Вечер, когда пришла осень
- Взять хотя бы таракана. Выносливая тварь. Но тапка боится! Да ты, Петь, не ерзай. Пока девчонок не видать, вынь подгузник, коль намок, да подсуши. Таракана, Петь, водой не зальешь и химией не потравишь. Живучая зараза! А тапка боится. И стакана. Стакан для таракана – туши свет. Убийственный предмет. Семенит рыжий по столу, а ты его донышком: хруп! И нет таракана. Так-то...
Во входном вестибюле большого проектного института со сложным названием чаевничают за небольшим письменным столом двое: старик вахтер - отставной милицейский старшина Тимофей Кузьмич и сменяющий его на посту юный ночной сторож - студент третьекурсник Петя.
Угрюмое лицо Пети искажает улыбка сожаленья. Он отворачивается, и улыбка повисает на стеклянной стене, бледно отражающей всю залитую люминесцентным светом внутренность просторного вестибюля.
А снаружи охает ветер. И сквозь призрачные отраженья на стекле видна облитая мёртвым светом уличного фонаря мокрая полоса асфальта. А над ней в густеющих сумерках - безумные тени рвущихся кленов. Словно зачеркивая резкими безжалостными штрихами лето, вступает в права сентябрь. Петя невольно ёжится.
Хруп! Тощий рыжий таракан перестал жить под донышком пустого стакана Тимофея Кузьмича. Он щелчком сбивает со стола раздавленное насекомое.
- А может он к нежно любимой тараканихе и тараканятам бежал. А вы ему жить не дали... Да и при чем здесь таракан?
Традиционный мировоззренческий спор Тимофея Кузьмича и Пети сходит на нет. Чай остыл. Однако, Тимофей Кузьмич не спешит домой.
- Так ведь люди - те же тараканы, Петь! Так же вот семенят куда-то, так же урвать хотят чего-то и не видят донышка стакана над собой...
Тимофей Кузьмич хочет еще сказать, но высокая красивая женщина появляется в стеклянных дверях, и кроме стука ее каблучков в гулком вестибюле уже не раздается боле никаких звуков.
На мерцающем над дверями электронном табло умерла изумрудная минута и родилась новая. 20.10.
Женщина идет, оправляя мокрый складной зонтик, и не поднимает глаз, словно нет никого за вахтерским столом. Немногим более месяца в первый ее приход Петя и Тимофей Кузьмич услышали её "здравствуйте" единственный раз. Тимофей Кузьмич отпустил какую-то шуточку и она, приходя, перестала замечать их обоих.
Однако, когда настает время ей уходить, и Петя уже один сидит за своим столом, её глаза не избегают его глаз, и он слышит мягкое словно "прости": "До свиданья". Так всегда.
А она удивительно хороша с непогоды. Её тяжелые русые волосы приведены ветром и влагой в пышный беспорядок. Одна тонкая прядка упала на лицо. А женщина, занятая зонтом, не спешит поправить ее.
Она пишет в журнале номера кабинетов, от которых взяла ключи, склонив голову очень близко к Петиному лицу. И лицо его словно деревенеет, и он почти перестает дышать. Но не отклоняется и не отводит глаз. Ему открываются вдруг, приковывают взгляд крохотные искрящиеся отраженным светом капельки влаги на кончиках ее ресниц. Они почему-то особенно поражают его - до щемящей ломоты в груди.
Расписавшись, женщина уходит наверх. Мерный стук каблучков еще некоторое время доносится, затихая, с лестницы. В такт причмокивает несколько раз Тимофей Кузьмич.
- Как она мимо нас, Петь, как мимо мебели. Вот баба! И не окольцована... Стал бы?
Петя страдальчески морщится.
- Красивая женщина.
- Вижу, что стал бы, - как ни в чем не бывало продолжает Тимофей Кузьмич. - И чего такие бабы уборкой подшабашивают? С её то прелестями можно не горбатясь на булку с икрой зарабатывать. А?
Петя молчит, и Тимофей Кузьмич продолжает примирительно: - Ну да я так, шучу. Бабу красивую увижу, и настроение поднимается. Он смеется мелко и тонко.
- А будь моя власть, красивым бы женщинам деньги платили бы просто за то, что они красивые, - неожиданно произносит Петя. Тимофей Кузьмич ехидно подмигивает
.
- Кстати о деньгах. У тебя не будет трёшечки на некрасивого старика? С возвратом...
- Пуст.
- Ну, на нет и суда нет,- вздыхает Тимофей Кузьмич. Подымается, начинает надевать старую болонью.
- Ну, бывай! Счастливо покемарить. Молодым много надо спать, а у стариков-то уж и сна нет.
Он уже шаркает к выходу, когда из двери, ведущей в левое крыло здания, появляется, пятясь, пожилая уборщица Вера Сергеевна. Она с грохотом опускает ведро и начинает шустро водить по полу мокрой шваброй. Тимофей Кузьмич останавливается и задумчиво глядит на неё, пока она не поднимает вопросительных глаз. И тогда он говорит приторно-ласково:
- Верунь! Трёшечку дай до шестого.
Лицо Веры Сергеевны расплывается в сладкой улыбке.
- Тимоша!
- Верунь!
- Трёшечку, Тимошь?
- Её Верунь!
- Следи за рукой, Тимончик!
Рука Веры Сергеевны грациозно подымается вверх, затем плавно опускается к левому плечу. И оттуда следует резкая выразительная отмашка возле того места, где у мужчин застегиваются брюки. Петя не может сдержать смеха. А Тимофей Кузьмич, досадливо сплюнув, возобновляет неуверенное продвижение к выходу. На черном табло нескончаемой чередой рождаются и умирают изумрудные минуты. На улице окончательно темнеет. Изредка мимо Пети проходят к выходу последние засидевшиеся сотрудники и закончившие свои дела уборщицы. Чертыхаясь на погоду, они открывают стеклянные двери и словно ныряют в синюю густоту налетающего ветра.
Петя, перечитав принесенные с собой газеты, достает из ящика в столе толстую книгу, заложенную открыткой, но не открывает ее, а откинувшись на стуле, долго сидит в неподвижности с отсутствующим выражением в глазах. По радио рассказывают об убитых и раненых, о забитых и пропущенных голах, в прогнозе погоды на завтра не обещают ничего хорошего: Дожди. Похолодание. Ветер.
"Кончилось лето!" – вздыхает он на прогноз. - "Полыхнуло, и нету. Миг!" Где-то нудно гудит водопроводная труба и ему приходит в голову мысль, что и в этом - отзвук утекающего времени, уносящего в небытие еще одно до обидного короткое лето. "А в детстве лето казалось бесконечным. Почему?"
Наконец, на висящем по правую руку от него щите с ключами остается только рядочек пустых крючков с номерами кабинетов пятого этажа. А значит, во всей темной громаде института остались только красивая сероглазая женщина и Петя. Он переводит взгляд на электронное табло и недоуменно покачивает головой. 21.58. Она должна была спуститься еще полчаса назад. Петя встает, подходит к лестнице, прислушивается. Постояв некоторое время в нерешительности, осторожно поднимается до второго этажа, но сверху доносится негромкий хлопок двери и Петя поспешно возвращается за свой стол. Однако проходит еще несколько минут, а стука каблучков по лестнице все не слышно. И он опять впадает в долгую угрюмую задумчивость.
"Сегодня скажу!" - вдруг произносит он вслух, будто окончательно решив для себя чего-то. И в пустом гулком вестибюле начинают негромко звучать неуверенные, словно заучиваемые слова, перемежаемые продолжительными паузами: "Вы знаете... Наше общение состоит из одних прощаний... А я... А мне хочется сказать - здравствуйте!.. У вас глаза серые и сирые... Я назвал вас Сироглазая Сероглазка... Серые сирые глаза... Я в них влюблен... Я так никогда не влюблялся..."
Петя умолкает и прислушивается. По-прежнему гнусаво гудит водопроводная труба. И ветер вздыхает за стеклянной стеной вестибюля. На лестнице все так же тихо. Впрочем, стук каблучков он бы услышал сразу. И вновь начинает звучать его полушепот: "А вам не страшно одной наверху... вечером в пустом здании?... Вы отважная... Но такой красивой женщине нельзя ходить одной... одной по темным улицам, да еще в такую погоду... Разрешите, я провожу вас... Институт?.. Запру... Черт с ним. Пусть стоит. Куда он денется... А когда вы пришли сегодня, у вас на ресницах были бусинки света..."
Петя опять прислушивается. Тихо… "Вивальди..." - улавливает он в говоре радиодиктора, оборачивается и прибавляет громкость. Долетевшая из далёкого далёка - сквозь толщу двух с половиной столетий - музыка начинает звучать в пустом вестибюле, заполняя его эмоциями, живой – настоящей! - мятущейся души. Петя закрывает глаза, чтобы увидеть невидимое и будто бы наталкивается на всё понимающий и беспомощный взгляд откуда-то с высоты - взгляд на одиноких прохожих, несущих по узким, кривым улочкам свои сокрытые от других печали и маленькие надежды на счастье, - этих мимолетных жителей, совсем не замечающих испепеляющего их вечного времени.
И свет перемежает тьму, и муку душевную перемежают умиротворение и ликование. Эти флейты, фаготы и гобои образуют странное, нездешнее, волшебное многоголосие. И сладкий озноб до мурашек по коже накатывает на юного сторожа. Все же он романтик.
Завороженный музыкой Петя вздрагивает от неожиданности, когда со стороны лестницы появляются двое: она и полный лысеющий мужчина, в котором Петя узнает начальника одного из проектных отделов. Они вместе подходят к щиту с ключами. Он вешает свой ключ, и она рядом - свои, и рядок пустых крючков оказывается заполненным.
Петино лицо вдруг становится пунцовым. Он, стыдясь пылающих щек, низко опускает голову и поднимает глаза, лишь когда она расписывается в журнале за сданные ключи. Он с непонятной надеждой ищет взглядом так поразившее его мерцание капелек влаги на её ресницах. Но они сухи.
А она так ни разу и не взглянула на Петю и не сказала ни слова. Лишь её спутник, предупредительно распахивающий перед ней дверь, бросает Пете: "Всего хорошего!"
Когда они выходят, Петя встает и сомнабулически идет следом. Он подходит к дверям, задвигает железные задвижки, упирается лбом в стекло и долго смотрит, как двое идут под руку вдоль рвущейся черной аллеи, сливаются с тьмой.