Только твои глаза и руки не дают покоя, бередят то недоумением, то отвагой, то ещё чем-то ускользающим, но таким знакомым, а может и вновь приходящим и беспрекословно признаваемым и понимаемым. Я сто лет не писал никому писем, и тем более – тебе. Дрожу за каждое слово.
Ты одна поняла – зачем я затеял всю эту кутерьму с книгами
Безусловно, я очень люблю всех своих друзей, но надо было поднять такую волну, чтобы она вынесла на берег тебя.
Помимо тебя я приходил на работу, говорил со многими, что-то обещал, с кем-то соглашался, улыбался, хмурился…
И ловил себя на мысли, что думаю только о тебе.
Поверь, во всём, что касается работы, я отнюдь не сентиментален. Да, и вообще, далеко не…
Всю жизнь я думал только о ближних планах: заботы о сыне, матери, других родственниках и друзьях, близких женщинах…
Тридцать лет – это много. Мне хватит терпения ещё раз перестроить свою жизнь. Пока есть силы.
Здравствуй, солнце!
Я сидел на скамейке в аэропорту «Рощино» г. Тюмени и не знал, куда девать руки. Руки, которые только что попрощались с тобой, гладили тебя неуверенно по плечам, пытались мудрить, играя с тобой в «крестики-нолики» и «морской бой».
Руки, которые приносили тебе чай в кафе, прометея из зажигалки услужливо, гладили твои щеки на прощанье…
А ещё до того их «пухлые пальчики», как ты обозначила в рассказе, перед встречей тебя в аэропорту, отсчитывали деньги в предутреннем киоске за белую розу и такую же хризантему. – Ну, не знал я, что ты на этот год больше любишь, а одиночество одного цветка при встрече – это как-то красиво и определенно.
Я не спал всю ночь перед этой встречей. Не знал как себя вести, о чём говорить, к чему быть готовым, а к чему – не очень.
Мы шли навстречу друг другу, и уже видя, тем не менее, говорили по мобильным телефонам.
После этого любые другие люди в этом городе стали для меня антуражем. О чём мы говорили, чему улыбались, что делали весь день – убей, не вспомню: это была река с названием Корниенко, в которой я бесспорно утонул.
Потом приехали все и карусель закрутилась.
Я, ещё на первых порах, сказал сам себе: «Не педалируй ситуацию». Мне нужен был твой эффект присутствия сам по себе. И я никогда бы не позволил настаивать на чём-то большем.
Потому, когда пришла пора, и народ пожелал раскладывать туловища по местам проживания, я отдал право выбора тебе…
Проснувшись утром, мы с Плотниковым и Лебедевым варили похмельный супчик и курлыкали негромко о работе, чтобы не разбудить наших женщин и Авдеева с Горловым.
Потом, по их отъезду было то, что было, и я не собираюсь снимать с себя отыетственность, что я всё не до конца продумал.
Главное – было найти выход и не оставлять печаль и недоумения в твоих глазах.
Я думаю, что после того, как сейчас будет написано, что я люблю тебя, никто не заставит тебя разорвать и съесть это письмо? Я считал себя умным и внятным. Думал, всё затеянное тобой и мной – не более, чем сказка, игра.
Я и сказочничал, создавая атрибуты этой сказки в окрестностях моей квартиры. Но! Это важно. Приехали мои друзья ещё с давних лет – Горлов с Авдеевым. Приехали люди, которые хорошо ко мне (и к тебе!) относятся с более поздних времён.
Дорогой мой человек! Если кто-то считает наши отношения недоразумением – это в силу того, что мы их не выставляли напоказ. То, насколько мы были близки, стало откровением не только для дальних, но и близких. Прости им этот шок. Даже Горлов забыл одну вещь. Он помнит её на уровне нашего с ним пьяного мотания по центру Свердловска.
Ты тогда лежала в этой одноэтажной больнице, откуда писала мне записки карандашом, кои после этого я оклеивал плёнкой, чтобы сохранить. Меня же тогда, почему-то, носило по ночному городу именно с Горловым.
Он забыл. Мы, уже под утро рвали цветы с клумбы где-то в центре города. Вдруг голос: «Вот вы, гады, цветы обрываете, а утром трудящиеся пойдут на работу – здесь разруха и ничтожество». На что мы повернулись на голос и ответили, что завтра воскресенье, а потому никто завтра этого и не заметит, а травка, мол, и за день нарастёт».
А после я нёс в ночи эти цветы туда, где ты делала аборт, сурово перед этим сказав Горлову: «Подожди, я к своей женщине».
Горлов и ждал за углом, а я барабанил в ночное окно, пока ты не выглянула. Я отдал тебе клумбовые цветочки, сказал что-то невнятное, ты слабо улыбнулась, и я пошёл в ночь, дождь, с Горловым, так и не объяснив ему по сию пору, кого фига мы тогда делали в конце улицы Луначарского.
Сразу после этого ты уехала в Челябинск, а я в Асбест. Как в ту пору ты писала мне: «Ты тоже был один и хотел слушать только свою боль».
Я не верю в Бога, но если бы ты позвала тогда! Но ты писала: «Никому никогда не прощу, что не гладила этим летом рижскую мостовую».
Я в Асбесте пил портвейн с одноклассниками, не улыбался и был задумчив не в меру.
А потом мама передала мне твоё письмо из Челябинска. Ты намеками говорила о том, что могла бы приехать в Асбест перед отъездом из Свердловска на картошку.
Потом телеграмма из Челябы и я встречал тебя на автовокзале. Ваш автобус сломался, и я с ума сходил. Выходит из дверей автобуса лёгкая по отношению ко всем сутолокам судьбы Корниенко и улыбчиво говорит: «Женик, мы задержались, зато я грибов привезла».
Какие в… грибы. Пришли мы домой часов в одиннадцать вечера. Мама грибы быстро почистила и развела нас спать. Меня – как обычно – на пол. И – как данность – ты тут же была рядом.
А утром – грибы с картошкой.
Я не пытаюсь сейчас нащупать свои и твои ошибки в наших отношениях.
Знаю и помню одно – ты повторяла это не раз – я слишком бесповоротный и не гибкий. Тебе же хотелось мягкого и ускользающего. На это пойти я не мог. На иное не могла пойти ты.
Я человек, который работает и живёт деталями – лёгкий поворот темы, непредсказуемость её для меня более значат, чем стройно выстроенный и проверенный логикой сюжет. Хотя и это очень важно и я никогда не манкирую этой возможностью подступления к теме и заключением её (хи-хи).
Пишу тебе – а меня бросает в не умность. Как будто бы на нескольких листах можно объяснить жизнь – от начала, связанного с тобой и до бесконечности, которая, увы, мне, Тарасову, может оборваться.
Я очень долго искал тебя.
Звонил Горлову, Авдееву… Надоедал КГБэшникам… Просил не раз у Тольки – дай мне телефон её мамы в Челябинске. Горлов деликатно отмалчивался, видимо полагая, что ничего хорошего в твою жизнь я не добавлю.
Известный тебе нестандартными приёмами рукопашного боя Авдеев, знающий, причём, выходы на свердловских гэбистов, скромно отмалчивался. Тогда я затеял книгу «Меняю Е-бург на Свердловск». Вступил в половые отношения со всем нашим бывшим курсом, включая его мужскую часть, и стал ждать – что же произойдёт?
Они не верили, до последнего, что у меня это получится.
Фигушки.
Я тряхнул их очередной раз.
И заставил сделать вторую книгу. И вот тогда то, в июне 2008 года, скрепя сердце, Горлов сказал, что нашёл тебя.
Я тут же ответил – всё, ребяты, я не при делах. Третьей книжки от меня не ждите, а лучше я упаду от любви к Корниенко. Что последовательно я и начал делать.
Но, оказалось, я не одинок, и тебя, солнце, любит в этой стране больше людей, чем я мог ожидать!
А ты-то, ты-то… Как тебе не стыдно?
Мы сто лет тебя не видели и каждый – пусть по своему – был искренне открыт тебе.
Что для тебя тогда значат слова, невнятно сказанные мною о том, что кто-то там с нашего курса (был – ли он?) тебя не понимает?!
Да для тебя достаточно находиться под защитой, как ты говоришь, стопудового (мать, ты переоцениваешь мои резервы) тела – ну, типа гренландского кита, чтобы фыркнуть на все неудобства этой страны, включая её метрополии!
…Я не навязчив. И, в силу многих причин, не пытаюсь смотреть далеко. Твой характер – я не знаю его сегодня. Но, думаю, что он не изменился в главном – я сильно становлюсь переживательным…
У меня не так много ранимых мест. Мама, сын брат… Ты добавляешь ещё несколько и, поскольку я, ничтоже сумняшееса, люблю тебя, ты входишь в ту область моих должествований, за которыми можно сказать и повторить трижды (хотя эпатаж и необязателен) последнюю фразу из твоего рассказа «По дороге домой».
Обойдёмся без словесной эквилибристики: я люблю и жду тебя каждый день.
А письма…
Они мотались за мной и со мной по недрам шинелей, командирских сумок и прочего военного имущества. Неужели ты могла подумать, что я отдам их кому-нибудь за просто так?!
Пишу сейчас – и опять жуткое неспокойство.
Думаешь, почему я без печали отдал тебе все твои письма и записки? – да потому, что я их помню наизусть.
Я оставил у себя только одну твою записку. И если ты не помнишь о чём она – пусть она скребётся о твою память.
Все эти дни, которые мы были рядом, я был воздушно счастлив, если можно так сказать о человеке со стопудовым весом. Да, – водоканализацию, включая душ, я починил.
Пухлые пальцы, бульдожьи щёки, чем ты там ещё меня порадовала? А – маленькие пухлые губки – я оценил, определения.
Но, в силу многих причин, фыркаю и закуриваю сигарету.
Я позвал и зову тебя домой.
Сказка, сказка…
Я – идиот, безусловно. Я попытался поделиться радостью, происходящей со мной со всеми, на время, забыв о главном постулате – нельзя быть солнечным на уровне сумрачных прочих. Мне мнилось, что все те, которых я два года собирал в команду друзей, порадуются за меня – не получилось.
Но – им же хуже. Моя ошибка, что я поделился их сомнениями с тобой.
Королева, поведи бровью и забудь все, что услышала и могла додумать.
Ты для меня всегда – только Ты, без наносного, окололитературного, придуманного невесть кем, невесть зачем, и в какой всуе.
На моей прикроватной тумбочке лежит хрусталик, подаренный тобой. И когда просыпается солнце, луч из хрусталика щекочет мой глаз и я сразу пытаюсь нащупать подушку возле – она еще пахнет тобой. И я иду заваривать чай и кашлять. И тысячу раз жалеть, что спал двое суток, когда это было непозволительно.
Тем не менее – первая кружка чая, налитая в ёмкость с витиеватой надписью «Прага», плюс первая утренняя сигарета – они возвращают к жизни. А деревянная сова, символ мудрости, подаренная тобой и роза, подаренная мной, которую я засушил в бокале, диктуют мне определенность моих сегодняшних действий.
Я что- нибудь съем, побреюсь под музыку «Аквариума», вытру морду лица белым пушистым полотенцем с запахом твоей удивительно творческой головы и буду собираться на работу.
Да, главное – не забыть мобильный телефон… А то – вдруг ты позвонишь? А я и знать не буду, что ты собираешься вернуться домой…
P.S.
Ты уехала и звонишь мне каждый день – взялся ли я за работу?
Я взялся за работу, Ирик.
Коли уж ты напоминаешь мне об этом.
Но, странно было бы, согласись, чтобы, не видя тебя столько лет, и проводя с поцелуем руки в аэропорту – приехать, почистить зубы и побрившись, шлёпать в Дом печати и заниматься писанием чего бы то ни было?!
За кого же вы, сударыня, меня держите?
Прага – это далеко. Мосты там красивые, а реки – широкие.
Авдеев в Интернете уже нашёл план её улиц, пробил, что туда летят самолёты нашей авиакомпании – и всё – с печальными вздохами.
Ты пока подбери тот мост, с которого мы совершим прыжок – один из твоих эпатажей по телефону – дождись меня, и я, хотя бы успею тебя спасти. Потому как мне – в весе гренландского кита не будет равных на вашем чешском мелководье.
P.Р.S.S.
Ты можешь шинковать капусту под нашу музыку, можешь не звонить мне больше в силу многих причин, но – поверь мне – это не имеет здравого смысла.
Поскольку в этой жизни у тебя не будет другого такого человека, как я.
Степень самооценки, поверь на слово, у меня вполне адекватная. И если мне хватало воли два года поднимать наш курс на издание книг, поверь, мне хватит шепота, чтобы ещё и ещё раз повторить тебе, что ты необходима, и без тебя уже – никак.
И, – безусловно – решение, как обычно – за тобой.
А что Тарасов?!
Евгений Тарасов
Тюмень, ноябрь, 2008