Глава третья
ИЗБРАННИКИ
Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Борис Пастернак
Удручённое состояние души от знакомства с опусами начинающих и мнящих я решил поправить, обратившись к нашим толстым журналам – хранителям литературных традиций. Взял на пару дней в читальном зале последние номера за 2004 год журналов „Москва“, „Знамя“ и „Новый мир“, полистал и сразу отметил: они по-прежнему остаются необъезженными жеребцами и для провинциальных ковбоев, и для экипированных пиитов, бегущих за Пегасом с сёдлами наперевес. В них отдаётся предпочтение уже проверенным наездникам, нередко состоящим в штате редколлегий. Клюют они и на „перебежчиков“, имеющих по нашим понятиям громкое звание профессоров заморских университетов. Как и за какие заслуги туда попадает не очень доброкачественная „молодая поросль“, для меня поначалу оставалось загадкой.
Но всё-таки надо признать, что ляпсусов в публикациях поменьше и явные графоманы исключение. Однако серой посредственности тоже вполне достаточно. Бросается в глаза, что важными факторами для литературного редактора являются членство в СП, имя на слуху и звания лауреатов неважно каких премий. Думаю, определённую роль играют и личные связи. А в журналах, финансовое положение которых дышит на ладан, похоже, идут платные публикации. Считаю, что только этим обстоятельством можно объяснить мешанину на поэтических страницах уважаемых периодических изданий.
Детальное рассмотрение „жокеев“ начнём с журнала „Москва“. Познакомимся с двумя авторами. Сергей Агальцов – автор семи стихотворений среднего объёма. Очарованный природой, он выливает на читателя потоки своих чувств в виде слёз, дождя и лунного света. Несколько удручает однообразие. Например, сны и грёзы в стихах упоминаются семь раз, с дремотой – восемь. Тоска с печалью и волнение со смятением по семь – короче, по штуке на произведение. Птички, луна и душа чуть-чуть недобрали – всего по шесть, а небеса и поля лишь по пять. Немного обидно за звёзды, которых в стихах Агальцова не было вообще, здесь, думаю, автор в отличие от Создателя явно недоработал.
Практически всё, что хотел выразить поэт, можно уместить в одно из его четверостиший:
Я дорогой бреду полевою –
Слёз не пряча, волнуюсь опять.
Нежно вскормлен я этой землёю,
И никак мне себя не понять…
Чувствуется, что автора волнует именно последнее, и потому он находится в некоторой растерянности – только сделает шаг и уже в слёзы. Ну а взаимосвязь между „слёзами“, грёзами и берёзами мы уже рассматривали в первой главе. И вот они опять тут как тут. В том же стихотворении имеется и такое заявление:
Над желтеющим полем, рекою
Угасает, играя, закат.
Разве может присниться такое
Иль увидеть подобное взгляд?
Вот те на! Всё было просто, нежно, ну, чуть сопливенько, а тут выплывает некая растерянность… На поставленный вопрос не сразу и ответишь. Пришлось занырнуть чуть глубже в душевные порывы автора, вызвавшие такие словоизлияния, и попробовать раскрыть тайну. Вынырнул я вот с таким образом нашего поэта:
То ли сплю я, а то ли проснулся,
Ни тому ни другому не рад,
Не оделся я и не обулся,
В том, в чём был, и направился в сад.
Здесь вливаюсь в мамашу природу,
Естество своё смело ввожу,
Вижу, лужа – взгляну-ка я в воду,
Как вписался в неё, погляжу.
Восхитительно! Да, капитально!
Ущипнул себя – нет, я не сплю,
В лунном свете всё так натурально,
Ну и я весь в натуре стою.
Моложав, атлетичен и строен,
Как прекрасен мой перед и зад!
Разве может присниться такое
Иль увидеть подобное взгляд?
Получился портрет большого любителя природы и собственного зеркального отражения в ней. Напоминаю: натурщик Сергей Агальцов.
Вторым в том же номере представлен известный многим читателям Виктор Брюховецкий, поэт более маститый, как-никак лауреат Международной Пушкинской премии и автор семи поэтических книг. У него более крупнокалиберное восприятие мира. Сама подача материала (извиняюсь, духовных порывов) отличается разнообразием форм и большим количеством красивых оборотов. И всё бы ничего, но два стихотворения в подборке из ряда нормальных как-то выбиваются.
Первое из них довольно пессимистическое. Оно настораживает несуразицами. Вот его начало:
Латунная листва осеннего призыва,
Кружась и трепеща, слетает с тополей...
Очень красиво и даже оригинально, но далековато от реальности. Листья у тополей сначала становятся серыми, потом сворачиваются, а затем, совсем не трепеща, опадают серо-коричневыми комочками. Очередные две строки не лучше:
Над золотом курганов и полей
Последние стада гусей и журавлей…
Стада гусей я ещё представить могу, но только домашних. С журавлями сложнее. Всем известно, что эти вольные птицы предпочитают строгие порядки и никогда не табунятся. Следующая строка озадачивает не меньше:
Летят… Летят… И гогот их, и клёкот…
Я даже проверил возникшие у меня сомнения и заглянул в словарь Ожегова. Точно: клёкот издают только хищные птицы, стада которых поэт как-то забыл упомянуть.
Не многовато ли для пяти строчек?
Стремление В. Брюховецкого к красоте выражения мыслей и к изящному слову вполне нормальное явление. Но вот стоит ли жертвовать ради красного словца той истиной и правдой жизни, которую сам поэт называет крестьянской и сермяжной? Если автор видел всё это воочию и слышал своими ушами, а не представлял себе, лежа на диване, то возникают вопросы по части его зрения и слуха. Хотя следующие строки несколько успокаивают:
Смотреть на нищие поля,
На дерева, торчащие острожно,
На ветви их, чей деревянный стук
Морозом пахнет и нездешним горем…
Что у деревьев ветви деревянные, автор знает, и это говорит о том, что со слухом у него не так уж плохо. Но тут же возникают другие опасения, ведь этот естественный деревянный стук оказывается ещё и с запахом… Не думаю, что здесь проблемы только лишь с обонянием, видимо, тут что-то другое. Может быть, самое простое – депрессия? Автор идёт на планомерное нагнетание напряжённости: к нашим знакомым нищим полям он присовокупляет ещё и совсем не наше, нездешнее горе. Лично у меня оно ассоциируется с ненашенскими катаклизмами типа цунами. Это стихотворение меня насторожило, и как оказалось, не зря.
Следующий опус имеет более трагическое настроение и несёт в себе некое пророчество. Намёк на конец света я понял сразу, не разобрался только в одном: будет ли он всемирным или только в нашей отдельно взятой стране. Уже первое четверостишие пугает:
Они ещё придут. Войдут и в дом, и в храм.
О истина, темны твои чертоги.
И вороньё, жирея по буграм,
Сомкнёт круги и сядет у дороги…
Дальше ещё страшнее: к карканью жиреющего воронья добавляется орудийный гул. Откуда ни возьмись появляется скиф, который ещё больше всё запутывает: не обращая внимания на пушки, он собирается приручить любимую женщину поэта. Потом возникают могильные курганы с тяжелыми, ну просто неподъёмными плитами. Кто их туда положил, тоже остаётся неясным. Чувствуется, что автор не кривит душой, утверждая, что истина для него темна, хотя большинству, как известно, она проливает свет. Здесь уже на зрение и слух грешить не будем – точно депресняк, а может, что и похуже.
Впрочем, следом идут совершенно нормальные стихи. Поневоле возникает вопрос: какие из них написаны раньше, а какие позже? Ведь от этого зависит, следует ли встревожиться за сегодняшнее состояние автора или порадоваться, что Виктор Брюховецкий успешно преодолел кризис.
А если серьёзно, то в данном случае можно дать вполне логичное объяснение, оправдывающее и автора и редколлегию: появилось пустое место и наш именитый поэт дал в журнал свои намётки и недоработки. Но пустое место выглядело бы ничуть не хуже, и к тому же белый цвет людей не так угнетает – перевернул страницу и забыл. А тут могильные курганы, плиты, вороньё…
Ну а поскольку Виктор Брюховецкий, думаю, уже обиделся на меня, я уж до кучи написал ещё и небольшую пародию на стихотворение из этой же подборки. В нём меня тронули такие строчки: „Чтобы злато в дедо;вских схронах / Мне досталось бы одному“; „Чтобы жил я, как царь, богатый – / Карты, женщины, повара“.
Я приплёлся домой с работы,
Попытался отмыть мазут,
А потом попытался боты
Снять и ноги свои разуть.
Тяжела работяги ноша,
Мышцы ломятся у костей,
А мой прадед Григорий-Гоша,
Чуть не царских ведь был кровей.
Ну и задал же он задачку –
Дед не смог и отец решить.
Эх, найти бы его заначку,
Что он где-то успел зарыть.
Вот тогда-то зажил бы я клёво,
Больше б в жизни вообще не пахал
И начальника цеха Лёву
Далеко бы куда-то послал.
И туда же жену мою, дуру!
Молодушка давно бы была,
Вот она бы меня и разула,
И пивка бы потом налила.
Возможно, именно при таком раскладе автор и завершил бы свои поэтические изыскания, но шансы на это очень малы: ведь клады уже все почти раскопали, а творчество ведь очень заразно и не зависит ни от благосостояния, ни от занимаемой должности. Это моё умозаключение почти тут же подтвердилось поэтическими публикациями в журнале „Знамя“. Не раз он открывал нам новые имена. И я нисколько не удивился, увидев на первых страницах стихи молодого дарования Ержана Актаева. Будучи сотрудником одного из московских банков, он не стал пичкать читателей специальными банковскими терминами и всё разложил чётко по полочкам, не мудрствуя лукаво. Вот картинка с детской полочки:
А я стою на солнцепёке,
и зайчиков ловлю,
и обращаю птичий клёкот
к орлу и журавлю.
Обратите внимание на перекличку с коллегами по перу – опять та же высокая птичья тема.
С такой же конкретностью Е. Актаев пишет и о своей зрелости. Вот поэт вроде бы с лёгким юморком представляет нам непрошеных гостей, которых он со злостью называет „собраньем насекомых“, однако встречает улыбкой и угощает зелёным чаем:
А вот и бывшая жена,
с платком на шее и бледна,
какое счастье, что она
всего лишь бывшая жена.
Кажется, и дальше пойдёт всё спокойно и просто. Но тут, видимо, произошла совершенно незабываемая встреча, и упрощённый взгляд Ержана на мир в корне изменился. Впечатлившее меня произведение привожу полностью:
Ты притулилась у оконца
и пьёшь мараловую кровь,
огнём полуденного солнца
тебе позолотило бровь.
А голубые изразцы
гранёной крови из стакана,
перетекая на сосцы,
переливаются медяно.
И хотя поэту удалось передать своё шоковое состояние, читатели тут вряд ли что поняли. Я тоже сначала растерялся. Полная драматизма и трагичности фабула открылась мне где-то после пятого прочтения этого „шедевра“. Не буду долго рассусоливать и предлагаю читателям свою версию произошедшего в более понятном, но не менее кошмарном виде:
Что притулилась – мне не жалко,
Но вижу, губки все в кровях,
Ты вурдалачка и весталка,
К тому же малость на бровях.
Тут капля алая сорвалась,
Задев чуть кончик у сосца,
У ног моих вдруг расплескалась –
Похоже, жизнь недосчиталась
Соседа моего, мальца.
Конечно, рифма кровях – бровях слегка корявенькая и не так свежа и изысканна, как авторская бровь – кровь, но я же ведь не Ержан.
Следом представлен Марк Харитонов, достаточно известный прозаик, но только-только начинающий поэт. На стихи его потянуло уже в пенсионном возрасте. История мировой литературы показывает, что из поэтов, как правило, прозаики получаются, а вот с обратным процессом часто возникают проблемы. Наш новоявленный поэт это и подтвердил. Его взгляд на жизнь и на себя в ней лишён юного задора и остаётся чисто прозаическим:
Опустошены закрома. Бесплодное время,
невыносимый простой. Безделье смущает…
Хандре от невостребованности, обуявшей автора, можно посочувствовать, но ведь людей в таком положении десятки и даже сотни тысяч. Мой сосед, пенсионер-гэбэшник, лечит эту самую хандру на огороде, он выращивает цветы и дарит их молодым женщинам. Говорит, помогает. Пожалуй, редакции журнала не стоит увлекаться столь неудачными примерами перевоплощения прозаиков в поэтов.
Впрочем, в том же номере „Знамени“ есть и достойные стихи Евгения Рейна. Мне хочется процитировать две строки, которые буквально попали в тему:
И всё слепилось в торжище одно –
Таланты, пустомели, паразиты.
А вот и „Новый мир“, в который я, к своему стыду, года четыре не заглядывал. Он-то должен показать, что мир не стоит на месте и постоянно обновляется.
Всё оказалось с точностью наоборот. Первый, на кого я там натыкаюсь, – поэт Алексей Смирнов. Как резонно замечает известный всем юморист, обалдеть! Идёт объёмный отрывок из не обозначенного ни по жанру, ни по масштабам произведения под названием „Чайки в лунном и алом“. Цитирую несколько строк:
Между алым и лунным летают, меняяся птицы…
Два иных состоянья. Смирися, гордыня дневная;
Ярость гневная, кань, на прощанье крыла воздевая…
Нарисовав абстрактную картину нашего грешного мира, метущегося в несусветных судорогах, А. Смирнов пытается направить человечество на путь истинный. Поэт сообщает, что всё точно так же видел и ощущал библейский Моисей:
Он прозрел их алчбу за свободною лентой полёта…
Получается, что автор этого опуса не одинок в своём мировосприятии. А если до читателя тут что-то не очень дошло, так это его проблемы.
Пресловутая птичья тема просто захлестнула поэтическую братию. Не могу не вспомнить одного местного бригадира полеводов из плеяды „поэтов от сохи“, напечатавшегося лет десять назад в нашей районке:
Теплее дни. Светлее небеса,
Птиц возбуждённых звонче голоса,
Воркует голубь, на дворе петух
Горланит кукареку во весь дух.
На фоне примитивизма этой картины, созданной человеком с незавершённым восьмилетним образованием, видна необыкновенная глубина познаний Алексея Смирнова, что, впрочем, неудивительно, ведь он как-никак закончил химико-технологический институт им. Менделеева. Этот не худший из наших вузов может гордиться поэтами, взращёнными в своих стенах. Вот и Вадим Рабинович, с творчеством которого нас познакомил „Новый мир“ (№ 2, 2005), тоже его заканчивал.
Но вернёмся к нашим баранам, вернее, чайкам. При таком высоком полёте алчных птиц, а с ними и мыслей автора можно, конечно, закрыть глаза на правила и нормы русского языка. Однако в следующем, уже более приземлённом стихотворении я снова натыкаюсь на коверкание обиходно-затасканного поэтами слова:
И когда-то кипевшие страсти
Возвращаются к прежней любови.
Может быть, написание подчёркнутых мною слов – это претензия на оригинальность? Может, это намёк на недосягаемость? Вам, дескать, меня не „догнать“ ни в прямом, ни в переносном смысле. На избранность намёки имеются. А.Смирнов поведал читателям, что ещё в детском возрасте якобы повстречался со знаменитой поэтессой. Это ли не знак свыше?
В длинной шали большая бабуся
С нежной кожей на пухлых локтях…
Здесь я вроде бы „догнал“: сама Анна Ахматова стояла у светофора на Ордынке рядом с будущим поэтом. Она, знавшая правила дорожного движения, ожидала зелёный свет, чтобы потом, как туманно намекается, прямиком „отправиться по первопутку“ то ли в Фонтанный дом, то ли на балтийское побережье в свою комаровскую „будку“.
Я заметил, что все, мнящие себя избранниками муз, отмечены такими знаковыми встречами, с ними обязательно происходят чудеса, и всё-то они видят через какую-то призму времени. Но в отличие от пиитов „избранники“ высшего разряда достаточно осторожны, они не столько утверждают, сколько намекают, чтобы не перейти в глазах читателей в разряд „тронувшихся в путь“. Следует сказать, что и наш автор в некоторых произведениях балансирует буквально на грани. Мне А. Смирнов представляется примерно в таком образе:
Встречал Ахматову я Анну
И видел на её пальто карманы.
В библиотеке брал Нерона –
Моей души сильнее стоны.
Стал чуть похож на Моисея:
Я тоже, как и он, лысею.
Вопрос возник у вас: а кто я? –
Я пена вечного прибоя!
После этой пены я уже с трудом заставил себя продолжить знакомство с другими избранными и то лишь на следующий день.
День, как мне сейчас вспоминается, был хороший и, кроме всего прочего, выходной. Я вовсе не хотел менять всё это в худшую сторону, но вмешалась Тамара Буковская из того же двенадцатого номера „Нового мира“:
Плюсквамперфектные лестницы
в Коломне – с зияющими провалами
лесчатки, но пахнущие пирогами
с визигой, щами, антоновкой и
довоенной, той, до 14 года, жизнью,
ведут вниз и наверх уже не выводят.
Я живенько попробовал пропустить этот набор через себя, но сразу споткнулся. Про щи и антоновку всем понятно, а вот плюсквамперфектные лестницы – это только для избранных, знакомых с грамматическими тайнами некоторых европейских языков. Вот Владимир Владимирович Путин сразу смекнёт, в чём тут дело, он немецкий знает да и вообще сообразительный. Остальным же поясню: плюсквамперфект – термин латинский и означает давно прошедшее время.
Читаю дальше. Вот два отрывка из разных стихотворений, но и белый стих, и рифмованный оставляют одинаково тягостное впечатление.
В комнатах – пахнет пылью, старостью,
предсмертным потом – и сквозняки
холодного лета не могут вытеснить
этот тяжёлый комнатный дух…
Под белёсым, залатанным сводом
пахнет потом, и кровью, и мёдом.
Пахнет морем, и рыбой, и гнилью –
человеческой малою былью.
Под застиранным, латаным сводом
пахнет гнилью, и солью, и йодом!
Можно только удивляться авторскому обонянию. Как тонко различает поэтесса все нюансы этих букетов! Как легко определяет она, какой человеческой былью пахнет – малой или большой!
Из шести представленных Т. Буковской стихотворений в трёх это обострённое обоняние является определяющим. Она буквально живёт в мире запахов и не нашла только одного:
Ёлкой больше не пахнет…
Здесь я уже хотел пошутить относительно возможного насморка, но воздержался. Я вообще стараюсь женщин не трогать (в литературном смысле), зная утончённость их натур и внезапную обидчивость.
Знакомство с подборкой стихотворений Тамары Буковской подвигло меня заняться серьёзнейшим разбором собственного творчества. Тут-то я и понял, что уделяю очень мало внимания такому важному для поэтического восприятия мира органу чувств, как обоняние. Раскопал всего одно стихотворение:
В башке туманность, но не Андромеды,
Роман читаю старый о Мегре,
Мешает мат, что слышен от соседа,
И это ненавистное амбре.
Коктейль портвейна
с местным самогоном
Из всех щелей – куда там мой Диор,
Нет, надо подышать чуть-чуть озоном,
Я вышел на балкон, взглянул во двор.
Там мухи, заслонив собою тучи,
Танцуют очень живенько канкан,
И проверяет мусорные кучи
Дворовый кот по кличке Д'Артаньян.
Потомки Валуа или Бурбонов
Смакуют божиле и сыр рокфор,
А я смакую запахи из зоны,
Что окружил исписанный забор.
Нет, надо рвать сегодня, а не завтра
Туда, где можно и дышать и жить!
Где взять билет до ихнего Монмартра?
Кого бы в нашем доме расспросить?
Но нет ответа, только пальцем крутят
В районе уха – около виска…
Туман в башке, нутро немного мутит –
Там, где живёт о Франции тоска.
Так что пусть Тамара Буковская утешится, что не она одна мучается на этом свете. А если питерской поэтессе вдруг захочется сменить обстановку и букеты ароматов, то милости прошу – два часа на электричке и получайте новое вдохновение в нашей тихой Луге.
Затем я полистал журнал „Октябрь“ № 3 за 2005 год и наткнулся на стихи Максима Амелина. Пробежал глазами – бред какой-то. Но потом зацепился: а вроде и не бред, только всё вывернуто наизнанку и мысли как-то перекручены. Уж слишком мудрёно:
Алкаш не каждый у пивной
так вавилоны – до закорка
впиджачен в бурое, насупленно
взирая, – пишет по земной
тще к пивным подвалам Орка.
Без очереди пиво куплено
под шелест, звон и пены шип.
Перевожу с русского на русский: пьяница оригинального вида в коротеньком буром пиджачке, как у вавилонян (вообще-то спорное заявление), в хреновом настроении идёт опохмелиться в пивную. Далее авторский текст в целях экономии бумаги не привожу, а даю сразу перевод: алкаш жадно глотает пену, а из неё, из этой самой пены, появляется Венера, и не та обкорнанная, которую часто показывают по телеканалу „Культура“ – из паросского или каррарского мрамора, а во плоти. Герой, предварительно икнув, берёт её под обе (какие части тела – чётко не указано) и сразу через море, которое, разумеется, ему по колено, за то море и волочёт.
Сюжет оригинала достаточно сложный и, несомненно, интересный, но какой-то нереальный. Чувствуется, что автору не удалось вжиться в образ своего героя. Опохмел после суррогатов даёт совершенно иной эффект. Конечно, рукастая Венера в сравнении с чёртиками – идеальный вариант, но такие видения всё-таки чаще посещают не алкоголиков, а тех ребят из молодого поколения, которые на вопрос, как найти площадь Ленина, отвечают, что для этого надо длину Ленина умножить на его ширину.
Стихотворения, подобные этому и разобранному нами в первой главе про вагоны и седую гордость, надо печатать в развлекательных газетах в разделе кроссвордов и головоломок. А в следующем номере давать разъяснения автора, чтобы читатели-игроки могли проверить свои знания и пытливость ума.
После такой тренировки в стихах Максима я стал разбираться немного лучше. И хотя дальнейшее знакомство с его опусами настроения мне не добавило, но образ автора раскрыло. Рисуется человек с тяжёлой судьбой, закончивший не только курсы повышения квалификации, но и что-то посерьёзнее. Немало ему пришлось пережить:
…когда метался, чуть не сварен
в бурливом заживо котле,
лишаясь места на земле;
когда готовился на части
уже весь естества состав
рассыпаться мой, противостав
досель неведомой напасти,
дух дрогнул, разум вспых в огне
и память отказала мне…
В этот критический момент, как и положено по законам жанра, появилась именно та единственная, которая не допустила трагического финала и сделала всё, чтобы наш герой не только выжил, но и полностью восстановил свою память, – похоже, он больше других ей чего-то наобещал.
Пройдя через такие муки души и тела, лирический герой к концу подборки уже готов к главному подвигу:
Выбранному временем небранным,
было бы мне больше по душе
силами померяться с тираном,
а не с куклой из папье-маше:
кто кого в тяжеловесной схватке
скрутит и положит на лопатки.
Окрылённый удачным поворотом болезни и в эйфории успехов в личной жизни автор явно переходит на обычный трёп: приведите, мол, мне тирана, и я ему враз голову откручу. Таких героев у нас много развелось, только вот где нам на них тиранов набраться?
Журнал „Октябрь“ являет читателю современную поэзию не только в октябре, но и в январе, и в июле, и в апреле. В № 4 за 2005 год предлагаются нашему вниманию стихи многим уже известного поэта Бахыта Кенжеева. Ознакомился. Монотонное чтение таких опусов успокаивает, а на тех, кто не выспался, навевает дремоту. Вот начало одного из них:
Молоток судьи, покрытый истёршимся каучуком,
декабрьский свет из окна запылённого, мантия, попахивающая нафталином и спёкшимся электричеством, твёрдое „да“ и сухое „нет“.
Нельзя сказать, что это в точности песнь акына: „Лошадь идёт и сопит, нет дороги, я степью пылю, арба скрипит и скрипит, а я всё пою и пою“. Но лучшие традиции жанра всё же соблюдены.
Принципиальным отличием от приведённого примера в рассматриваемом тексте является наличие прилагательных, что раскрашивает картинку. Но ничего нового для себя, кроме существования спёкшегося электричества, я оттуда не извлёк. Но нельзя не отметить, что Бахыт, используя известный приём „что вижу – то пою“, делает это более ловко, чем „поэты от сохи“, грешащие полным реализмом:
Хлеба уж убраны с полей.
С деревьев листья опадают.
Слышны уж крики журавлей.
Вороны стаями летают.
Не конкуренты ему и пииты:
Мне нравится бродить одной,
где пруд с холодною водой,
и разговор вести… стихами
с листвой, шуршащей под ногами.
И всё-таки одного знания различных слов и умения их переплетать недостаточно, чтобы записать себя в поэты. Допускаю, что я взялся судить о творческой манере Бахыта по не самому лучшему из его далеко не завершённого творческого наследия.
Но стихи москвича Максима Амелина и жителя Канады Бахыта Кенжеева при пристальном прочтении всё же можно как-то „переварить“. А вот сочинения Сергея Попова („Новый мир“ № 2, 2005) и Ербола Жумагулова („Знамя“ № 3, 2005) просто сшибают с ног.
Начну с более зрелого и по возрасту и по деяниям – как-никак 5 лирических сборников – Сергея Попова. Он представлен медиком (понятие довольно широкое), закончившим между делом Литературный институт им. Горького. Попов не изменил своей основной профессии, но и литература крепко прихватила его. Эта профессиональная раздвоенность явственно проступает в творчестве поэта:
Над постройками пробуя ноты
белизны и сухой тишины,
пламень робкой пустынной работы
освещает окрестные сны.
Не знаю, какие ассоциации у вас вызвала эта мешанина. Единственной зацепкой являются сны, намекающие на ночь. Ан, нет! Речь идёт о морозном зимнем дне, причём у автора он выходной – то ли по графику, то ли по его духовному состоянию. И этот день здорово ошарашил поэта, оказавшегося, как выясняется, в подворотне:
День запаян припоем мороза,
мела, извести и молока.
Это дым. Это добрая доза
прозы, праздности и коньяка.
Именно в этой строфе мы находим ключ к раскрытию всего дальнейшего хода событий: коньяк с молоком даёт негативный эффект, последствия которого легко предсказуемы и известны всем, даже не медикам:
Средь сугробов, сараев и баков
постепенно теряется след.
Этот путь до того одинаков,
что не жалко сходящих на нет.
Когда снег сойдёт, потерянный след наверняка откроется. Но интересно не это, а совсем другое: почему автору не жалко людей, „сходящих на нет“? И вообще во всём этом кроется какая-то недоговорённость, которую я так и не смог понять: то ли люди попытались сходить, а после этого ничего нет, то ли от них самих после того, как они сходили, почти ничего не остаётся.
Осмысление этого опуса далось мне не так и просто, но это оказалось только разминкой перед очередным „шедевром“. В нём С.Попов, прослеживая очерёдность времён года, переходит из тоскливой зимы в волнующую все части тела весну:
Всё бредит сбыться в мае оголтелом,
дразнящем, как костёр на берегу
с любой тобой, шепнувшей между делом
дикарское угрюмое „угу“.
Понятное дело, с „любой тобой“ может повезти, а может и не повезти. Поэту попалась какая-то „с прищуром жадным, лексикой совиной“. К тому же её внешность вызывает вопросы по части национальности:
Тридцатилетний хит об эскимосах
из недр полузнакомого двора,
в глазах предположительно раскосых
черты и жути равная игра…
Не совсем ясно увиденное и не полностью осознанное так потрясло С. Попова, что он стал рифмовать всё что ни попадя и даже разродился шикарным неологизмом:
Собьётся явь в нерастворимый сгусток,
смешав в центростремительном прыжке
летучих рыб, жуков усатоустых
с одышкой и слезами на щеке,
урчаньем зверя, опрометью робкой
сорвётся с перевёрнутых орбит
совпавший пульс с гортанною воронкой
в свой безъязыкий мускульный зенит.
Вот это эмоции! Возникло дикое желание срочно мчаться в Воронеж, где родились эти строчки, где можно найти и плачущих „жуков усатоустых“, и эскимосок, которые непременно доведут до высшей степени эйфории, когда вокруг будут летать рыбы. А вот ссылка на коварное ркацители в этом же стихотворении („в объёме сна, в коварстве ркацители“) может ввести в заблуждение лишь неопытного читателя. Я как опытный строитель могу с уверенностью сказать: если участники процесса что-то и употребили, то не из магазина.
По вопросу коварства некоторая ясность наступила ровно через один стишок из той же подборки. Даю в оригинальной подаче без знаков препинания часть первой строфы:
может быть кому и не хватило
и остались дальше смаковать
хрупкие картинки хлорэтила
выплывших в общаге на кровать
ладушки обоссанных курилок
и комиций жухлый интерес
будущего щипаный загривок
бравой нищете в противовес
Вот где кроются истоки, вот откуда ноги растут! Студенческая общага! Именно здесь наш автор и пропитался всеми доступными химическими веществами, полученными как производственным, так и естественным путём. А после пропитки только к эскимоскам, куда же ещё с таким своеобразием одухотворённости и слога:
прежних тараканов в стойке раком
нынешние лижут сквозняки
классики ворочаются в рамах
хлебосольной смерти вопреки
Тут заворочаешься… Начитавшись на ночь стихов Сергея Попова, я ещё долго ворочался и не мог заснуть, хотя и не классик.
А теперь перейдём к творчеству подающего большие надежды Ербола Жумагулова, оригинально оповестившего читателей журнала „Знамя“, что он „здешним воздухом был обнаружен“ 23 августа 1981 года в Алма-Ате. Писать Ербол начал с восемнадцати лет и на нынешний момент имеет определённые достижения. В свои 24 года он уже издал „совместно“ с коллегой книгу стихов и не единожды успел стать лауреатом конкурсов, в том числе какого-то экзотического под названием „Магия твёрдых форм и свободы“. Но на этом наш поэт не хочет останавливаться, он готовит к изданию книгу „Ерболдинская осень“, явно примериваясь к славе Пушкина. Жумагулов его даже в чём-то опережает: если у классика Болдинская осень пришлась на тридцать с небольшим, то у Ербола его „Ерболдинская“ наступила на целых семь лет раньше. А что тут удивительного – жизнь у нас сейчас такая стремительная.
Молодёжь, у нас „и жить торопится и чувствовать спешит“, как сказал почти два века назад П.А.Вяземский. Сегодня есть достаточно способов, чтобы ускорить взросление и сократить срок своего пребывания в этом мире, но тем не менее успеть ощутить и увидеть за это время очень многое. Надо только войти в нужное состояние, положить себя в „…г…о…р…и…з…о…н…т…а…л…ь…н…о…е…“ – именно так названо представленное в „Знамени“ произведение. И открылись Ерболу удивительные картины:
„Словно бы рыбу в реку“, пустив её имя в кровь,
холодом ты обнёс её взгляд и скупую речь!“
грей мою память слишком святая русь
бей кандалами отталкивай чтоб не мог
крови противиться дай мне увидеть ту
говор червём чей ползёт и ползёт внутри
Вторая часть „гениального творения“ отличается оригинальностью пунктуации. В ней нет точек и запятых, зато автор не скупится на многоточия, очевидно, обозначая ими гигантское напряжение мыслей и чувств, выражаемых в „изысканных образах“ типа:
время маразма… внутригрудных клоак…
анабиоза… поноса сознания… вялых мирт
листья… каннабис…дружище а паровоз…
щас монтрезор…мы курнём и сыграем в го…
время блевотин отрыжек сопенья зевот икот
шороха книг и сканвордов пальцев в ушах и в носу
После описания излияний внутренностей на пяти страницах даётся эффектный финал:
… а окрест – лишь неба туберкулёз
да ожоговый ливень московский – в виде его мокрот…
Мучается человек, не зная, куда податься. Может, Ерболу в Академию изящной словесности пора? А может, куда в другое место… Да, собственно, кто ему я с моей заботой и сочувствием? Он обращается в более высокие инстанции, взывая и взывая к Господу. А все его вопросы по сути можно свести в один:
Буду ль наказан я за грехи,
Или же буду тобою прощён,
Бросил футбол, перешёл на стихи,
Долго ли дашь мне ерболить ещё?
Я не упомянул вначале, что автор до восемнадцати лет профессионально занимался футболом, но резко бросил и сразу начал писать. Я не видел, как Ербол играл в футбол, но если так, как он пишет стихи, то правильно сделал. В футбол ведь играют от силы до сорока, ну а стихи можно писать хоть до девяноста. И сколько ещё тогда впереди осенних сезонов!
После опусов этих ребят мне стало даже неудобно перед Виктором Брюховецким. Чего я к нему привязался? Ну захотел он показать, что не уступает молодым и начинающим, а я уже про человека плохо подумал.
Все наши журналы уделяют большое внимание творчеству русскоязычных поэтов, живущих за рубежом, но редколлегии журнала „Новый мир“ и особенно сотрудникам отдела поэзии отдельное мерси за их неутомимые поиски неординарных личностей неопределённого формата. По всему миру ищут: и в ближнем зарубежье (Ирина Евса, Украина), и в дальнем (Александр Радашевич, Париж; Лидия Григорьева, Лондон; Дмитрий Бобышев и Юлия Кунина, США). Все эти бывшие наши ну очень образованные люди – профессора, доценты, кандидаты и прочее. И порой трудно понять: то ли они просто придуриваются, то ли намеренно исподтишка издеваются над нами, простаками. Интересно, как на всё это смотрит член редакционной коллегии Олег Чухонцев – один из лучших поэтов нашего времени?
Правда, навстречу западному зефиру на столицу прёт и свежий ветер с востока – тот же Ербол уже обосновался в Москве. Ну а ещё одно молодое дарование Владимир Пшеничный пока проживает в Томске. Он был представлен читателям в „Новом мире“ № 8 за 2005 г. Григорием Померанцевым. Привожу малую часть его критического словоизлияния дословно: „…я был поражён зрелостью таланта и безошибочным чутьём законов жанра, текучего, как Протей“. Далее Померанцев утверждает: „…за его стихами стоит традиция русского хайку…“. Не рановато ли называть хайку нашим традиционным жанром?
Ну да ладно, привожу пример „текучего“:
сегодня я лисица
я умею оборачиваться радугой
или камнем
по выбору
а хожу с лицом человека
собирающего листья
С такими способностями Владимиру не в поэты, а в политику бы надо. Не скажу про правительство, но в нашей Думе хватает депутатов „с лицом человека собирающего листья“.
В отличие от Г. Померанцева я не считаю, что художественные изыскания В. Пшеничного стали образцами русского хайку, ведь многие откровения поэта не характеризуют наш народ в целом. У родоначальников жанра японцев главным является созерцание и философское осмысление увиденного, а наш автор не созерцает, а скорее подсматривает и делает пространные намёки:
старой женщине
не услышать
„маленькая“
„доченька“
на рассвете
пойдёт на речку
купается
нагишом
Что же он ещё насмотрел? А вот что:
ребёнок маленький
много не понимает
в трёх ногах
заблудился
По идее здесь надо умилённо улыбнуться, но нас, взрослых, такая ситуация с нечётным количеством ног наталкивает на невесёлые мысли. Ну а ребёнок действительно „много не понимает“, и его это может даже развеселить. Ситуация, возможно, и тянет на комичную, но с большой натяжкой.
В целом же рассказанное молодым автором (Владимиру 28 лет) производит тягостное впечатление. Вокруг него то там то сям возникают трагедии местного масштаба. Приведу только начальные строки некоторых произведений:
голубь без лапки
глупый…
девочка рыдает
кричит
плачет…
старик умер
осталось лишь море…
В довершение всего автор делится с читателем своей тяжёлой долей:
забросали камнями
сердец
Непонятно, на каком фронте постигли его неудачи – на поэтическом или любовном. Но они превратили поэта в потенциального агрессора:
как хорошо, что я слаб
ведь если бы я был силён
я разрушил бы этот город авиабомбами
Городу Томску крупно повезло, с чем я его жителей и поздравляю. Автору же хочется пожелать не накручивать себя вселенской тоской, отвлечься от поэтических мук, погулять с друзьями, сходить в кафешку, выехать на природу, влюбиться в конце концов, возраст-то ещё позволяет.
Что касается Григория Померанцева, то он отработал своё по полной, сказав об этих творениях много умного и ничего конкретного. Между прочим, упомянутого Протея с его способностью к переменам можно применить как в положительном, так и в отрицательном смысле. Я показал творения В.Пшеничного людям, любящим и знающим поэзию, и они выразились более определённо: „Банальная дурь с претензией“.
Многим поэтам, публикующим на страницах бывших уважаемых мною журналов всю эту белиберду, я бы присвоил звание „умничающие шустрики“. Создаётся впечатление, что они просто выбирают известные сюжеты из Библии, редкие слова из Талмуда или Корана, к ним добавляют имена из греческой и римской мифологии, древнерусскую и старославянскую лексику: длань, выя, перст, юдоль и т.д. Ну а дальше – дело техники, пусть даже низкопробной, но создаётся эффект образованности.
Впрочем, „шустрики“ иногда опускаются и на грешную землю. Вот как, например, Михаил Поздняев („Октябрь“ № 6, 2005 г.) прошёлся по поэзии, видимо, выудив из памяти известную строку Степана Щипачёва „Любовь не вздохи на скамейке / И не прогулки при луне…“:
Поэзия не хилые ремейки
самих себя с биноклем на заду,
но секс на свежекрашенной скамейке
в рассветном ботаническом саду.
Я подозреваю, что взаимоотношения Михаила с Музой выливаются именно в такой вид партнёрства. Позволю себе процитировать в связи с этим ироничные строки Алексея Ивантера, которые в комментариях не нуждаются:
Не отчураться никак от стихов,
заколебатца и вновь нахлебатца,
Чтоб разгребатца во веки веков,
только в душе начало рубцеватца!
Такое панибратское отношение к поэзии у молодых авторов встречается сплошь и рядом. Всё-таки раньше к поэзии как жанру отношение было более уважительным. Не буду цитировать признанных классиков, приведу четыре строки из сравнительно свежего стихотворения Олега Чупрова:
… День прошёл. Ночь тиха и безлунна.
Лист бумаги. Свеча в полутьме.
Вся политика нынче – безумна…
Лишь поэзия в здравом уме!
Честно сказать, мне тоже хотелось бы, чтоб всё было именно так, но нынешнее состояние поэзии оставляет на это мало надежд. Когда я спросил у О.Чупрова, читал ли он в последние годы „Новый мир“, „Октябрь“ или „Знамя“, то получил отрицательный ответ. Правильно он делает. Я тоже в ближайшее время к библиотечным полкам с литературной периодикой не подойду – начитался на годы вперёд.
В заключение хочу подчеркнуть, что вовсе не имел цели обидеть кого-то из упомянутых в этой главе авторов. Думаю, что если бы я открыл другие журналы, на их месте могли оказаться другие поэты. К тому же меня не столько интересуют личности, сколько тенденции, существующие в настоящее время в данном формате. Кстати, сегодня это самое модное слово у издателей и редакторов. Ссылаясь на формат, очень удобно отказывать автору в публикации. И если мне отказывают именно так, я не обижаюсь – не хочу быть отформатированным.
Но возникает законный вопрос: а не потому ли тиражи толстых журналов падают, что читателю не надо произведений такого „формата“? И действительно, не стоит ломать голову, влезая в чьи-то глюки, чтобы в конечном итоге найти заложенную в них примитивную и банальную мысль.
У меня вообще создалось впечатление, что поэзия в литературно-художественных журналах представляет собой сплав из не попавших в обойму или уже отстрелянных гильз. Хотя… цветмет ещё в цене, и этим изданиям окончательное банкротство не грозит, пока живы их верные поклонники из теперь уже далёких перестроечных лет.
МНИТЕЛЬНОСТЬ
О том ли думаю
и с теми ль говорю,
Тому ли я стихи свои дарю…
Елена Елагина („Звезда“ № 1, 2004 г.)
Я мнительная с самого рожденья,
И потому мои стихотворенья
Вопросами тревожными пестрят.
Я слушаю, поглядывая часто
На люд вокруг, довольно разномастный:
Не обо мне ли что там говорят?
Я этим людям вирши посвящаю,
А как они относятся, не знаю.
А вдруг кого задела? Значит, враг
Средь них таится, отомстить мечтает.
А может быть, меня и не читают?
Пожалуй, даже лучше, если так.
СЕНОКОСНАЯ ПОРА
Вно-, вно-, снова, вновь, ещё раз, опять
Посе-, посе-, щаю, и-тил, и -щу птичью квинту…
Косу и грабли взять, как гитару и гусли,
чтобы травинка к травинке ложилась сама
строчкой, звеня стебельками,
как струйками в русле
тканого, что ли, струнного, что ли, письма…
Анатолий Найман („Октябрь“ № 1, 2005 г.)
Что паучок потребляет, чтоб плесть паутину?
В школе никто никогда не расскажет, и пусть.
Мама хотела, освоил чтоб я мандолину,
Моцарта чтобы играл целиком наизусть.
Пальцы сбивались о так надоевшие струны,
Я их в отместку тайком иногда подрезал,
Гости кивали мне в праздники и в их кануны,
Им монотонно я чьи-то этюды играл.
Кончилось детство, те струны порвал и запутал,
И лишь протяжность их в душу мою забрела,
Чтобы строка у стиха не казалась раздутой,
Делал натяг, чтоб стройна была, словно стрела.
Долго растил я талант свой поэта без спроса,
Мама страдает, что я музыкантом не стал,
Но наступила теперь вот пора сенокоса,
Вот и скирдую какой-никакой капитал.
СЫНАМ И ДОЧЕРЯМ РАЗВРАТА
Молись, душа, и плачь ночами
За свой распущенный народ...
Кончайте, братцы, веселиться,
Довольно совращать страну!
Елизавета Фомина („Москва“ № 3, 2005 г.)
Ох, расплодилось же нечисти всяческой,
Дьявол, похоже, не спит.
Люди не те уже видом и качеством,
В каждом зараза сидит.
Зависть и злоба, корысть и стяжательство,
Бесы вокруг и плуты –
Только смеяться, и сыпать ругательства,
И оголять животы.
Хватит уже всем нам Боженьку гневовать,
Хватит, как лошади, ржать,
Хватит делиться на правые-левые
И самогон поглощать.
Хватит курить заграничные гадости,
Хватит разврат насаждать.
Нет уже слов! А хотела про радости
Я вам ещё рассказать…
ОТХОДИЛОСЬ И ОТЪЕЗДИЛОСЬ ЗА КРАЙ…
Так жилось, так пелось, так писалось,
Так ходилось-ездилось за край…
Василий Ковалёв («Звезда» № 7, 2005 г.)
Не жалею, не зову, не плачу –
Мысль такую высказал поэт,
Он, как я, был, знаю, тоже мачо
И писал, когда моих был лет.
И меня тут мысли посетили,
Что уже, похоже, отжилось.
Всё-то мы по жизни откоптили,
Всё уже отпелось, отпилось,
Отлюбилось маковым цветочком,
Отстрелялось, будто из ружья,
И отпенилось пивком по почкам,
И отбилось (били всё мужья).
Лучшего, считаю, уж не будет,
И отъездилось уже, похоже, в Крым,
Как довяну, между нами, люди,
Улечу, как с белых яблонь дым.
Все поэты так вот тосковали
О былом – я тоже будь здоров.
Я хочу, чтоб все в округе знали,
Как страдает Васка Ковалёв!
КУДА ПОЙТИ?
Не тяжела для ветра ноша.
Вчера принёс он дождь грибной,
а завтра снежная пороша
пойдёт кружить над всей страной.
И трудно будет разобраться
в том смысле нашим землякам,
куда пойти, куда податься
как бабам, так и мужикам.
Владимир Салимон („Октябрь“ № 2, 2005 г.)
Когда хреновая погода
по всей стране во всех углах,
как плохо моему народу:
и бьёт озноб, и дробь в зубах.
Куда пойти, куда податься?
Неутешителен прогноз,
да и к тому же, может статься,
придут подагра и невроз.
А за границей солнце светит,
бананы всякие растут,
с экрана женщины в расцвете
из тёплых стран приветы шлют.
Ну а у нас мороз по коже,
по бабам бьёт и мужикам.
Нет, Боже, всё же так не гоже –
тепло всё им, а холод нам.
ЯЗЫКОВОЙ БАРЬЕР
Всяк чужой язык словно конь троянский.
Но душе, привыкшей к любым нагрузкам,
Всё же легче выучить итальянский,
Чем тебя ловить на ошибках в русском.
Ирина Евса („Новый мир“ № 3, 2005 г.)
То ли ты попал мне в лапы,
То ли я попалась в сети,
Я шестым любовным ляпом,
Ты всего лишь только третьим.
Был пришибленный чуть русский,
Был хохол: вся морда – глянец,
И тут надо ж, на закуску
Весь вельможный итальянец.
Ни к чему мне ридна мова,
Я давно по-русски шпарю,
В итальянском же ни слова,
Совершенно не гутарю.
И твои три слова тоже –
Нам не сделали погоду.
Повторять их здесь не гоже –
Хоть и дали нам свободу,
Лето быстро пролетало,
Молча в жестах объяснялись.
А как жестов стало мало,
Вот тогда мы и расстались.
РЕФРЕН
Ночь. Фет. Нелестный шелест веток
сирени. Прошлогодний снег,
и я другой не знаю, где так устало дышит человек…
…какие сны, какие песни, какой пустой Колонный зал...
Бахыт Кенжеев („Октябрь“ № 4, 2005 г.)
Пронзила мысль, как песнь запели:
теперь до истины чуток.
В глазах картины запестрели. Да! Ждёт нас новый завиток!
Страна и Пушкина и Фета, была ты шире и длинней, осталась песня не допета, и карта отвалилась. Клей
подсох с времён, как до окраин слова и пелись и лились, какой же сволочью был Каин, такие не перевелись
сегодня, будут они завтра, от выносов Колонный зал
устанет, снова будет жатва и битва вновь за урожай.
И птиц из золота заменят, и звёзды снова возгорят,
и песня сразу возродится и зазвучит сильней в сто крат.
Да! Всё вернётся страшным роком.
И Авель будет вновь убит…
Представлюсь скромненько:
пророком сегодня был у вас Бахыт.
ХМУРОЕ УТРО
…вылетит птичка как дух вылетает
маховокрыло вскружит
псина завоет вдова зарыдает
и молоко убежит…
Сергей Слепухин („Звезда“ № 12, 2004 г.)
треснулась муха
в оконную раму
надо же соображать
пёс под окошком
завыл свою гамму
мог бы давно убежать
тёща на кухне
бренчит сковородкой
снова готовит харчи
вижу бутылка
осталась без водки
после бессонной ночи
утро туманное
как всё отвратно
так уж его не люблю
глаз приоткрытый
захлопнул обратно
делая вид что я сплю
ГРЁБАНЫЙ СТИХ
Выполз нег на зелен луг.
Тихо лёг.
Полежал один денёк
и утёк.
Александр Левин („Знамя“ № 4, 2005 г.)
Выполз Грёб на белый свет,
тихо лёг,
полежал чуть-чуть,
затылок поскрёб.
Что-то в мире воздух стал
сыроват,
и народишко кругом
туповат.
Мимо Левин шёл
проведать куму,
и пригрёбся Грёб наш
сразу к нему:
– Саш, пошли-ка покорять
белый свет,
станешь враз и программист
и поэт.
Буду рифмы я тебе
пригребать…
А и вправду, что такого не взять.
Псевдонимчик прилепил ему – Нег
И галопом в стихотворный забег.
Строчки сразу же все стали лихи,
Жаль, негодными враз стали стихи.
В ЗАПАДНЕ
С присвистом и перещёлком
Лепечу и лопочу.
Меж Собакою и Волком
Изловчусь и проскочу.
Лай и вой мне сердце гложет.
Ведьму ль замуж выдают?
Вадим Рабинович („Новый мир“ № 2, 2005 г.)
Дело было среди ночи,
В западню я раз попал:
Слева очи, справа очи,
Там оскал, и здесь оскал.
Там два глаза, здесь два глаза
Цветом, как зелёный чай,
И в наборе тут же сразу
Чей-то вой и чей-то лай.
Вот уж сердце лезет в пятки,
Чую, мир совсем не наш,
Вижу, ведьмы-делегатки
Прилетают на шабаш.
– Ах вы, сволочи и гады, –
Лепечу и лопочу, –
Мне ж в редакцию ведь надо,
Неужель не проскочу?
Гикнул, крикнул, свистнул смачно,
Испугался чтоб вампир.
Сиганул! Да так удачно,
Что попал аж в „Новый мир“.
ПОСТШКОЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД
Поленовский московский дворик
И школьный чопорный кирпич…
…где девочки, попарно в ряд…
…и мы, отравленные ядом,
домой, счастливые, идём!
Юлия Покровская („Новый мир“ № 2, 2005г.)
Галстук, помню, повязали –
Флага красного клочок,
Дружно честь мы все отдали,
На груди блестел значок.
Наш вожатый Федя Баскин
В коммунизм нас бодро звал.
– Будет жизнь в нём словно в сказке! –
Он нам твёрдо обещал.
Горячо всё обсуждали,
„Будь готов!“ бросали клич,
И совсем не замечали
Школьный чопорный кирпич,
Притаился что под крышей,
Под железным козырьком,
Мы смотрели дальше, выше,
Собирали металлолом,
Стенгазету выпускали,
Песню пели про отряд,
И бездумно потребляли
Весь идейный этот яд.
Не пришлось пожить нам в сказке –
Жизнь оскалилась как зверь…
Федя двадцать лет в коляске
Улыбается теперь.
НУ И ДЕНЁК!
В лесу прозрачные и злые
Лягушки длинные снуют,
Гнилушки тлеют золотые
И птички тонкие поют.
Евгений Мякишев („Звезда“ № 3, 2005 г.)
Зашёл однажды в лес сосновый,
Лозою ветки где сплелись,
Где низкорослые коровы
Багульным запахом паслись.
Там заторможенный чуть дятел
Всё метроном изображал,
И я не то чтоб очень спятил,
Но вяло всё ж соображал.
Тут юркнул ёжик лысоватый,
Похоже, не в свою нору,
Откуда запах гниловатый,
Как от соседа поутру.
Кукушка крякнула три раза,
Птенцов сзывая на обед,
Сверкнуло солнце медным тазом –
Ел из такого винегрет.
А сколько же я выпил давесь?
В раздумье сел я на пенёк,
Защекотала снизу завязь –
Нет, ну и выдался денёк!
МОЙ ГОРОД И ДОМ РЕЧЕВОЙ
Этот шум фоновой эта сумасводящая речь…
И ГОВЁННЫЕ ШМОТКИ СВОИ ЗАБИРАЙ!
это только анафоры в приступе речи…
ты летишь в параксизме инверсий назад…
Юлия Кунина, профессор Нью-Йорского университета („Новый мир“ № 3, 2005 г.)
Я бегу переулками строф,
И слова будто лестниц ступени,
Что спасают, и нет отупенья –
Это город мой, это мой кров.
Мозаичных глаголов фасад,
И ажурный подпор из наречий,
И анафоры в приступе речи
Неприступной оградой стоят.
В параксизме инверсий живу,
Как затворница, бессоблазно,
Хватит уж, пожила безобразно
В своё время в каком-то хлеву.
Обживаю теперь Новый Свет,
Вам оставив говённые шмотки,
Выпив виски и джина по сотке,
Шлю заморский вам тёплый привет.
Долгих лет вам в хлеву, долгих лет…
ВОПРОСЫ ЕСТЬ – МОГУ ОТСЫПАТЬ
Чем лучше пуговицы китель?
Зачем для нимба херувим?
Григорий Петухов („Октябрь“ № 6, 2005 г.)
Для многих жизнь проста порою –
То обывателей чреда,
А я своею головою
Всё мыслю и причём всегда.
И задаю себе вопросы,
Другой на них ответит вряд:
Зачем две дырочки у носа?
Эффектней перед или зад?
А лучше ль правая штанина,
Чем левая, в моих штанах?
Зачем подружка моя Зина
Помаду носит на губах?
Вся словно яркий кетчуп-соус –
С мозгами, видимо, беда:
Что лучше, килька иль анчоус, –
Ведь не ответит никогда.
А я же вот – вы оцените –
Над тайнами годами бьюсь:
Чем лучше пуговицы китель? –
Вам не ответить, я боюсь.
Бывает, днями я решаю:
Зачем для нимба херувим?
А ночью в основном решаю:
Что лучше – секс или интим?
ПРАМАТЕРИ
Талмуд запрещает мужчинам оставаться ночью одним,
ибо в постель их может заползти, как змея, Лилит…
Похоже, погода меняется. К лучшему. Не ко лжи.
Ко лжи людям снятся лошади. Ты видишь цветные сны.
Слушай-ка правда, Ева счастливее, чем Лилит?
Михаил Поздняев („Октябрь“ № 6, 2005 г.)
Как страдаю, что позже родился – душа болит –
Тех, кто видел начало начал и там стоял с фонарём,
А потом описал всё: Адама, Еву и эту Лилит –
Ту, что вливала миазмы в мужчин приоткрытым ртом.
Я всё это увидел, но только вчерашним сном,
И гвоздём как будто пробило мне верхний свод,
Ползал я средь гигантов, как будто гном,
И наблюдал той начальной страсти сплошной улёт.
Видел во сне я тот страшный и древний пыл,
Как животворной плазмы откачка шла,
Только вот свет Селены глаза слепил –
Так и не понял, ну кто же она была?
Нет, не ко лжи мой сон разноцветьем пестрил,
Лошадь не видел точно, видел осла.
Ева была первейшей или Лилит?
Кто же была моею пра-пра-пра-пра?
Сам не спешу на этот вопрос отвечать.
Вдруг ошибусь? Господь тогда не простит.
Тут вариантов два лишь, не три, не пять.
Пусть сей вопрос как памятник мне стоит…
Слушай-ка, правда, Ева счастливее, чем Лилит?
Я – ИЛИЯ
Я – НЕ СЕНЯ,
Я – НЕ ЖЕНЯ,
Я – НЕ ВЕНЯ,
Я – НЕ ФЕНЯ,
Я – ИЛИЯ!
Илья Фоняков, „ПАЛИНДРОМОН“ („Звезда“ № 11, 2004 г.)
На меня смотри как хочешь:
Хочешь справа,
Хочешь слева.
Нет, меня ты не замочишь –
Я не правый
И не левый.
И меня ты не утопишь.
Непонятливый неужто?
Не придвинешь, не отбросишь –
Не ухватишь потому что.
И бежит мне тихо пеня,
Потому что Я – НЕ СЕНЯ,
Потому что Я – НЕ ЖЕНЯ,
И к тому же Я – НЕ ВЕНЯ,
И НЕ ФЕНЯ там какой-то,
ФОНЯКОВ Я ИЛИЯ!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Не буду присваивать себе эту мысль, но то, что поэты больше востребованы в переломные моменты истории, – абсолютная истина. Все знают способность поэзии воодушевить, призвать и заронить идею в сердца людей. Когда же переломные моменты пройдены, когда энтузиазм и моральный стимул теряют свою актуальность, поэзия уходит в тень, что и происходит сегодня.
К чему в настоящее время может призывать поэт? Возьмём, к примеру, такой призыв:
Давайте работать на всех и себя,
Народ свой и Родину крепко любя!
Уверен, что вы сейчас улыбнулись. Но если вдуматься, всё сказано правильно. И всё же не трогает почему-то этот призыв, не „греет“. Возьмём ещё один образец:
Чтоб всем доказать,
как народ свой ты можешь любить,
Ты должен
хотя б одного олигарха избить!
А ведь кто-то может принять эти слова всерьёз как мотивацию к действию, хотя призыв этот дурацкий и совершенно бесполезный.
Почему? Да потому, что он больше взывает к чувствам (зависти, несправедливости), чем к разуму.
Следующая мысль тоже не моя: любой народ, а наш в особенности, сплачивает только большая общая беда или хотя бы образ врага. Давайте вспомним А.С. Пушкина, считавшего главным препятствием к всеобщему счастью самодержавие:
Товарищ, верь, взойдёт она,
Звезда пленительного счастья.
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Попытки поднять людей на борьбу с самовластьем уже были – Разин и Пугачёв, но именно проникновенные слова великого поэта тронули сердца и разум каждого, пробудив в ком-то сомнения, а в ком-то чувство протеста. Более того: в этом пророческом призыве была заключена определённая политическая конструкция.
Через несколько десятилетий в этот сформированный поэтом „скелет“ вселился неприкаянно бродивший по Европе призрак коммунизма. За ним в Россию эмигрировали „Марсельеза“, „Интернационал“, „Варшавянка“ – и началось. Жаждущие счастья составили массы, жаждущие славы стали их вождями. Ведь счастье у народа всегда ассоциировалось с материальным благополучием, ну а слава – она и у Герострата слава.
Все революции делались сначала словом, а потом уж оружием. Поэты всегда были нужны тиранам и вождям для собственного восхваления, для воодушевления масс, а главное – для поддержки в них уверенности в правильности пути. Поначалу так всё и было, но к тридцатым годам прошлого века поэты начали прозревать и стали больше взывать к разуму, а не к чувствам, за что их травили и уничтожали.
Лихая година родила новую волну поэтов-патриотов. Вспомните, какие патриотические чувства пробуждали у людей песни „Вставай, страна огромная“, „Синий платочек“, „Тёмная ночь“ и другие. Несомненно, поэты внесли немалый вклад в нашу Победу.
Всплеска поэзии „шестидесятников“, полностью не отторгнувших коммунистической идеи, не хватило на перелом в сознании народа. Он произошёл уже в восьмидесятые годы, причём вклад поэзии в этом был минимален.
Нынешний взрыв массовости на поэтической ниве ничего общего с настоящей поэзией не имеет. Мелкие внутренние переживания и банальное восприятие окружающего мира никого, кроме самих авторов, взволновать не способны. Я считаю, что именно такая массовость и кустарщина сегодня подрывает у читателей интерес и любовь к поэзии как к виду искусства. Именно искусства. Сварганить поэтический роман, состоящий из 210 сонетов, как это сделал А. Сушко, труд поистине титанический. Я не читал этого романа, однако мне трудно представить, что он полностью состоит из шедевров и что автор открыл читателям что-то новое.
По этому поводу приведу высказывание Льва Толстого: „Правильный путь таков: усвой то, что сделали твои предшественники, и иди дальше“. Думаю, если бы этим советом воспользовались авторы поэтических сборников, то их книги вряд ли родились бы. Мне кажется, что 95% новоявленных стихотворцев никого, кроме себя, не читают. Ну разве что „произведения“ себе подобных – только лишь для того, чтобы удостовериться, что пишут они не хуже своих конкурентов.
Польза в стихосложении даже самого низкого уровня, несомненно, есть. Она заключается в увеличении словарного запаса, в развитии способности кратко и ёмко выразить мысль, выплеснуть эмоции. Но в этих творениях преобладает амбициозность, самолюбование, маниакальная уверенность в собственной гениальности, и это минус, который портит жизнь и самому автору и окружающим.
Очень жаль, что минус становится всё жирнее и жирнее. Куда ни кинь, всюду фонтанирует банальность, бездарность, пошлость, претенциозность. Всё это отпугивает думающего читателя, случайно взявшего в руки какое-либо поэтическое издание. Взглянув на такие „шедевры“, он вновь уткнётся в детектив или любовный роман, так никогда и не познав волшебства настоящей поэзии.
Кто же сегодня определяет „формат“ поэзии? Многие предполагают, что всё пущено на самотёк и „законы“ жанра диктует рынок – удобная версия. Но когда так „заботятся“ о массах, у меня всегда возникают сомнения. Конечно, все проанализированные мною издания имеют мизерные в масштабах страны тиражи и особого влияния не имеют, но и их вклад в „форматирование“ извращённого вкуса не следует умалять. По статистическим данным библиотек, за последние двадцать лет число любителей поэзии сократилось с пяти до одного процента от общего числа читателей.
Созданный в советские времена Союз писателей имел реальные полномочия на „форматирование“, пусть и с чёткой идеологической направленностью. Но дрянной поэзии всё-таки было меньше. Сейчас СП множество, причём различных модификаций и ориентаций. Но лучше от этого никому не стало: нет ни слова, ни дела, имеется лишь обозначение присутствия по типу профсоюзов.
Остаётся ждать, когда народ насытится обывательским уютом, наиграется техническими безделушками, разберётся с дешёвыми „шедеврами“ и вспомнит наконец о самом ценном, что у нас есть. Пока же материальные ценности одерживают верх. Хотя я оптимист и верю, что новый ренессанс в поэзии нас ждёт, пусть даже и не в ближайшем будущем.
А относительно сегодняшних фонтанов словоблудия могу сказать одно: надо затыкать. Надеюсь, что я свой минимальный вклад сделал.
К вам же, господа издатели высокого и духовного, лишь одна просьба: выпускайте сборники и альманахи по спросу или по количеству друзей и родственников самозванных „гениев пера“, не превращайте хорошую бумагу в макулатуру – берегите лес!