Простота – хуже воровства
Назвали меня Людмилой, а стали звать Милочкой. Мне исполнилось двенадцать лет. А кроме меня ещё трое младших детей в нашей семье: Любаша, Валерик и Виктор. Витя ещё грудной.
Мне выпала тяжёлая судьба: очень хотелось погулять с подружками, побегать на улице, но разве погуляешь, если я старшая сестра-нянька, и все заботы и дела по дому легли на мои хрупкие плечики - а и сама невелика птица.
Только и слышала от мамы приказы сделать то или это:
- Милочка! Спустись в подполье, достань картошки сварить к приходу папы с работы! Мне тяжело наклоняться: воспаление седалищного нерва - радикулит. А тебе – маленькой – легче... Проползёшь там подальше под печь… Справа – на семена - эту картошку не трогай, а слева - накладывай!
Я лезла под пол накладывать в ведро картошку: там очень низко, (дом у нас маленький и врос в землю) прохладно и сыро. Я боялась мышей, крыс, чертей, мне казалось, что из темноты кто-то смотрит на меня и вот-вот схватит за руку.
Но там никого не было, и только Муська, внезапно появлявшаяся невесть откуда кошка, тёрлась о мои коленки и тихо мурлыкала, как будто жалела меня… Я успевала одной рукой класть картошку, а другой гладить кошку, чтобы та не ушла от меня: с ней как-то повеселее – не страшно.
Я думала: «Какая Милочка, если я такая разнесчастная». Мне и посидеть спокойно не дают: «подмети пол, помой посуду, принеси это или то, сходи туда-то, сбегай за тем-то, подай соску Витьке, покачай его, сгони корову в выгон, иди за коровой, попаси её», - и так целый день, аж ноги гудят.
А. П. Чехов сказал: «В детстве у меня не было детства» - так это и про меня. Его хоть могли защитить старшие братья: Саша и Коля. А меня - никто. Я самая старшая и отвечала за всё…
Если у Валерика на лбу синяк, если Любаша ушиблась, если Витька не засыпал, а мне и ни к чему, что он мокрый, - во всём я, старшая, виновата, не доглядела, не досмотрела. Вертелась день-деньской, как белка в колесе. И за всё была в ответе.
Мама, конечно тоже только и крутилась, как веретено: обряжалась у печки, варила-парила всем еду, холила-лелеяла нас, доила-поила корову, кормила кур, телёнка и корову - всё было на ней. Суетилась, работала без отдыха.
За детьми следила целый день: вон и Любаша уже первый класс закончила с отличием. Читать надо было детям сказки. Это и папа, и я по вечерам любили делать. Правда, я, читая с лампой зимой, уже всё зрение испортила. Мне выписали очки, а денег, чтобы их выкупить, не было. Я даже помню, как зимой носила валенки с красными галошами и тяжёлое пальто, сшитое мамой из шинели.
А летом каждый день мама говорила мне:
- Милочка! Я бутыль с молоком приготовила, иди на рынок продавать молоко! Только будь осторожнее и деньги прячь подальше!
Часто я ходила с двумя бидончиками, а иногда с зелёной пятилитровой бутылью с узким горлышком: из неё легче разливать молоко. Быстро продавала и с большой пачкой денег (деньги в войну были обесценены) бежала домой.
Я ходила выкупать хлеб по карточкам: на рабочую карточку – 500 г, на детскую – 300 г и на иждивенческую – 250 г. После 1943 года на детскую карточку давали 200 г на день. Больших очередей не было.
В 1946 году в магазинах появился коммерческий хлеб по три рубля за один килограмм. Вот за ним ходили в очередь. Его продавали по одному килограмму на руки. С собой в очередь брали и маленьких детей, чтобы купить хлеба побольше. Занимали очередь с ночи, ходили отмечаться. Также и за мукой, сахаром или конфетами-подушечками.
Любаша, хотя и первоклассница, помогала мне, пока ещё не подросли мальчики. Хорошее имечко дала мама ей: Люба. Любишь – не любишь, а любой назовёшь. Я её только Любашей и звала. Она везде со мной, как хвостик, помощница моя. Для веселья тоже её брала с собой.
Валерику хоть и всего четыре годика, а брался за любое дело, хотя его и не просили. Но папе газету подать или принести что-либо, быть на побегушках, он всегда был рад-радёшенек и готов услужить.
Зато надоедный Витька только и плакал: не поймёшь, то ли у него животик болел, то ли есть всё время хотел - не наедался. Возможно, у мамы от недоедания и малокровия у самой молоко было не очень сытное.
Помню, как-то раз мамы долго не было, а папа почему-то раньше пришёл с работы домой сильно пьяный и лёг полежать. Так Витька как назло проснулся, взахлёб орал и не давал папе уснуть.
Папа подошёл к кроватке-качалке, приставил свой увесистый кулак близко к Витькиному носу и сказал сурово:
- Ты перестанешь реветь? Мужик ты или баба?
Витька глаза округлил, быстро сообразив, с кем имеет дело - тут прав не покачаешь - виновато загулькал, дескать, «извините, я не вовремя проснулся», и непривычно для него затих, стал играть со своими ручками и ножками да пускать пузыри изо рта.
У нас, остальных детей, душа в пятки ушла со страху за Витьку - а ну как сделается заикой. Витька же ещё совсем крошечный. А когда мама вернулась домой, то он опять заревел, пока она не дала ему грудь. Подгузники я успевала поменять до мамы. Стирать я давно научилась.
Наш папа работал директором на сенобазе и, вроде неплохо зарабатывал, а всё равно не хватало нам на пропитание и одежду. Часто к нему приезжало из области начальство с проверкой.
Папа боялся недостачи, так как сено, спресованное в большие прямоугольные кипы-кубы, часто воровали. Хранить негде, навесы открытые. Охранник старый – часто засыпал на дежурстве, а молодые - на войне. Да и в бухгалтерии любой был не прочь себе выписать подешевле списанное, отсыревшее, заплесневелое сено, а увезти хорошее, то есть подменить. Воровство процветало.
Папе приходилось ладить всем и всякому, кто приезжал с ревизией, с проверкой. Он – материально ответственное лицо, и чуть что – улетит с работы (а с такой большой семьёй не на что будет жить) или ещё хуже - загремит в места не столь отдалённые…
Мне не нужно слишком напрягать память, чтобы во всех подробностях вспоминать то, что происходило в нашей семье в те военные годы. (Много позже на базе найдут большую недостачу, сорок девять тонн сена. У папы воровали, а он ничего не видел, верил людям.
Папа будет под следствием, затем суд. Старшая сестра мамы, тётя Нюша Шилова соберёт подписи людей, кто покупал сено за бесценок. Потом зарежут телёнка и половину отнесут судье, чтобы папу не посадили. Затем будет суд, и папа получит год принудиловки и останется без работы и без средств к существованию. А мама родит ещё одну девочку.)
Часто к нам приезжали Лисовские: муж с женой из области. Сам Лисовский, как начальник, проверяющий, а жена - просто так для веселья. Они каждый раз останавливались у нас: мама кормила-поила их - лучший кусок им отдавала, угождала, а у самих есть нечего – куча мала. Не было мяса и рыбы, а уж про колбасу я вообще молчу - и не пробовали.
Папа с проверяющим Лисовским уходил на работу, а его жена - дома, с нами сидела и удивлялась:
- Как Вы, Лидия Фёдоровна, со всеми справляетесь? Как у Вас шумно! Сколько у Вас работы? Трудно Вам достаются детки…
- Ничего! – говорила мама, - своя ноша не тянет… Дети – это же и счастье тоже, радость какая от них, а если ещё и умные, да учатся хорошо, так и вдвойне… А у нас дом на углу, никто мимо не проходит, друзей полна изба…вот и шумно.
А я сидела и думала: «У Лисовских всего-навсего одна дочка, так могли бы и подарочек нам привезти, или хотя бы колбаски какой попробовать, (нам всё время есть хотелось). Или бы один муж поехал в командировку, а ты, толстуха, что с ним припёрлась? Сидела бы в своей квартире с дочкой.
Так там у неё прислуга была, за дочерью без них присматривала. А жена с мужем другие города изучали. Да и любовь у неё с муженьком, она рассказывала, мол, не расставалась с ним никогда…» Я же боялась что-либо произнести вслух, знала, что потом мне влетит, попадёт от предков. Комментаторы были не нужны …
Вот и опять они так на всю неделю приехали, жили у нас. Вечером выпивали. Лисовская сидела, мужа гладила, да в плечо за столом целовала, миловала, приговаривала:
«Сёмочка! Не переживай! Всё нормально! У нас везде воруют, приписывают и списывают… Всё обойдётся! Не горячись! А Вы, Андрей Сидорович,(это мой папа) построже на работе! Больше проверяйте, меньше людям доверяйтесь!»
Папу после выпитого заносило. Мне казалось, что Лисовская не мужа своего любила, а моего папу: с таким восхищением она смотрела на него, а для виду обнимала своего Сёмочку. И ездила она из-за папы.
Мой папа только польку-бабочку не плясал перед ними, рад был вывернуться наизнанку. У папы не было тормозов, выпивал и накачивал других до соплей.
Мама говорила тихо про папу: «Ну, понеслась душа в рай!», а сама обслуживала, не ела, не пила, лишь бы всем хватило. Хорошо хоть ещё солёные рыжики-грузди и капуста выручали да своя картошка. Мама, труженица, всего за лето насолила-наготовила, себя не щадила. (Вон вены как набухли на руках и ногах.)
А на народе, в большой семье, за большим столом всякая еда казалась такой вкусной - объеденье… Картошка своя – рассыпчатая из чугунка.
Папа песни пел, маленькие детки стихи рассказывали - вот Вам и бесплатный концерт. Издержки гостеприимства в провинции. Читатели, наверно, заметили, что в такие моменты, я просто ненавидела жену Лисовского, и никак не называла её, хотя «Сёмочка» всё время обращался к ней: «Маечка».
Перед отъездом гостей моему терпению пришёл конец. Жили Лисовские у нас, ели-пили, по вечерам кутили. В последний день стали они домой собираться. А им собраться – только подпоясаться. Ничего с собой и не было кроме: у него – папки, у неё - дамского ридикюля.
Моя мамочка стала им из вежливости и гостеприимства всё с собой предлагать. И картошки – своя вкуснее. («А кто её окучивал? Не чужой дядя Петя», - думала я, - «не берут, слава Богу».) И белых сушёных грибов, да солёных рыжиков – этим всех всегда угощали. (Как будто грибы сами из леса домой приходили). Тут уж Лисовские не отказались взять с собой «грибочков».
Маме вроде от людей неудобно было - нечего с собой дать. Потом вдруг, как будто бы вспомнив, она сказала:
- Не побрезгуйте, возьмите с собой коровьего молочка. У нас у коровы молоко жирное, и много надаиваю после отёла. Дочку порадуете. Не с базара…
- Ой, надо бы… Она молоко страсть как любит. Да как мы его довезём, расплещем в дороге. Спасибо, не надо. – Отвечали Лисовские в один голос.
А мама всё равно не унималась, как будто была такая богатая, и молоко в канаву выливала - так его много:
- А я Вам в бутыль с узким горлом с помощью воронки налью, так что не расплескаете, только дома по банкам разольёте, чтобы в бутыли не скислось…
У меня же, глядя на всё это, сердце кровью обливалось. Я подумала о том, что мне не в чем будет молоко на рынок носить. Больше такой бутыли у нас не было – да и денег, чтобы купить тоже…
И тут вспомнив, как со мной на рынке из-за каждого рубля торговались люди, покраснев до самых корней волос и давясь каждым словом, я произнесла:
- Ой, сколько бы я на рынке денег выручила за это молоко - целых пять литров.
Мать, устыдившись, покачала головой и сделала движение, будто ножницами обстригает мне кончик языка. И тут же, извинившись за «бессовестную» дочь, сказала гостям: «Берите, берите, мало ли чего ребёнок сболтнёт». Гости уехали, забрав с собой бутыль с молоком. А меня потом долго попрекали за «длинный язык» …
А в 1947 году мама сказала мне:
- Поступай, Милочка, в педучилище. Там хоть хлебная карточка рабочая, то есть 500 г.
Так я стала учительницей поневоле и для себя сделала вывод. А какой? Догадайтесь!
(02.08.1932 - 23.08.2013 гг.)
Вот Нина – старшая сестра,
Весь дом в руках держала.
Родители ушли с утра,
Она их заменяла.
Как море, папины глаза,
Лицом была красива!
На шум и гам ты – тормоза.
Ответственна на диво!
Свисала толстая коса
По тоненькой фигуре.
Таилась русская краса
В естественной натуре.
Ты в педучилище пошла,
Чтоб получать продукты –
На «хлебных карточках» была,
Какие уж там фрукты?
Сестёр учила шить, вязать,
Давать уроки в школе.
Была практичнее, чем мать.
Учила экономить.
Ты нянькою была для всех,
Надеждой и опорой.
Чтобы помочь семье своей,
Отдали замуж скоро.
Заочно кончив институт,
Уехала на север.
Осиротел родной приют,
Засох у пруда клевер…
...Зубатку, палтуса домой
По почте посылала.
А мать была такой «простой»,
Соседям раздавала.
Потом родились сын и дочь,
На лето приезжали.
На сенокосе нам помочь,
По семь стогов метали.
Трудолюбива и мудра,
Давала нам советы:
Второй сестре замуж пора,
Не выведать секреты…
… Как жаль, что рано умер муж,
Петром Змеёвым звали.
В семье он был заглавный туз.
На юг семьёй летали.
Педстаж у Нины сорок лет,
Забрала в Питер Таня.
Дипломатичней Нины нет –
Скончалась на диване.
Сильнее всех её люблю,
Хотя есть продолженье.
Я до сих пор о ней скорблю,
Дочь Таня – в утешенье.
11.01.2018