— Смотрите, кто идет — Кравченко! Людмила Кравченко собственной персоной. Куда б это она? А, понимаю. Уносит ноги из нашего города. Все, финиш. — И Валера Вележев сплюнул на мостовую.
Тем временем Люда Кравченко прошла мимо здания Управления Южной Железной дороги, громадины, чей фасад, несколько мрачный даже для украинских министерств, высился в ночном небе. Сойдя с обочины, она приостановилась, поставила чемодан, поправила на плече ремень плоской желтой сумки — и пошла напрямик через площадь, сократив таким образом путь до платформы номер один. Насыщенный парами накаленного асфальта и бензина, разгоряченный воздух был почти осязаем: ночь не принесла прохлады. Парни смотрели на уходившую девушку. Джемпер плотно облегал ее груди, брюки — бедра, широкие штанины захлестывались вокруг сабо, таких модных пять лет назад, и все еще модных три года назад. Издали она выглядела очень независимо и очень молодо, и поспешность, с какой она шла, не бросалась в глаза. Она еще раз приостановилась поправить сумку — затем тонкий силуэт мелькнул и затерялся среди машин, мчавшихся вокруг площади, ярких, яростных огней.
— Сам себе удивляюсь, как я с ума сходил по этой юбке семь лет назад, — сказал Валера Вележев. — Помнишь колхоз, куда нас загнали сразу после вступительных экзаменов, в октябре? Который то был год, дай-ка вспомнить. Кажется, шестьдесят девятый, а? Значит, не семь, а целых девять лет назад. И всем нам было по восемнадцать. Подумать страшно, каким дураком я был. Нас расселили в общежитии, помнишь, а университетских девиц — в этой пристройке за клубом. И каждый день, до часу ночи я торчал на клубной веранде. И все из-за Кравченко. А после, в городе, приходил к Университету и глазел, как она садится в чужие машины. Можешь ты вообразить себе: два месяца я собирался с духом заговорить, и с кем — с Кравченко! Само собой, что она смотрела на меня как на сопляка.
— Смотрела как на сопляка? Не думаю. Наверное, просто не замечала. Не знала, должно быть, что ты дожидаешься именно ее, — сказал Леня Перов.
— Какое там «не знала»! Еще как знала. Сама проговорилась мне лет через пять. Вот говорят: дескать, если мужчина с женщиной ровесники, женщина всегда старше. По мне, это — вранье. Ну, может, когда нам по восемнадцать, разница между нами была, согласен. Но в двадцать три разницы не было никакой, по крайней мере, у нас с ней. Так что она вполне могла припомнить то, чего больше нет. Пощекотать самолюбие. «Валера, ты меня не узнаешь? Правда не узнаешь? А помнишь, как на первом курсе ты приходил меня встречать — не меня разве?» Пришла ко мне на вечеринку с приятельницей, моей сокурсницей. Говорю: почему нет, помню. Ты-то — говорю — на меня не больно обращала внимание. И, как ты думаешь, что она мне ответила? Я, понимаете ли, был совсем мальчик и боялся к ней подойти. Но — к тому времени, когда моей сокурснице вошло в голову окрутить меня с Кравченко, я уже знал про себя все не хуже Кравченко. Чтобы не сказать: не лучше.
— Что ты мог запросто к ней подойти?
— Именно. И не только. К тому времени у моей первой любви порядком подгуляла репутация. Потому она и в «Интурист» перестала ходить, и в «Родник». Очень ей надо было появляться в таких местах, где каждый второй мог сказать, а, здрасьте, помните, как мы с вами...
— Ерунда. Больше было разговоров.
- Ты думаешь? — спросил Валера Вележев. — Ладно, расскажи мне, а я тебя послушаю. Посчитал бы я тебе, сколько молодчиков было у ней на счету, включая моего старшего брата, да, боюсь, без арифмометра мне эту задачу не решить. И еще скажу: я, если чего не знаю, напраслину возводить на стану. И за слова свои отвечаю, ясно?
— У тебя с ней что-то было? — спросил Леня Перов.
— Да, один-единственный раз, тем же вечером, у меня. Компания подобралась, что надо: Вадик Беспалько, Толя Шидловский, Ашот Палагезян. И с ними — Танька Горбенко и Рита Салажная. Ты видел когда-нибудь, как они танцуют — кабаре без стриптиза, скажешь, нет? Но до Людки им было как до небес, даже Рите. Ах, поглядел бы ты, что она вытворяла! Цепочки звякают, браслеты звякают, живот, груди, задница — все ходит ходуном. Ашот, тот прямо на стену готов был лесть, стоило ей поглядеть в его сторону. Я его выпроводил — потом, с этой моей сокурсницей. Надо же было мне посчитаться с Кравченко за те два месяца, когда я пялился, как овощные, да цеховые увозят ее в мотели в своих ноль-третьих и ноль-шестных. Короче: разошлись они, а ей я сказал, что автобусы уже не ходят. Дескать, останешься, себе я постелю в родительской спальне. Вначале просила, чтобы я вызвал такси. А после, когда запер на ключ входную дверь, поняла, что у меня не отвертишься. Стала вкручивать мне, что ей нельзя: ей, видите ли, будет больно, у нее больные придатки. Как будто мне было дело до ее придатков!
— Не нравится мне, как ты говоришь.
— Тебе не нравится ничего из того, что мужчины делают с женщинами. А что они с нами творят, тебе нравится? И ты веришь всему, что они говорят?
— Я знаю, что ей делали операцию.
— Ну, может быть. Я знал одну — той тоже делали. У них у всех вечно что-то не в порядке. Воспаления. Эрозия. Дисфункции. Узкий проход. Отрицательный резус. Господи, чего только я не наслышался с тех пор, как женился. У Кравченко уже тогда ко всему прочему, портились зубы. Забыл, как называется болезнь, когда сходит эмаль.
— Кариес.
— Правильно, кариес. Через каких-нибудь два года от ее красоты останется одно воспоминание. А жаль.
— Жаль и мне. Ведь я действительно знал ее. Нас познакомила Лида Голышева, дочь Голышева, управляющего банками. Это теперь Лида — лучшая подруга моей Марины, а прежде лучшей подругой Лиды была Кравченко. Все это была одна компания — Голышева, Кравченко, Горбенко, Салажная. И еще та блондинка, что теперь замужем за барменом из «Околицы».
— Кирсанова. Эту я знаю. Кстати, она рассказывала мне, что Кравченко имела обыкновение носить их вещи — джинсы, комбинезоны, плащи.
— Да, так у них было заведено. Деньги, кстати, у них тоже были общими, пока они учились в Университете. После защиты всех их, кроме Кравченко, оставили в городе, а Людку распределили в Пески. Экономистом на какой-то комбинат. Она поехала в Пески и через три дня примчалась назад — там чуть не дошло до группового изнасилования. Она — в комиссию по распределению. Но, чтобы изменить назначение, нужно разрешение министра. Или письмо с предприятия — что им не нужен молодой специалист. От комбината письма она не добилась — в Песках, я думаю, у директора семь классов. Тогда она умолила Лиду, чтобы та поговорила с отцом. Слышал ты что-нибудь об этом Голышеве? Говорят, он не сухарь, но принципиальный донельзя и характер у него тяжелый. Старая гвардия. Для своей Лиды он ни разу пальцем не пошевелил, в своей системе дохнуть никому не дал без спросу — и недоброжелателей у него было больше, чем людей. А тут дать им такой повод: управляющий, семейный, в годах, хлопочет из-за девки, которой впору позировать голой. Не знаю, слышал ли он о Кравченко раньше, но, надо думать, справки навел. В конце концов, и дочь говорит по телефону, и родители — один клан. Так что, когда Лида поселила у них Кравченко, тот просто был вне себя.
— Ай да Лида! Так Кравченко жила у них?
— Да, около года. Лида упросила отца, и он взял Кравченко в банк. Но взял с условием, что она не претендует на обще-житие. Условие поставил он — он, конечно, считал, что Кравченко дурно влияет на Лиду, а дать ей общежитие значило поставить на квартирный учет. Этого-то и не мог — дать ей ее шанс остаться в городе. Теперь вообрази, как он злился, когда выяснилось, что он себе же сделал хуже: даже он не посмел выставить на улицу девчонку, которую лишил крыши над головой. Конечно, он ее выжил — но год ему пришлось потерпеть, и поводом послужила сплетня. Не знаю, что у них там вышло, обе, Лида и Кравченко, об этом не распространялись. Просто настал день, когда Кравченко собрала вещи и перебралась на квартиру на Салтовке.
— С этого надо было начинать. Впрочем, это на нее похоже — год просидеть на шее у чужих.
— Ты так думаешь? Да знаешь ли ты, что у Кравченко в Новочеркасске мать и сестра с братом, школьники? Знаешь ли ты, что, живя у Голышевых, она экономила каждый рубль, и отсылала им? Голышевы были ее спасением, а за ту конуру на Салтовке с нее драли полсотни в месяц. Это при ее ста рублях. Если бы только это одно! Хозяин — таксист. Через неделю начал к ней клеиться. Раз вломился пьяный, выкручивал ей руки, наставил синяков. Вот тогда Лида привела ее ко мне. Я позвонил Борьке Полихронову, мы съездили на огонек к таксисту и вправили ему мозги.
— Что, Боря тоже бил?
— Нет. Меня там было достаточно. Таксист, понятно, обходил ее за квартал. Но через полгода, когда задаток кончился, явился с участковым и выставил ее вещи на лестницу. Тут Лида снова привела ее ко мне — а я что мог? Попробуй снять не то, что квартиру, комнату или угол в феврале. Это ведь не Москва, где полгорода тем и живет, что сдает квартиры. Ее чемодан я оставил у родителей, а сам свел ее к адвокату. Тот живенько растолковал ей, что как молодой специалист она имеет право на общежитие и получить его хоть через суд. По счастью, до суда не дошло. Восстановила против себя банк, и только.
— Что-то я не пойму. Ей дали общежитие или не дали?
— Дали. То-то и оно, что дали. Только она отказалась от него. Из-за Толика. Толик. Ты, может, видел, шился с ней такой лысый модернист в велюровом пиджаке и очках в стальной оправе? Он всем говорил, что он — художник, и Кравченко с ним жила. Я поинтересовался у ребят: отчислили его с пятого курса архитектурного. Заодно, мне сказали, что всем его художествам цена грош, но тут я пас — не сужу, в чем не понимаю. Заколачивал он здорово, это честно. Разъезжал по колхозам и малевал стенды с передовиками и коровами. А еще расписывал картинками ясли и детские сады. Они еще студентами промышляли этим: Толик и его дружок. Сваливали в середине семестра надели на две-три, как шабашники. Раз, когда они голосовали на дороге, напарника сбил грузовик. Толик увидел, что из товарища дух вон, сам перепугался до смерти и примчался в город. Он так драпал, что не сообразил — паспорт его остался у убитого напарника. Ну, следствие, Толику — бумагу в институт. Пришить ему ничего не могли: с этой наглядной агитацией все было законно. Его только отчислили без права восстановления, и паспорт его как в воду канул. Другой первым же паровозом покатил бы домой — выправлять новый паспорт, но Толик покрутился, огляделся и смекнул, что без паспорта не так уж плохо, есть положительные стороны. С военным билетом, к примеру, не регистрируют в ЗАГСе, а для художника это уже кое что. Мать мне сказала как-то, что для женщины любовь — ничто в сравнении с тем, когда в ней нуждаются по-настоящему. Но даже такое счастье выпадало Кравченко нечасто — месяца два-три в году. Остальные Толик был в разъездах. Марина с Лидой все гадали, куда он пристраивает заработанные деньги, пока я не посоветовал им расспросить официантов из прибалтийских кабаков. Короче: таксист выгнал Кравченко, банк предложил ей общежитие — и тут она потребовала, чтобы ее вселили вместе с Толиком.
— Какая глупость!
— Не такая уж глупость. Ей было двадцать пять лет. И с Толиком у нее была если не семья, то хоть какая-то видимость. Ты представляешь себе одиночество для женщины — да в таком городе, как наш? Теряя крышу, она теряла семью. Толик хоть делал ей подарки — все эти джинсы, блузки, сабо. Компании, с которой они тогда водились, требовалось, чтобы Людка была при параде. Иначе они их отшили бы. Они их и отшили — позже и со скандалом. Она занимала у них деньги, перебивалась иногда, когда Толик был на заработках. Так у них было заведено: она занимает, он расплачивается по приезде. Суммы пустяковые, но раз долгов накопилось достаточно, и когда Толик с ней поссорился, то отказался платить. Деньги с нее не вымогали, зная, что денег нет. Зато, когда она появилась в «Интуристе», ей устроили сцену у фонтана. С одной стороны оно было и к лучшему — из боязни новых осложнений она больше не ступала в кабаки. С другой — не платить деньги она взяла себе за правило. Толик считал, раз он художник, то все ему обязаны. Она забрала себе в голову, что все обязаны ей, раз им живется лучше. Кое-кому это не понравилось, ее подругам, например. В довершение ко всему, она перестала следить за собой, мол, раньше кому-то это было нужно, а теперь — без надобности.
— Ясно. Что сталось с тем Толиком?
— Пропал за горизонтом. Тут, правда, не обошлось без меня. Когда началась эта возня из-за денег, Людка пошла по друзьям. Сколько она просила, не помню, может быть, шестьсот рублей — но дать ей деньги значило проститься с деньгами. Дошла до нас с Мариной — и я ее уговорил послать подальше Толика и всю эту шатию. Зная меня, ее никто б не тронул пальцем. Она как раз сняла квартиру на Павловом поле, неподалеку от нас, на этот раз за шестьдесят рублей. Шестьдесят — за квартиру, тридцать с копейками — на жизнь. Я говорил, по-моему, что была зима? Мотаясь по городу, она схватила воспаление легких и ее забрали в больницу прямо из-за рабочего стола. В те дни мы советовались с Лидой и пришли к тому, с чего следовало начать давным-давно: что ее надо познакомить с приличным интеллигентным парнем, и чтобы вышла за него по-хорошему, а иначе ей крышка. Кое-что мы не учли: что половина города — девять из десяти девчонок заняты поис-ками приличного интеллигентного парня. И что у них все преимущества перед Людой Кравченко. И нет ее репутации. И что она — не та красавица, что лет пять назад.
— Да, — сказал Валера Вележев. — Картина ясная. Бедные приличные интеллигентные парни. Вот кого следует пожалеть. Это бабье, пропади оно пропадом, одним миром мазано — когда такой вот кобыле исполняется восемнадцать, для нее точно звонок звенит. Они готовы город спалить, лишь бы заполучить печать в паспорт и, если повезет, пару брюк в прида-чу. Потом они рожают, унимаются, немедленно ищут недостатки в том, чью жизнь испоганили —и задаются вопросом, а нужно ли это было вообще? Но если с выпускного вечера они только и знают, что прыгать из постели в постель, да покупать трихопол в промежутках, только и знаются, что с модернистами, онанистами, бандитьем и прочей публикой, пока не побывают в обращении лет десять и их джинсы с вензелями так намозолят всем глаза, что по одним вензелям за квартал скажешь имя, фамилию, телефон, адрес и час, когда родители выходят за порог, а то, что под вензелями, знаешь как собственный карман в ход идут приличные интеллигентные парни. Ты, надо полагать, раздобыл ей таких парней?
— За что ты ненавидишь ее, Валера?
— Ненавижу? Ну, скажем, не люблю. Ладно, речь не обо мне. Из вашей затеи с парнями не вышло ни черта, иначе она не смоталась бы из города. Так кто же были эти парни.
— Действительно, хорошие ребята, Саша Прагер и Дима Романенко. Прагер встретился с ней раза два, сводил на кон-церт. А Димке она закатила сцену в первый же день из-за того, что тот пригласил ее домой. Тот хотел познакомить ее с ро-дителями, но не успел открыть рот. Господи, что она ему наговорила!
— А, это она умела. Что ты думаешь, она мне выдала в тот памятный вечерок, у меня? «Доказал, что ты мужчина — говорит. — Теперь вызови-ка мне такси. На такси я только что заработала.» Она сама нарывалась, чтобы с ней разобраться до отказа. Поглядишь на нее — гордость есть у нее одной, одна она вправе делать, что хочет. Говорю тебе, она сама нарывалась!
— Возможно. Не со мной. Сводник из меня никудышный, вот что. Я так Лиде и сказал. А сам стал приглашать Кравченко в гости, не к нам с Мариной, а к родителям; накормлю ее обедом, сварю кофе или еще что-нибудь. Она, знаешь, не дура. Сообразила, что хочу помочь ей, чем могу — и тоже принялась за мной ухаживать. Только отвернусь, перекладывает лучший кусок в мою тарелку. К черту, не хочу вспоминать! И вот однажды она спрашивает меня, женился бы ли я на ней, если б мы встретились раньше. Говорю: да, женился бы. Сказал ей, что она — красивая, прекрасная женщина, и все такое. Словом, что есть, то и сказал. Нельзя ей было это говорить, слишком много оно для нее значило! Ты не поверишь: все выпытывала, когда у меня день рождения, и на шестое апреля заказала в «Центральном» столик на двоих. Говорит: «Посиди со мной часок, а потом — ступай к своей Марине.» Была она вконец издергана, рассорилась со всеми в банке, на каждое слово отве-чала дерзостью. Может быть, ей и не предложили бы уволиться, но она сама подала заявление. Держалась так, точно ей — наплевать. «Не хочу дожидаться, — говорит. — Пока они меня попросят.» И снова без прописки, без работы.
— Давно это было?
— Два месяца назад. Нет, три — месяц я сам был без работы.
— Да, помню. Так чем кончилось с Кравченко?
— Кончился срок прописки. Сам знаешь, как у нас с иногородними: ИТР прописка не светит. Зло берет, как вычитаешь в книжке, что человек взял и запросто переехал в другой город. Слушай. Месяца три назад в нашем спорткомбинате увольняют заведующую отделом кадров. в «Динамо» эта должность — одно название, работы нет, подчиненных нет, зарплата — восемьдесят рублей, одним словом, секретарша. Сидела на ней одна женщина, инвалид. Неряха, дура, каких не видел свет, и, главное, с замашками директора. В итоге у Цепенко лопнуло терпение, и он эту дамочку выставил. У нас это быстренько происходит. Надумал взять на ее место молоденькую, из тех, которые молчат и никуда не рвутся. Но что «Динамо» молоденькой девочке? Перспектив никаких. Так вот, Цепенко спрашивает меня после совещания, не знаю ли я, часом, женщину, со специальностью, согласную на такой оклад. Говорю: есть такая. Сделаете ей прописку и очередь на жилье? Цепенко говорит: без проблем. «Динамо» — милицейское общество. И я привел к нему Кравченко. Такое нарочно не придумаешь: прописка, очередь на квартиру, а пока — общежитие для сборников, столовая Олимпийского резерва, бассейн, тренажеры, трек. И подчиняться — только Цепенко. Ума не приложу, как я свалял такого дурака — я-то ведь должен был знать, что он собой представляет!
— Что-то я слышал о нем.
— Ну так послушай еще раз. Цепенко. Аркадий Александрович. Пятьдесят лет, вдовец. Дочь замужем, живет отдельно. Рубашки с планками, блейзер, костюмы — бостон и твид. Перстень с печаткой, и машина цвета «Коррида». С противоту-манными фарами и гоночными колпаками, как у щенка из центровых. Глянув я, как он уставился на Кравченко, и все мне стало ясно наперед, но дело-то было уже сделано. Проходит неделя — Людка рассказывает мне, как тот нет-нет, да зазывает ее в кабинет. Ни слова, ни поручений. Треплется при ней по телефону или просто пялится на нее молчком. «Господи, — говорю. — Ну сделай ты раз в жизни вид, что ни черта не понимаешь.» Назавтра картина: при мне, рассчитывается за командировку с бухгалтером, и Людке, между делом, говорит: видите, дорогая, я с женщинами расплачиваюсь сразу. Проходит еще неделя: вдруг вызывает меня в кабинет, и ну орать, что нас с ней постоянно видят на территории стадиона. И через полслова: — Она твоя любовница, да? Конечно, мне бы смолчать, но характер не задавишь. «Я — говорю, — инженер, а не сутенер, к вам привел не шлюху, а сотрудницу. И вы не верьте тому, что говорят, и уж другим не передавайте!»
— Красиво ты с ним разобрался.
— Ну, он со мной разобрался красивее. От него я пошел домой — а до конца рабочего дня оставалось часа четыре. Утром в моей трудовой уже был выговор за нарушение трудовой дисциплины. Людке я ничего не сказал — но как заведующая отделом кадров, она должна была вписать его своей рукой. Вместо чего написала заявление об уходе. Как думаешь, что сказал Цепенко? «Тут только одно заявление. Где же второе? — говорит. Вот так мы распрощались — и с ним, и с Кравчен-ко.
— Но с ней-то почему?
— А как по-твоему, как мне было объяснить Марине, что я остался без работы? Я бы и не объяснял — но разве можно что-то скрыть в нашем городе? Людка ждала меня в аллее. Я ей сказал, что этому не будет конца. Что ей нужно устроить жизнь, выйти замуж. Тогда-то она рассказала мне про операцию. Ну, что не может иметь детей. И все из-за этого шло пра-хом. Потом у Голышевой был день рождения, та пригласила всех — и Кравченко. Мы с Мариной опоздали на час, а за час вот что вышло — бывшие подруги, они пустились обсуждать, кто да как преуспел в этой жизни, и, ясно, накручивать Кравченко, сочувствовать, как они все умеют. Та и выложи им, что имела возможностей устроить свою жизнь больше, чем им снилось или грезилось, и что была любима, и что даже такую, любую, ее люблю я — и женюсь, стоит ей только сказать: да, мол, согласна. Вот что они выложили Марине. Кравченко тогда танцевала. Вертушка орала на полную, так что Марине и голос не пришлось понижать, когда она потребовала, чтобы я порвал с Кравченко сию же минуту. Я обождал, пока кончится танец, и вызвал ее на лестницу.
— И это все?
— Да, все, — сказал Леня Перов.
— То есть, ты даже не переспал с ней?
— Нет. Назавтра она пришла ко мне, когда Марина была на работе. Говорит: Ленечка, они все равно думают, что мы — любовники, и я сама хочу, что б так было.
— И ты не захотел?
— Нет. Не смог.
— А она что?
— Ничего. Плакала.
— Давно это было?
— Два месяца назад.
— И больше ты ее не видел?
— Вот, сегодня.
— Да, — помолчав, сказал Валера. — Мечтала остаться в городе, а город вон как ее отделал. Ладно, не она первая. Не жалей.
Леня Перов не ответил.
-ооООоо-