Из готовящейся к изданию книги
"ОЧЕРКИ ДЕРЖАВНОГО ЛИХОЛЕТЬЯ"
ВЕНЕРИЧЕСКИЙ ХОХОТ
[сентябрь, 1993]
Над чёрным носом нашей субмарины
взошла Венера, странная звезда…
(Константин Симонов)
1.
Надвинув поглубже на лоб чёрный бархатный свой берет и втянув шею в поднятый ворот куртки, Фая отъехала несколько остановок на трамвае. Вошла в будку первого попавшегося телефона-автомата, огляделась исподлобья по сторонам и набрала номер Олега.
- Ты чего?! На ночь глядя! - изумился он сонным голоском.
- Ты мне нужен. Срочно!
Он тупо молчит. Задумался.
- Насчёт контрольной, что ль?
Она меняет тон:
- Скажи, Олежек: я тебе ещё нужна?
- Ну!?
- Не забыл? У меня завтра день рожденья.
- Ну!?
- А помнишь - заливал: «Ради тебя што хошь...»?
- Ну!?
- Вот заладил «ну» да «ну»! У меня дело срочное, а ты…
- Да я уж это… дрыхну…
- А подарок мне хочешь сделать?
- Подарок у меня уж давно…
- Кончай дрыхать, Олежка. В двадцать три ноль-ноль жду тебя в метро - «Бунинские аллеи». У третьего вагона с головы. Запомнил? Повтори!.. Молодчага!.. Целую в лобик…
Уже сидя и слабенько покачиваясь в грохочущем трамвае - направляясь к ближайшему метро - Фая спохватилась: а есть ли такая станция - "Бунинские аллеи"? Но сразу же успокоилась: "Если нет, то будет. Место встречи изменить нельзя".
Сказано - сделано. Встреча-таки состоялась. И по месту, и по назначенному часу. Олежка к тому моменту, похоже, окончательно проснулся, но всё еще был сильно озадачен. На выходе из метро Фая крепко взяла его под руку и, плотно приникнув к нему, решительно повела в неизвестность. На некотором расстоянии от "Бунинских аллей", в какой-то слабоосвещенной неблизким фонарем дренажной канавке, Фая извлекла из-под слоя прелой почернелой листвы увесистый целлофановый пакет-сумку. В нем оказалась трехлитровая прозрачная пластиковая бутыль с желтоватой жидкостью.
- Что это?
- Не видишь, что ль? Минералка.
- Нашла дурака. Пиво, небось?
- Жигулевское, - протяжно-дразняще усмехнулась Фая и всучила сумку Олегу. - Пошли!
Быстро двинулись куда-то в пронизывающую, пугающую, почти беспросветную морось. Фая, не теряя скорости, вдруг схватилась обеими руками за голову и громко, на всю округу, безудержно рассмеялась. Олег вздрогнул - не отставая от нее, изумленно уставился искоса в ее профиль. Она успокоилась и - отмолчалась. (Не объяснять же мальчику: час назад она ни с того ни с сего усомнилась в существовании "Бунинских аллей", хотя позавчера побывала здесь и своими руками устроила в дренажной канаве закладку.)
Остановились у гаражно-ракушечьего ряда. Прошлись туда-обратно.
- Тебе чего тут? - недоумевает Олежек.
- Не твово ума дело! Шепотом говори. Шепотом! Понял?
В зазоре промеж ракушек пронырнули на тыльную, совсем затемненную сторону, оказались у вонючей и грязной бетонной стенки. Олежек заметно нервничает, почти психует, но молчит. Фая подобрала какую-то не то палку, не то планку, потыркала ею под одной из ракушек. Осталась недовольна – то ли собой, то ли палкой, то ли ракушкой. Прошли в потемках еще несколько шагов. Ощутив под ногой нечто более жесткое и подходящее, нежели кривоватая палка, Фая разглядела и подняла обрезок арматуры. Палку за ненадобностью аккуратно приставила к ограде. Олежек сопит, поскрипывает зубами, но молчит. Фая изо всех сил, двумя руками, орудует арматуриной под очередным гаражом - шурует, уподобясь матёрому самцу, норовя при этом не слишком-то скрести по железу.
- Плескани-ка вот сюда, в скважину.
Олег, отвинтив крышку бутыли, аж вскрикнул. Его всего как бы скрючило – и от резкого запаха, и вообще от сюрприза.
- Это что?! Бензин?!
- Керосин, дурик! Самолётный керосин. Давай, плескани-ка!
- Зачем?..
- Поаккуратней! На ноги не лей... Хорош! Хватит!
Фая ловко обмотала арматурину шерстяной тряпицей (из дому прихваченной), пропихнула ее в ополовиненную бутыль.
- Приготовь зажигалку! - скомандовала Олегу. - Держи дистанцию. Щас полыхнет.
Олег, как зачарованный, четко исполнял все приказы. Мгновенно присев, Фая уверенно вбуравила вспыхнувший факел под гараж. Бутыль - без крышки - зашвырнула, расплескивая остатки горючего, на верх ракушки. Не дожидаясь, когда пламя охватит всю конструкцию, они ринулись прочь. Оказавшись в проулке, постарались идти не слишком быстро, спокойным прогулочным манером. Фая прижалась щекой к Олегову плечу, крепко обняла его за талию. Что было совсем не лишне: Олега пошатывало… До самого метро шли не оборачиваясь, не ускоряя шага, ни словом не обмолвясь. И только пройдя турникет, Фая приостановилась. Чуть игриво, интригующе тронула Олежку за рукав. Мальчик тоже тормознул - вполоборота. Как бы ожидая нового сюрприза.
- Знаешь что, дружок? Зови меня теперь… Венера!
В почти пустынном вагоне оглушительно мчащегося под землей поезда Фая приблизилась губами чуть ли не к самому уху Олега:
- Ночь уже, первый час. Мой день рожденья. Спасибо за подарок, мой храбрый мальчик…
Олег посмотрел на нее как-то очень уж странно. Еще более диковинным оказалось последующее его телодвижение – он вроде бы чуть приподнялся с сиденья, сделал рукой неопределенный жест, потом замер в задумчивой нерешительности… Тут мчащийся вагон неловко, рывком, притормозил на подходе к очередной станции, швырнув Олега в исходную позицию.
Фая не придала значения привычным для нее странностям в поведении Олежки. Когда они вышли из метро и, перейдя трамвайную линию, приближались к ее дому, влюбленный мальчик украдкой забрался в нагрудный внутренний карман своего плаща, извлек что-то. На ходу (они прибавили шагу, ночь выдалась промозглая) протянул ей это «что-то», зажатое судорожно в разлапистой его ладони.
- Ты чего? – спросила Фая.
- Подарок…
2.
- Спишь, Фаюша? - полушепотом вопрошает из-за двери мама. Девочка лежит поджавши ноги, лицом к стене. - Извини, не дождались, когда выйдешь к нам.
- Хотим поздравить. - Это голос бабушки. - Не забыла, сколько тебе сегодня?
- Вставай, соня, дылдуся моя, - басит папа. - Вот заголю одеяло, стыда не оберешься.
- Ты уже взрослая, - заискивает мама. - Пятнадцать - это не шутка.
- Ну прям невеста! - опять шумит отец, аж в ухе загудело. Думает, сострил. Хороша шуточка.
- Мы все пришли… - поет бабушка.
- И я… Я тоже пришел! - вставляет шестилетний братишка Марик.
- Погляди, какие у нас подарки, - соблазняет мама.
- А я кое-что спекла! - Ох, уж эта бабушка. - Чуешь, как пахнут?
Фая давным-давно уж «почуяла». Теперь - когда они наконец вошли - выдержала ещё минутную паузу, которая длится вечность. Приоткрывает искоса один глаз. Но они уже не заметили этого: выходят на цыпочках. Чуть повернув голову, Фая глянула в оба. На журнальном столике возле ее «одра» оставлены подарки, а главное - пышущие жаром и яблочным духом пирожки. Фая уж протянула руку к фарфоровому блюду, тут обратно заглянула бабушка.
- Ой! Прости! - Восторженно ринулась к окну, раздвинула шторы и тюлевую занавеску. - В
твою честь и солнышко явилось! До чего ж веселое! Гулять зовет!
Убедившись, что Фая не очень сердится, бабушка присела у нее в ногах.
- Солнышко ты мое! Скажи, не держи в себе: что стряслось? В театре провал? Не дай Боже, влюбилась?
- Посиди со мной, ба. Помолчи.
Бабушка пробует взять ее руку, Фая прячет руку под одеяло. И только теперь она ощутила и поняла: обе ладони у нее нещадно саднят - скорей всего, сбиты до кровянки. «В театре провал», - беззлобной усмешечкой, молча, передразнивает она.
Ей приятно - привычно приятно, даже и не размыкая век, - ощущение того, что с боковой стенки, с увеличенного фотопортрета (Олежка, лапочка, по ее поручению раздобыл где-то, собственноручно увеличил, рамку отличную сам же соорудил!), как всегда, как обычно, будто ничего не стряслось, спокойно, ободряюще, завораживающе взирает на нее седовласый ее кумир, бобриком стриженный, кареглазый, уже немолодой, слегка улыбающийся усатый красавец, с неотразимым прищуром и с волшебной, чуть курящейся трубкой в зубах. (Вылитый Хэм - российского розлива! Праздник, который всегда с тобой!) Фая чувствует на себе этот его совсем не стариковский прищур, но думает сейчас не только о нем.
Отца и мать она крепко, очень крепко любит, однако ж привязана только к бабушке. Очень боязно: как бы все они не узнали про нее правду. Она уж давно им лапшу на уши: мол, принял ее, эдакую несовершеннолетнюю пигалицу, один молодежный театр, выступления идут с громким успехом, и гастрольные выезды тоже, еще и платят, причем довольно прилично, даже валюта перепадает; жаль вот, нет помещения своего, арендовать приходится где попало, по ночам репетировать частенько. В ответ на желание родных поприсутствовать, поглазеть на ее игру - негодует: «Да вы что?! Я и на чужих от стыда сгораю, а при вас вообще…» Опять включает в уме дразнилку: «Влюбилась!», «Невеста!». Знали бы вы, предки мои разлюбезные, по скольку раз в неделю (а то и в сутки) «влюбляюсь» да «замуж» выскакиваю! Да если еще дуриком дойдет до вас вчерашнее - то, чем врач оглоушил… И, вдобавок, ночная эта вылазка в Бунинские аллеи!.. Тут самое главное - «О, ужас!» (иронизирует она) - ничего близкого к «чувству вины», тем паче к «покаянию». Но и «торжеством возмездия» - тоже, увы, ничуть не пахнет. Керосинный перегар - только и всего… Вот и ОН - глядит свысока со своей стенки, не скрывает презрения в соблазнительных своих, вроде бы шевелящихся усах…
3.
Бабушка сидит робко, помалкивает. Фая вроде бы в плотной вязкой дреме, перебирает - что в последние полтора года было. Как встретила на дискотеке Витаху, парня с Ордынского двора (там они близко жили раньше), он предложил ей поработать - сменным диспетчером в одной фирме. Не скрывал: фирма занята «оказанием интимных услуг», а сам он - в числе «хранителей тел» при «девочках». Она соблазнилась. Сдвинув школу на задний план, отсиживала на телефоне свои смены, дневные и ночные, - принимала заявки от клиентов, ну и разные поручения: от шефа. Шеф - студент, математик, веселый такой. С его подачи вышло вскоре так - она и сама стала «девочкой». Не раз с тех пор довелось влипать в истории. Как-то в сумерках утренних идет она с напарницей Людкой возле "Балчуга", без охраны, какие-то типы хоп! - швыряют их в тачку, льют им в зубы шампанское с чем-то подмешенным и газуют на сумасшедшей скорости. Через сутки на том же месте их выбросили. И опять - выезды по заявкам. Нарывалась на «гномиков» обоих полов, познала прелести и «дымоходной», и «древнегреческой» любви, и много чего всякого. Раз привезли ее с той же Людкой в некую «шишкину» сауну, там двенадцать мужиков с «большого верха», угощение тоже на уровне, обслуга снует туда-сюда, подоспели еще девять гавриков, для ровного счета, чтоб «очко» как раз вышло. Короче, всех вдвоем обслужили. Еще из «шестерок» один было сунулся, перебор ему боком вышел: мужики сами же подонку рога обломали…
- Внученька! - умоляет бабушка. - Полдень уже, а у тебя ни росинки маковой…
Фая досадливо поморщилась, бабушка поджимает губки.
…Как-то уж очень быстро и незаметно всё свершилось: в заурядную привычку вошло, в норму, в обмен веществ - никого не бояться, ничему не удивляться. Театр развернулся не игрушечный, всерьез, по-взрослому, без зрительного зала. Глядя на Фаю, никому и в голову не придет (у ней и самой из памяти вон): ей до гражданского паспорта еще ой как далеко…
Фая лежит, как бы вспоминает: то одно, то другое, а на самом деле пробует вычислить - кто ее «наградил». Вчерашний врач (может, враль?) припугнул ее не жалея ни красок, ни крепких словечек, но ведь взять ее на испуг не так-то просто.
Марик на жаркой, пропаренной кухне вокруг мамки топчется.
- Мам! А, мам! Чего там бабушка с Файкой так долго? Спят или что?
- Не мешай мне! И бабушке не мешай! Ступай к папе! Сыграйте с ним в шашки.
«Почему вообще приспичило мне свернуть на эту дорожку? У многих девок причина - безденежье, другие - отчаялись во всем, третьи - приключений ищут на свою попу (и пипу), у кого-то сексозуд, есть еще куча причин, а у меня - ни-че-го. Ладно бы бабушка - ну хоть бы три скелета у ней в шкафу. Тогда б и причина у меня веская… Или мамочка моя - чтоб Марика родила не от законного моего папы, а от случайного цыгана-конокрада, а меня - к примеру, от папиного лучшего друга (допустим, казнокрада). Еще лучше - от приблудного наркобарона. А от папы - чтоб мамочка три раза в год, не реже, аборты делала, тайком от него… И сам он, отец мой, чтоб имел поганую привычку подшучивать ехидно - будто я «шепелявая», «неуклюжая», «бездарная», типа того. И чтоб всегда это говорил мне при людях… Да ну, чего это я?! Всё один черт! Просто так - взяла и соблазнилась. И ни разу кайфа не поимела. Что называется, "кофий пила без всякого удовольствия". А уж про блаженство и думать нечего. О "счастье" и тому подобных бредовостях - и не мечтаю. И всё же, всё же, всё же - ни о чем не жа-ле-ю... Всякий раз прикидываюсь - до чего ж мне весело, как сладко с клиентом. Так натурально, всей душой, всем телом прикидываюсь - всамделе становится хорошо. Когда под утро домой сваливаю, эти все ладные чувства остаются при мне, сама собой довольна, ну чисто примадонна какая. Только вот зрителей маловато»…
- Фаинька! - шепчет бабушка. - Может, надо тебе чего?
После томительной паузы звучит ответ:
- Надо. Диск поставь. Песенку Крокодила Гены.
- А-а! - обрадовалась бабушка.
Поспешая к музыкальному пульту (папа своими руками оборудовал его для Фаи), бабушка бессознательно предвосхищает мотив и слова:
К сожаленью,
день рожденья
только раз в году…
До боли знакомое лицо крупным планом вдруг всплыло в глазах Фаи.
- Не надо! Не надо крокодилов!.. Ба, оставь меня, пожалуйста.
По всем признакам и расчетам - именно это лицо причастно к ее новому состоянию. Обветренные скулы, располагающий к себе голос, изысканные манеры - такое не забудешь по гроб жизни. Он заполучил ее как обычно, по вызову. На всю ночь. Сперва повез в ночной Vip-ресторан. Сногсшибательный стол, Сережа Пенкин, упоительные танцы. За столом Фая имела неосторожность сделать клиенту дурацкий комплимент - будто он смахивает чем-то на «царя Бориса». Изменился разом в лице и, ничуть не меняя привычного тона, не теряя лоска, наградил Ельцина смачным, как плевок, эпитетом, вдобавок почтил особым поношеньем окружающих президента «русофобов» и «гомосеков». И с тихим вожделеньем заключил: «Ну ничего, он у нас попляшет! Объявим этого Иуду президентом Расистской Педерации!»… Потом - в круглосуточном шопе выбрал ей фантастически роскошный букет пунцовых роз. Вернулись в гостиничный номер. Коньяк, кофе, койка: «Ко-ко-ко». С койки она юркнула в ванную. Он - туда же. Выдернул ее в полуосвещенный коридорчик, кинул на ковровую дорожку, заломил руки за спину, связал их туго, до боли, широкой спортивной резиной, ноги в раскоряку прибинтовал тем же рулоном непонятно к чему. Наконец - всё так же молча, посапывая - поднес ей к лицу диковинный какой-то, раскладной чудо-ножичек… и принялся делать тончайшие порезы на ее груди, по животу, по бедрам. Фая от ужаса не могла издать ни звука. Клиент млел, пускал слюну, слизывая с ее тела бисеринки алой «божьей росы». Неизвестно чем кончилась бы эта ночь, если б не послышался - уже светало - настойчивый бабах в номер. Она, уже в крайней коме, поняла равнодушно: Витаха это и еще один патрульный телохранитель. Время свидания истекло - раньше чем она истекла кровью и сознанием. Клиенту, под угрозой вышиба двери, пришлось отпереть. Витаха чуть было не расправился с ним, но тот успел сунуть ему к носу депутатский мандат. Внимательно обследовав «корочку», Витаха хмыкнул, с сомнением спросил: «А значок? Тоже есть?» Нашелся и значок, только не на лацкане пиджака, а в недрах кейса…
- Бабушка-а! - вдруг ликующе зовет Фая, садясь и спуская ноги с постели. - Ба-а!
Вместе с бабушкой в дверях моментально возникают тревожные лица родителей.
- Давайте! Давайте Крокодила Гену!
Девочка улыбается им, берет со столика пирожок. Куснув только разик, начинает смеяться. Очень тихо, сдержанно, застенчиво. Вдруг разражается хохотом. Не гомерическим, не истеричным, нет… Песенку с диска еле-еле слышно:
К сожаленью,
день рожденья
только раз в году…
4.
А Витаха-то - в конце зимы взял да из окна выпал. Из окна в лестничном пролете. Между 11-м и 12-м этажами. Головой об край козырька подъездного. Никогда раньше в этом заметном доме на Растеряевой улице его никто (из опрошенных жильцов) не встречал. Опознали не сразу… Добрый, славный, сильный был парень. Девственник, чистая душа…
Через пару месяцев после гибели Витахи (Фае - по разным причинам и обстоятельствам - пришлось сообщить своим домашним о крепкой дружбе с ним и об этой трагедии), в один не слишком прекрасный денек, отец Фаи заехал к себе на дачу (семья оставалась этим летом в Москве) и полез зачем-то на чердак, а там ненароком обнаружил - под всякой рухлядью - пачку писем, небрежно завернутую (видимо, впопыхах) в прозрачную пленку. И на каждом конверте всего одно словечко: «Витахе». Конверты заклеенные, отец не сразу решился нарушить эту (не совсем уж чужую) тайну, полдня лихорадочно мучился совестью. Она же, отцовская совесть, вынудила его всё ж таки вскрыть - сперва одно послание, затем и другие, числом около двадцати. Постарался, разумеется, не повредить конверты, не оставить следов вторжения. Хотя очень при этом спешил - его ждали дома.
Письма совсем свежие, так узнаваемо пахнущие родным девичеством. Признания в любви, внезапно вспыхнувшей. В любви к покойному. Как бы к живому. И кой-какие детали того рисково-позорного бизнеса, в котором оба они кувыркались. И про какую-то гнусную болезнь, то ли чью-то, то ли… В конце каждого письма - дата, первая из них: неделей позже того пикирования на козырек…
Отец Фаи, обычно такой несгибаемо жизнерадостный оптимист, впал с той поры в трясину меланхоличного транса. Транс самоуглубления. Ни словом, ни намеком, ни видом своим никому не обмолвясь о жуткой находке - в том числе и любимой супруге, Фаиной маме.
В первых числах сентября между мамой Фаи и бабушкой состоялся укромный необычный разговор. Утром, когда папа отбыл на свою службу, а Фая, такая веселенькая, вся из себя цветущая, поскакала вприпрыжку в школу, прихватив с собой первоклашку-Марика, мама вдруг и говорит бабушке (своей маме):
- Давай-ка выйдем на улицу. Я кое-что хочу рассказать.
- Зачем на улицу? Здесь нельзя?
- Лучше на улицу.
Погодка прескверная, ветрено-дождливая, зябкая, но они прогуляли не меньше полутора часов. А вернувшись домой, выговаривались еще часа три. Даже и не заметили, как проскользнула в детскую Фая, на пару с вялым, полусонным рохлей Мариком. Их бы покормить после школы, но, увы и ах, женщины забыли, кажется, обо всем на свете. А девочка заботливо уложила братика в его раздвижное подростковое кресло, подоткнула со всех боков и под пятки цветастый пледик и, включив негромко музыкальный центр, ничем другим не спешила себя проявить. Только искоса нет-нет да и бросит короткий взгляд в сторону портрета на стене.
Разговорный марафон начался с того, что мама поведала бабушке свой предутренний животрепещущий сон. Будто бы она (а может, и не она), совсем юная, но не очень хорошенькая, не очень-то уверенная в себе девушка, убоявшись потерять молодого человека, за которого возжелала выйти замуж, пригласила избранника, по твердому совету матери (или посторонней ведуньи), к себе на вечерний чаёк – в один из дней ее месячных…
- Ну и что? - упреждающе-насмешливо спросила бабушка.
- И накапала в его чашку, в заварку…
- И он выпил этот чай?
- Не знаю. Когда он поднес чашку к губам… я почему-то вся встрепенулась… и проснулась.
Отвернувшись и заслонясь ладонью от ветра, бабушка щелкнула зажигалкой, раскурила сигарету, затянулась сладко и говорит:
- Это был у тебя не сон.
- А что же?
- Воспоминание…
Они ходили взад-вперед по периметру спортивной площадки в соседнем дворе. Время летело незаметно. Тягуче молчали, подолгу спорили, рассуждали, опять молчали, курили. Потом засели на кухне. Мама Фаи сгоряча порывалась к тому, чтобы всё раскрыть, повиниться перед мужем - и будь что будет. Бабушка урезонивала ее: да, конечно, носить и дальше такой грех в себе нельзя, но сейчас не тот момент, сейчас мы как будто в горах, в скалистых горах – стронь одну глыбу, придет в движение весь склон, начнется камнепад, сметет и тебя, и меня, и его, и «малых сих»… При последних словах бабушка повела легким кивком и взглядом в сторону настенной цветной фотографии в медной окантовке: Марик, со счастливо-испуганным лицом, верхом на шоколадно-ворсистом пони, а Фая озорно присела перед ними - с таким видом, будто вот-вот приподымет их обоих собственной спиной…
- Совсем наоборот, - возразила мама.
- Что наоборот?
- Лавина уже случилась. Мы все сокрушены. Требуется какой-то решительный шаг, жест, усилие, чтобы… Надо попробовать, попытаться…
- Начать «возрождение»? - ехидничает бабушка. - Ты пойми, голова садовая: не имеем мы права спугнуть девочку. Как сама видишь, она за ум всерьез взялась. Про театр свой и думать забыла. Всё лето книжки, учебники от корки до корки, духом воспряла, повеселела, в учебный год сразу впряглась, наверстала все предметы, Марику помогает. Короче: схватила быка за рога… Уже и вперед заглядывает…
- О чем вы тут? - легкая на помине, вдруг объявилась на кухне Фая.
Женщины, весь день обсуждавшие ошеломляющий сюрприз для ее папы, ни сном ни духом не могли вообразить и предугадать, какую не менее захватывающую новость заготовила их любимица Фаюша для них самих. Девочка предложила им разогреть обед, а затем перейти в гостиную и, разместившись там поуютней в мягких креслах, выслушать кое-что, но с одним непременным условием - никаких восклицаний, вопросов, слушать с неослабным вниманием.
- Может, дождемся, когда придет папа? - неуверенно вопросила мама.
- Нет уж! - Фая полна решимости и подспудной страсти. - Обойдемся! Между нами, девочками, говоря…
Она немногословна, выражается четко, просто, без эмоций. Прошу, мол, извинить мой розыгрыш - он, пожалуй, оказался чересчур затяжным, излишне жестоким для вас, но больше всех перестрадала все-таки я сама, ведь у вас на виду была всего малая долька этого спектакля, который я единолично изобрела, и поставила, и исполнила, и по-настоящему жила им, а вы мне чуть-чуть подыгрывали, не подозревая, что это, не больше и не меньше, «домашняя инсценировка».
Без тени раскаяния Фая признается им во всех своих «подвигах» за последние два года. Ни в какой театр, ни в молодежный, ни в кукольный или теневой, ее, разумеется, и не думали принимать: с ее стороны вовсе не было к этому ни малейших попыток. Просто взбрело ей изображать то, чего с ней ни во сне ни наяву не происходило, не происходит и никогда не произойдет, но (в принципе) вовсе это было не исключено. И всё же она изначально так вжилась во всю эту драму, так «насобачилась» прикидываться, импровизировать – даже в животе начнет урчать, ежели потребуется по ходу «сценария». И ни капли сомнения нет у нее: это сплошь правда и явь – все те события, в чем-то невероятные, дикие, кровавые, которые она сама же без конца накликает на свою девчачью головку… «Ночные репетиции», «гастрольные выезды» (на самом деле она, мол, пропадала и скиталась где придется, иногда у надежных подружек, часто в заброшенных подмосковных деревушках, в зимнее время - по необитаемым дачам), душевные ее «терзания на грани помешательства», а потом еще блеф ее «личной катастрофы» и «таинственная гибель» ее «лучшего друга»…
- А сейчас… - Завершив свой «саморазвенчивающий» монолог, Фая с заговорщицким видом подошла к буфету и открыла узенькую дубовую дверцу в верхнем его отсеке. - Нам ведь надо немножко расслабиться? Только бы успеть до прихода папы…
Мама с бабушкой не успели еще перевести дух - коньяк в графинчике, три изящные хрустальные рюмочки, тонко нарезанный лимон, коробка зефира в шоколаде - всё это мигом расположилось на столе, а три женские фигуры - с трех его сторон.
5.
День этот выдался для Фаиного папы сверхнапряженным, чрезвычайно ответственным. Из дюжины противоречивых заключений экспертов ему предстояло выйти на окончательные расчеты и решающие выводы - по важнейшему многомиллионному проекту. Попутно он должен был сделать ряд неотложных звонков по России, Азии, Канаде; намечена была также давно запланированная встреча с суперконсультантом из Главкосмоса; требовалось подскочить еще к таможенным князькам - выбить из них «добро»: вызволить застрявшую у них долгожданную, уникальную, на вес золота аппаратуру из Гонконга… А ближе к вечеру ему обещана редкостная, гораздо жарче им жданная, встреча-тренировка на корте с некой особой (так она представилась ему, когда позвонила первый раз два года назад; он с тех пор зовет ее по-своему - «Особая Особа»). Но с самого утра он почему-то никак и ни на чем не может сосредоточиться, ему не сидится в безукоризненно комфортном рабочем кресле, в ушах стоит некий гул, шум, прорываются голоса, то и дело он ни с того ни с сего начинает весь дрожать мельчайшей дрожью (чего отродясь с ним не бывало). В конце концов, не сказав никому ни слова (сослаться на недомогание, даже на приступ жутчайших колик не имеет смысла - никто не простит ему слабину в столь «судьбоносный» для фирмы момент), он спокойно и деловито ретируется в сторону дома.
У двери квартиры, уже вставив ключ в замок, он замер. Изнутри доносятся непривычно громкие, возбужденные, разлюли-веселые голоса. В графинчике еще оставалось на рюмашечку, но папа, отказавшись и от угощения, и от обеда, молча, отрешенно сидел за четвертой гранью стола в компании домашних дам. Никто не посвятил его в тему застолья, не прозвучало и ни намека на первичный, зловещий мотив нынешних семейных откровений (тот самый, животрепещущий, то ли «сон», то ли «воспоминание»), но – невероятной обостренностью всей своей внутренней сути – он легко восстановил и прочел (по мерцанию вокруг него улыбок, телодвижений, реплик) некую цепочку всплывающих здесь фантасмагорий; извлек и сумел постичь зерно ситуации…
Чтобы не привлечь к себе внимания, зашел в детскую, поправил неловкую позу Марика и – ничего уже не соображая, не осязая самого себя, вылитый сомнамбула, украдкой удалился из дому. Долго, неизмеримо долго, начисто утратив чувство времени, бродил по хмарным, слякотным, отягчающе-безлунным, почти безлюдным улицам и проулкам - покуда не очутился в одном из двориков Большой Ордынки. Здесь он очнулся, как-то враз, неспешно огляделся, освоился и довольно-таки уверенно зашагал вверх по темным ступенькам одной из окружающих этот двор двух-трехэтажных, чудом еще уцелевших хибар.
- Кого вам? - спросила, через цепочку, выглянувшая на третий или четвертый звонок заспанная, но вежливая, весьма пожилая женщина.
- Извините ради бога! Будьте добры, Анжелику Стефановну…
- Кого-кого?
- Анжелику Стефановну.
- Обождите минуточку… - Дверь мягко прикрылась, щелкнул язычок замка.
Следующим контактёром, уже без преграждающей цепочки, оказался мужчина средних лет (похоже, сын той пожилой). Без лишних переспросов он сразу объяснил: Анжелика Стефановна съехала отсюда по обмену девять лет назад.
- С детьми?
- Так точно, с двумя пацанами. Адрес нужен? Это на Таганке…
На Таганку он, уже продрогший, обезноженный, опять же отправился пешим ходом, словно бы завороженный угрюмо-неприветным, якобы безлунным небом. Все эти годы он совсем почти не вспоминал ее, симпатичную неудачницу, умницу. Не вспомнил бы и теперь, ежели б не Фая с ее чудовищными причудами. Пятнадцать лет назад он частенько выгуливал ее, свою ненаглядную малышку, в скрипуче-вихляющей всеми четырьмя колёсами коляске по этим трогательным, пахнущим стариной, родным кварталам Замоскворечья. Тогда и познакомился с Анжеликой, она в ту пору тоже была «колясочницей», растила не только новорожденного, но и старшего (семь лет разница), все звали его Витахой, оба от «незаконных» отцов. Сдружились незаметно, он всячески, как мог, пособлял ей и мальчуганам ее; не раз заглядывал к ним и позже, когда в прогулках с Фаинкой уже не требовалась коляска; дети умели сколько угодно играться втроем, совсем не нуждаясь в участии взрослых, - вроде бы те и эти вовсю старались друг дружке не мешать.
Ни на звонки, ни на упорный стук в дверь никто не отозвался. Позвонил в соседнюю квартиру. Там чертыхнулись сквозь массивную, кожано-ватную, узорчато прошитую дверную обивку, разговор не сложился. Зато ниже этажом ему безбоязненно открыли, впустили на порог, кое-что прояснилось. Сперва он узнал: Анжелика попала три дня назад в больницу. Кажется, с обширным инфарктом… А где ее сыновья?.. На этот вопрос ему ответили вначале уклончиво: мол, младшего, Сергуньку, взяла к себе учительница. А старший?.. А кто вы, собственно, такой? Что за интерес у вас?.. Я давний знакомый семьи. Где Виктор?.. С Виктором - беда… Беда?! Какая беда?.. Мы и не знаем толком. Темная история. Нет его. Совсем нет. Пять дней уже. Или пять месяцев. Она как узнала, как опознала – тут и удар хватил. Хороший, редкий был сын у ней… Витаха…
Стоя в полуночный час на этом пороге чужого дома, вдалеке от любимой жены и родных детей, продолжая задавать вопросы и воспринимать ответы, Фаин папа вновь стал круто погружаться в ступор - даже не различая, кто с ним говорит, мужчина или женщина. В ту минуту, как было сказано ему про небытие Витахи, про опознание и про сердечный удар у Анжелики, - в ту же самую минуту совсем в другом районе Москвы, хотя и не случилось ничего особенного (вся семья, если не считать папы, в сборе, все уже крепко спят), раздались какие-то малопонятные звуки… И только папа (о чудо!) расслышал и различил эти звуки, как если б он никуда из дому не отлучался в этот диковинный сентябрьский вечер. Или они примерещились ему – странно сдавленные, нарастающие, чреватые? Он как будто уже слышал что-то подобное раньше…
Он и слышит, и видит: дети мирно спят в своей детской, но Фая сквозь сон потихоньку начинает смеяться, прихохатывать. Сдержанно, как бы застенчиво. И вдруг, по-прежнему не шелохнувшись, не размыкая век, срывается, будто в припадок, в бесподобный хохот. Не гомерический, не истеричный, нет… (Как уже было с ней недавно, в день рожденья.)
Папа застыл остолбенело на чужом пороге, возле него уже роятся неведомые жильцы смежных квартир, задают изумленные, обеспокоенные вопросы, а он - слышит только смех и хохот спящей дочери; и, помимо того, он впился нездешним взглядом в силуэт малыша-сына, балансирующий над бездной.
Марик, среагировав на смех Фаи, сперва только приподнял голову, потом - резво спустил ноги на пол, стал быстро-быстро, витиевато прохаживаться по тесной каморке, плотно заставленной вещами и мебелью, почему-то не натыкаясь на них в полной темноте (только фоновый слабенький свет уличного фонаря выявляет крестовину оконной рамы). Марик вдруг зашагивает на стул, со стула на учебную парту и принимается энергично приседать, делать наклоны, развороты туловищем вправо и влево, высоко выкидывать перед собой прямую ногу, попеременно правую и левую… Внезапно (о Боже!) сдирает с карниза шторы, тюлевую занавеску и, отшвырнув их куда попало, вступает с парты на подоконник. Уверенным движением (как это на него не похоже!) отперев и распахнув раму, делает один, два, три глубоких вдоха (ночной прохладный сентябрьский воздух влажен, насыщен прелью палой листвы), мгновенно опрокидывается вниз головой - стойка на руках! На подоконнике…
Тут и весь сказ.
Нет, так негоже. Рановато ставить здесь концевую точку. Зачем подменять интригу – интриганством?
- Марри-ик!!! - завопил папа, срывая голос на визг.
К счастью, сын не услышал отца. Балансирующий над бездной - его нельзя окликать.
Но вопиющий этот оклик был всё же услышан. Не сыном, не дочкой, не тёщей - женой. Она при этом не проснулась, но оклик этот буквально в мгновение ока вызвал в ней поразительный (казалось бы несуразный) отзыв. Ей привиделся вновь - в отчетливо-стремительном прокате, как бывает в момент смертельной опасности, на краю гибели, - тот злополучный предутренний сон-воспоминание, и вновь видение прервалось на том же «кадре», при «поднесении чаши»…
«Марри-ик!!!» - голос мужа встрепенул ее всю, однако ж она не проснулась. Только пошарила безвольной слепой рукой возле себя, где обычно не бывало пустоты и холода. И ощутила острейший, проникающий, но не летальный, отчасти даже сладостный, блаженный - укол в самое сердце.
А ее мама (бабушка Марка и Фаины)… в тот же самый миг… Нет, давайте не будем больше о грустном…
Остается добавить вот что. На следующее утро Олега разбудила сестренка.
- Тебе вот письмо.
На конверте крупными буквами: «Олежке (в собственные руки)».
Он сперва разодрал конверт вместе с письмом на мелкие клочки, расшвырял их по всей комнате, но спустя несколько минут уже скрупулезно выискивал и собирал их. Реконструкция ему, конечно, удалась, он прочел:
"Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди.
Венера".