Свидетели

СВИДЕТЕЛИ

М.Е. (Бухгалтер)

В тот вечер все это и началось. Вернее, может, началось и раньше, но в тот вечер это  стало заметно. Заметно не потому, что они выставили все на показ, как если бы хотели, чтобы все узнали вдруг то, о чем раньше даже не подозревали, а как раз наоборот, потому что они хотели все скрыть. Если бы они никуда не ушли, не поспешили запереться ото всех за дверью, даже если бы они, не обращая ни на кого внимания, так и разговаривали, стоя посреди коридора, даже если бы он взял ее за руку у всех на глазах, даже если бы они остались танцевать тогда, когда музыка уже смолкла и когда все остальные остановились перевести дух и кое-кто вернулся к столу, и даже если бы ни он, ни она за весь вечер больше ни с кем не перекинулись ни единым словом, кроме как друг с другом, то это было бы простительно, потому что мало ли о чем можно забыть, когда выпито ровно столько, чтобы поговорить по душам и разговор действительно представляет интерес. Они сначала все так и сделали - не сознательно, конечно. Просто, сначала у них все так и вышло и в этом не было ничего такого, что может слишком привлечь внимание, ведь все знали, что у них хорошие отношения, просто хорошие отношения, когда один не раздражает другого своей манерой разговора, или шутками, или движениями даже, короче, когда ничто не мешает, если они делают какое-то одно дело вдвоем и им приходится, хотят они этого или не хотят, видеться каждый день и, мало того, что просто видеться - поздороваться и разойтись - но и разговаривать и приходить к общим решениям, после принятия которых в отношениях все остается по-прежнему; все это знали, но в тот вечер они танцевали и прижимал он ее к себе в танце не так, как делал это с ней раньше, и не так, как делал это, танцуя с кем другим, а в тот вечер он ни с кем другим, кроме как с ней, не танцевал, и когда танец кончился, они остались стоять посреди коридора (танцевали все в коридоре, потому что там, где столы, было тесно) и он говорил ей что-то и все еще говорил, когда музыка заиграла снова, но и в этом пока не было ничего необычного и подойди он к какой другой женщине и заговори, не обращая внимание на то, что делается вокруг, или, даже, танцуя, прижми он ее так же чуть-чуть больше, чем это принято обычно, никто бы ему этого не стал вменять в вину и даже, может быть, не вспомнил об этом на следующий день, но не кончилось все просто этим разговором и не кончилось слегка тесноватым обхватом. Если бы все, кто видел тогда их, занятых друг другом, и кто придал этому какое-то значение или просто обратил на это внимание, знали, что этим все не кончится, то, может быть, они выстроились бы где-то поблизости, расселись бы, как охотники в засаде, расположились бы рядом или так, чтоб хоть краешком глаза было видно, и все для того, чтобы не пропустить продолжения, чтобы хоть как-то быть причастным, быть свидетелем, который может сказать потом: "Я видел" вместо банального "говорят"! Но мало ли случается, когда кто-то с кем-то говорит и не хочет, не желает, не может отвлечься от разговора; мало ли случается такого, чему вряд ли кто придаст слишком большое значение, тем более, что никто не знал тогда, о чем был этот разговор (да и теперь никто не знает, о чем он был), и не знал, чем этот разговор может кончиться или, вернее, что за этим разговором может последовать; никто не придал значения и потому коридор был пуст, когда они подошли к той двери, и он стал открывать замок неизвестно где взятым ключом, а она, наверное, стояла рядом и ждала, когда он откроет, и когда замок был уже открыт, она вошла туда первой и я видела только, что она туда вошла, но не видела, какая она была, а он посмотрел на меня спокойно и спокойно вошел следом, словно в этом не было ничего такого, чего он не делал каждый день; вошел и захлопнул двери и собачка замка щелкнула.
Но тогда я еще не поняла ничего, хотя видела, как они танцевали - чуть-чуть ближе друг к другу, чем надо бы - и как разговаривали - чуть-чуть больше поглощенные друг другом, чем если люди просто разговаривают - и как они вошли в ту дверь и закрыли ее за собой. Я тогда еще ничего не поняла, и не потому, что увидела недостаточно или не знала, о чем они говорили, стоя в коридоре, и что они делают там, за этой дверью, а потому, что было в этом что-то не так, что-то ненормальное, что-то такое, чего быть не должно. Уж не знаю, почему не должно. Может быть потому, что этого никто не ожидал - и он здесь ни при чем. Никто не ожидал этого от нее! Не ожидали, что это не кончится только одним вечером, когда человек, может быть, выпил лишку и не совсем отдает себе отчет в своих поступках, какими бы они ни были; не отдает себе отчет или, даже, просто забыл о завтрашнем дне, забыл о том, что ему еще придется сюда вернуться на другой день и тогда он будет чувствовать себя неловко, потому что все остальные, кто видел его вчера, ничего забывать не хотят, в отличие от него самого, и не только не хотят, а еще и специально напомнят - намеком, или как бы в шутку, или еще каким другим способом - ему о том, что произошло. Так бы оно все и было, если бы они не пробыли за закрытой дверью полтора часа и если бы не ушли потом вдвоем, тогда как раньше он ее ни разу не провожал; если бы перед тем, как уйти она не ждала его, стоя уже одетая - в куртке и шапке - и понимая, что все видят, кого она ждет;  так бы все и было, но оказалось, что она забыла не только о завтрашнем дне, но и о многом другом, о таком, о чем ей забывать было никак нельзя. И все это ясно стало потом, несколько позже, а в тот вечер так никто ничего и не понял - ни те, кто видел, как они танцевали и разговаривали, ни те, кто спрашивал, куда они подевались, ни те, кого они оставили, уйдя вдвоем с вечеринки, и, даже, она сама, наверное, тогда еще не поняла, что совершает такие поступки, каких никогда не совершала в своей жизни, как бы безобидно на первый взгляд они ни выглядели. Ну, конечно же, ей было невдомек, что так не делается; в тот вечер она вовсе не думала о том, сколько человеку приходится пережить, чтобы вдруг сделать такое, какого он отродясь не делал, и этим сделанным, быть может, зачеркнуть все, что у него есть и только потом спохватиться, что зачеркнутое важней. В тот вечер она не думала ни о чем, она не знала даже, что все произойдет так просто - выпить, потанцевать, поговорить, сбежать, пусть всего лишь только за дверь; так просто, несмотря на то, что раньше казалось, мнилось за всем этим что-то сложное, непостижимое и заставляющее вставать наперекор всему, противоречить даже самой себе прежней. Может тогда ей все это и показалось слишком простым, настолько простым, что даже нельзя назвать настоящим, реально существующим; может это было сродни какой-то игре, в чем-то новой и потому увлекательной, но, как считала она, не обязывающей ни к чему, не влекущей за собой никаких последствий и потому невинной, несмотря на то, что у нее есть муж, есть дети, есть определенный тип поведения, к которому она приговорена и который нарушила только теперь, только один единственный раз, только на этот вечер; может быть ей все таким и виделось тогда, если вообще она хотела что-то видеть, но только она не остановилась, не захотела остановиться или не смогла, и ей уже стало все равно потом, что станут говорить другие.

Ф.С. (Педагог, пенсионер)

Я их и видел-то раза четыре всего. Они проходили мимо всегда в одно и то же время, под вечер, в конце рабочего дня. Окно палаты, где я лежал, выходит на пустырь, а прямо под окном тянется дощатый забор и растут молодые тополя. Там мало кто ходит, хотя тропинка есть - она тянется между забором и больничным корпусом - и они проходили там может быть потому, что им так было ближе, или потому, что там меньше шансов кого-нибудь встретить (это я уже потом сообразил). В это время - перед вечерними процедурами - я обычно читал у окна (тогда уже потеплело и окно мы держали открытым), или курил тайком, чтобы никто из персонала не заметил, что я курю в палате и, может быть, я не обратил бы внимание на проходящих внизу, но они остановились. Вернее, сначала я услышал чьи-то шаги, а потом услышал, как он сказал:
- Давай остановимся.
И она спросила:
-Зачем?
А он:
- Я хочу тебя поцеловать.
И смолкли. Так люди говорят, когда их никто не может слышать, когда они думают, что никто их не слышит и что они одни, и у меня было такое чувство, что я подслушиваю, что я специально затаился (а я даже затаился) у окна для того, чтобы услышать этот их разговор.
Я выглянул в окно (для того мне пришлось привстать со стула) и увидел, как они целуются, стоя на тропинке. Сверху все это выглядит не так, как если смотреть обычно, и я ни его, ни ее толком не разглядел пока они целовались, да и не мог я долго ими любоваться - боялся, что они меня заметят - и я снова сел на стул и просто прислушивался и она сказала:
- Ну, все. Пойдем.
И он немного погодя:
- Подожди, у меня снова развязался шнурок.
А она спросила (видимо по поводу того, о чем они говорили раньше):
- Как ты думаешь, что они о нас говорят?
- Да ни черта они не говорят! - ответил он. - Не такие уж мы персоны, чтобы тратить на нас время. У них, наверно, и своих забот хватает.
И снова ее голос, уже удаляясь:
- Знаю я, что они говорят. Очень даже знаю.
И тут я снова привстал и увидел, как они идут по тропинке и он придерживает ее за талию. Он сказал:
- Их, возможно, злит все это. Людей всегда злит, когда на них не обращают внимания. Даже тех, кто их не любит, они считают лучше тех, кто не обращает на них внимание. Это же обидно, когда...
И дальше я не слышал, потому что они уже отошли далеко от того места под окном, где стояли, и, спустя секунду, они свернули за угол.
А на следующий день я их увидел еще издали, когда они шли от домов через пустырь, и мне даже не нужно было привставать со стула. Теперь я не прятался, а стоял опершись на подоконник и смотрел из окна, и тогда я их разглядел. Она была в строгом черном плаще и в сапогах на высоких каблуках, а он рядом с ней выглядел совсем мальчишкой. Это и бросилось в глаза - уж слишком заметна была их разница в возрасте, слишком серьезной была она с виду, слишком непохожей на ту женщину, которая может целоваться с ним вот так, на улице, словно ей девятнадцать лет и словно голова ее забита какими угодно мыслями, но только не серьезными.
Я стоял и смотрел на них, а они снова прошли по тропинке под окном, но на этот раз он ее не коснулся и говорил ей что-то очень тихо, но о чем-то веселом и смешном, потому что она смеялась, немного запрокинув голову, и один раз легко толкнула его рукой в плечо, как бы не желая слышать, о чем он говорит и, тем самым показывая, что хочет слышать, что ей нравятся его слова.
Я и запомнил-то их потому, что увидел на другой день. Если бы они не появились во второй раз, я бы и не вспомнил про тот их поцелуй под окном, но они пришли, и я как следует их разглядел, и разница в возрасте меня удивила настолько, что я их запомнил. Конечно, я не думал о них и, тем более, не сидел у окна, ожидая снова их увидеть, если они будут проходить мимо, и два следующих дня я их не видел и не вспомнил о них ни разу, но когда на третий день я подошел к окну, то сразу их узнал. На улице шел дождь и на пустыре в колдобинах стояли лужи. Она шла и держала в руке зонт, а он шел рядом прямо под дождем. На этот раз они не свернули на тропинку, а прошли с другой стороны корпуса, там, где можно быстро выйти через больничный двор к автобусной остановке. Тогда-то я впервые и задумался об их взаимоотношениях, тогда-то я и стал гадать, что их связывает, но у меня ни разу не возникло мысли, что они муж и жена. Эта мысль пришла уже потом и была, как раз, совершенно противоположной. Они моли быть кем угодно, но не мужем и женой. Всего трижды я видел их, идущих вместе через пустырь, но в их походках, в жестах, в их виде, во всем, что хоть чуть-чуть их касалось, было что-то неуловимое, что-то такое, от чего ты сразу можешь сказать, что они не муж и жена. Слишком уж много было в них различного, даже если смотреть со стороны, из окна, абсолютно не зная их; много различного и мало общего. Верне сказать, общего не было вовсе, если не считать, что им просто по пути, что у них-то и объединяющего, так это необходимость идти в одну сторону, потому что там то место, куда им обоим (по чистой случайности) нужно попасть, хотя и по разным причинам. И мне стало интересно и вечером, когда мы улеглись и погасили свет, я спросил:
- Вот если ты идешь по улице или, допустим, сидишь на скамейке на набережной, или в окно смотришь и видишь двоих - его и ее - и не просто видишь, а замечаешь что-то такое, что-то необычное, отчего тебе уже интересно смотреть, и ты смотришь дальше и почему-то можешь уверенно сказать, что они не муж и жена, и не брат с сестрой, и вообще никакие не родственники, и если они, к тому же, остановились и поцеловались прямо посреди улицы и не видят, что ты на них смотришь, и если они выглядят так, что они никогда вместе не должны быть, а тем более целоваться, то, как по-твоему, кто они?
Он помолчал, а потом спросил:
- А что в них было необычного, от чего на них нельзя не посмотреть.
И я сказал:
- Я видел, как люди целуются. Я имею ввиду, не парень с девчонкой где-нибудь в подъезде или, там, в кино, а взрослые люди. Когда они расстаются, когда им нужно пойти в разные стороны, или нужно пойти только одному, а другому нужно остаться, или когда наоборот - они идут навстречу друг другу, или когда один идет, а другой его ждет и потом все равно хоть один шаг навстречу, да делает, тогда они и целуются, потому что им или не видеться долго или они долго не виделись, так? А тут вместе идут, рядом, разговаривают и вдруг останавливаются и целуются, словно они уже куда-то пришли, словно дальше идти только одному, а другому стоять на месте или возвращаться; целуются и снова дальше идут и ты понимаешь, что целовались они только потому, что им этого захотелось, что почему-то им это надо было сделать; понимаешь и смотришь дальше и гадаешь, кто они, если уже знаешь, что они не муж и жена.
Он снова помолчал и сказал:
- Любовники.
- Я знаю, что любовники, – сказал я. – Я не о том хотел спросить. Любовники, это когда о них вроде бы все знают, кроме того, кому знать надо, но когда никто ничего не может доказать. Все вроде бы видят, что они вместе, что между ними какие-то особенные отношения, но ничего конкретного никто сказать не может, потому что и встречи у них как бы случайные, если кто посторонний об этих встречах может знать, и не станут они ничего такого делать, что можно однозначно не в их пользу истолковать, а как раз наоборот, они будут делать вид, что и знать-то друг друга не желают, кроме как по необходимости и лишний раз друг с другом при ком-то третьем разговаривать не станут, не говоря уже о том, чтобы на улице целоваться, где, как бы не казалось, что они одни, их все равно кто-нибудь заметит.
И он спросил:
- Не любовники, говоришь?
- Нет, - говорю. – Не любовники, если считать любовников такими, как я сказал.
Я-то давно уже для себя все решил, пока ему вопросы задавал, только хотелось мне, чтобы и он мне сказал, чтобы он подтвердил то, о чем я подумал, ведь ему это было даже проще, чем мне – он их не видел, он не знал, о ком я говорю, а я видел и видел всю их несовместимость и никак не мог с этим смириться. И он сказал:
- Сумасшедшие они, должно быть, - и помолчав, добавил. – Или влюбленные. – И снова помолчав, сказал уже окончательно. – Что, впрочем, одно и то же.
А потом я о них узнал. Случайно. День выдался жаркий, и солнце жгло с утра, а днем температура была под тридцать, если не больше, и вечером ничуть не стало прохладнее. Мы сидели на улице, там, где тропинка, на траве под тополями, и тень от забора создавала видимость прохлады. Мы почти не разговаривали, так, иногда кто-нибудь говорил что-то такое, что не требует ответа, что можно даже и не слушать, если у тебя нет желания, и когда они появились (я имею ввиду ее и его – они появились на дорожке и я их заметил первый и посмотрел на них так, что и он оглянулся и тоже посмотрел) мы молчали, и молчали все время, пока они проходили мимо, а когда они скрылись за углом, я сказал:
- Это те, про которых я говорил, что они целовались на улице.
И он посмотрел на меня как-то странно, удивленно как-то, и протянул:
- Да-а-а, - и спросил. – Тебе случаем, не привиделось? Я говорю, не много ли ты таблеток тогда хватил, когда тебе показалось, что они целовались?
И я сказал:
- Ты же их видел.
- Видеть-то видел, - говорит он. – Только я ее знаю и мужа ее знаю. Они живут в доме как раз напротив моего, по соседству, так сказать, если, конечно, можно назвать соседями тех, кто живет в доме напротив, когда даже тех, кто с тобой в одном подъезде живет, соседями не называешь. Мы с ним (это он о ее муже говорит) по работе частенько сталкиваемся и, насколько я по нему судить могу, по словам его и по тому, что сам видел, все у них нормально и, вроде бы, ничего такого быть не должно, из-за чего ей бы с ним вдруг плохо стало. Прожили-то они не так уж и мало и дети уже подросли, так что время было притереться друг к дружке так, чтобы уже и не оторвать. А если этот (он кивнул в сторону тропинки) ей так приглянулся, что она с ним прямо на улице целуется, то что же она от того не уйдет?
- Мы про этого еще ничего не знаем, - говорю. – Может у него квартира тоже не пустая стоит, пока он по улицам прогуливается. А может их обоих устраивает все и они не думают, как бы одно на другое поменять, а если думают, то не знаю, как у него, а у нее, наверное, много разных причин возникает, которые, если взвесить, ох как много тянут. Может для того, чтобы одно отрезать и приставить другое, да так приставить, чтобы прижилось, даже сумасшествия мало, даже любви. Может они, сами того не зная, ждут, когда это все наружу выйдет, когда уже отступать и тянуть больше некуда будет и когда решать придется не потому, что решать захотелось, а потому что надо решать, и тогда вот они решат, что кому важнее, только не хотел бы я, чтобы кто-то помог тот день приблизить, чтобы кто-то мужу ее или его жене, если таковая есть, доложил, что, мол, они сами этого решить никак не могут.
И он тогда посмотрел на меня, посмотрел и ничего не сказал, спросил только:
- Это ты с меня такое обещание взять хочешь?

К.Б. (Начальник финансовой службы)

Не знаю, может быть, человек и волен делать все, что ему заблагорассудится, может только так и стоит делать, но, в любом случае, еще нужно на что-то жить. Если просто изо дня в день валять дурака и даже не делать вид, что ты занят каким-нибудь делом, а, скорее, наоборот, еще и подчеркивать, что ты ничего не делаешь и даже не собираешься делать в ближайшие лет сто, как минимум, то с этого толку не будет, разве что найдется кто-то такой, кто заплатит тебе за твою непоколебимую приверженность к дуракавалянию. Но я-то его знаю и знаю, что важным для него является только тот день, который начался сегодня утром, а на все остальные, начиная с завтрашнего, ему наплевать, и потому говори ему или не говори - результат один. А если про результат говорят, что он один, то это означает, что результата никакого нет и все твои слова для него - как мертвому припарка. И раз уж меня заставили тут говорить, то говорить о нем, как и говорить ему - занятия одинаково бесполезные, так что пусть о нем порасскажет кто другой, более красноречивый, но вот ей надо бы подумать о том, что за тем днем, который кончается сегодня, обычно наступает следующий, и поэтому в чем-то полагаться на человека, который о себе, и то думать не желает, по-моему, не стоит. А она стала делать так, как делает он. Конечно, есть в нем что-то такое, что нравится другим, несмотря ни на что, не смотря на все его неправильные поступки, но он - это он (тут уж я не знаю, как точнее сформулировать) и у него получается вот так жить, словно все просто, начиная с умывания по утрам и кончая отношениями с женой (хотя, кто знает, как ему дается эта простота), а она ведь совсем не такая, она совсем на него не похожа, она никогда не жила так. Ему же на все наплевать. Он станет тащить только то, что сам на себя взвалил, а остальные законы для него не писаны, они для него как бы и не существуют вовсе, словно он живет пока еще среди людей, а завтра всего этого уже не станет; он может забыть о своей жене, о своих детях, он может забыть о работе, он может забыть о чем угодно, если его это устраивает, если ему понадобится об этом забыть, но она так делать не может уже только потому, что она женщина, и не просто женщина, а женщина, про которую все знают, что она никогда раньше ничего не забывала, а, наоборот, даже осуждала тех, которые могут вдруг забыть о приличиях и ограничениях. Она не должна была ничего забывать, но она забыла, забыла раз и навсегда и стала совсем не такой, какой была раньше; она стала не слышать того, что ей говоришь, она тоже перестала думать о завтра, если конечно человек может об этом не думать, и можно потратить час, втолковывая, как важно не терять времени по пустякам и делать настоящее дело, за которое, к тому же, платят деньги, но стоит появиться ему и они могут исчезнуть на пол дня, и даже если не исчезли, то все равно уже не заставишь ни его, ни ее взяться за работу.
Посмотреть со стороны, так может показаться, что мне их заработки нужней, чем им самим, что мне всего-то и делов - так это им объяснять, что нужно делать, а чего не нужно, или,  того больше - что можно и что нельзя. И опять же, ладно он. Ему только и надо, чтоб его самого меньше трогали, а уж говорить о нем у него за спиной можете сколько угодно, но с ней все по-другому и тут я не знаю, чего бы такого еще добавить, чтобы стало понятно, почему по-другому, только не тот она человек, который может вот так все в себе переиначить, перевернуть с ног на голову, и не только в себе, а и в других, в тех, кто знает ее такой, какой она перестала быть; не тот человек, чтобы другие стали считать ее поступки порожденными серьезными причинами, настолько серьезными, что можно пренебречь мнением коллег, можно наплевать на требования морали и можно не думать о благополучии семьи...
Не было тут никаких серьезных причин! И не могло быть! Будь они, имей, так сказать, место, то это бы не смогло пройти незамеченным, не смогло бы укрыться от всевидящих глаз людей, и раз уж никто ни про какие причины речи никогда не заводил, а тем более она сама, значить тут и доказывать нечего и поступки ее никак серьезными не назовешь - скорее глупостью, сумасшествием каким-то, которое вдруг обрушилось на нее и поглотило; наитием, тем более непонятным, непостижимым и не поддающимся анализу, чем дольше оно длится.
А ведь раньше она всегда была серьезной. Не настолько серьезной, чтобы даже не пошутить или не подурачиться иногда, но все равно чувствовалось, что есть такой предел, граница такая, за которую она уже не переступит, и эта граница была проведена не только для нее, а для всех, кто с ней общался, и все эту границу блюли, зная, что можно, а что нельзя, и если ты знаешь человека десять лет, то за эти самые десять лет ты довольно точно можешь определить, где у него какая граница, чтобы вдруг ненароком не переступить ее, не шагнуть за эту линию, за этот предел, где тебе могут дать отпор, невзирая на ваши прежние отношения. И если за десять лет человек ни разу не дал ни одного такого повода, чтобы остальным было о чем посудачить, то тем более странным кажется то, что такой повод вдруг появился
А теперь можно показывать пальцем и говорить: "Я же предупреждал…", хотя, повторяю еще раз, никто ничего предвидеть не мог, и, тем более, не мог о чем-то предупреждать. Если кто и мог что-то предвидеть, то это я, ведь все-таки я знаю его лучше других, но я ничего не предвидел. Он подошел тогда ко мне и попросил ключ. Я даже не спросил, зачем ему этот ключ, потому что решил - он просто хочет покурить. Мы и курили там, в этой комнате, хотя могли покурить где-нибудь на лестничной площадке или в туалете, и я решил, что он снова хочет покурить, как всегда, усевшись прямо на стол и поставив рядом пепельницу, но он исчез, а вместе с ним исчезла она и когда стали спрашивать, куда это они подевались, я подошел к двери и потянул за ручку, но дверь была заперта.
Я не знал наверняка, там они или нет, и не знал это до тех пор, пока не увидел, как они оттуда вышли.
А на следующий день он уехал в командировку, и его не было целую неделю и целую неделю она была такая, как будто ничего не случилось. Не то что бы я за ней специально наблюдал, а просто, если бы что-то изменилось в ней, я бы заметил, но за ту неделю я не заметил ничего. А когда он вернулся, она сразу переменилась. Она так же приходила по утрам, опаздывая, как всегда, на десять-пятнадцать минут, снимала плащ или куртку (в зависимости от погоды), садилась за свой стол и принималась за работу, но теперь не было видно, что она занимается работой всерьез. Не сказать, что она сразу стала работать хуже, вроде бы все было как всегда, но она охладела, что ли, она стала работать так, как если человеку совершенно безразлично, что он делает, как если его голова занята совершенно другим. О чем можно думать, просиживая за своим рабочим столом весь день и не делая ничего? Ни одна проблема, если она достаточно серьезна, не потребует столько времени для решения. Так можно думать только ни о чем, ни о чем конкретно, ни о чем, что требует конкретных выводов, и она сидит, отгородившись от  всего света своим столом, и думает ни о чем, и берется за работу только тогда, когда уже больше нельзя откладывать; она берется за работу и может работать весь день, но не потому, что она вдруг захотела работать, а потому, что ей не нравится, когда ее подгоняют, когда ее спрашивают, намерена ли она отрабатывать те деньги, которые получает. По ней видно, как ее тяготит необходимость что-то делать. Она может вдруг бросить калькулятор или карандаш на стол, поднять глаза и спросить: "Кому это все надо?" Она и спрашивает так, и если я пытаюсь втолковать ей, что никто не получает деньги задаром, что нужно это, прежде всего, ей самой, и ей самой даже нужнее, чем всем остальным, ради кого эта работа делается, то она может качнуть головой, как бы не соглашаясь, или улыбнуться странной улыбкой, словно она одна знает что-то такое, чего не знают другие, а потом сидеть, снова позабыв о работе, и смотреть в окно – не идет ли он.
Трудно ее понять, трудно и невозможно. И навряд ли кто ее поймет, тем более, теперь, когда всем все открылось (а кому не открылось, тому рассказали, преподнесли все готовое, растолковали, что к чему и как это так приключилось), когда все наконец-то дождались возможности отвести душу за ее счет. А теперь они станут ждать, что же произойдет дальше, ведь просто того, что есть, им уже мало, им не хватает, они уже все исчерпали, обсудили, обсмаковали; станут ждать и говорить: "Посмотрим, что из этого выйдет, когда обо всем узнает ее муж" или "…когда узнает его жена", или еще что-нибудь в таком роде; станут ждать, предвкушая и фантазируя, делая предположения и предсказывая события. Не то чтобы они стали эти события торопить, как если бы им было невтерпеж, не то чтобы они предприняли что-то такое, от чего эти события произойдут хоть днем раньше, чем должны произойти, нет, но они своим ожиданием, нетерпением своим, смирением перед временем уже приговорили и ее и его к этим событиям, обрекли их, предрешили все и не оставили им выбора. Они словно судьи, осудили их и теперь ждут казни, ждут того момента, на который они сами эту казнь назначили, ждут, кто с сожалением, кто с удовлетворением, кто со злорадством, но никто с пониманием.
 Я тоже не понимаю, но меня волнует работа, одна лишь работа, потому что все только ждут и никто не станет делать работу за него или за нее.

К.З. (Учащийся)

… а потом он поломался во второй раз. Он и раньше барахлил, потому что сколько же ему было терпеть – такой он старый, но все равно, обычно после очередного ремонта мы на нем ездили хотя бы с неделю, а тут заглох в первый же день, почти сразу, как только мы его выкатили из гаража и завели, и потом, когда нашли причину первой поломки, поломался уже во второй раз, окончательно. Больше он не завелся, и желание снова ковыряться в моторе у всех пропало, у всех, кроме меня. И вроде ковырять там особо нечего – простой одноцилиндровый движок – но если мотоцикл сам по себе старше тебя лет на пять и за все это время все хотели на нем только ездить и никому не хотелось за ним хоть малость следить, то там обязательно найдется чему поломаться, чтоб была потом причина сходить в гараж за отверткой и ключами. Я и сходил и когда вернулся к мотоциклу, все остальные уже гоняли мяч на футбольном поле, а этих двоих еще не было, они еще там не сидели. Я их увидел уже после того, как снял крышку и стал зачищать контакты на зажигании. Они сидели на скамейке лицом к полю и спиной ко мне, вернее, это она так сидела, а он сидел на скамейке верхом и курил. Ничего они особенного не делали, не разговаривали даже между собой, просто сидели, но сидели так, как обычно взрослые не сидят. Я понимаю, что выехав за город, или на пляже, например, или если с ребенком кто гуляет, то он может сидеть как угодно и даже в волейбол поиграть или, там, через скакалку попытаться попрыгать, но когда мужчина и женщина просто вместе идут, то не увидишь, чтобы они вдруг за руки взялись и побежали в припрыжку, ну разве только в кино, а когда сядут на скамейку, то он верхом не усядется и не подвинется так, чтобы совсем близко к ней быть, так близко, что приходится отклоняться назад, чтобы дым от сигареты на нее не попадал; вот этого не увидишь, а он так сидел и я смотрел на них из-под мотика и еще думал, что когда тебе всего четырнадцать лет и когда тебя еще никто не воспринимает по-настоящему всерьез, даже родители, то иногда очень хочется быть взрослым или хотя бы на взрослого походить. Не на такого взрослого, который с животом таким здоровым и от которого прет одеколоном и потом одновременно, только чем сильнее – не понятно; не на такого. И я сидел на траве под мотоциклом и выкручивал свечу, чтоб зажигание отрегулировать, и видел, как наши мяч гоняют и этих на скамейке, и видел, как он вскочил, когда мяч в их сторону отлетел, и побежал к мячу, и повел его обратно к полю, и, даже обводку неплохую сделал, когда один из наших ему навстречу рванул, а потом выбил мяч в поле, и вернулся назад, и когда шел, говорил ей о чем-то весело и руками размахивал что надо; я все это видел и еще потом видел, как он уселся снова, и обнял ее, и поцеловал куда-то то ли в шею, то ли в ухо, и тогда мне захотелось быть на него похожим. Вернее, я не правильно сказал – не на взрослого походить, ведь и взрослые так не делают. Просто бывают люди, у которых все вот так легко выходит, как будто не задумываются они, как выглядят при этом или кто чего сказать может; когда все получается само собой. Мне этого захотелось. Мне тоже захотелось свою девчонку, с которой дружу, вот так же просто поцеловать, не стесняясь и не смущаясь, не думая даже, что целую, чтобы естественно было, потому что если только подумаю, то уже ничего не получится; не получится так, как вроде просто со лба волосы откинул. Я ее иногда даже за руку не решаюсь взять, хотя знаю, что она тоже этого хочет, что она ждет, когда я ее руки коснусь. Может и вправду не надо об этом думать, надо просто сказать о том, чего ты хочешь или сделать это сразу, одним движением, как будто так и нужно – хоть мяч пнуть, хоть поцеловать – вот как этот. И я тогда, пока под мотоциклом сидел, решил, что теперь не стану случая ждать или еще как-нибудь мучиться, а просто скажу: "Можно я тебя поцелую?" Не так уж это и трудно, наверное.
А на следующий день мы все же на мотике катались – я его сделал. И девчонки катались тоже. Все дело было в зажигании.

И.Т. (Сотрудница юридического отдела)

Мне интересно, долго ли все это протянется. Долго ли они смогут вот так, ничего не скрывая, не делая даже попыток, что бы что-то скрыть, быть довольными сами собой. Изо дня в день повторяется одно и тоже – они уходят, мило беседуя, и им наплевать, когда другие замечают, что они неизменно вдвоем. Конечно, нет ничего необычного в том, что кто-то пошел на обеденный перерыв с кем-то другим, или что кто-то с кем-то вместе ушел после работы, или, пусть даже, они вместе ушли с работы тогда, когда рабочий день еще не кончился, а, напротив, только начинается, но это же не может повторятся три раза в день три месяца подряд! Не может быть, чтобы три раза в день три месяца подряд совпадало так, что им необходимо уйти одновременно и если так случается, то не может быть, чтобы на это не обратили внимание! А им наплевать, что на них обращают внимание. Они все равно три раза в день вдвоем проходят мимо окон офиса, мило беседуя, и за все время даже ни разу не глянули на эти окна, ни разу ни один из них не повернул головы, как если бы думал о том, смотрят на них или нет, ни разу не оглянулся.
Они могут уйти в любое время – под каким-нибудь предлогом или без него и никто им ничего не говорит, никто не спросит, куда они пошли, и никто не поинтересуется, надолго ли. Даже начальство, даже Б.К., смотрит на это сквозь пальцы, не предпринимая ничего, и не потому, что это его устраивает, а потому, что он не может ничего сказать. Он не знает, как им сказать, ведь тогда придется все называть своими именами, тогда придется говорить такое, о каком говорить не принято. Они и это знают.
А ведь все догадываются, для чего они уходят. Цель всех уходов уже ни для кого не секрет. Можно много чего наплести вокруг этой цели, не называя ее, избегая ее называть или боясь, а можно просто сказать – переспать; сказать так и поставить все на свои мета – все их уходы, все как один. Сами-то они, наверное, так это не называют, для этого у них есть какое-нибудь другое название, менее режущее слух, а может они это вообще никак не называют, может это у них выходит само собой и им не приходится говорить друг другу никаких слов, но, в любом случае, они занимаются тем, что называют "переспать" и выглядит это со стороны так же плохо, как и называется!
А о чувствах я не думаю. Я не думаю, что они есть. Я не думаю, что это можно назвать любовью. Когда тебе за тридцать, как ей, когда у тебя изо дня в день одна и та же работа, одни и те же бумаги на столе, одни и те же лица вокруг, когда у тебя дома бесконечная стирка, бесконечная посуда, бесконечная уборка, когда твоя молодость отдана детям и мужу и когда они не хотят тебя по прежнему ценить, любить, как в самый первый день, то поневоле себе придумаешь чувство это, эту любовь, которая как глоток свежего воздуха, как отдушина; придумаешь, потому что так легче сломать повседневное, легче сломать законы и правила, которым раньше безоговорочно подчинялась; придумаешь и будешь жить любовью этой, будешь оправдывать ею свои поступки, пока не поймешь, что ее нет, что она была тобою придумана и держалась только на тебе, держалась, пока ты не хотела думать хоть на день вперед, пока жила только тем, что есть, и думала, что остальное само собой придет и решится само собой. Только ничего само собой не решается. Все нужно решать самой и отвечать тоже нужно и ей еще придется решать и отвечать, ей еще придется понять, как она обманулась, когда увидит, что не было ради чего поступать так безрассудно, глупо так.
Глупо даже то, что у нее закрутилось все это именно с ним. Его-то и мужчиной не назовешь. Вечно в своих потертых джинсах с вытянутыми коленями, вечно себе на уме, вечно не бритый, вечно весь всколоченный какой-то, словно только что из переполненной маршрутки – смотришь на него и гадаешь, как это ему все сходит с рук? Многие ведь на нее поглядывали, да и поглядывают, и любой из них посерьезнее этого будет, степеннее. А этот – сопляк, молодой, и, не смотря на все его хорошие качества, дури в нем тоже порядочно, ведь мало того, что сам на авось живет, так еще и ее затянул, не знаю вот, чем только. Не первая она у него такая и не последняя, надо полагать, и ей бы самое время поинтересоваться, куда они, все его подружки бывшие, подевались, если он такой хороший, каким ей показался, настолько хороший, что можно с ним мужу рога наставлять у всех на виду и делать вид, что так и надо, что ничего тут особенного не происходит.
Не хочу ее жалеть, не хочу ей сочувствовать и понимать ее не хочу, потому что не могу видеть, как она спокойна (пусть только внешне), как она горда, горда тем, что это все приключилось ни с кем-то другим, а именно с ней, что именно она привлекла его внимание, завладела им всецело, хотя и не знает, надолго ли. Не могу видеть этого ее добровольного сумасшествия, этого счастливого самообмана. И завидовать тут тоже нечему. Я тоже так смогла бы – не так уж это сложно, наверное – но не захотела вот, да и не думала об этом никогда, не было у меня желания стать посмешищем, белой вороной; не захотела и все тут, и говорить больше нечего – зачем?.. Просто интересно, долго ли это продлится, и время покажет, хватит ли у нее духу так же спокойно пережить все, что еще будет.

Т.Н. (Дежурный стрелочного поста)

Мегаполис на тысячу жителей. Может, попервоначалу и кажется, что это город, может его и можно считать городом, но это до тех пор, пока ты в нем не прожил хотя бы полгода, пока не ездил в автобусах, ходящих по единственному маршруту, пока хотя бы три раза не отстоял в очереди к регистратуре в поликлинике. Если ты приехал в этот город и остался, или если ты и жил здесь все время, с самого рождения, то это уже и не город, то он перестает казаться городом, потому что ты не можешь ступить и шагу без того, чтобы не встретить кого-нибудь, какого-нибудь человека, с которым вместе работал, или водку пил, или просто разговаривал, или ехал когда-то в одном купе, или сидел рядом на концерте. Человек кивает тебе, ты киваешь в ответ и вы расходитесь, не говоря друг другу ни слова, но знакомство продолжается, оно не может оборваться, потому что между такими случайными встречами проходит слишком мало времени, чтобы друг друга забыть. К таким знакомым добавляются знакомые совсем другого рода - ты их тоже встречаешь достаточно часто, даже чаще, чем хотелось бы; встречаешь в самых  различных местах и хотя ты никогда ни с кем из этих людей не разговаривал, не здоровался, не делал сообща никаких дел, хотя между вами нет ничего общего, кроме того, что вы оказались в одном каком-то месте, ты запоминаешь их лица, манеру держаться, походки их и эти люди становятся неотъемлемой частью города, они городу принадлежат и город не может впустить тебя, не столкнув с кем-то из таких людей, или с несколькими из них, и ты вынужден отмечать, что видел это лицо или эти лица вчера или три дня назад, и вынужден знать, что завтра или через три дня ты его (их) снова увидишь. Город может столкнуть (и сталкивает) тебя с теми, которых ты и вовсе не знаешь - ни в лицо, ни по имени - не знаешь никак, но зато она знают тебя, помнят о тебе, хотя и вспоминают-то только тогда, когда ты попадаешься им на глаза, и от этих глаз невозможно укрыться. Ты все время на виду, тебя видят даже тогда, когда ты считаешь, что вокруг пусто, что вокруг нет никого, кому до тебя есть дело и кто станет обращать на тебя внимание. Люди вездесущи, всепроникающи, всезнающи и в этом городе нет места, куда бы не выходило ни одного окна. Даже здесь, где вокруг гаражи и пустыри, есть кому замечать, наблюдать, делать предположения и выводы, есть кто-то, кому не все равно, под чьими ногами заскрипел снег на шпалах.
Не так уж много проходит за день людей мимо поста, так что волей-неволей примечаешь их, если, конечно, не занят чтением или еще чем таким, что отвлекает от вида за окном. Я не знаю, почему они здесь ходят. Может быть, у них какая надобность, ведь мало удовольствия ходить по шпалам, по этому брусу, уложенному под рельсы на неудобном для шага расстоянии, когда немного в стороне есть сквер, а с другой стороны полотна, внизу под насыпью - тропинка. Наверное, железная дорога для них стала тем самым местом, где они чувствуют себя в относительной безопасности, считают, что они вне зоны досягаемости любопытных глаз. Может быть, только здесь они и чувствуют себя хорошо, не смотря на грязь кругом, не смотря на валяющиеся где попало бумагу, обломки досок, железки и не смотря на лязг сталкивающихся вагонов, толкаемых маневровым тепловозом. Наверняка, в городе есть такие места, где бы они могли... где бы им было хорошо, но железную дорогу они открыли раньше, чем успели попасть еще куда-нибудь, и она им понравилась, удовлетворила их и, значит, в ней было что-то такое, что удобно для них, что-то, ради чего им не надо прикладывать особых усилий; было, раз они не стали искать никаких других мест.
Да, здесь им хорошо. Это видно, что им хорошо. Они никогда не торопятся. Они идут по шпалам и иногда он идет, положив руку ей на плечо, а иногда он держится за ее руку и идет по рельсу. В первый день они тоже так шли (тогда еще лежал снег). И в первый день и в другие дни, когда я их вижу, идущих по шпалам, заметно, что он старается быть к ней ближе, хоть как-то касаться ее; они доходят до того места, где начинается посадочная пассажирская платформа, и он указывает рукой на краю платформы место, где нужно встать и она встает на это место и его голова оказывается на уровне ее груди. Так она стоит на платформе, возвышаясь над ним, и он обнимает ее, и, если все это наблюдать от начала до конца, то кажется, что они  и приходили сюда затем, чтобы ей вот так встать, где повыше и чтобы он ее так мог обнять; только затем и приходят, потому что потом он поднимает с земли брошенную сумку, или что там у него бывает с собой, и они (он и эта женщина) уходят дальше - она по краю платформы, все так же возвышаясь, а он рядом, глядя на нее снизу вверх.
Постепенно я достаточно основательно уверовал в их непременное появление, если, конечно, день не испорчен дождем, ветром или другой какой непогодой. Приходя, они иногда задерживаются неподалеку от поста, усевшись на перекладину тупикового упора, установленного на насыпи, и до меня, если дверь распахнута настежь, доносятся их голоса, хотя слов не разобрать. Однажды, когда они миновали мои два окна, мне захотелось посмотреть на них поближе, и я решил выйти и спросить их о времени, хотя мои наручные часы и не думали останавливаться и на стене тикали незамысловатые ходики с двумя гирьками на цепочке. Я встал из-за стола и бросился к двери, чтобы они не успели далеко отойти, и когда уже протянул руку, чтобы открыть дверь, она отворилась и на пороге появился он. Это было неожиданно, так что я немного опешил, а он сказал, что хотел бы узнать, как правильно называется моя должность. Я сказал и спросил, не собирается ли он устроиться к нам работать, но он сказал, что просто хотел узнать, как называется моя должность и больше ничего. Он сказал: "Мне просто хотелось узнать".
А на следующий день она была одна. Она неторопливо шла по шпалам, держа в руке маленькую сумочку, и ветер раздувал полы ее плаща. Я сидел за столом и курил. С утра накрапывал дождик, было сыро и холодно и потому я никого не ждал. Она прошла мимо, переступив через рельсы на стрелке и, немного погодя, оглянулась по сторонам, как бы убеждаясь, что ее никто не видит, а потом встала на рельс. Балансируя рукой с сумочкой и склонив голову, она метров десять задумчиво прошла по рельсу и, снова спустившись на насыпь, быстро зашагала дальше. Я помню, как тогда мне очень захотелось, чтобы у меня была женщина, которая может сделать так же.