***

Юрий Роговцов      
                *  *  *
У начальника 9-ой станции вылез на носу, совершенно неожиданно, спелый красный прыщ. Начальник от удивления и горечи закрыл глаза, и захотел тихо умереть. Часы не остановились. Время шло. Поезд сошел с рельс. Много людей погибло. Еще больше было искалеченных.
Начальник станции сидел, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами и не видел, но чувствовал, как со смехом, рядом с первым, на носу лезет второй еще больший красный прыщ. - Это наказание. Это точно наказание, - шептал губами начальник. Он боялся открыть глаза и увидеть стоящую перед ним, прозрачную как водка в бутылке, фигуру ангела с карающей мыслью. И пока начальник в страхе ожидал еще пущего, еще более страшного наказания, перед ним, ожидая, мерцал на столе стакан на три четверти наполненный прозрачной, как слеза, вод-кой.
- Сёмка! Сёмка! Куда пошел?! Черт тебя подери. Да куда ты прешь, дура! Вправо, вправо прими. Оглох что ли. Да ты и впрямь спятил. Сюда. Сюда давай. Ну, дьявол! Ну я тебе щас ... - Начальника надо ...
Раздался выстрел. Сёмка мешком повалился на снег. Тишина.
- Я Вас действительно, ну действительно ... И так, что никогда в жизни ... Нет, Вы поверьте. Поверьте, ради бога, Настасья Филипповна, я честный человек, и со всей честью Вам заявляю, то есть объясняюсь по всей, как Вы изволили, форме. Я Вас действительно и навсегда. И так, что никогда в жизни ... Выстрел ...!!! - Ох ... !!!
Ангелы небесные. Да за что ж. Да сколько же можно ... , - шептал начальник 9-ой станции. А на носу, уже вздымаясь всё выше и выше, поражая своим могуще-ством и красотой, рос третий пунцовый, радостный прыщ.
- Сёмку убили.

                *  *  *
Лик ясный, лучезАрьем рожденный, пронзил мне сердце золотой стрелою.
Падают слёзы грусти на кровавый камень. Полна чаша зелья, удушья и          полумрака.
Падают слёзы грусти и разъедают камень.
Тихая песня, как просьба о пощаде.

                *  *  *
О, вечер молочных грёз, укутавший в одеяния травы жемчужины глаз. О, бе-лый шорох невидимых бабочек. О, стан блудницы, всосавший моё тело. О, кис-лый вкус на губах. Жёлтый вкус мака.
Коричневая горечь. Зелёная усталость. Душный вечер. Молчание песков в ре-ках немоты.
Свет.
                *  *  *

             В лунную гладь
             Кусок месяца
             Встревожил Диких Дев.
                Льётся музыка звёзд.
             Лижутся три Грации,
             Мокрым волосом ковыряясь.
             Томный пух взбесив.
               
                *  *  *
Много утекло времени с тех пор, как улетели птицы. Сгорбились горы и дере-вья, сбросив в землю седые годы, уснули в вечном ожидании. Могучие волны устали биться о мёртвый гранит скал, и легли в печальном унынии средь скорбных желаний. Но звёзды далёкие светили голубым холодом, укрывая взглядом безликие дали.
На краю чёрной горы, где когда-то плакала вода, и орёл согревал её шелестом крыльев и блеском ночных глаз, сидел КритабОр. Он не помнил птиц и деревья. Он не видел воду. Он родился, когда белый скелет орла отец его принёс в дом и бросил в красный огонь. Он помнил лишь запах, белый и едкий, как слеза, кото-рая скатилась тогда по его рыжей щеке, и бросилась шипя в пламя, и затушила его. Отец избил его, и обмазав затем жёлтым жиром, сбросил в море.
ОлАя подобрала его, спящего в голубой раковине, в ожерелье звуков. Критабор зарычал, но затем, высунув розовый ершистый язык, улыбнулся и промычал свои первые слова. Олая выкормила его грудью, белым тягучим молоком, горячим, как её нежные пальцы. Она выучила его громко свистеть и помнить о пище.
Долго скитался Китабор в воспоминаниях, в розовых ручьях чутких ожиданий, в пристальной слепоте своего мычания. Он звал Олаю. Он помнил её вкус, запах, ветер. Он видел шорох её в земле, и долгими ночами рыл душу, сбрасывая перегнившие чёрные листья лет в тоскливое волнение моря. Он устал. Он состарился. Незнакомое чувство говорило ему, что  скоро он закроет глаза, и душный воздух вырвется из его липкого рта.
Много утекло времени с тех пор, как улетели птицы. Критабор не помнил их. Он родился позже. Он знал Олаю. И знал, что закроет глаза.
Где-то тихо прошумела музыка. Появилась и исчезла длинная серая машина. Дым сигареты лёг в воздухе комнаты. Рука расслабленно опустилась, глаза за-крылись.
           Горит жёлтая лампа. Висят в чёрном небе голубые звёзды.
                Тихо. Море. Сон.

                *  *  *
                Кажется, что всё, что мы произнесли,
                кажется гениальным.

Марсель. Возвращаюсь в лютую ночь. Воет ветер. Старухино окно на третьем этаже. Прелестница спит.
Чёрная ночь. И ветер бродит по улицам, да слышен скрип яхт. Воняет рыбой и дохлыми чайками. Их трупы поедают собаки. Здесь же торгуют пивом и селёдкой.
МорЭй говорит, что старуха потребовала с него полтора стакана крови. Но она стоит дороже.
Собачья голова валяется на дороге. От удара она ударилась о стену, и застыла.
Вальс Мендельсона играет в голове. Звучит гитара, гремят оркестры. А где-то мрут под шприцами бабочки, и идёт Герман Гессе.
Золотые яблоки бегут по дороге.
- Маргарет, налей ещё кофе. Этот чёртов дождь поднял настроение. Но мне сейчас так скверно на душе.
Это была статья в “Playboy”.
Вот и скрипучая дверь. За ней глухая лестница. Налево старая дверь. А за ней она. Спит. И иногда во сне вспоминает старуху. Тогда и я прихожу к ней, чтобы увести её в другой сон.
Мы бродим по Марселю, и встречаем меня.
   И мне опять снится старуха и она.

                *  *  *
                МЕТЕЛЬ.МОЛЧАНИЕ.
Чёрное кожаное кресло, в нём сидит он. Медные гвозди обивки потускнели. Играет Шопен. Крутится чёрная пластинка с жёлтым яблоком в центре. Напротив, в чёрном кожаном кресле сидит она. Гвозди обивки стёрлись, потускнели. Играет пластинка.
Он сидит, запрокинув ногу на ногу, коричневые туфли, шнурованные, серый костюм, в темно-серую полоску, светлая рубаха, развязанный тёмный-зелёный галстук. Напротив она, сжав колени, стройные длинные ноги, в чёрном чулке, тёмно-серая юбка, чёрно-серый свитер, бледные пальцы опущены на широкие чёрные массы.
Его глаза бледно-зелёные внимательно смотрят на её лицо. Длинные чёрные волосы, опущенные тени ресниц, розовые холодные губы. Играет фортепьяно. Он опускает глаза. Её колени. Её пальцы. Её глаза перед ним тёмно-голубые.
Светло-зелёный луч проник в тёмно-голубое. Холодное розовое, бледно-красное на нём. Чёрное льётся, звуки. Тёмно-серое, светло-серое, чёрно-серое, прохладно, чёрные массы, коричневое, чёрное льётся, ложится на чёрно-серое. Бледно-красное лежит на холодном розовым. Музыка, звуки фортепьяно бегут, обрываются, путаются в черно-сером, бьют в бледно-красное, летят разбегаются блики светло-зелёного в тёмно-голубом.
Темнота. Плотная тишина. Темнота, молчание, высота, ширина, пространство. Плотная темнота-тишина, ширина. Высота, пространство, чёрное, бесконечное, в точку сходящееся. Светится. Светится, светится, свет, светлое, светлота, светя-щееся белое, белое, белосвет, белое.

                *  *  *
                ПРОТОКОЛ № ...
Намедни, перед Троицыным днём, решил помещик Глебов Кузьмич, по про-звищу Иван, в баньке попарится, кости поразмять, тело жирное понежить. При-шла ему в голову эта мысля ещё неделю назад. И как наступило утро назначенно-го дня, всё в доме и на огороде и в свинарнике и т.п. пошло кувырком. Возились аж пар топором стоял. Наконец-то всё было приготовлено, и Глебов Кузьмич во-шёл в свои банные покои.
Баня у Кузьмича большая, тесовая, брёвнышко к брёвнышку, ни единой щели не найдешь. Разделся Иван Кузьмич, похлопал своё славное богатырское пузо, и тут на тебе. Дыра. “Не может быть.” Он один глаз прищурил. Есть! Он другой ... Батюшки родные, от такая дырища, как горлышко с под десятилитровой. Иван тут и окаменел. “Да как же так. Да как же это, быть да не может.” Ничего не понимая, он сел на лавку, и окутываемый клубами горячего пара, тупо уставился в сей объект непонимания. Через некоторое время он стал присматриваться и узнавать в дырке что-то знакомое. Наконец он усмехнулся, встал, и тут его, как было видно по нему, поразила интересная мысль. Мысль так понравилась Ивану, что он весь изогнулся, выворотил вперёд грудь, и так посмотрел на дыру, что от такого взгляда полопались бы от тайного страху и стыду все окружные помещики.
Он подошёл к ней, поднёс свой ... ,и с удалью, которая родится в русских му-жиках, вогнал его туда. Радости Ивана Кузьмича не было предела. Он был так горд, как будто только что взял Киев-град или Москву-столицу. Но гордые чувст-ва прошли, и Кузьмичу захотелось, просто-напросто, вынуть его оттуда. Он сна-чала слегка и лениво потянул, и вдруг ощутил, что при каждом малейшем про-движении его ... занозы так и режут бока, будто молодого поросёнка на церковные праздники, что просто хочется орать. Иван Кузьмич совсем опешил. Он не знал что делать и что кричать. “Как же так ...” Вдобавок к этому, на том конце кто-то резвился достоинством Кузьмича. Иногда становилось так щекотно, что бедный Иван Кузьмич должен был проделывать чертовски непонятные выкрутассы, комментируя это идиотским смехом. Несколько раз люди Ивана пробовали войти к нему. Они ужасно переполошились, и не знали, что стряслось с их хозяином. Но хозяин только диким голосом орал и запрещал им входить, и даже подсматривать, так что страх их дошёл до предела. Вздумали послать за госпожой и за батюшкой в церковь.
 Но тут по двору промчалась на бешеной скорости, расшвыривая всё вокруг, бричка, в которой сидела Марфа Ивановна - дочь барина, и с нею рядом красавец офицер, с длиннющими, закрученными штопором усами.
- Барышню! Барышню украли!!! - неслось со всех сторон. Иван Кузьмич сделал отчаянную попытку. Его вопль поглотил всё. Лишь позже, когда он затих, было слышно как офицер в уезжающей коляске говорил своей даме:
Мы над поручиком Лютиковым и не такие фигуры проделывали. Вот намедни ... Ну надо же ... !!! Ха!

                *  *  *
                ПАСХА
Голубые купола с золотыми крестами отпечатались на светлой глади неба. С запада порывистый ветер гнал на них клоки серых дождливых туч. Пригнулась трава в лугах, волновались ветки деревьев, надвигалась гроза.
Деревенские мужики и бабы, кто парами, кто сам по себе, словно мусор гони-мый ветром, двигались по просёлочной дороге в церковь. Звонили колокола, на-чиналась служба.
Пётр сидел за столом, накрытым белой скатертью в красных петухах, с уста-новленным на ней большим, по случаю праздника, начищенным самоваром, та-релкою с варением из бузины, ещё тарелкою с густым рыжим мёдом, и пило ды-мящийся чай из белой в красный горошек чашки, взятой, опять же по случаю праздника, из буфета, за стеклом. В открытом перед ним окне, вдоль по дороге, пересекающей луг, шли мужики и бабы в пёстрых одеждах, с узлами, направляясь в церковь. Ветер дул. Белые занавески на окнах бились на ветру, словно две белые птицы.
Пётр сидел, пил чай, разглядывая идущих, и тянул время. Сегодня с утра он начисто вымылся, смазал волосы маслом, надел на себя новую, купленную недав-но в городе, атласную красную, словно огонь, рубаху, синие, купленные в той же лавке, широкие штаны, на ногах поскрипывали, вычищенные до блеску салом, сапоги, уже не совсем новые, но имевшие вид. С самого утра Пётр собрался в церковь, но сейчас горячий чай пропарил всё его здоровое тело, покрыл его рас-красневшееся, словно рубаха, капельками пота, и усадил на стул, с которого, как показалось Петру, он уже не встанет до второго Христова пришествия. Обыкно-венную и любимую Петром пустоту в голове залил тот же чай и теперь распирал паром и давил на глаза и уши. Отяжелевшее разбухшее тело ввалилось в стул. Дрожащие от слабости руки с трудом подносили дымящуюся чашку к мокрому от пота лицу.
Звонили колокола. Народ собирался в церкви и слушал пение дьячка, усердно молясь Богу. Прогремел гром. Всё кругом зашумело, разволновалось; и с набиты-ми толстыми, серыми тучами неба бросился на деревню, на церковь, на окружные луга крупными каплями дождь.
Наступившая темнота вместе с сырой прохладой ворвались в открытое окно, затопили всю комнату, и потопили в себе Петра. Теперь уже было поздно идти в церковь. “Да ну её ...”, - подумал Пётр, и мысленно для себя махнул рукой в ту сторону, где на тёмном взволнованном небе виднелись голубые купола с матово-жёлтыми крестами. Пётр поёжился от на липшей на него сырости, и полез правой рукой под стол. Оттуда он извлёк достаточных размеров бутыль с ясной, проце-женной самогонкой, который с утра от себя туда запрятал. Придвинул ближе узе-лок, с которым собирался идти в церковь, развязал его, и принялся с медлитель-ным спокойствием очищать от синей, зелёной и горчичного цвета скорлупы забе-левшие в его руках яйца. Когда это занятие было окончено, он с той же рассуди-тельностью налил в белую с красными горошинками чашку из забулькавшего бу-тыля прозрачную крепкую самогонку; но прежде чем выпить, отщипнул от рядом стоящей, купленной в честь праздника, мягкой булки кусочек, поднёс его ко рту, и, понюхав, зажевал. Когда принадлежащий этому дню ритуал был исполнен, Пётр поднёс к себе чашку и выпил, немного поморщившись. Посидев некоторое время в ожидании “эфекту”, за которое лицо его ещё больше раскраснелось, зара-довалось, а глаза увлажнились. Тогда он вновь опрокинул бутыль, налил в чашку “прозрачную”, и с неким достоинством, будто за ним смотрят со стороны, выпил ...
Дождь прошёл. Люди возвращались из церкви домой. Прояснело небо. Пётр спал.

                *  *  *
                ДУША
Извозит её по камням, по булыжникам, измочалит в грязи да помоях, зальёт ей в глотку, словно девке паскудной, винища гнилова, да за волосы, да рожей в грязь, да по морде кулаками, да ногами, пока смех остервенелый иссушит, испе-пелит мозги его, выжжет глаза, да успокоит.
Тогда отдохнув и проспавшись суток трое, возьмёт он её, и как рубаху высти-рает в порошке да мыле, отбелит, высушит на солнышке, выгладит утюгом; и сам помоется до красна, почистится, да и наденет её, словно новую, и давай ходить по улицам красоваться, да нос задирать, да всем её чистую, белую, накрахмаленную на показ выставлять и хвастаться, и гордиться.
Так и ходит петухом, пока воротник не засалится, да манжеты пообтрепаются. Глядишь, и пуговицы не все, да и прореха под мышкой, и пятна кое-где жирные. Так и носит её, донашивает. Сам не бритый, грязный, под ногтями черно, а изо рта нечищеного уж перегаром разит. Находится так, наносится, понашатается пьяный по кабакам да углам грязным. И потом с глазами мутными, отупелыми, слезящимися, красными, в истерике пьяной начнёт рвать её на себе, и рвёт её до крови, до исступления; пока кровью красной не утопится. Тогда упадёт замертво, а из носа кровь тоненькой струйкой течёт, так и засохнет на шее небритой. И бу-дет спать долго и глухо, и потом проснётся.

                *  *  *
                ПОПУГАЙ
                (трагедия)
У моего друга, художника, жил попугай. Настоящий, большой, говорящий. Мой друг часто гулял с ним, и даже рассказывал как-то, что тот защитил его од-нажды от хулиганов. Правда потом долго за это выговаривал.
К моему другу часто приходили приятели, и подолгу беседовали о жизни, фи-лософствовали, говорили об искусстве. И попугай настолько приучился, что сам стал говорить словами хозяина и друзей. Вскоре он уже читал моему другу мора-ли, осуждал его образ жизни и саркастически высмеивал его идеалы.
Так прошло несколько лет. Пока мой друг не достал ружьё. Но когда он прице-лился, попугай бросился ему в ноги, начал реветь и говорить, что не заслужил этого, что он всегда любил и уважал хозяина. Но когда опасность миновала, он взлетел на форточку, и перекривляв и обсмеяв моего друга, улетел.
Иногда он являлся ночью, обвинял и грозил расплатой. Вскоре моему бедному другу стало казаться, что это ужасный призрак и плод его больного рассудка. В конце концов, он сошёл с ума и застрелился.
Говорили, будто попугай приходил к нему на могилу и что-то важно втолковывал. Вскоре он умер. Видимо, от старости.

                *  *  *
                БЕЗ ЗНАКОВ
Чтобы слизать зеркало со взгляда росы. Лечь немотой в камень устах поросших луной. Начертать слезой в долгом шорохе губ ночи освещенной дыханием мил-лиона огней. Чтобы царапины высь хрусталь отразила в крике совы со звездой льющей шорох в молчание неба. Чтобы семь прутьев ивы чёрными монахами гноящейся раной открыли слова горло чёрной пещеры змей брильянтовых песен ласки винных снов в зарослях звёзд. В родниках чешуёй поцелуев увитыми роз похвалой в панцирь ореха свиного ока на перстне каменной слезой в раковину ран. О скорпион летучей мыши залог обручальный переплёт серебряных нитей вероломство отчаяние стада бизонов сверкает луной пропитанный порох к глаз-нице в слезу превращённый рассказом звезды о весеннем жуке. Так плещется зыбь во вселенной в рассказе поющих свирелей чьи тонкие нити опутали паути-ной чащи бамбука и в крике и шорохе желанья скользнули в узор лабиринтов усопших в глазах черепахи начертанных на панцыре слов и слёз. Лишь в чёрном дупле браслет гранатовый кровью венчается смехом глуши лесной в застывшем прорубе маисовых зёрен в поющих табличках мерцаньями мыши летучей ожере-лья ночи камня зубы ягнёнка как взгляд поросших памятью древесных колец ско-пленье где тихий плач омоет луну шелестом бабочек крыльев.
О, воды царь, ты убил плод граната, ты узрел в его семени девственную грудь ГамахЕи, ты вырвал с корнем высокосный дуб и расщепил вековые кольца змей шипенье, как песнь о зримом.
О, майский жук, венценосец в любви, как крылья бабочек, как панцирь черепахи слово.
Живи!
                *  *  *
                ЛЕТО
                1
Мычали коровы. По кастрюлям и грязным тарелкам ползали хлопотливые му-хи. Светило жёлтое солнце. Во дворе деловито копались в отходах перепачканные свиньи. Гоготали гуси. Разноголосицу иногда нарушал пронзительный крик петуха. Вдали на голубом небе виднелась тучка, обещающая позже пролиться дождём. Иногда налетал шаловливый ветер и подымал в воздух пыль, травинки и соринки. После чего свиньи, гуси, мухи и петух ещё пуще волновались. В общем, шум стоял несмолкаемый.
Валя сидела на крыльце и, луща семечки, лениво вспоминала вчерашнего уто-пленника. Лицо у утопленника было бело-голубое и вздутое, и чем-то он был по-хож на Гришку. Так что лицо Гришки путалось с лицом покойника. Валька пыта-лась разъединить эти два лица, но назойливые мухи, лезущие прямо в нос и рот, мешали ей, и в конце концов разозлили. Так, что лицо Гришки полностью со-шлось с лицом утопленника, что даже злобно обрадовало Вальку. - Ну ё к черту, - произнесла она. - Все они одинаковы.
Через два дня утонул Гришка. Валька поревела немного на похоронах, и пошла домой выбивать семена из подсолнухов, по наказанию матери. Теперь, вспоминая Гришку, она вспоминала сразу обоих.
Был день. Такой же как и все. Хотелось дождя.
                2
Прошло полтора года. Была зима. Мороз разрисовал причудливыми узорами окна, а за окнами на снежные сугробы всё падали с белого неба снежинки, будто появляясь ниоткуда, и исчезая в белом, белом. Избы жарко топили, из труб стру-ился неторопливо серый дым. На работу не ходили. Да и какая в деревне зимой работа, разве что накормить скотину, подладить на весну машины, а так ничего. Сидели дома, пили чай и самогонку, ходили в гости, смотрели телевизор, играли в карты; и всё с ленью, будто в спячке, даже ругаться не хотелось.
Валька вот уже шестой месяц, как была беременна. Она уже привыкла к живо-ту и к той ленной тяжести, которую он придавал. Лёжа на печи, она лущила су-шеные семечки, тупо уставившись в живот бледно-голубыми круглыми глазами. Иногда словно в дрёме, она представляла будто живота уже нет, но ребёнка не представляла. Она ждала весну, ждала лёгкость и весеннюю свежесть, ждала ко-лючих Колькиных усов и крепких мокрых его рук, которые тискали уж очень сильно. А сейчас Кольке она не нужна: она пузатая, и не хочет он дитя, и женить-ся не будет. Всё это старые разговоры, до сих пор мать косо смотрит, но уже ни-чего не говорит.
Вдруг Вальке вспомнился, из ничего, Гришка. И подумалось, что он бы женил-ся, и взял даже с чужим ребёнком. “Если бы знал”, - подумалось Вальке. И вспомнился Гришка, вспомнилось его глуповатое лицо, и вспомнился тот - вто-рой, с бело-голубым лицом.
“Скорей бы весна”, - подумалось Вальке.

                *  *  *
Было душно. Воняло мочей.
Миколка пошёл в лес. Пока Дуня разогревала сковородку. Степан тянул козла за хвост.
Григорий, сидя в камере, вспоминал Тришку и жену его, Миланью. Подошёл ХрипОй и сквозь зубы процедил: - Сука.
Катюша следила за полётом мотылька, ковыряясь в носу. Митька бегал вскач по лугу и хворостиной сбивал головки цветам, представляя себя ЛЕвиным.
Было душно. Багор шёл по лесу. Встреча с Миколкой напомнила ему о Трифо-не, его жене, Миланье, Катюше, Митьке, о Левине. “Что же решит Гаврила”,- ду-мал он, заметив на лугу Митьку и Катюшу.
- Сука, - еще раз процедил Хрипой и отошёл к нарам, где Левый, Гусь и Моча-ла играли в карты. Оставшись один, Григорий вновь представил Миколку, уходя-щего в лес, Дуню, разогревающую сковороду, и почему-то ему привидился БагОр.
Багор шёл по лесу, после встречи с Миколкой, и, вспоминая Трифона и его же-ну, косился на луг, где размахивая хворостиной, скакал Митька, а Катюша, лёжа в траве, наблюдала за мотыльком.
В камеру вошел Гаврила. Гаврила был здоровенный мужик, и этим он был схож с Яшкой. Но в отличие от рыжего Яшки, был чёрен и с густой окладистой бородой. Как и Матвей - его брат, он был кривоног и чуть горбат. Глаза имел го-лубые, какие были ещё только у Фомы, и расплющенный нос, от удара, в детстве, Кузьмича. Говорил он размеренно, как бы в нос, но в ярости кричал громко и как-то визгливо, прерывисто. Гаврила был самым сильным в округе из мужиков. Единственно, кто мог мериться с ним силой, это Лука - сводный брат Григория. Поговаривают, будто Гаврила избил Трифона, и обрюхатил его жену, Миланью. Но после чего одумался, и в наказание отрубил топором себе безымянный палец на левой руке.
Образ Гаврилы исчез. С нар доносилась ругань. Гусь с Мочалой сцепились и катались по полу, стараясь ухватить друг друга за волосы. К Григорию подошёл КудИла, раскачиваясь из стороны в сторону, он поднимался вверх. А когда Гри-горий присмотрелся, то увидел, что это не Кудила, а Дуня со сковородкой в руке.

                *  *  *
                ЛОТА
                сны - кто не жил в них
Вновь закрываю глаза.
Вновь призраки тумана спускаются ко мне, обнимают меня бесшумным теп-лом, укрывают прозрачным, невесомым, бестелесным. Вновь стараюсь я собрать пустые шорохи - бессонные мои сновидения - исчезающие пятна.
                Лота, Лота - исчезающее а повторении слово.
Лота - признак слова - заклинание, брошенное в колеблющуюся глубину.
Нет - не вижу -
не вижу ...
Как полон мир бесконечной растительности и ощупи. Как полон он тобой, напоён губами твоими влажными, с которых я пил росу томлений - утешительную усладу.
Но нет тебя.
           Нет.
О безглазая память, в которой нет тебя. О пустые усохшие мои руки.  О тело - кости мои. Почему не горите вы пламенем её - пламенем о ней.
  Но нет её.
           Нет тебя - Лота.
                Нет ...
                Лота,
                Лота - неустанное слово -
                ищущее, зовущее, глухое,
немое слово -
              имя.
                Лота.
И призраки - пятна невесомые - без шороха - без тела - без слуха -безглазые - безгласые призраки кружат -всё кружат без ветра около души моей - ложатся в неё - исчезают - пустеют - смолкают - пустеют душу мою трепетную - сонливую - сонную - спящую.
       Но нет тебя в ней, Лота -
                Нет.
Засыпаю я, не видя тебя - не видя вновь тебя. Засыпаю навсегда без тебя - без тебя, Лота,
                Лота ...
                засыпающее слово -
                слово -
                слово ...
Открываю глаза.
Свет. Звук. Тысячи света. Тысячи звука ...
Сколько стен - молчащих, тайных ... сколько гостеприимных, чужих, глубоких, забытых комнат ... сколько поющих, шумящих, открытых, кричащих лугов, лесов, озёр, неб - видели мы с тобой - видели глаза мои. Сколько разных тебя - видели, смотрели, наблюдали, тайно любовались они.
Но ты всё та же - всё те же ресницы, закрывшие глаза, всё та же - своя-чужая -спящая с открытыми, припухшими от поцелуев снов губами - своими-моими алыми ранами души. С каким страхом и трепетом вора тянулся, крался я к ним. Как таил дыхание и чувства свои. Как рвали они душу и грудь мою - когда я при-касался к губам спящим твоим - не ждавшим-не видевшим меня - тайно крадуще-гося - тайно набрасывающегося.
Но ты резко убегала, холодно убегала губами - жестоко просыпалась от меня-от снов. И не давала мне волосы вороньи свои, и не давала мне глаза безжалостно чёрные, и не смел я согреться в пальцах твоих.
Всё забрала ты у меня. Всё и память.
                Лота,
                Лота -
                неустанное, невыносимое слово.
                Лота.
В мае мы переехали в Грюнвельд.
Тихие булыжные улочки, тихие в цветной меланхолии дома, молчаливые вет-реные кафе.
Ты вышла из машины и, свернув за угол, исчезла.
Я заперся в гробу гостиницы. Был день, но я закрыл окна и сидел в темноте чужих голосов. Когда твой телефонный звонок разорвал мне сердце.
Это была - сейчас я знаю - наша-моя последняя ночь с тобой. Тогда я ждал, хо-тел, верил, что ты вернулась; и холод и немота ласок твоих - был стыд любви и жара твоего.
Но я рвал, мял, бросал стыд, я орал на стыд и топтал его босыми ногами свои-ми. И ты смеялась. И в звон смеха твоего лил я вино безумия любви своей - и знаю теперь, что сам пил его - напивался-пьянел - и пил в звоне бокальном смеха твоего.
... Утро проснулось, когда я устал.
Ты пошла принять душ - и плеск воды омывал моё напоенное тело, напоённую душу.
Я заснул под этот плеск - под это журчание - под этот шорох - под это исчезно-вение. Под плеск, журчание, исчезновение, засыпание тебя. Ты ушла в меня - в мою воду - в мой сон, и в нём утонула - уснула навсегда - забылась.
               Лота.
Вновь закрываю глаза.
Вновь слышать хочу-пить-плыть в воде той.
Вновь призраки тумана спускаются ко мне - обнимают меня бесшумным теп-лом своим - укрывают прозрачным-невесомым-бестелесным. Вновь пытаюсь я собрать пустые шорохи - бессонные мои сновидения - вздохи памяти моей безгла-сой. Вновь видеть хочу, ощущать, тянуться, красться, красть хочу тело твоё,тепло чужое твоё, сон тайный твой, дыхание жестокое голубиное твоё - Лота.
                Лота -
                Лота ...
                - неустанное, исчезающее имя -
                слово -
                Лота ...
Никогда не откажусь повторять ещё и ещё ...
Но нет тебя.
           Нет.
Забрала себя ты - забрала - ушла - уcнула навсегда в снах моих.
Вновь закрываю глаза.
И призраки - пятна невесомые - без шороха-без тела-без слуха-безглазые-безгласые призраки кружат - всё кружат без ветра около души моей - всё ложатся в неё-исчезают-пустеют-смолкают-пустеют душу мою трепетную-сонливую-сонную-спящую.
Но нет тебя в ней - Лота.
                Нет.
Лота -
      Лота -
            Лота ...
                засыпающее слово -
                слово -
                слово.
                Имя.

                *  *  *
                ( Я В ФЕВРАЛЕ )
Плачевный месяц. Месяц-насморк. Нависнет небо тёмно-серым, и засыпет го-род белым. Летит боком снег. Летит. Много, много. Затем меньше, всё меньше. Тихо падают редкие снежинки. Тихо и пусто. И так недолго. Вновь появится солнце еле тёплое. Зальёт белый город светлым прозрачным золотом. И начнёт плакать, плакать город. Плачут крыши. Капают слёзы с чёрных мёртвых деревьев, с изломанных их веток. Текут улицы,стекают дома. Люди заполняют затонувшие тротуары, разбрызгивая грязь, снуют автомобили.
Течёт снег с крыш плачем долгим, долгим. Льются за окном струйки слёз его, ударяются о землю. Кажется, что всё бродит, бродит кто-то под окном. Кажется всё хочет заглянуть в слёзные стёкла, увидеть текучую, плачущую комнату, сте-кающие стены в текущий пол; заметить льющегося меня, всмотреться, узнать что-то, что-то тайное моё, сокровенное, за текучестью, утекающестью.
Но я не теку, не утекаю, не вливаюсь с креслом в пол, не растворяюсь в воде его со стенами, не теку, не вытекаю за пределы его, за пределы свои. А словно слитая часть кресла, сижу откинувшись, не шевелясь, с закрытыми глазами; ино-гда подношу медленной рукой стакан, и вливаю в себя винную влагу - жидкость прохладную, терпкую, горло греющую, обжигающую внутри; и слушаю слова-немые мысли мои, с закрытыми глазами, в темноте меня. И так долго. Долго.
Открою глаза, и вновь стены, пол, потолок-комната, где я, как кресло. Протяну ленивую руку, возьму сигарету из пачки, зажгу спичку, поднесу огонь яркий жёл-тый к сигарете, задымлю; и смотрю на яркость жёлтую, на яркость всё умень-шающуюся, уменьшающуюся в размерах своих, и вовсе-стоп-исчезнувшую. Тогда закрываю глаза и дымлю, не видя. Открою чуть глаза, и смотрю на белый текучий дым, скрывающий, прячущий от взгляда моего, от мыслей моих стены, потолок, пол. Тает, растворяется, входит в изображение дым, вновь являя стены, потолок, пол.
А за окном, всё плачущим, всё льётся, льётся невидимый снег, всё ходит под окном кто-то, старается всмотреться в текучесть окон, хочет увидеть меня - часть кресла, в стенах с потолком и полом. Всё ищет желанием своим у меня тайное, сокрытое, мне неизвестное, ему страстное. И мысли мои тайно следят за ним, сле-дуют шагам его, вторят движениям его беспокойным, проникают в него, изучают, становятся шагами его, мыслями его, взглядом страстным его, стекающим в плачущих стёклах, текущим в стекающих стенах, потолке, мне, плывущем в кресле в воде пола. Слушают мысли мои стук сердца его, становятся стуком сердца его, стуком, слитым с плачем снега, стуком с крыш льющимся, падающим, ударяющимся о землю, о воду, текучую, текущую, вливающуюся в воды иные, разные, многие, утекающее в невидимое, в неслышимое, в несуществующее. Несуществующее.
Ходят дети у окна.
          Шаги, шаги ...

                *  *  *
                ГРОЗА
Чёрное небо, словно бескрайняя чугунная плита, нависло над деревней. Из него с силой по домам, земле, деревьям били холодные крупные капли осеннего дождя.
Старуха Евдокия стояла у окна, и с нетерпеливым ожиданием смотрела, будто уже в никуда, зная, что ливень не закончится ни через пять, ни через десять ми-нут, ни через час, а может будет лить весь день, всю ночь, весь завтрашний день, и так не переставая, всю вечность, словно Второй всемирный потоп. Старуха от-ходила от окна, ходила взад вперёд по комнате, останавливалась, от слабости опиралась у стола, украдкой смотрела на образа святой девы Марии и Иисуса Христа, висящие в тёмном углу, и вновь подходила к окну и нетерпеливо ждала. Перед глазами у неё иногда появлялось строгое белое лицо Миланьи. “Сейчас, сейчас иду, - говорила в мыслях ей Евдокия, - сейчас”. Но белое лицо Миланьи оставалось всё таким же сурово-спокойным, а затем постепенно тая, исчезало.
С Миланьей была связана вся долгая жизнь Евдокии. Такая долгая, что она её совсем не помнила, лишь смутно последний год, может два. Вместе с Миланьей они родились в этой деревне, вместе дружили с детства, ни с кем за всю жизнь не разделив ни дружбы, ни любви. Обе одинокие старухи жили на разных сторонах деревни, отделенные друг от друга огородами и дорогой, идущей от куда-то и ку-да-то. Иногда они встречались, если была хорошая погода или были силы. Одна приходила к другой, и подолгу молча обе сидели на скамейке у дома, безучастно взирая на улицу, дома напротив и жителей знакомых и появившихся. Ходила шутка, что одна без другой слова не скажет и умереть не смогут. И вот Миланья умерла.
Соседская девочка, которая приносит Евдокии хлеб из магазина, прибежала вчера вечером и сообщила ей об этом, и о том, что сегодня будут хоронить. Ни одно чувство, все они отмерли за долгую жизнь, не шелохнулось в старухе. Она знала, как и всегда, что пойдёт и проводит в землю свою молчаливую подругу. С вечера началась гроза, громыхавшая всю ночь, и утром перешедшая в долгий не-смолкаемый ливень.
 Евдокия стояла у окна, по которому лилась вниз вода, вновь отошла вглубь по-лумрака комнаты, подошла к столу, стянула с него клеёнчатую скатерть, с кото-рой посыпались хлебные крошки, и два таракана, упавшие на пол, испуганно раз-бежались в разные стороны, накинула её на себя, и вышла во двор. Капли бараба-нили по скатерти, ветер бил ими в лицо, по ногам, которые вязли в грязи. Евдокия прошла через сад, через огород, вышла на дорогу, и, перейдя её, вновь прошла через огород, сад, и вышла во двор Миланьи. На дворе никого не было, дверь в дом была открыта настежь. Она вошла в него, но и в комнате было пусто и темно.Евдокия села на аккуратно заправленную кровать, осмотрелась кругом, мельком остановила взгляд на лике Иисуса Христа, на единственной чёрно-белой фотографии двенадцатилетней Миланьи, опустила голову, и вновь перед глазами появилось строгое белое лицо её подруги. “Я ж пришла”,- словно прося проще-ние, нерешительно произнесла про себя Евдокия, и закрыла глаза. Белое лицо не-которое время ещё стояло, но постепенно исчезло, утонуло в черноте. Она ощути-ла, как сквозь мокрую одежду в её обессилевшее тело входит жар, как он напол-няет всю её, как она словно горит в огне, как начинается легко кружиться голова, кружится всё её тело, как всё быстрее и быстрее кружится она в этом чёрном не-видимом огне, которым и сама она становится ...
 Через неделю, когда обнаружили через соседскую девочку её исчезновение, и вошли в поисках её в комнату, то увидели лежащий в чёрном одеянии на белой простыне кровати в темноте комнаты труп, на почерневшем лице в разложившихся проталинах копошились черви. Развалившееся тело старухи вместе с простынёй положили в гроб. Кроме посланных колхозом двух мужиков и шофёра грузовика, никто не пришёл. Мужики затащили гроб в кузов, залезли в кабину, достали из-под сидения бутылку самогонки. “Ну что, за покойницу”,- пошутил один и, выдохнув в сторону, выпил. “Ну тебя ... .лядь, всякую .уйню под руку .издишь”, - огрызнулся второй. “Да, нашла старая когда помирать”, - закусив хлебом с луком, рассудительно продолжил он. “Так и эта ж, подруга её,- отозвался шофёр, принимая наполненный стакан и закуску, - тоже ж в дождь помёрла. Никто на похорона так и не пришёл”.»Кой дурак на них пойдет.Да старухам та и поминать,вроде как,нечем»-подщутил второй.
    Машина постояла еще несколько минут,затем с неохотою завелась и покатила по улице,увязая в грязи,и разбрызгивая её в стороны.Небо было ровносерым.Из него,не переставая,вот уже неделю,лил долгий холодный осенний дождь.
 
 
 

                *  *  *
                ДЕРЕВНЯ
                1
                По дороге
                Выползает из-за холма
                гадина ползучая, рыжая,
                косматая, с мордой репчатою -
                солнце красное.
Понатыкано дряни всяченной, роится погань в багряных узорах на скатерти, шитой калачами да пряниками узорными, самоварами да тарелками всякими, со всякой всяченою понаваленной. Рылится рожею репчатою косматое рыжее огни-во, плюнет визгом бабьим смородинным из уст вишенных, сволочной бранью вымазанных. Плюнет брызгами семечек слюнных в поросячьи глаза лугов, изум-рудами мух изгаженных.
Тихо на кладбище средь крестов молчаливых. Воет глухо детство ящиком де-ревянным, полоснёт слезой по щеке, утыканной жёлтыми веснушками. Молится попадья, задом толстым повизгивая, коркой мозолистых пяток скрежеща по полу дубовому; с образАми на стенах понавешанными; с глазами своими бабьими, свиным жиром залитыми, с дерьмом в волосах пакляных, намазанных маслами вонючими, да сплюнутых изо рта едкого, плотника-дурачины одноногого.
Мылится облако в вонючем вареве пруда, гадиною разною засиженного и об-грызанного; с дурою грязною берёзою, и та, словно дева белая, свой лик сахарный влепила в гниль водяную, с нечистью едкою, ехидною, ядовитою; с мордою солнца косматого, с мордою репчатою на скатерти, понатыканной узорчатыми прелестями, с тарелками да самоварами. И воют мухи голодные, проклятущие, и гогочут гуси разные, и свиньи рылами своими в хлебную вонь суются, сёрбают пятаками гниль водяную.
Жарко, липко, потно. Руганью липнет к спине рубаха кумачевая. Лезет в рожу день запахами трав и цветов вонючих, пылью дороги костлявой, что костями пальцев своих пережуёт с соками зелёными, да отрыгнёт в пыль придорожную, в чертополох сухой парня красного, молодова.
                2
                Трактир      
Беснуется, клокочет тварью вспученной, бельмами, налитыми мутью самогон-ною. Словно глазами рыбьими, головы мужицкие затекли, занемели, загорланили. Всё мутится, булькочет в вареве мути вонючей, мозгов распаренных. Блеснёт глаз бельмом белым в мясе розового века, стечёт слеза пьяная. Ощетинятся зубы жёлтой гнилью, вылезут дуплами-пнями чёрными. И пойдёт язык ершистый, рыбою глухою, биться о стены бревенчатые бани распаренной красной вонью воющего рта. Заорёт мужик, как гармонь зарезанная. И стучит колокол железом чугунным по мякоти изъезженной, мозговой жижи, топи отупелой, в голове мужицкой.
Баба в озере стоит. Ноги здоровые, белые, столбами срубленными пробили жи-вот гадине. Ковыряется, мечется гнида разная, лезет под подол тысячетонный. Лезет мордою красною тварь ползучая, косматая. Лижется грязью слизкою, жмётся, ласкается вода рвотная, сытая дохлятиной собачьей. Моет баба жёлтые космы водорослей, задрав подол, бросив морду спелую на ляжку белую.
Летают одуванчиками на зелёной скатерти луга белые пушинки овец блеющих. Свистит в дудочку пастушок молодой, спелый, как яблоко наливное, сахарное.

Ночь. Замазала дёгтем, облила смехом едким, чёрным по колючим головам игольчатым чертополоха. Напоила жутью овраги. Плодится нечисть проклятая, светом месяца защищённая. Липнут друг к другу жирные языки тел, трутся до красноты, до рвоты полюбовной. Маются духотою банною, словами смрадными. Рвутся глотки собачьи, пенится слюной бешеный лай цепной. Злостью жёлтою, застывшей в глазах волчьих, блеснёт яростью меченной огонёк избы ночной.
                3
                Сон
Шуршали слова, жужжали слова. Ворожбой да наговорами, шепотом шепеля-вым, постукиванием да покрикиванием открывала старуха ветхая омут зеркала серебряного с оправой оловянною. Всё ходила кругом да приговаривала, да на-шептывала, да наговорила.
 Горят звёзды остроконечные в звёздной глади. Выходили девы белые с косами золотыми. Бросались в чёрную гладь, плыли. Проронены монеты золотые в чёрным чёрном потеряны.
Зашумело, забилось, упало, накрыло. Платком чёрным с цветами да ягодами красными, с кронами листьев зелёных. Песней далёкой лебединой, плывущей в небе, крылом белым, облаком лёгким, ветерком милым
Светлеет кругом.
                4
                За околицей
- Уж проснулось солнышко ясное в небе чистом. Уж и птички поют заливают-ся. И радуется всё кругом не нарадуется. Проснись мой миленький. Проснись мой родной. Цветочек мой аленький, ягодка моя спелая. Открой глазки свои голуби-ные, улыбнись губами алыми, щёчками сахарными.
Яблочко наливное, да на тарелочке белой, да с голубою то каёмочкой
            Ах, хорошо то как.

                *  *  *
Белые слёзы - золота шолки, нитями росными вьются, кружат. Ветки зелёные запахом полные, дутые девы сонливо дрожат. Взмахом лесистым трущёбная чаща звуки лениво уложит на дно. Леший сварливо, глазами туманно, выпьет желтею-щей тыквы вино. Тихо без шороха жмутся в стороночке, косы подвязаны светлых сестёр. Вдаль уходящее слово скользящее, звёздочкой талою гаснет костёр. Молча на кладбище, черно стоящие снов обветшалые  гнутся кресты. Рдеюще плачаще слезами гранными, ало губасто прижмутся кусты. Долго задетая песня порваная будет кругами устало бродить. Вскрикнет и смолкнет гармонь шепелявая, хлебную кашу примётся варить.
Кони небесные струнные носные, искры червленые в чёрном горят. Месяц ли-монный, стокислою долькою, кружит с девицами весело вряд.
Всё залилося гранатовым маревом, пьется и плещется в яром тазу. Бабка спро-сонок столетняя вялая гонит колючей тропою козу.
Всё исчезает в тумане зачаточном, в поле, в поле белослезном, в складках ше-пота шелка.

                *  *  *

В дали синеет рыжий луг полузакрытыми глазами. Жужжанье мух наводит вой над золотыми образАми. И тут и там во тьме пустой сверкнут заталыми глазами, умрут, уснут под мирный бой, блеснут усталыми косАми.
Вон пёсий лай удушит ночь. И в неге чёрной истощенной забудут звёзды про земной зелёный гравий испещрённый. Серебряные ручейки, как звон монет, об-моют руки. ПредрассветнЫе васельки заноют сладостные скуки.
Но вот придет, идет пора предвишневОго обрамленья. Вспорхнет полетом мо-тылька стасемиструнное веселье. Взмычат коровы вдалеке, утонут в запахе поте-нья. Удушит зной, как жук лесной, лелея цветозлато пенье.
Уйдет усталая пора. Погаснут мухи. Схлынут реки. Уснут забытые слова. Сомкнут глаза, закроют веки.
Всё здесь как будто навсегда. Всегда, на веки и навечно. Бежит и падает с кам-ней косматый месяц быстротечный. И солнце, взор свой оголив, распустит дали, словно косы. Уйдут в зеркальные пруды жженосеребряные осы.  Омоют веки и затем отхлынут в сумрачные росы.
Уснут.

                *  *  *
Коричневой памятью красные слёзы льются в белое наугад. В лазурном синеве желтые росы жеманнятся с жемчугом белым в ряд. Грустно смотреть на потухшее розово. Больно увидеть зеленую сладь. Бурное белое с жемчугом розовым кисло целуются в желтую прядь.
Было коричневым. Стало без памяти. В белую просинь слово упало, как солнце в море, в коричнево-белое, в глаза со стороны, в памяти лунный шепота взгляд.
Усни наугад.

                *  *  *
- Я надеюсь, маэстро, что это Ваша не последняя история?
- Нет, конечно. Я могу Вам рассказать о шахском тибре.
В стране жемчугов и алмазов, в прекрасных райских садах, в пении диковин-ных птиц бродил Тибр-великий наместник престола грозного шаха. В золотых причудливых клетках пели его невольницы. Среди них была одна ...
Горело сердце его, как солнце, и боль вела его меж сказочных изумрудных де-ревьев с яркими живыми плодами.
И открыл Тибр клетку, и схватил её. И умерла птица в огненном его объятии. И сгорел смертью Тибр.
И исчезли райские сады.
Так перестал существовать великий наместник великого шаха, шахский тибр Тибр.
- Спасибо, маэстро. Вы рассказали удивительную историю. Мне очень запом-нилась та, которую я слышал от Вас вчера. О тех великолепных белых майских каштанах, что причудливыми тенями упали на серую плоскость. А вправо горел закат, пляшущей кровью, и звон Солнца плескал жемчугом в розовую мякоть.
- Да Вы и сам мастер рассказывать разные небылицы. И немало меня удивили, поведав о том, как Ваша чёрная кошка стала ночью белой. Не могу поверить, что она начисто испачкалась молоком. В то время, когда за окном гремел гром, и спо-рили две женщины. А Вы видели всё это во сне.
- Почему вздор. Просто Вы сейчас спите.
- От чего же сплю?! Если угловой радиус расщепить касательной кривой, то в точке Абсолюта возникнет лучевое кольцо, способное продлить бесконечное множество сияющих осколков, которые в цифровой системе обозначали бы число ocumus. Это и есть та делимая ломанная, о которой говорил Гелиос.
Применив эти теоретические знания в практике, я получу “ровное количество”. И могущество моё будет не ограничено.
- Это всё очень интересно, что Вы сказали. Но так как Вы являетесь собакой. То у Вас, при слюновыделении, появляется щёлочь, испаряющаяся в облако. А ночной кот светом своих зелёных глаз отразит луну в чёрной воде. И любовь, о это великое чувство, возвысит небо, в полет призрачных звуков. Я скажу тебе это слово. И она очарует тебя, и, похитив твоё сердце, завладеет тобой. Я люблю тебя, Эзуэла!
- Вы, мой дорогой, перекислили перец. Теперь это невозможно есть. Придется идти в ближайшую гостиную, чтоб прихлебнуть там бурду. Черт подери. Испор-чен весь день.
- Извините, дорогой маэстро, Я вовсе не хотел говорить об этом. Но сегодня моя горничная забеременела. И у меня всё утро в ушах плач ребёнка. Мне право очень жаль, что я не могу вытащить его из них. И даже вижу порой крупные розовые его губы у Вас на столе средь салата.
- Вы сошли с ума!!! Прочь из моего дома!
... Молодой человек, лет тридцати, бьёт в комнате кулаком. Старик падает на колени.
Занавес.

                *  *  *
                Говорят, что голос большого русского колокола
                воспроизводит имя Ива-а-н-н-н ...

               БАЙКА - БАБАЛАЙКА
                -Балалайка
                -Сам дурак   


... Но лимонное, вяло, и в кисло-сладкое, вместе, и желто-зеленое, всё в ажУри-нах, да на выпь смотрела, где седА сидела, гонимая тем омутом сонливым. Где издали в шорох отзовется средь мелькания бледных на блёсках дудок в чёрном полутрАвье.

                Имя её было...?

 И я так начинаю нимало играть для в песни детей и тех взрослых, прикован-ных к этому месту, где у нормальных людей по две кошки растут.
Вот то был привычный октябрьский вечер, и МАтря Петровна, всегда как, ре-шила пройтись лишь немного всердцах в магазинах. Хоть в сетке и было что пус-то. Но пальцем в очках попадать она в небо умела, и, ловко сучевую нитку вдевая в ту летнюю иглу, низала на пригоршни птиц, разметавших по синему небу пирог с облаками.
 Неправда.
Всегда в веселе своей беленькой грусти,  как будто в последний день еще пер-вого царства, надевала она, издали, кумачевую впроширь косынку,и, да в кои-то веки, гулять выходила вприпрыжку по скУлым собак подворотням, хоть дождя то еще не бывало. А сын её Ваня совсем уже был озверелый, не выдавил ся он при-сутствий протяжным и нежными  звуком, хотя и печаль его сердце томила, томи-ла по Марье ( иль, бог его знает, как звали ту девку), совсем уже был озверелый.
А может и солнце светило задворки, расцвЕтило лужи для мошек скопленья, и бледными пятнами, рысками черными побило берез перламутр, как их отраженье линейное в глади зрачка его, в небо смотрящего, в ту устремленного, словно бы на потолке, или, все же , чем в небо за рамами. Где мать его шла же от права на левую сторону, картонкой рисованной липло подвИгалась, и к центру, к секущей всё тени, скрывающей щели - в меж беглых пространств, чтобы там (ишь, верно, задумала с хитростью всех обмануть так) избыть, удалиться в незнанное и неза-метное исчезновение (а может за ней - как её там зовут? слышны ли звуки? пом-нит ли голос? его черно-белое фото? - на мятых лежащего, над скрытыми серыми, внутри со снотворным, в глазах его с вечной минутою).
Но мяч вниз слетел из глубин голубых в зеленые бусы стекла, при рваной за-писке, простой этикетке от бывшей ... не водки-вина препурпурного, как крови печеные. И Матря Петровна сдала уж бутылки. В кармане её хрящевые морщина-ми пальцы, хрустя, отсчитали вслепую всю мелочь, ум на которую впрорех скле-розный (отвлек глаза ...: и глухая, слепая) подсчитывал, раз, два ... еще не сходи-лось. ... Ещё нужно было сынишке, себе и на хлеб и на курицу чтобы осталось ... а впрочем ... а впрочем ...
Она уже шлепала сиро и косо язЫками тапок в потьмах поколений, и ногти, скользящие ног желтизною, оскал скрежетали на белых пунктирах дорог пеше-ходных, чтоб выползти вкривь на объЕздные парки, с висячими, дутыми красок шарами, для вольных пусканий небесных, где мерной походкой, без трех шепеля-вых, вы птиц удивляли, на лёте едящих.
Осталось всего то немного. Вот и “молочный” зеркальный вдали позади ока-зался, с ракАльной резной колбасою, со с белыми яйцами, белою курицей, жел-теющим сыром, с названием “Ма..я”. То ноги иные, впритык под собою, в движе-ниях немо (( лишь дома, на розах скрипучем шипов без диване, слыхала она тех забытых времен, всё тянущие ей о тягучих и чувственных нотах, о черных бли-кующих гУбах, по-мутному серых глазах искрозвездных. И треск проэктОра, и запах и шорох всем весом влекомый - мужчины - лишь ветры табачные, сопы и вздохи - в слушАнии мнила уныло она се. И не слыхала только, что сына то “ма-ги” гремели, что сына кумиры горлали и пели, по струнам “кентАми” всё били (для него невидИмы, но в представлениях, открывай хоть глаза, закрывай-образа). Иностранцы. Орали. В барабаны дули, гудели, что бесы. Да. это слушала она- не слышала, и наоборот))... но толь у дверей крошенных, крашенных половыми красно-коричневыми коричнево-красностями, в облуплинах, в зазываниях на гомон ищущих, уже латунную близость чуяла она шершавым холодом, ощупью, скрипела, ширила темноты просвет ... входила, исчезала - к сыну шла, со снами во снах скользящему за сон, снами оставленному ... было ...
Было: и охота- под лебедя брали, и на рюмочку лили, лишь воды бы к осени, ведь и лист уж не тот, как бельё разлучённое. А действительно - было же: на по-рогах задАми сидели, скособоча фуфаечно выли, на узду и кобылу хватило б, не ко времени та принесет ведь, не к воде, а в полуденный холод. И даже: имя было, но как меть в иглу и на небо, и своё имя давать-иже речное, аз имЯчное, сыроеш-ное, еловИчное, с духом, просекой, как души щекой-всё Мария всё (а может-было- и совсем забыла, и вовсю иначе, ведь соседка паче).
Но остыли уж простыни, в просини улетели застылыми листьями, навалившие мути белёсые на глаза простынями и слёзами. Всё простил ей. Забыла. Привела. Ведь соседкой была. Не спросила. Но пришла. А смотрела. Да. Успела. Иван, со временем, уж  и вовсе понимать перестал. Как ложился, то встречею болел (( не-даром таблетки ел)И пил)). Затем, бред был, в стекло, стекленелость, за ... хотел, чтоб звук помнила, фото его черно-белое, имя своё, говорила чтоб, пусть глазами (но покуда).
Остыло время. Остеклело. Разыконилось пятнами ликообрАзными, расплыва-лось, плыло, но дрожью в центре редело. Глянь-и лик (её-всё Марьи), и смотрит, но нет уж Ивана. А смотрит, не видя (ведь нет его больше, ведь шёл всё за ней он, ведь думал ... нашел ведь ... да только ... не видит). То мать еще с нею склонилась (“всего с молоком-то ходила, бутылки сдала, да одну не принЯли. Я дома глядела, и на - проглядела. Весь глаз своей музыкой сбил. Не бЫла как пил. Ведь только пришла. С нею вот подошла. Да вышло некстати ... Аксти ..!...его ради”).
А по небу так плывут, плывут, не зная времени и перемен. И кто на них смот-рит. Уж спелая и теплая и ароматная и податливая не унимается, хоть желает, впрочем, а слово-то закидывает, и радио слушает - что там город кушает, да я-автор пью, всё мёды да пивА в ...
                Иван-н! Ива-н-н! Ива-а-н-н-н ...               
               
                *   *   *
                СОН АНТОНА ЛЬВОВИЧА

                УлЯнэчко,Улянэчко,
                прыплынь,прыплынь до ВанЕчка.
                Прыплынь до мЕне,ты,рыбонька мОя.
                Спивають дУды,як грома гУды.
                То губы лЯнуть мои до тЕбе.
                Як ричка лынэ,то мое сэрдцэ щукае тебе.
                Ванечка дуды.Ванечка гуды.
                ШепОтять губы.
                Вода – Уляна.
                -Напейсь.Напейся.   
   
               
   Сверкнуло острием стрелы..Блеснуло лезвием бритвы.
Всполохи..Всполохи.
Удар молота плющит череп..Сыплет перхоть на плечи – курганы.
Горло разорвано звуком..Орет оно немо песнь о жизни.
И бабочки вьют петли – нити судьбы над водою.
Встревожат душу ночные ведьмы..Закружат в омут..Взволнуют сердце.
Их заметил Антон Львович,просыпаясь в томном пуху подушек..И думая -
нет – не думая – о тихом бреге: где след молчанья оставил слёзы,
средь преткновений колен,упавших – мнилось ему.
Сверкнула лимбом молния.ОчЕртив чернь средь ясных ликов.
Но уже проснулся,проснулся – и все же -проснулся -  пытается
- Антон Львович.
На простыни дева лежит,извиваясь.
В движении немо едва творима.Но чует вздохи о жИ вой плоти.
И мякоти яблока в зубы кусают,и липнутся в губы,и сОчатся соки.
А ведь утро уже.
Краснолицее зерцало на белесом обветшало.
Скоро весна.А пока еще лёжнем лежит на торте неба снега крем.
И собак еще выгуливают по утрам.
И бегают они по сугробам-горбунам,томный пух взбесив.И писают в
жиры белые,оставляя желтопузые раны – швы апендицитные,на вздутых
животах сугробных.
Открыл глаза Антон Львович.И видит : воздух с потолком и полом,
и время видит – но – нет – не видит – себя не знает – не слышит
струи собачьи в крема мочёные – не слышит.
А ведь любил её одну он.
Улетели простыни в просини.Разлетелись белесыми листьями.В пустоте
временах,да и в проседи.
                -Ой,водица – сестрица.
                Приведи ко мне девицу.   
                Дай её душой напиться.         
                Телом нежным насладиться.      
                В омуте любви забыться.
Так зудело в затылке.Чесалось в глазу третьем.И перхотью сыпалось
на плечи-валуны.И крикнуть хотелось – да было немо в горле.
Был слышен лишь кран – струя – на кухне – пузырились яйца,скворчала
колбаска.
В слеплй же комнате – тянула всё руки,расставив ноги,нагая дева -
там плоть таилась,питаясь жизнью,томлея пухом – его взбесивши.
И лянут лики,и льнутся к лону слюнные губы,чтоб сока выпить -
слюной напиться.
Мы видим : Львович уж на коленях.
Пузырят яйца,трещит колбаска.
Стекает течкой нагая дева.
И кружат губы в губастый омут.
                - Прыплынь,ИвАсыку.      
.                Прыплынь,ТэлЭсыку...
То точат зубы трухлявый корень.
Скребутся пальцы,расставив ноги,порошей белой метут в затылке,
белесым слепят.Сочатся ногти и лянут зубы в зубастом крике.
Вода из крана – для мертвой рыбы.
Упало древо.Упало в омут – источник жизни – источник смерти -
лакает Львович,как пес смердящий,лакает воду,как карп голодный.
(А ведь не колбасу – рыбу – жарил Антон Львович.Рыбу в яйцах .)*
Ест.
    И мнится ему,будто :
Налетели дожди чернилами слёзными.
Пролились ливнем,рыдающим.Растопили животы снега жирные.
Течет плачем сальным снег.Стекает соком гонным собачьим,уксусом
яблочным.
И вьют струи желтые над воды кругами черными бабочки ночные -
ведьмы.И штопают криво-косо швы – небесные всполохи.
Сверкнула острием стрелы.Блеснула лезвием – молния.Распорола черни
плево огненным деревом.Членом кружит в чрева омуте.Пылает кольцом
золотым.
Кипит,парит гремучее семя.Бурлит и пенится ядами-соками.Варит рыбу
краснолицую,немую,тухлую.Лопаются яйцами глаза слепые,спермой
вздутые.
И слышит Львович : пилы ржавой скрежет зубный.
*(рыба,яйцо – символы души в христ.символике)
И видит : водорослей пальцы ногтями стальными грызут,точат ствол
трухлявый,плотью тлеющий.
И слышит :  - Ивасыку,Тэлэсыку,прыплынь,прылынь до омуту...
И уж рядом блеснули пальцев зубы голодом.И уж чуют каипящей плотью
душу голую Антонову,душу – сырую -спящую.Уже лики пик кровавых
сердца его касаются,сердца мякотного – розового – хотят съесть его,
съесть как яблоко.
И уж обвили ноги Львовича – мочевыми горящими струями – опутали
петли ведьм – бабочек...
     Вдруг !!! – пронзил мрак бликом солнечным грома молот.Расплющил череп
смерти – чернь слёзную,коленопреклоненную (то кран тёк ржавый
водой дождевою).
И видит Антон Львович : стены и пол,потолок и воздух,время – и всё в
простынях белых.
Но сорвались простыни листьями белесыми.Улетели.Раскрыли синеву
океана небенсного.
Купается в лазурной глади волн златолицее око.Глянет светом золотым
на кружащую зелень лугов в хороводах садов подвенечных.
Плывет среди садов Антон Львович в роднике серебристом рыбкой
золотистою.
Кружат по струнам бабочки – невесты венценосные.Поют радужно песни
поючие,сЕрдца ручьем звенящие,любви рекой бегущие,водопадом
гремящие.
И слышит Антон Львович
               
 Улянэчко,Улянэчко,
                прылынь,прылынь до Ванечка.
                Прыплынь до мЕне,ты рыбонька мОя.
                Як скрыпка грае в зэлэном гаю
                То мое сэрдцэ  з тобой спивае.
                Як витра дуды з тобой танцують.
                То мои губы тебе целують.
                Ванечка дуды -
                Ванечка губы.
                Вода – Уляна.
                -Напейсь.
                Напейся.
         
                Антон Львович проснулся.

 

               
               
 
                *  *  *
                БЛЮЗ

   С закатом солнца,после изнурительной работы,выпив бутылку сахарной водки,
он шел к ней.В это время она ждала его,и была свободна.Когда он входил в неё,под ритм его тела,поначалу тихо,но затем всё громче,она начинала петь : «У моего дружка огромный член.Он приходит ко мне каждую ночь.И когда он берет меня,я пою – У моего дружка огромный член.Он приходит ко мне каждую ночь.И когда он берет меня,я пою».
   Каждый раз он желал услышать её крики.Каждый раз,начальный невнятный напев  он принимал за стон её.И каждый раз,даже когда он стонал.заходясь в судоргах,она так же громко и ритмично пела : «У моего дружка огромный член.Он приходит ко мне каждую ночь.И когда он берет меня,я пою -...».
          Он пил уже третью бутылку.- Эй,ты чего не идешь?-спросил чей-то голос.
-Вчера ночью ей кто-то перерезал горло,-ответил другой.
   Он продолжал деть.И тут нога его начала бить ритм.Всё сильне и громче.
И из горла вырвалось надрывно-хрипящее : «У моего дружка огромный член.Он приходит ко мне каждую ночь.И когда он берет меня...».Вдруг он взмахнул рукой и повалился на пол.Из вспоротой шеи на землю лилась черная кровь.
        В застывшей ночной тишине было слышно как в переулке пьяная проститут-ка орала,срываясь на хохот : «...и когда он берет меня...ха-ха-ха...огромный член...ха-ха-ха...я пою.ха-ха-ха...ха-ха-ха...

                *  *  *
                СОН
  Капор Ночи.
     Взгляд из-за ресниц
                Луна.
  Коты воют на Луну.
     Ласкание Тумана.
                Поцелуи звёзд.
  Светят зрачками окна.
     Бликуют зрачками лужи.
                Моросит по щекам прохладой поцелуев Дождь.
                Путешественник по щекам.
   
  Вспенилось пиво.
            Глоток.
      Свет лампы светит глаза.
            Зрачок пробит сияньем Луны.
                Черных три кота на черном асфальте
                в блесках Ночи.
.               
-Ты что-то сказал?
-Нет.Тебе послышалось.
        Это салюты бьют фейерверком слов
                в молчание ночи
-О чем ты молчишь?
 -Я молчу о дальних странах.
        Одинокий парус стремится меж них
               в необъятном просторе Мирового Океана Ночи.
... Я что-то хотел тебе сказать...
     Ты знаешь...    
         Это было...       
        Это есть...
                Возможно,- это будет.
Бликует пена пена под Луной паруса.
      Уж не ищет ли он чего-то.
                Или кого-то.
              Или,возможно,он заснул в таверне,
                в гавани,
                где крики рождают молчание.
              Или это Молчание родило Ночи Луну,
                И бегущий по блескам зрачков парус.

   Кот закрыл глаз.
      Исчезла Луна.
             Исчез Парусник.
                И гавань.
                И таверна.
 Там облиплые пивные груди блондинок сосутся с черными губами
                Странников Ночи    
   Их въедливые дупла зубов  всасывают молочный сок девственниц бара.               
-Тебе еще?
; -Да.Налей половину.
;        Не Луна.А Серп – режет мне членную усталость.
; -Ты хочешь меня?
; -И – да.
;       И – нет.
;                Я опостылел сам себе.
;       Кто для меня те танцовщицы пропитых гаремов,
; пропахших запахом седеющих мужчин?
;                Они,как тлен,в блесках полуденного восточного солнца,
;                песком засыпают заспанные глаза путников каравана,
;       дремлющего в движении от Тени к Свету,
;                от Света к Тени.
;    
-Ты хотел еще выпить.
-Дай мне свои груди.
      Полновесные бурдюки белого парного молока пустынной кобылицы.
  Дай мне чрево своё.
      Напоённые губы поцелуями щетинных уст,
            одурманенные дыханием перегарных глоток.
                Странников в Унынии.

                Светит Месяц.

                Я пью терпкое вино,
                разбавленное течкой твоей и моей слезой.
                Я окунаюсь в лунные блёски от фрегатов,
                уходящих в подлунную Чернь.
                Я пью черные крови винные,
                сочащиеся с губ твоих влагалищных.
                Я теку в них по серебристым бликам,
                меж гаваней шумных -
                бедер твоих.
  Я окунаю лицо своё старое
                в бороздах от путей корабельных,
      в ущербинах от стоянок в бухтах лунных,
                тихих и кричащих.
   Я умываю лицо своё от морщин -
      изрезанных линий на изрытом материке
                изгрызанного лица моего.
                Лишь Ветер.
                Лишь Луна.
                Лишь Ночь.
                Чернью выбелит лицо моё
                в белых простынях бедер твоих.
                Очарует Белым Светом Душу Мою,
                Слезу Мою,
                скользящую в Бесконечность Моря морей.
                В Черноту,
                озаренную золотом Луны.
                Льющей аромат дыхания  Света 
                в проблески глаз моих,
                полузакрытых.
                Губ моих пустынных,
                истресканных шагом мерным  караванов путей,
                складками Путей Шелковых.
                Где стрелы кочевников вонзаются в сердце
                предсмертным поцелуем уст Ночи.

-Ты говорил о блондинках.
    Ты говорил об эле и бедрах.
       Ты пить хотел воды  темные в освещенных гаванях шумных,
                и блики звёзд в ночной воде гаваней тихих.
       Ты пить хотел мои бедра -
                холмы белые.
       Ты пить хотел мои соки -
                вечно текущие.
       Ты взять хотел взгляд мой -
                донесшийся крик черной птицы пустыни.
      Ты меня хотел.
                Ты – был.
                Но тебя -
                уже нет.

   Укрыли черным сновидения ночные сощуры глаз .
   Блеснула бликом лунным – глазом кошачьим серьга
                в уснувшем ухе Ночного Чужестранника – Тумана.

                Кто был?
                Где было?
                Что есть?

    Лишь Око Луны,сквозь капор,
                смотрящее меж белых холмов
                в черной гавани Сна.

                Блики окон.
                Моросит дождь в лужах – морях.

                Сон.         
               
                *   *   *
          
                И СЛЁЗЫ КАПАЛИ

  Он – (молчит)
  Она – Как долго ты будешь молчать? Мне кажется,прошла вечность.И этот дождь,словно Всемирный Потоп.Ты скажешь,наконец,что-нибудь?!
  Он – Что ты хочешь чтобы я сказал?
  Она – Что-нибудь! Не молчи так! Ты меня убиваешь! Уж лучше ска-зать.Даже,причинив боль.Чем так -... (отворачивается)
  Он – (молчит).
  Она – (вытерает ладонью слезу).
  Он – (наливает в бокал вино).
  Она – Почему ты не предлагаешь мне?
  Он – (молча,берет еще бокал).
  Она – Спасибо.Не хочу.
  Он – (молчит,медленно попивает вино).
              Слышно как в корридор вошла уборщица.Начинает полоскать тряпку в ведре.Шлепок мокрой тряпкой об пол.Возит ей по полу.
  Она – Этот дождь (долгая пауза.Уборщица полощет тряпку.Шлепок.Моет пол.).В конце-концов! Так не может продолжаться.Ты скажешь что происходит! Если ты разлюбил или у тебя другая...
  Он – (перебивая её) Нет.
  Она – (истерично) Что – нет?! Что – Нет?!!
                Слышно как уборщица набирает под краном воду в ведро. Резкий алю-минивый звук,бьющей о дно воды.Затем он наполняется шумом заполняющего потока.
   Он – (резко) Что ты хочешь чтоб я сказал? Правду?! Не знаю я правды!! Правда – это то,- что хочешь ты! А я – не знаю!!!(криком)...(пауза)...(сдержанно) У меня  - нет другой женщины.Ты – это хотела услышать?!
                Слышно как уборщица,шлепая тапками,уходит.Шум дождя.
  Она – (резко поворачивается.Лицо искажено рыданиями.Выбегает из комнаты.)
  Он – (сидит,делает глоток вина.Капли дождя барабанят по стеклу.)   

   Она выбегает в подъезд.На улице шумит ливень.Она вспоминает,что забыла зонт в номере.Подымает воротник плаща,и,ёжась,выходит на улицу.Капли бьют в лицо,стекая со слезами по щекам.
                Она идет,плачет под дождем.    
            
                *  *  *   
                КАМЕНЬ

    Сны были белые – Белая Бесконечность.Как белые дни – белое солнце ,белое небо,белая пустыня,белый карьер.
 И жизнь его была Белой Бесконечностью Пустыни Дня,уходящей в Белую Беско-нечность Сна Ночи.
    Каждый день был бел.Каждый стирал набело прошлый.Оставалось – Белое.
          Он не помнил прошлое.
  Иногда ему грезилось : огромная Белая Пирамида,высоко уходящая в белое не-бо,в белое солнце.
          Он был бел.
 Седые волосы,седая борода,белые брови.
   И глаза его выцвели до белого,зря лишь белизну карьера,белизну пустыни,белое небо,белое солнце, и белую Бесконечность Сна.
          Мир был – Белым Светом.
                Либо он был слеп.
 
  Те,кто вгрызались в вершину пирамиды,изгрызли её до основания.И продолжали грызть внутрь.Они изъели огромный белый карьер.И каждый день,от восхода до заката долбили кирками белый камень.
          С темнотой начиналась иная – темная жизнь.
                Он её не видел.
      
          Появился Некто.
               Темный,кривой на ногу.
  Он грифом высматривал в темном углу.Иногда вился змеем.Его не замечали.Но вскоре все почувствовали,что они – его воля.

         Ночью он выходил в карьер.Белый  валун,освещенный Огромным Белым Камнем – Оком,висящим в черном небе.Взглядом Своим превратившим всё в Бе-лую Бесконечность Черной Ночи.
  Ветер доносил из бараков смех,ругань и крики.
                Он был глух.

             Тогда и подошел к нему Некто.
 -Мы уходим завтра.Пришел Тот,Кто принес свободу и справедливость.Он даст нам доброго Бога и счастливую жизнь.
               
                Тишина.Два камня в Пустыне.
                Белый и Черный.

 -Я не знаю Бога,кроме Жизни.
 Этот Бог – Всё.И Ему – всё равно.
  Он не любит и не карает.
             И в этом Его Справедливость.
  Он рождает жизнь,плодящую смерть.И смерть,кормящую жизнь.
            И в этом Мудрость Его.
  Всё безразлично Ему.
            И в этом Свобода всех.
  Но,что сеешь,- то и жнешь.
           И в этом Его Справедливость.
     Вы убьете солдат.Другие солдаты – убьют вас.Придут те,кто убьет их.
     Когда-то здесь была Гора.
           Теперь – Яма.
    Мы рубим камень,из которого строят храмы.
           Время разрушит их.
               И воздвигнет темницы из тех же камней.
                Всё это не имеет значение.
           Есть лишь Жизнь.
               Она – Всё.
                И Ей – всё равно.
                Даже – есть Она,
                или – нет.

                Камень умолк.
                Казалось – он уснул.

           Некто подождал.
                Затем удалился Черным Посохом.

    Через три месяца,когда пришел караван с Кривым,сопровождаемый работника-ми – бывшими рабами,женщинами,солдатами,груженный тюками с едой,водой,инструментом и деньгами.Обнаружили белый известковый скелет.По приказу Кривого,скелет закопали в пустыне,завалив могилу камнями из карьера.

                Издали холм казался Огромной Белой Пирамидой,
     стоящей на горизонте Бескрайней Белой Пустыни и Бескрайнего Белого Неба.
                Соединив Их.

                Мир был Бел.
               
                *  *  *               
                СУБЪЕКТ

     Свет...
   Филимон проснулся.
  Он понимает,что проснулся.Но остается лежать с закрытыми глазами в свете без границ,в утреннем шуме жизни.Он прислушивается к ощущению головы на дне подушки.По мере вслушивания,пропадает ощущение головы и подушки.Остается ощущение.Он прислушивается к телу,лежащему на простынной упругости дива-на.Пропадает ощущение тела и упругой простынности.Остается ощуще-ние.Ощущение и внимание,смотрящее в шумный свет.Ощущение и внимание в шумном свете без границ.Филимон знает,что проснулся,но не хочет вспоминать мир за этим шумным светом,- где тела и действия,где он как действующее те-ло.Он не хочет вспоминать «себя»,вновь обретать,забытые на время сна,лживые чувства,ложные надежды,пустые слова,никчемные мысли.Он не хочет вновь этой «жизни»,которая для него ненужная обуза,давящая,уничтожающая.-Не хочу!- не хочу!!- твердит душой Филимон.Он бросается взглядом в свет,в котором все звуки – единый шум – энергия жизни.Он – внимание и ощущение,ощущаемое внимание в безграничном Свете Жизни.Он не хочет терять,забыть Его,-открыть глаза, «о казаться здесь», «стать собой»,обрести «жизнь»- «прошлое,настоящее,будущее».-Не хочу!-кричит душой Филимон.-Не хочу!!!-и понимает невозможность   своего нежелания,бессмысленность его,Крик падает в вакум... Но Филимон уже вспомнил утро выходного дня :
  Тот же световой шум жизни.Он уже проснулся.Но лежит с закрытыми глаза-ми,смотрит в этот шумный свет,ощущает тело – ощущение,Рядом спит она.Филимону приятно это.(Приятно и то,что не нужно вставать на работу.)Он вспоминает её.Представляет её сонное чувство неги.Чувствует в душе её – жен-ское,спящее,плавное,Он отрывает руку от светящегося шума и ощущения,ведет к образу её,кладет на бедро,- ощущает теплое упругое женское бедро,свою ру-ку.Прислушивается к ощущению.Теряет образ её,представление о женском бед-ре... Остается ощущение.И Светящийся Шум.Он вновь вспоминает – спя-щая,нежная,теплая,мягкая,чувственная.Он отрывает руку от Света и ощуще-ния,ведет к представлению её,чувству чувственности,к неге.Втискивает ладонь между ног её,прижимает к горячему лону.-У-у- сквозь сонное.Он не убирает ру-ку.-У-у-у- недовольно отворачивается.Он отворачивается спиной.Обида режет душу,наполняет ознобом тело.-Сука- рычит,оскалясь его душа-Лишь себе.- ему тяжело  от обиды.Ему не хочется этой тяжести,этой режущей нервности,этих гру-бых ненужных слов.Этой бессмысмлицы,безысходности.Иначе не будет...-Не чувствовать!Никем!Без желаний!Хватит!!-кричит он.Слова заталкиваются в ва-кум.Нервное дыхание.Взгляд бросается в Шумный Свет...Шумный Свет...дыхание...ровное...успокоение : лишь внимание-ощущение.В Свете-Шуме.Лишь Свет–Жизнь...Лишь Свет..Свет...
   Филимон открыл глаза.
Белый потолок.Белый тюль.Бледные-белые обои.За окном свет дня,шаги,голоса,рев машин,лай.
  Звенит будильник.Заведенный Филимон вскакивает с постели.Бегом в ванну : умывается; чистит зубы ; в кухню: готовит бутерброд,наливает в банку буль-он,всё- в пакет ; назад в  комнату : убирает постель,складывает ди-ван,одевается.Назад в кухню,ванну – проверяет газ,свет,кран.Выносится на ули-цу.День!!! Небо!!! Солнце!!! Дома!!! Люди!!! Машины!!! Бегом мимо лю-дей,сквозь людей,за людьми,догоняя,опережая,через улицы и машины,сквозь шум,гул,рев, - в мет-ро.Люди,люди,люди,тесно,люди,люди,люди,бегом,тесно,бегом,в стук,в грохот,в громыхание,в скрип и скрежет,в вой и вопль – поехали!!!
     Филимон приходит на роботу злой и разбитый.Работает он грузчиком в под-вальном складе.Из соседнего цеха в склад приходит конвейер с сахаром,по два-дцать пачек в контейнере.В центре склада конвейер делится на рукава- один идет вглубь,другой наверх.Один за другим идут контейнеры.Филимон хватает их и несет в конец склада,где ставит штабелями по девять штук.Возвращается,вновь хватает,и несет в конец склада... Контейнеры кажутся Филимону вражескими «тиграми».А сам он израненным матросом с последней связкой гранат. «Врешь- не пройдешь»,-говорит  в себе Филимон и хватает контейнер,бросая взгляд на окно цеха,из которого выбрасывается,покачиваясь и ухмыляясь,очередной  «танк».Филимон мокрый от пота,отупелый и злой,хватает,носит,ставит,вновь несется,хватает,бегом носит,ставит.А из цеха идут один за другим фашистские «тигры».Филимон не успевает.Впереди затор.Один контейнер ударяется в дру-гой,опрокидывается,пакеты рвутся,сыпится сахар.И уже второй,третий ударяют друг друга,стопорят,корежатся,рвутся пакеты,с ыпится сахар.Филимон очумелый разбрасывает завал в стороны,складирует рядом с конвейером.Пот заливает гла-за.Майка мокрая. «Врешь,сволочь,-не возьмешь»,-стиснув зубы,кричит он.А из цеха один за другим выползают,смеясь над Филимоном, «гады».Завал разо-бран.Вновь носится Филимон,вновь складирует по девять,вновь хвата-ет,несет,складирует.-На двоих подавай,-орут сверху.Конвейер переключает-ся.Теперь сахар идет по рукаву вверх,где его грузят в фуру.Филимон хватает ящики со штабелей и ставит между идущими.Постепенно исчезает всё созданное- склад пустеет,словно не было остервенелого адского труда... Конвейер останавливается.Переключается,Вновь идут «тигры».Вновь израненным матросом носится Филимон,вновь – врешь,сволочь! Врешь... Обед 
Обедает Филимон здесь же.В темном углу стоят его стул и столик.Он кипятит кипятильником воду в эмалированной кружке.Пока заваривается в тарелке вермишель,ест бульон с хлебом и колбасой.Затем,вермишель с колбасой.Наконец- чай с бутербродом и колбасой.Набив живот,Филимон разваливается на жестком расшатанном стуле,скидывает башмаки,вытягивает ноги и дремлет.Набитость в животе неприятно давит,не дает расслабиться..На складе тишина.Будто нет ничего и не было.Филимон проваливается в глухую темноту.Темнота сдавливает его,сжимает до боли виски.Руки,ноги и тело вытягиваются,становятся огромными,надутыми тяжелой темнотой..Звенит в голове.Филимон летит в черном звенящем пространстве...,но делает вираж и – открывает глазаюСклад.Тишина и полумрак.Вне – Ничто.В бескрайней космической пустыне завис склад с Филимоном внутри.Филимон ощущает,что и сам – ничто.Пустая голова,пустое тело.Лишь неприятное,давящее чувство охватило изнутри живот.Филимон закрывает глаза.Его нет.Одна черная,звенящая тишиной,Пустота.И внутри её поселилось чужеродное распирающее ощущение замкнутой набитости.Филимон открывает глаза.Ему отвратительно.Он глубоко вздыхает.Берет книгу.Случайная книга,оставленная когда-то  кем-то здесь.Филимон не читает книги и газеты,не слушает радио,не смотрит телевизор,не ходит в кино- «всё это : чужая жизнь и вранье». «...Свободные от того,что думаем,мы остаемся только тем,что есть...» Филимон закрывает гла-за.Чернота.Безвременье.Филимон открывает глаза.Осталось 15 ми нут. «...не «ве-рит»,что пространство существует определенным образом или обладает категори-ческой сущностью...» Филимон закрывает глаза.Он смотрит в черноту,в крас-неющую черноту,в которой из-за невидимых пределов появляются оранжевые кольца.Они движутся,сужаясь,к центру и в нем исчезают.Филимон следит за коль цами.Он напряжен.Осталось,наверное,минут 5,а может 3 или 2- одна.Он напря-женно ждет,ощущая натянутость мышц,давящую тяжесть в животе,Ещё секун-да...оранжевые круги появляются в черно-красном  и,сужаясь,исчезают в цен-тре...еще...еще...а может еще минута,три,пять?!!..еще...Стоп – включился конвейер – Поехали!!!...Вновь мечется мокрый от пота Филимон,израненный матрос,вновь таскает,складирует,.несется,хватает,тащит,складирует,вновь завал,вновь -Подавай на двоих,-вновь-Врешь,сволочь,- вновь,вновь,вновь...пустеет,вновь наполняется склад,пустеет и наполняется,пустеет...и... Всё.Конец.Стоп!                Г     Измотанный и угрюмый ,липкий от пота,Филимон выходит из под земли.На улице хмуро.Моросит дождь.Небо затянуто серым.Уныло и скушно.Филимон еле волочит ноги ноет тело.Идти домой он не хочет.Там одиночество и погребе-ние.Он тащится по улице,не обращая ни на что внимание.От усталости он оту-пел.Филимон покупает в ларьке пиво.Он пьет крепкое.Первые глотки осваежа-ют.Холодное пиво вливается в голову,бодрит сосуды мозга.Прохладой орошает легкие,охлаждает живот.Филимон вскидывает голову.Он почти бодро смотрит вокруг.Еще пара глотков и он уже чувствует себя самодостаточно счастли-вым.Гордо,с легким презрением бросает он взгляды на девушек, «Шлюхи.Одни шлюхи»,Он смотрит на  «недоразвитых» подростков и «тупых мужланов при деньгах.Козлов,которых доят эти шлюхи».Восторг гордыни щекочет Филимону горло.Он в образе.Он демонстративно – перед собой – по-хамски пьет пиво,нагло разглядывая оголенные женские животы, «****ские» лица,откровенно прикрытые груди,ухмыляется на похотливые бедра. «Мясо.Продажное мясо...Козлы».Он закуривает сигарету,пускает дым в унылое хмурое небо.Темнеет.Дождь моросит на лицо.Но Филимон уже замечает свою игру перед собой.Он уже пытается улыбаться и «взирать» на проходящих.Но усталость наплывает изнутри.Рука тяжелеет.Тело наливается свинцом.Он уже кривит себе гримасу,Уже едкая усмешка над собой разъедает образ героя.Обреченный и злой,понуро плетется Филимон меж слепящих мозги,сверкающих реклам,меж смеющихся полупьяных парней и девок.Словно побитый бездомный пес,сторонится «хозяев жизни».Ему противно за себя.Стыдно за свою нищету,беспомощность,одинокость.За свое ничтожество и никчемность.Как тяжело ненавидит он жизнь,бога,сделавших его таким.Как злобно ненавидит он всех этих : наглых,потребляющих,живущих в рок-н-ролле,жрущих в дорогих ресторанах,хрипящих на шикарных продажных женщинах. «Деньги! Деньги! Деньги !!! Животные...Бред кругом.Бред собачий!» Филимон берет вторую бутылку.Он жадно глотает,будто в жажде.Но холодное пиво давит.В голове бродит хмельное вариво.Живот вздут.Тяжело дышать.Филимон хочет постоять,отстраниться от гнетущего отчаяния,от злости,от жалости к себе,Но дождь усилился.Словно бомж,бредет Филимон под ливнем,съежившись,спрятав голову в плечи.Тискает к груди холодную мокрую бутылку пива,которое ему уже не нужно,уже противно,как противна и эта тупая разваливающая пьяность.Филимон чувствует себя напившимся пива и дож-дя,вздувшимся,гниющим трупом,шатающимся бесприютно по мокрым ули-цам,будто проказа,будто чума.Он плачет.Хоть и знает,что плачет для себя,играя перед собой.Что и «труп» этот- тоже игра,как и желание «красивой жизни»,как и отчаяние и жалость и злость.Филимон плачет и плюет себе в лицо за свой плач,за свою жалость к себе,за свою лживость и позерство перед собой,даже в этом плев-ке.Но он чувствует,он знает,что, кроме позерства этого,у него ничего нет.Лишь пустота,мрак и одиночество. «Умер.Умер проклятый метельщик! Умер!!!» Звенит у него в ушах,вдруг налетевший крик,из забытого фильма. «Умер!!!» Филимон идет под проливным дождем,шатаясь,давя из себя слезу,с мертвецкой радостью вопя в мир изреванной душой,-Умер проклятый метельщик! Умер!!!   Всё звенит кругом,кружит эхом,повторяющимся,нескончаемым,кружащим.Кружит,шатает Филимона.Раскачивается мир.Раскачивает Филимона.Раскачивает.И... швыряет За - в Черноту.В Никуда.В Смерть ...
     Он сидит в темной кухне.Пьет третью бутылку.Проливает на подбородок и грудь.Вытирает ладонью.Берет мокрой рукой сигарету.Пытается прику-рить.Сигарета ломается.Он злобно давит её в пепельнице.Вытирает руку о руба-ху.Вновь достает  из пачки сигарету.Подкуривает.Глубоко затягивает-ся.Выпускает дым сквозь зубы.Смотрит в темное окно.Там дождь. «Сука.» Глота-ет пиво.Вновь проливает на подбородок.Утирает тыльной стороной ладони. «Тварь ё.аная».Затягивается сигаретой.На улице дождь.Голова сваливается на грудь.Глаза закрываются.Но он усилием вскидывает голову.Раскрывает гла-за.Глоток.Затяжка.Дым в стекло,в ночь,в дождь. «Шлюха.» Он вспоминает её до-вольное лицо.Когда она заходила,с ней врывалась чужая Филимону,бурная жизнь.Он замирал,прятался в себя от этой ярости.Впадал в ступор.В отстранен-ность.В ненависть к её жизни - без него,вне его,- жизни яркой,как представлялось ему.Он с острой болью чтвовал свою скучность,нелепость.Он считал,что она пришла из жалости к нему.И начинал ненавидеть себя,свою жалкость,её жалость к нему,свою жалость к себе.Он начинал резко и отчужденно,будто свысо-ка,разговаривать с ней,словно она помешала своим визитом,словно она скуч-на,словно у него нет к ней никакого интереса.Пили вино.Курили.Она болтала без умолку о новых интересных знакомых (с которыми,Филимон был убежден,она спала),о ресторанах и поездках,разгульной жизни,которой Филимон лживо зави-довал.Он и сейчас всем сердцем желал жить такой жизнью,быть силь-ным,богатым,умным и красивым.Есть и пить в ресторане.Спать с красивыми женщинами.Её слова унижали и угнетали его.Ему до истерики ненавистно стано-вилось его глупое лицо с выпуклыми бесцветными глазами,его худое кривое те-ло.С каждой её фразой,с каждой радостной репликой он всё больнее испытовал свою беспомощность,нищету,забитость.
 Она постепенно пьянела.Запрыгивала к нему на колени.Ласкалась.-Ну что ты.Ну.Что ты такой? Вот видишь,я пришла.Давай,целуй меня.Ну.Ну что ты такой скучный(последние слова резали ножом).Ну.Целуй.Целуй,пока я с тобой,- она прижималась к нему,начинала целовать,гладить спину,грудь,Он,будто принуж-даемый,будто соблюдая некие правила,целовал её.Но через миг,её горячее дыха-ние,её податливое теплое тело обволакивали его.Он бросался в неё,в её дыхание,в её душу,словно в беспамятство.Он был в ней,с ней – ничего не существовало вокруг.Не было прошлого,настоящего,будущего.Не было жизни.Было чувство.И оно было ей,им и всем.Он бросался в это чувство всей душой,всем телом,словно в лоно,назад в лоно,которое спрячет его,укроет от ужаса мира,ужаса жизни,вернет в то изначальное,блаженное,вечное.По мере ласк,она заводилась.В ней просыпалось её женское.Он чувствовал это,и начинал быть мужчиной.Он с силой входил в неё,с силой бил внутрь.Она все больше и больше пьянела от ласк,от чувств.Она становилась собой – хищной,похотливой,жаждущей самкой.Она кричала.И он, зверским самцом, бил её со злобой, бил глубоко, будто хотел разорвать,истерзать,убить.Они кончали вместе в крике. Оргазм был настолько сильным,что ужас «разрыва сердца» охватывал его.
  Они молча лежали.Он тяжело дышал,и всё еще не мог отойти от страха предчув-ствия смерти.
  Она уходила в ванну.Он оставался один.И за это короткое время,чувство одино-чества – словно нет её ,и не было ничего – пронизывало его.Он лежал в комна-те,наполненной пустотой.Нет ничегоНе было.И не будет.
  Но возвращалась из ванны она.Появлялись остатки нежных чувств,которыми он касался её.Они одевались.Вновь разговаривали.Остатки исчезали.Он провожал её к метро.Стояли курили.Он- одинокий,пустой.Она- вновь своя,вновь сам а по се-бе,со своей единоличной жизнью- чужая.Будто не было ничего.Прощальное- По-ка,- стирало всё проишедшее,всякую мысль,надежду,представление о встречи в будущем.Не было ничего.Её.Его.Их вместе.Не было.Нет.И не будет.
  Она исчезала.И Филимон брел домой одинокий,пустой,ничтожный,без прошло-го,без настоящего,без будущего- без жизни.Он покупал пиво.И сидел в темной кухне перед окном,глотая пиво,глотая лицемерные слезы жалости к се-бе,злости,ненависти и любви к себе,ненависти к жизни,ко всем,к Богу(если Он есть).Пил,курил сигареты,и вспоминал её довольное лицо,её стоны и крики,себя- «самца».И ему становилось гадко от всей этой сцены,этого телесно-чувственного фарса. «Ненавижу.Не-на-вижу.»- мычит опьяневший Филимон,исподлобья блестя зрачками на жизнь,во тьму. «Ненавижу!» Он неряшливо тушит сигарету.Шатаясь встает,опрокинув стул,и плетется в комнату.Спотыкаясь,ударяясь,падая на ди-ван,представляясь перед собой,и,словно перед тайными зрителя-ми,ангелами,Богом,- свински пьяным,он расстилает диван,раздевается(аккуратно складывая брюки и рубаху),заваливается в постель,сворачивается калачи-ком,закрывшись с головой одеялом.Ему хочется рыдать,изорвать в клочья жизнь,ангелов,уничтожить Бога- Всё.Чтобы не было ничего!Никогда!И его само-го.Но он чувствует беспомощность своего желания,лживость и пустоту его.Он ничего не хочет.Он ничего не чувствует.Всё- ложь.Но успокоенное чувство окон-ченного дня овладевает им. «Слава Богу,-Конец.»- выдыхает Филимон.Он смот-рит в Бездонную Немую Черноту.Ем у кажется,что не было ничего.Не было и его.Есть только Тьма,в которой он – взгляд – растворяется.Становится  Тьмой,Чернотой.Ничем.

     Он переходит улицу.Вдруг сбоку наезжает огромный комбайн-экскаватор с пиками по бокам.Филимон попадает меж пик.Он спешит выбежать.Но комбайн-экскаватор набирает ход.Филимон бежит что есть мочи.Но экскаватор все быст-рей и быстрей.Из-за ковша водителю не видно Филимона.Филимон смотрит,что впереди светофор показывает зеленый,и совершенно нет машин.Он понимает,что водитель сейчас даст на полную.Из последних сил Филимон пытается вырвать-ся.Но онемевшее тело еле движется.У Филимона темнеет в глазах..Темно кру-гом.Черная тяжесть наваливается на него.Филимон не в силах вдохнуть.Черная Тяжесть сдавливает его.Он сдавленный пузырь.Последним усилием Филимон пытается глотнуть воздух.И... Лопается,- истекая спермой.- БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ,- орет он,истекающий.- БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ,- орет он,и растворяется в поглотив-шей в сё Черноте....Исчезает...исчезает в Ней...Навечно.Навечно...
                Тьма.
                *   *   *
                Р О З А
               
    Есть слухи,будто Дон Педро всегда утверждал,что идеальная красота не имеет в себе ничего,кроме самой себя.Поэтому бессмысленна и бесполез-на.Ангелы,говорил он,как малые дети : столь же прекрасны,сколь глупы и ник-чемны.Из всех видов человеческой деятельности он предпочитал музицирова-ние,как самое абстрактное,а именно-»безмозглый джаз».Из всех красот мира- ро-зы.Моментальность его решения жениться на Донне Розе была вызвана,как вспыльчивостью его вадохновения и музыкальностью Розиных гадальных речета-тивов,так и её исключительной замкнутостью и цветочным именем.Пробыв с супругой 80 минут-»идеальное концертное время», Дон Педро исчез.Когда  же выяснилось,что   импровизация имеет последствия,он был глубоко разочарован,так как считал,что искусст во должно бьыть мимолетным ,подобно впечатлению или снам.На развод он не подал.Но больше никогда не посещал бывшее временное вдохновение и плод его.
   Говорят,что Донна Роза с юности гадала.Гадала она на картах и кофейной гу-ще,горелой бумаге,по числам и по руке.Гадала не переставая даже во снах,существуя лишь в мире своих наитий и видений.И гадала исключительно себе.Время шло : к:  арточных дам сменяли тузы,тузы менялись шестерка-ми,изменяла очертания кофейная гуща,иные тени бросало пламя бумаги,менялись числа и линии.Но неизменным оставалось одно : юная Роза никогда не выйдет замуж,и не будет иметь детей.Постоянно погруженная в видения призрачных знамений,Роза совершенно не замечала тех юношей и молодых мужчин,которые пытались добиться её внимания (ведь в гаданиях они не существовали).И даже когда она вышла замуж за Дона Педро, даже когда была беременна,она не пере-ставала гадать,и верить ,что  навсегда останется незамужней и бездетной.И во время родовых схваток,она отчаянно бросала карты,одурманенная картинами иного мира,в которых неизменно виделось роковое и безутешное её одиночест-во.От этой безутешной безысходности,уже на первом месяце беременности,она начала рыдать.Слёзы заливали глаза,текли по щекам,шее,груди.А Роза гада-ла,безумно всматриваясь в мир знаков,оцепенело васлушиваясь в мир звуков.Все девять месяцев непрестанно прорыдала она.И даже в редкие часы тревожных провидческих снов,слёзы горьких знамений текли по её щекам.Она умерла при родах,от недостатка,как говорят,влаги в организме-слёз,остаток которых впитала из неё её дочь,расплакавшись с первых минут  жизни.
    Возможно,что смерть матери и нежелание встречаться с отцом,которого она до юности своей так и не увидела,побудили  впоследствии Розу упрятать Дона Педро в тюрьму.Убедительным доводом для присяжных  послужили её рыдания в суде.Дона Педро осудили на три года,Но по истечении срока,присудили еще три,помятуя Розины слёзы.А еще через три года,вспомнив свое предыдущее ре-шение,упекли на неопределенное время.Вероятно и то,что продления эти осуще-ствлялись по настоянию самого Дона Педро,который,как утверждают,за время пребывания в тюрьме,организовал там блестящий джазовый оркестр- гордость города.Открылись и виртуозные музыканты и  талантливые авторы замечатель-ных песен.Оркестр выступал на открытии нового здания суда,а так же на свадьбе дочери директора тюрьмы.И в обоих случаях успех был ошеломляю-щий.Несколько произведений были записаны и транслировались по центральному радио.Толпы желающих попасть в оркестр,как и услышать его ринулись в тюрьму.Многие ,отбывшие свой срок ,не хотели уходить,и настойчиво требовали оставить их в заключении,либо нарушали порядок с целью остаться.В городе увеличилось число мелких хулиганств.Всё это привело к тому,что администрация тюрьмы утвердила субботу и воскресение- для «свободного посещения».В  эти дни все горожане стремились попасть на концерты оркестра,Приходили и отсидевшие музыканты.Устраивались блестящие джим-сейшены.Количество желающших как послушать,так и влиться в коллектив,было столь велико,что городским властям пришлось перевести тюрьму в более просторное здание- бывшее поместье барона Г,с прилегающим парком.Именно в этом парке Дон Педро сотворил своё второе чудо-огромный сад роз,столь невиданной красоты и чарующего аромата,что многие,кто путешествовал по миру и побывал в местах «неописуемых»,признали в этом уголке Чудо Эдема и Рай на Земле.Для посетителей пришлось открыть ежедневное свободное посещение паркаА в уикенд там исполнял свои восхетительные произведения оркестр Дона Педро.В конце концов,дабы прекратить всё возрастающие беспорядки,как в самом городе,так и в тюрьме,и в виду огромного притока гостей,в том числе и высокопоставленных,в парковой зоне был сооружен гостиничный комплекс с камерами для всех желающихЯ могу с ообщить,что многие уважаемые граждане страны «сидели» в нихИменно благо-даря их средствам и влиянию,весь усадебный комплекс сказочно преобразился.А Дону Педро было разрешено остаться в тюрьме на неопределенный срок в качест-ве садовника и капельмейстера.,что и обьясняет третий вердикт присяж-ных.Именно тогда Роза стала приносить ему раз в год его любимые апельсины без косточек.
    И все таки- Роза.Она унаследовала от матери  способность к слезам и  погру-женность в себя.От отца : абстрактный ум,мимолетность впечатлений и музы-кальность.Но- всё по порядку.Помрится,три года назад  я приехал в этот горо-дишко по приглашению администрации местного коледжа,прочесть несколько лекций по литературе,особо остановившись на величии литературы сего края.Конечно,никакого величия и никакой литературной истории в этом захолу-стье не было и нет.Но я хотел отдохнуть от напряженности столичной жизни,и,не скрою,почувствовать себя здесь,при всей моей бездарности ,«научным свети-лом».Я обсудил с директором все проблемы,но автобус уходил через два ча-са,Делать было нечего.И я забрел в ближайший к автостанции кинотеатр,Сеанс уже шел.В полумраке я сел в близкое от меня свободное кресло,и тут заметил,что рядом сидит довольно  шикарная и в фигуре женщина.В руке она держала пла-ток,которым постоянно утирала слёзы.Шел филь о любви.И,как часто,-о любви с истериками.Меня мало занимают подобные сюжеты,Гораздо более мое внимние привлекла без устали слезящаяся донна.В какой-то  мере это было смешно и уди-вительно.Весь фильм она проплакала.И даже по окончании (на улице я последо-вал за ней),плечи её содрагались от немых рыданий,а рука непрестанно утирала слёзы с лица.Каково же было моё удивление,когда через два дня я встретил её в коледже,И чуть не упал со стула,узнав,что она магистр философии,и читает здесь полный курс лекций.Наверняка престарелая професура открыла в Розе интеллек-туальные способности под впечатлением скрытых от них её телесных досто-инств.Но позже я увидел,как гармонично слились в ней её музыкальность и от-страненность книжных учений.Всякая идея была для Розы музыкальной фра-зой,произведением абстрактных и волнующих звучаний,»Экзистенция»-она про-износила с легким выдохом,чувственным стоном,словно в бескрайней глубине души проснулся гобой,ему вторят флейты,И вот уже чарующая мелодия волшеб-ного надзвездного мира  льется в пространство,наполняет его сказочной призрач-ностью Вдохновения.»Платон» звучал рокотом литавр.От Аристотеля осталось только «А!»-возвещенное миру грохотом гонга и меди.Ницше-брезгливо дребез-жал расстроенными альтами,за которыми уныло выли виоланчели и астенично гудел контрабас.Хайдегер-звенел разбитой посудой и кокофонией щипковых.А «натуральная школа»-пыхтела глубоким дыханием туб и валторн.И без то-го,весьма заметная грудь Розы,вздымалась при этом,подобно океанической волне Космической Бесконечности.Сократ пел пасторали.А Кант и неокантианцы исте-рично орали алгебраические идиомы современной классики.В отличии от от-ца,пылко влюбленного в джаз,Роза обрела в себе мир возвышенной духовной му-зыки.Она любила хоралы и фуги Баха,оратории Генделя,токаты Прокофьева и Равеля,оперы Верди и симфонии Моцарта,концерты Чайковского и сочинения Стравинского,пьесы Бетховена и вальсы Мендельсона,балады Шумана и Гри-га,нактюрны и полонезы Шопена..Но кто из философов был ей близок до сих пор для меня загадка.Возможно,что она попросту их не помнила,Но угадывала,словно мотив песни,вспоминала всю мелодию,предаваясь очарованию её звучания.И,по окончании,сразу забывала.
  Через неделю я сидел с Розой в том же кинотеатре.Вновь был фильм о люб-ви.Любви трагической.Последние полчаса главный герой никак не мог умереть на руках любимойОн дергался,кричал,подскакивал,рьяно обнимал и лез целоваться,Затем,вдруг,терял сознание.Но через минуту вновь оживал,и вновь ретиво признавался в любви,красиво плачущей героине,и упорно её домагал-ся.Наконец,через полчаса он замолк,закрыл глаза,изображение потухло,высветив -the  еnd.Всю эту сцену я следил за Розой.Она сидела оцепенев,словно в глубоком гипнозе,глядя широко раскрытыми глазами в экран.И,если до  этого момента,с самого начала фильма,она непрестанно  вытирала платочком слёзы,катившиеся по её щекам.То за это время ни одна капля не упала с её ресниц.Мы вышли из кинотеатра,шли по улице .Но Роза так ни разу не всхлипнула.Она продолжала находиться в гипнотическом сне.И вот тогда мне в голову пришла мысль,плоды которой,столь приятные,я до сих пор пожинаю.Умело маневрируя средь улочек и прохожих,я привел Розу в отдаленную гостиницу,уложил на диван,раздел,и воспользовался её «невнимательностью».Лишь в самом конце этого,поистине драматического действия,Роза начала громко стонать,раздались нервные её вскрики,и бурный поток истеричных рыданий залил мне плечо и подушку.Роза рыдала о погибшем герое.Успокаивать её было бессмысленно.Она попросту не замечала меня,как не заметила и той сцены,участницей которой она только что была.Я вышел.Женщины кокетливо раздеваются при мужчинах.Но одевать-ся,почемуто,предпочитают без свидетелей.И вот,когда мы вышли на улицу,я впервые услышал от неё это чувственно-чарующее-»экзистенция».
  Мы едем в автобусе с кладбища.Роза говорит :»Жизнь,это-сон.Сон,это-смерть.Смерть,-это сон жизни.И всё это-забвение.»(Кстати,Роза призналась мне как-то,что вовсе не видит сны.Возможно,она вовсе не различает их от яви.)Я дер-жу руку на её колене.Убираю.Вновь кладу.Похлопываю.Щипаю.Но Роза не заме-чает.Иногда мне кажется,что выйди я из автобуса,стань в стороне.И она пройдет совсем рядом,даже не заметив,не вспомнив меня.И только ,когда я подойду к ней,и,любовно улыбаясь,скажу:»Привет,Роза,»-она вспомнит меня,как мотив пес-ни,чтобы пропеть для себя,и вновь забыть.
  Какой интерес,спросите вы,быть рядом,состоять в близости с женщиной,которая не видит тебя,не чувствует,не помнит.Не знаю.Возможно,я люблю Розу.Люблю её такой,какой она себя совершенно не знает,не чувствует,не помнит.Люблю со стороны,любовью наблюдателя,который вдруг,словно по мановению волшебной палочки,становится обладателем сокровища.Но это-сон.Сон,который повторяет-ся.Есть здесь некая философия: невозможно обладать тем,чем обладать невоз-можно.У вас цветок.Допустим,-Роза.Вы можете её целовать,можете сломать.Но разве вы владеете ей?Но допустимо и то,что я ,всего лишь,мужлан.И сплю с этой женщиной,не обладая ей в психическом смысле.Но теша себя «прелестями» тела её-столь откровенно доступного в плане физическом.Человек непостижим.Как Вселенная.И даже во мне,в этой букашке,возможно,слиты воедино,и единовре-менно звучат,в Великой Гармонии,все,столь различные Музыки Сфер,и с ними все идеи всех бывших и будущих философов.Кокофония и Безумст во сплош-ное.Да...Роза..?
   Синьор Альфонсо,муж Розы,слыл гением тотализатора.Обычно,еще до начала матча,все поздравляли его с очередной удачей.Однажды наша футболь ная ко-манда принимала столичную.Наши забили.Но гол был спорным.И судья не засчи-тал,Матч закончился с иным результатом,чем предрекал  Синьор Альфонсо.Это вызвало столь бурное негодование публики и глубочайшее смятение в судейском составе,чтоигровой момент был пересмотрен.И правда,заранее возвещенная не-пререкаемым авторитетом Синьора Альфонсо,восторжествовала.Его портрет пе-чатали на футболках,кроссовках,и даже футбольных мячах.Все женщины горо-да,и даже девочки-подростки были по ушы влюблены в него.Стать женой или любовницей Синьора Альфонсо,было запредельной мечтой каждойнезамуж-ней,как и замужней дамы.Но он выбрал Розу.Почему?-спрашиваю я себя.И не найду ответ.Наверное потому,что она единственная,кто не замечала его .Кто не носил а футболки,кроссовки и трусы с его изображением,и не стремилась к нему в постель.               
    Стоит упомянуть,что Синьор Альфонсо с полгода ухаживал за Розой.Он зака-зывал серенады под её окнами,простаивал часами у её дома,у дверей колледжа,Он сопровождал её в городе,бросая взгляды-молнии в глубины океанические Розиных глаз,где эти молнии незамеченные тухли.Он заговаривал с ней о футболе и галстуках-вторая его мания-она отвечала ему.И тогда он понимал,что она не видит,не слышит,не чувствует и не помнит ни его,ни себя.Синьор Альфонсо извелся.Он подал иск в суд,и запретил тиражировать его портреты.Он закрыл свой магазин(позже о нем),и никого не принимал.Он всё также предрекал итоги матчей.Но,как все заметили,без былого энтузиазма.Он стал чуть больше выпивать.И немного похудел.В конце концов,душевным состоянием сына заинтересовалась мать.В один из прекрасных солнечных дней,она встретила Розу возле колледжа,привела её в собор,где ждали Синьор Альфонсо и священик.И соединила руки её и сына,ответив на вопрос падре- Да.На следующее утро Синьор Альфонсо отвез Розу в её дом,и больше с ней не встречался.Он вновь продолжил с азартом играть в тотализатор,Открыл магазин для посетителей.Стал меньше пить.Поолнел.И разрешил печатать свое изображение на спортивной одежде и инвентаре.
 Второй страстью его были галстуки.Всевозможные,из различных стран,где он их искал,находил,покупал,либо выписывал сюда,и не носил.Он их коллекциониро-вал.Вы можете представить библиофила,который использует книжки из своей коллекции вместо туалетной бумаги.Либо филотелиста,который наклеивает ред-кие марки на поздравительные открытки родственникам.Синьор Альфонсо был фанатично убежден,что носить галстук,это кощунство.Но само убеждение,как и страсть возникли в нем внезапно.Поначалу он открыл магазин,где собирался тор-говать галстуками.Обычно одевался он в костюм,был всегда при галстуке,и был к ним равнодушен.Но вдруг что-то произошло.Экземпляры,выставленные на вет-рине,столь потрясли его своей необычной красотой и элегантностью,что он по-просту не захотел их продавать.Посетителям он называл умопомрачительную це-ну.Что те сочли бы его сумасшедшим,еслиб не его авторитет и известность.Затем Синьор Альфонсо стал составлять композиции из галстуков в рамах,на манекенах и в витринах магазина.Он пригласил артистов,и те инсценировали ,перед немно-гочисленным собранием,истории о галстуках,поэмы о галстучных отношени-ях,созданные им.Магазин превратился в изысканный салон для особо кастовой публики.Синьор Альфонсо перестал носить галстук,и не терпел его на дру-гих.Когда он встречал такого знакомого,то старался уклониться от вст речи(Что не оставалось незамеченным,и приводило к обидам).Если это не удавалось,то  смотрел вниз,-и встречный думал,что он чем-то озлоблен.Либо поверх головы,-и тот считал Синьора Альфонсо заносчивым эгоистом.Либо смотрел прямо в гла-за.И бедняге казалось,что синьор сей знает о нем исключительно всё,даже то,чего не было,и чего он сам о себе не знает.Здесь на руку играл авторитет тотализатор-ных пророчеств и ясновидения Донны Сильвии(об этом позже).Его стали недо-любливать даже в узком кругу ценителей галереи,которые были вынуждены при-ходить без галстука,и в городе опасаться встречи с Синьором Альфонсо.
  Рассказывают,что Донна Сильвия с раннего детства была замкнутой.Она ни с кем не разговаривала.Не имела подружек.К родителям относилась,как к посто-ронним.Но обожала свои куклы.Весь день она возилась с ними: одева-ла,кормила,мыла,давала лекарства,укладывала спать,рассказывала им сказки.На ночь она брала их к себе в постель,и,убаюкивая,засыпала сама.Когда ей исполни-лось шестнадцать,она оставалась такой же.Родители старались изменить её.Приводили детей друзей,пытались отдать в интернат.Но от мальчиков и дево-чек маленькая Сильвия запиралась в своей комнате,и продолжала играть с кукла-ми.Она постоянно сидела дома,никуда не выходила,и  вывести её в город или от-править в школу оказалось невозможным.В конце концов,родители Сильвии мах-нули на неё рукой,предоставив её ей самой и гувернантке.А сами зажили своей «личной» жизнью,забыв о дочери.Сильвии было двадцать пять,и она оставалась такой же замкнутой,всегда со своми куклами,Когда совершенно случайно ей по-пался номер журнала с фотографией Дона Педро,Дон Педро был снят на фоне аф-риканской саванны,в хакки,попирающий ногой убитого слона.Целый день и всю ночь,забыв о куклах,Сильвия смотрела на фото.А на утро вышла к родителям, и сказала,что хочет быть женой мужчины на снимке.Через город Сильвия шла,опустив голову,и ни на что не глядя.Её отвели к Дону Педро.И она осталась при нем сиделкой.Дону Педро было тогда чуть за пятьдесят.
  Когда ему было тридцать и более,Дон Педро был,как это писали журна-лы,страстным охотником на крупных хишников.Он охотился на белого медведя в Гренландии,на гризли в Северной Америке,на бурого медведя в Рос-сии,усурийского тигра на Алтае,на львов,слонов и носорогов в Африке.Дон Педро был убежден,что охотиться с огнестрельным оружием из засады на безоружных зверей,это подло и трусливо.Поэтому всегда выходил на поединок с копьем,тесаком,дубиной или рогатиной.В зависимости от древних обычаев той местности,где охотился.Это был охотник незаурядной храбрости и чести.Обычно животное ранил из ружья в сердце или голову один из подручных Дона Педро.А затем выходил он сам.Раненый зверь гораздо опаснее здорового,это вдохновляло пламенное сердце Дона Педро.И он совершенно не замечал  ран и уве-чий,полученных в бою.Так было ,пока он не преградил дорогу бешенному белому гиппопотаму.Взбешенный гиппопотам ворвался в африканское селение,и несся на маленькую девочку.Исход решали секунды.И Дон Педро,не раздумывая,стал на пути ужасного гиганта.Как известно,гиппопотамы-самые опасные хищники на планете.Дон Педро был совершенно безоружен.Вполне возможно,что в порыве он смог бы задушить свирепое животное.Но напарник опередил его.Пуля попала в поясницу.И Дон Педро ,на всю оставшуюся ему жизнь,оказался прикованный к инвалидной коляске.
 Всю свою любовь к куклам Донна Сильвия перенесла на Дона Педро.Она ухажи-вала за ним с неистощимым усердием ,и днем ,и ночью.Правда,усердие это было не всегда удачным.Дон Педро любил зеленый чай без сахара.Но Донна Силь-вия,полагая,что все южане предпочитают  крепкий кофе,поила его им безмерны-ми дозами с огромным количеством сахара.Дон Педро никогда не ел,проснувшись,и на сон грядущий.Зато,плотно обедал.Донна Сильвия всегда переживала,что он голоден после долгой ночи,или,что ему предстоит  голодная долгая ночь.Поэтому усиленно кормила его мясным рано утром и перед сном.От длительного недвижения У Дона Педро возникли ослабление желудка и проблемы с сердцем.Донна Сильвия усердно пичкала его лекарствами для печени и почек,когда ему необходимо было принять желудочные капли.И горстями запихивала в рот слабительное,когда у Дона Педро разрывалось сердце.Омывала она его всегда почти кипятком,боясь,чтоб не простудился,когда Дон Педро с детства любил закалять себя холодной водой.А при бритье,в порыве энтузиазма,всегда обрезала ему усы- гордость былого охотника,делая комичным его мужественное лицо.Ночью она не давала бедному старику покоя,считая,что он,на остатке лет,должен успеть насладиться женщиной во всю.И так как она была совершенно безгрешна в этом вопросе,как и в получении наслаждения.То ничто не останавливало её,кроме рассвета-времени завтрака.До Педро прожил с ней два года,и умер,оставив сына,Синьора Альфонсо.К сыну Донна Сильвия не питала тех чувств,которые дарила куклам и Дону Педро.Маленького Альфонсо забрали родственники отца,обнаружив,что мать совершенно не уделяет ему внимание,и живет заперто на своей половине дома.Донна Сильвия заперлась и никуда не выходила(впрочем,как и до того).Единственный раз она вышла в город,через тридцать лет,- после звонка Синьора Альфонсо,в котором он сообщил ей,что намерен убить себя,если не женится на Розе.
  Прошло тридцать лет.И вдруг двери дома Донны Сильвии открылись для посе-тителей.Поначалу,довольно редких,из числа  дальних и близких родственни-ков.Но затем,когда известность и влияние её на горожан возросли,к ней повалили толпами.Удивительным было то,что Донна Сильвия,прожив всю жизнь в изоляции,знала всё и о всех.И все шли к ней,чтобы узнать о других и о себе.Истории её были затейливы и фантастичны.Ни единого слова правды не было в них.Но все верили.Она говорила,например,что Роза чересчур тоща,что она ничего не ест,и морит голодом её бедного сына (хоть они не жили вместе).Что она ничем не занимается,а семейные драгоценности мужа (были ли они?) топит в туалете.При встрече с Розой,знавшие её,начинали увещевать её чем-нибудь заняться,побольше есть,не морить голодом Синьора Альфонсо,и не уничтожать драгоценные реликвии семьи.Даже директор колледжа,встречая Розу в коридоре,наставлял заняться делом.А его жена,после встреч с ней,вздыхая,говорила ему: «Бедная Роза.Такая худая.»
  Видимо,эти разговоры о неком мужчине,её муже,пробудили в Розе забытый об-раз-мелодию,И однажды вечером,она оказалась на пороге дома  Синьора Альфон-со.Воспоминание продлилось ночь.А на утро,когда Роза покинула своего,вновь забытого,мужа,Синьора Альфонсо обнаружили в спальне отравлен-ным.Испорченная пластинка повторяла мелодию из фильма «Роковая встре-ча».Весть мгновенно облетела весь город,не достигнув,однако,Донны Силь-вии.Все были уверены,что она  всё знает.А лишний раз напоминать о горе грубо и неприлично.Она узнала об этом лишь через полтора месяца,когда её пригласили в суд,для дачи показаний.Хоронил Синьора Альфонсо весь город.За катафалком шла футбольная команда,юные спортсмены и спортсменки,поклонницы и поклонники,и бесчисленные воздыхательницы.Все были одеты в яркие футболки (было лето) с портретом улыбающегося Синьора.Вместо траурного марша,играли спортивный туш,Все рыдали,кроме мужчин.На похоронах не были лишь мать и жена.Одна не знала о них.Другая забыла о нем.
 После смерти Синьора Альфонсо,к Розе стали приходить его друзья,с просьбой подарить им на память о нем какой-либо из галстуков.И хоть Роза не вошла еще в право владения,она ,один за другим ,раздала их все.Поначалу,друзья брали один,два галстука.Затем,они приходили вновь,уверяли,что этого количества не-достаточно,чтобы сохранить столь огромную память о столь великом человеке,и брали с десяток.Но через несколько дней они возвращались,забирая в дар пару десятков.Роза не считала количество,и не замечала,что просители одни и те же.Так магазин был разграблен.
  Мне совершенно не ясно зачем Роза отравила Синьора Альфонсо.Возможно,она перепутала,и,вместо сахара,насыпала ему в кофе попавшийся под руку хинин.По крайней мере,я убежден,что она совершила это убийство неумышлен-но.Представляю и так: Роза чувствует,что что-то не то.Что-то чуждое входит в неё,в её душу.Она бессильна сопротивляться.Это чужеродное разрушает гармо-нию в душе Розы,в её мировосприятии.Оно не имеет формы и образа,Но посте-пенно,словно из мрака экрана,перед взглядом Розы пороявляется лицо Синьора Альфонсо.Оно проявляется,и становится настолько реальным и отчетливым в своей реальности,что воспринимается Розой,как нечто антибытийное.Роза в оце-пенении.Но её природа ведет  неосознающую её,словно сомнамбулу,к буфету,где хранится хинин.В забытии Роза берет его,насыпает в кофе Синьору Альфон-со,несет,и подает ему.Акт закончен,Она уходит,напрочь не помня где была,с кем,и что совершила.А Синьор Альфонсо умирает в диких судорогах,под звуча-ние «Роковой встречи».Возможно,что было и так
 Суд не предъявил Розе  ни одно обвинение.Весь зал,присяжные,прокурор и сдья были убеждены её слезами,которые она лила по очередному убиенному герою из фильма,который просмотрела перед заседанием.Окончательным аргументом для закрытия дела послужило заявление Донны Сильвии,что сын её был вынужден,в виду осложнившегося,из-за брака на Розе,финансового состояния се-мьи,распродать за даром всю коллекцию галстуков,что  привело его к нервному срыву и самоубийству.Авторитет Донны Сильвии был законом.
 Теперь,раз в год Роза приезжает на могилу мужа.Я сопровождаю её.Мне кажет-ся,что,за время преподавания в колледже,у Розы выработался,скажем,условный рефлекс.Так как ей приходится раз в год повторять то,что она читала на лекциях в прошлом учебном году.То это постоянство стало срабатывать в ней,как мелодия в часах.Я представляю,например: Роза чувствует,что из глубины её души к поверх-ности подымается что-то забытое,когда-то знакомое.Возможно это «что-то» по-началу приходит как звучание,как напев,как забытая мелодия.Затем,возникает цвет и форма.Роза видит апельсин без косточки.И вместе с музыкой и изображе-нием приходит память о ком-то,возможно,тоже в виде мотива и образа.Она видит кого-то.И лишь затем,память чувств открывает ей,что  этот некто- её отец,что он в тюрьме,и что ему нужно принести тот оранжевый апельсин без косточ-ки,звенящий песенкой.Ведомая наитием,Роза являет мелодию в видении... И па-мять вновь поглощает всё явленное.Пока,через год, в назначенный час,опять за-звенит  забытая мелодия.Я предполагаю,что это относится и к её ежегодному по-сещения могилы Сеньора Альфонсо.
  Утром она идет к отцу в тюрьму.Затем смотрит фильм в кинотеатре.Забывает отца.Вспоминает мужа.Меня.Мы едем на кладбище.Роза плачет об убитом ге-рое.И забывает мужа.Возвращаясь,мы заходим в гостиницу.И она забывает меня.
  Иногда я и сам начинаю забываться.Я забываю её,когда не вижук.Я забываю,что я,доктор литературы,читающий лекции в колледже,когда я выхожу из него.Я уже забыл свое прощлое,И продолжаю забывать его ежеминутно.Мне трудно вспом-нить кем я был час назад,вчера,год назад.Я забыл кто я.При встрече со  знакомы-ми,которых я узнаю по их расположению ко мне,я начинаю на ходу придумывать истории о себе,о них,о Розе,о ком-то еще.В конце концов,мне давно уже кажет-ся,что не только все эти истории-лишь слова.Но и сам я,и собеседники мои тоже всего лишь слова.Слова,что-то говорящие друг другу,рассказывающие истории в словах о словах,Истории,которые не являются историями,Но и неисториями  их тоже назвать нельзя.Просто есть время.Просто есть действие.Просто- слова,- го-ворю я.И понимаю,что это слова говорят словами себе.Себе,- которых они назы-вают,для их удобства,»мной»,»Розой»,»Доном Педро»,»Сеньором Альфон-со»,»Донной Сильвией».»Донной Розой».Слова длят друг друга,ложась вее-ром,словно лепестки розы,в круговерть без смысла и без смысла в бессмысли-це,кружатся,кружат,закруживают в свой круговорот мелодий и слов,в бесконеч-ное кружение в Бесконечном Сновидении Забвения...

                п р и м е ч а н и я

 1-  «идеальное концертное время»,знаково означающее Явленную Бесконеч-ность-8 и Бесконечную Пустоту-0.
  2-   «Смерть рождает Жизнь.Из Смерти Жизнь черпает влагу Бытия- слёзы стра-дания,которые рождают Цветок Мира- Розу.Лепестки её- волны Космического Океана- расходятся кругами в Бесконечность»,- изрек Дон Педро,узнав о смерти жены.И нарек дочь,Розой.
  3-   В отличие от обычных сплетниц,которые целыми днями ходят по гос-тям,чтоб вынюхать или сообщить что-нибудь скабрезное.Донна Роза ложилась спать,и видела сны о горожанах,которые она воспринимала и сообщала как дос-товерную реальность.И ей верили.
  4-   Дон Педро никогда не пил чай.А как прочитал у Ниши,что чай с молоком- яд,стал считать этот напиток и вовсе ядовитым.Знала ли об этом Роза? Или ин-туиция привела её к этому,я думаю,неосознанному действию.Возможно,она налила чай себе,а молоко Дону Педро (он не пил молоко).Но не заметив,что чашка налита,влила молоко в чай,и подала его Дону Педро.И тот,не обратив внимание на содержимое,выпил.А при его неприятии «яда»,он сразу же и отравился.Всё это возможно.
  5-   Не будучи лингвистом,Дон Педро утверждал,что корень в слове гиппопотам- гип- происходит от- гипер- и означает колосальные размеры животного.Сочетание двух- пп- выражает его тяжелый бег,и то пыхтение,какое испытывает Земля от бега этого чудовища.И- попотам- указывает на  неимоверную длину его туловища.
  6-  Гиппопотам оказался миражем гиппопотама,где-то далеко бегущего.
  7-   Белый гиппопотам- божество этого племени.И быть «взятым» им- великое счастье.
  8-   Кстати,умер он в день,когда девочку,которую он спас,и которая спилась позже в захолустном борделе,сбил насмерть белый грузовик.Умер во сне (после обеда).И судя по его возгласам,вновь переживая воочию всю сцену с гиппопота-мом.Но,видимо,уже с иным окончанием.
  9-   Она переходила дорогу,и засмотрелась на бегущего в витрине белого гиппо-потама,из слоновой кости.В этот момент её переехал грузовик.
  10-   Приехав сюда,я вовсе перестал читать.А всё,что читал,- забыл.Историю ли-тературы я придумываю в ходе лекции.И студенты верят мне,моему прошлому столичному авторитету..Может и Роза выдумывает своих философов,создает свою историю философии.И ей верят.Розе! Моей фантазии.Ибо и сам я- фанта-зия.И возможно,-Розина.
 Я представляю её.Её представление создает меня. И её представление обо мне продолжает создавать его представление о ней,которое длит моё.Возможно,что некто придумывает и меня,и её,попросту,болтая,и,тем самым,создавая свое пред-ставление,и представление его представления о нем,обо мне,Розе,Доне Пед-ро,Синьоре Альфонсо,Донне Сильвии,о нашем городке,о мире,Бесконечности,о Всём и Не-о-Чем.
  11-   Донна Сильвия ложилась и видела сны.Но видела не просто  сны.А сны горожан.И так как в своих снах мы всегда видим себя,то сны её были о горожа-нах.Именно,в силу того,что видения её снов полностью соответствовали виден-ным горожанами снам,ей все верили.(А может из-за того,что во снах мы полно-стью искренни.)Возможно,что Розу видели во сне худой и бездель-ной.Поэтому,после разговора о ней с Донной Сильвией,все,встречая Ро-зу,принимали её именно такой. .Может и моё отношение к Розе,впечатление о ней,не более чем сон Донны Сльвии,который она у меня подсмртрела,и который я забыл,а она мне напомнила.Бывает,что во сне всё воспринимаешь как реаль-ность.Поэтому,когда реальность вдруг становится сном,её также принимаешь как нечто действттельное.А затем,как и сны,- забываешь.Ты просыпаешься от снов,либо от явленности.Но тебе кто-то вдруг напоминает об увиденном.И ты вновь впадаешь в сновидения снов или действителности.В забвение,как говорит Роза.И,забывая его,попросту,оказываешься вновь,возможно,в ином,но всё в том же забвении.
 Может я взялся записывать все эти истории для того,чтоб когда-нибудь убедить себя,что это действительно было.Что был действительный я,и что я- не чья-нибудь мимолетная фантазия.Я был,значит- я есть.Так некоторые часто фотогра-фируются,чтоб затем доказать себе (возможно,и другим) факт своего бывшего и настоящего существования.Кстати,В доме у Розы нет ни единой фотографии.Я ни разу не видел,чтоб она фотографировалась.У меня нет ни одной её фотогра-фии.Записывая это,я невольно задумываюсь: а был ли я у Розы дома? А сущест-вует ли Роза? К несчастью я не привез сюда свой домашний альбом.И за время проживания здесь,как-то ни разу не фотографировался.У меня сейчас при себе нет ни одной моей фотографии! И в этом городе ни у кого нет ни единой моей фотографии!! А есть ли я?!!! Господи!Да! Ведь передо мной черновики моих  записей.Вот они- чирканные-перечирканные.Значит,не всё,что я писал,-так и бы-ло.Значит,я,возможно,что-то выдумывал,а затем,зачеркивал как неверное,и выду-мывал новое- верное,а затем и его зачеркивал как неверное.Господи! Так,если я всё это выдумал,возможно я выдумал и себя!.Нет.Но ведь вот же- пишу я.Я?! А уверен ли ты,что это тиы пишешь,а не некто,которого ты видишь во сне? Но ко-торый не видит тебя,и не может потому доказать тебе свою идентичность с со-бой.А,возможно,что именно потому,что ты не видишь спящего себя,а видишь его,то принимаешь его за себя.Так кто мне это всё говорит? Я? Хватит! Возмож-но,ты даже видишь себя.Но,если он,это- ты.То кто тогда его-тебя- видит? Может это Донна Сильвия видит тебя.Она знает,что это- ты,а не – она.И поэтому ты,который ей снится,признаешь себя за себя.Ведь нет того тебя,которому ты снишься.И нет тогда сомнений где ты,а где твое сновидение тебя.Да,скорее все-го,так и есть.А мне,которого видит во сне Донна Сильвия,снится Роза.Поэтому она никогда не задается вопросом: а существует ли она? Вероятно,что и Розе кто-то снится,может,даже Донна Сильвия,которой снюсь я,которому снится Роза.Но Роза не может отличить сон от яви,потому что она-  сновидение.Да.Возможно так всё и происходит.Сон во сне сна во сне... Словно лепестки ро-зы,раскрываются,открывая другие,те- другие,те- другие и т.д. и т.д. ит.д.Мы все снимся друг другу,создавая друг друга,продолжая себя,своё видение,свой сон,всеобщее Забвение.Или,да,-я понял- мы все снимся Розе,-поэтому она не ви-дит сны,для неё все сны- явьПотому она и не помнит,не знает себя,потому что она не снится себе.Это мы её видим в наших снах.Она создала нас.Мы- её.И не мог быть её отцом Дон Педро,так как не было его в гаданиях Донны Розы,которая не была Розиной матерью,потому как не было в гаданиях её Розы.Скорее всего,Роза придумала Дона Педро,которому приснилась Донна Роза,рожающая Розу.Возможно,что сначала Розе приснилась Донна Сильвия,родившая Синьора Альфонсо,которому приснилась Роза.Возможно,что эта,приснившаяся ему Роза,его и убила.Ведь убил же гиппопотам во сне Дона Педро его самого.Говорят,что и девочка та спала,когда её переехал грузовик.Может ей этот грузовик приснился.Впрочем,меня ,во всех этих историях,интересует моё собственное существование.Вот,скажем,я пишу,что я пишу.Но ведь,например,у Гофмана,тоже написано,что писал кот,а на самом деле писал сам Гофман.Так,вполне возможно,что хоть я и пишу,мол,это я пишу.Но пишу то совершенно не я.Да вот,читаю эти прошлые записки.Во-первых,много почеркано.Значит,придумывали и передумывали.Но ведь там речь обо мне,и,вроде как,от меня.И выходит,что меня передумывали,и я сам.А во-вторых,там написано как-то не по-моему.Будто это не я писал.И вот,поди ты разбери.Возможно,что тот,кто всё это писал,и придумал Розу,а уж затем,она приснила  нас,и мы её: иначе от куда бы мы о ней знали.Ведь не знали же мы о нем,лишь предполагали.Возможно,и потому,что наши сновидения являются его сновидением,через сновидения Розы.Да- именно поэтому,что наши сновидения о Розе,и Розины о нас,на самом деле,являются его сновидениями,мы и знаем о том,что он есть.И,возможно,что он существует потому,что видит Розу,которую представляем мы.А значит и мы участвуем в создании его.И,быть может,что он,это- я.Тот,который придумал всё это,и себя,придумавшего всё это.И себя,придумавшего себя,придумавшего себя и т.д. и т.д...
  12-   Жизнь,вообще,- это сны и говорильня.Сначала мы видим сны- некие пред-ставления,идеи- как сказали бы философы.А затем,мы их говорим.И они стано-вятся действительностью.»И сказал Бог...И стало.»»Вначале было Слово.»и т.д и т.п.Только до Слова было представление- Сон.Так Донна Сильвия,поначалу,видит сны,затем,их рассказывает.И все их принимают за реальность,и живут в них.Но и она-чей-то сон.И тот,кто видит его,тоже сновидение.Все мы,весь мир-сновидения героев сновидений,чьих-то героев сновидения,которые сами тоже сновидения чьих-то сновидения…-
                Роза
                .



               
               
               
 
 
О
      
               
               
               
 
 
О  
      
               
               
               
 
 
О