работяга-садовник? Или твой повар? Или горничная? А они ведь живые, и чувства имеют! А поэтому – не дразни народ! Не отбирай у него самых красивых барышень! И когда таких, как твой Рустам убивают, не жди от народа слез, будь готов к тому, что не станут рыдать на твоих похоронах ни твой шофер, ни твои кухарки и мамки-няньки-приживалки.

- Значит, за народ ревнуешь?

- Именно, - кивнул Баринов, - именно за него и ревную.

- Ну, тогда и пошел вон, - сухо сказал Вениамин Борисович.

- Что? – переспросил Баринов.

- Вот Бог, а вот порог, говорю, - сказал Вениамин Борисович, отворачиваясь.

- Прощай, - сказал Баринов, выходя.

Вениамин Борисович не ответил.
Он смотрел в окно и думал о Мэри.

3.

Свадьбу сыграли самую скромную.
Дождались сорока дней по Пашке с  Генкой.   Дождались и сыграли свадьбу.
Гражданский брак зарегистрировали в местной городской управе, а венчались сразу же после этого в храме Казанской Божьей Матери – в старой деревянной церкви на южной окраине Бердска.
Вениамин Борисович за неделю до свадьбы исповедался, причастился и после беседы с настоятелем храма – протоиереем отцом Михаилом, пожертвовал на ремонт церкви три миллиона рублей.
Такую же сумму перед этим, Вениамин Борисович перевел и в городской бюджет в целевым назначением - на строительство детской спортивной школы.
Городской голова после беседы с Вениамином Борисовичем предложил чтобы его супруга – Марина Александровна то биш Мэри, пошла бы к ним в управу работать заместителем градоначальника по культуре и воспитанию…
Вениамин Борисович поблагодарил за лестное предложение и сказал, что подумает.

Свидетелями на свадьбе и шаферами на венчании были Баринов и Анжела. 
Вениамин Борисович хотел, чтобы свидетелем и шафером был бы Рустам, но батюшка отец-Мефодий возражал.
- Нельзя мусульманина шафером на православное венчание, - сказал батюшка, - ни за какие деньги нельзя.


Из церкви поехали не во дворец, а на старую квартиру, где Мэри раньше жила с отцом, еще  до начала всех описанных в романе событий.
Гостей  было немного.  Раз-два-три и обчёлся,  – так что все разместились.  Во Франции такие свадьбы называют «марьяж се-каше», то есть спрятанная, или «зажатая» свадьба. Французы – они ведь скаредные !   А Мэри с Вениамином Борисовичем скромненькую свадебку сделали не из скаредности, не из экономии, а потому что не все в этом маленьком городке, в котором история любви старого олигарха  и юной продавщицы из книжного магазина наделала столько шума, многие в этом городке не одобряли этого брака.
Это еще мягко говоря, не одобряли. И простить не могли – ни богатства, к которому по-черному завидовали, ни смерти двух своих земляков. Пусть и непутевых земляков, но своих. Своих родненьких – Пащки-хулигана, и бедного Генки – хилятика.

На ночь молодые остались там же в маленькой квартирке.
- Был бы папа жив, он бы порадовался, - думала Мэри, стеля в бывшей родительской спальне, - он бы простил.

Что же до дворца…
Что же до имения князей Бердских, то Вениамин Борисович с женой своей Мэри – пока так и не решили, что с ним делать?
Была идея отдать его под детскую художественную школу – интернат… И сам Вениамин Борисович это придумал, мол отдам городу, отдам народу…
Но , говорят, тут  молодая жена воспротивилась.
Сказала – погодим…
И пока – на три месяца молодые укатили в Италию, а потом на Байкал к Феде Борисову погостить, с решением отдавать дворец городскому управлению образования или не отдавать, отложили до лучших времен.
У Мэри вообще, относительно дворца мысль была – сделать из него частный музей. За основу экспозиции взять те картины и антиквариат, что успел приобрести ее муж Веня. А потом прикупать, прикупать, прикупать… Одно из крыльев дворца переделать под гостиницу, построить парковку, и включить этот дворец-музей в число областных достопримечательностей.
Муж-Веня мог бы работать при этом музее научным руководителем, а Мэри водила бы по музею экскурсии. Рассказывала бы посетителям музея про сексуальность на контрастах в живописи Рубенса, как про это рассказывал ей её муженёк… 
Но это были пока только планы.
У Вениамина же была другая мечта – заделать своей Мэри парочку «бэби», покуда в нем еще была немотивированная виагрою потенция.
А кстати, и Рустам со своим Ангелом, со своей Анжелкой, после всех этих событий тоже решили еще одного родить.
И прямо со свадьбы Вениамина с Мэри, поехали домой, заниматься любовью – «делать второго маленького».