Гаев пил, но не то чтобы запивался, но пил. Пил крепко. Желание выпить у него возникало в конце дня, при появлении первых сумерек, когда автобусы привозили возвращавшихся из города в поселок людей. Многие из них шли в магазин, в котором создавали очереди за молочными продуктами и хлебом. В медленном движении очередей сказывалась неторопливая работа продавца. Все в поселке знали друг друга; уклад, сформированный и утвержденный предшествующей эпохой, почему-то плохо поддавался разрушительному влиянию времени, и, потому в воздухе еще сохранялась слабая концентрация духа давнишних демонстраций и коммунистических праздников.
С торца магазина работала пивнушка. Андрей, разливщик пива, был то ли глуховатым, то ли просто невежливым: на приветствие Гаева он нагибался к окошку и молча вопрошал, а иногда и просто угадывал норму и уже без вопроса в глазах наливал холодное и пенистое, пахнущее свежим хлебом, пиво в пол-литровый одноразовый стакан. Так у Гаева начинался вечер.
Петр Александрович, так иногда звали Гаева сослуживцы, медленно осушал стакан, брал второй, выпивал его и выходил на улицу осмотреться и просто пройтись по торговому ряду перед магазином, где мерзнущие женщины продавали калиброванные, поджаренные и немного подсоленные семечки, сигареты поштучно, иногда свежую речную рыбу, теплые носки и варежки, уложенные в ряды на деревянные ящики и картонные коробки.
К вечеру и после пива холодало. И тогда Гаев заходил в магазин и шел мимо хлебных и молочных очередей в самый дальний угол торговой площади, мимо мясного и рыбного отделов, мимо обмена видеокассет. Подходил к прилавку, несколько времени разглядывал всю пестроту этикеток и коробок, ища среди них мягкую и чуть сладковатую «Иткульскую». Рассчитывался, кивком благодарил продавца и направлялся к выходу в зимний, свежий и свободный вечер.
- Петр, - окликнула его соседка. - Что-то часто стала видеть тебя у винного отдела, - она работала уборщицей в гастрономе.
- Я тебя не реже, – буркнул Гаев.
- Дак, я здесь работаю и без дела сюда не захожу.
- Я вообще сюда без дела не появляюсь, - язвил Гаев, поправляя оттопыренный карман.
К Кондрату идти не хотелось, - он в последнее время пить разучился, был на водку жаден, быстро пьянел. Разговор не получался, и еще чуть только хмельной Гаев уже видел повисшую между колен голову Кондрата, горячую его руку с силой сдавливающую запястье Гаева, слышал скрип зубов и тяжело выдыхающееся «Петро, Петро, Петро …».
Не знал Гаев куда пойти, к кому завернуть. Он понимал, что, в сущности, все разговоры окажутся очередным пустоцветом, не дающим плода понимания. Не дадут все порожние толки пусть даже минутного забытья.
Петр Александрович пошел опять в пивную. В пивной никого не было. Гаев развернул вчетверо сложенную газету с кроссвордом, поставил на нее стакан с пивом, чуть отхлебнул, пробуждая интерес к происходящему. Молча, склоняясь над четвертой полосой, сосредоточившись на вертикалях и горизонталях, втискивая знакомые слова и углубляясь в их пересечение, он терял бесконечное движение времени. Петр Александрович постепенно хмелел.
Осознание себя сопричастным со столицей Мадагаскара, с сооружениями для причаливания и стоянки судов и работницей медицинского учреждения вносило в Петра Александровича некоторое успокоение и должный распорядок чувств и разума. Как берег и трепетно относился Гаев к этим минутам! Ни малейшего усилия не требовалось его парящей в пространстве и времени мысли. Он мог возвращаться на тридцать с лишним лет назад и буквально осязать теплые бабушкины ладони, бережно подбрасывающие его к тяжелым яблоневым ветвям, слышать ее ласковый, словно летний ветерок, голос: « …зернышко, ты мое зернышко, вот брошу за калитку, петушок склюет» и снова ощущать прикосновение ее теплых ладоней.
… то ранее утро над рекой и он, засыпающий возле догорающего костра, вдруг разбуженный одновременно колокольчиком закидушки и резкой непонятной болью в плече, от протлевшей от углей болоньевой куртки.
… вот он плетущийся от «Икаруса» с двумя огромными чемоданами, собранными его матерью; тогда он впервые надолго оставил родительский дом, прибыв к месту своей институтской практики в далекое таежное красноярское село.
Все проплывало мимо него с какими-то до мельчайших подробностей деталями и почему-то необъяснимой и где-то застрявшей между грудью и горлом тянущей тоской и болью.
Гаев откупорил бутылку и долил водки в пиво. Морщась, отодвинул пустой стакан к противоположному краю стола. Закурил. От проникающего внутрь едкого дыма закружилась голова.
«Зацепило, - отметил про себя Гаев, отставив дымящуюся сигарету, – сегодня опять надерусь».
Зазвенело в ухе. «Почему именно в правом?» - задал он себе вопрос и сам себе ответил, что правое ухо сейчас ближе находится к стене, а где-то давно он слышал, что звенит именно в том, что ближе к стене. В который уже раз совпадение теории с практикой принесло ему удовлетворение. Петр Александрович повторил. Оставшуюся треть завинтил и поставил подальше в боковой карман куртки. Продавец протер прилавок и начал считать выручку. Пивная закрывалась. Не попрощавшись, Гаев вышел из нее на уже безлюдную улицу, где серая собака, надеясь найти пропитание, тыкалась своим носом в брошенные около гастронома картонные коробки и пустые ящики, уже слегка занесенные сверху начинающейся поземкой. В одинаковом свете магазинных витрин прямо в лицо Гаеву летел снег; он падал, словно из одной точки, и рассыпался на тысячи звезд и планет, давая физически прикоснуться к течению уходящего уже момента времени, оставляющего Петра Александровича Гаева один на один с множеством искрящихся миров и галактик.