Уже много лет в нашем доме не появлялись новые жильцы. А тут старушка, маленькая да сухонькая - в чем только душа держится – заехала на третий, возле Валуевых, со своим скромным скарбом по какой-то социальной программе и живет целый месяц. Дом наш, некогда новый, для молодых семей, малосемейка – говорят, с годами закрепил состав квартирующих, на коих и держится. Сдавать и размениваться никто не стал – люди все простые, рабочие, не нажившие второго жилья. Так и коротаем свой век. Коллективом. Соседи общаются закадычными приятелями - имена-отчества, номера квартир... Общие секреты, одинаковые каналы по телевизору, к посторонним – с недоверием, к своим – приветливо. Герань в подъезде… Постарел дом, состарились жильцы. Молодые семьи – уже и не молодые, а иные – и не семьи даже. Дети выросли – кто с родителями, кто так, на съемных – пошли внуки. А она поселилась, обосновалась в давно пустующей после кончины прежнего хозяина квартире, обставила – как могла – скромным скарбом и жила уже целый месяц.
К ней, вопреки начальному настрою, очень скоро привыкли. Бойкая, радушная и участливая, с лицом, испещренным мелкими морщинками, выдающими нелегкую судьбу, но словно согретым каким-то только ей известным будущим – она вскоре сделалась завсегдатаем ежевечерних посиделок возле подъезда, а вследствие чего – и вовсе своею.
Все называли ее просто – бабушка – никто не знал ее имени, она не слишком-то распространялась о себе, все больше слушала, соглашалась, улыбалась, доверительно брала руку говорящего в свои костистые, но теплые ладони и одним только легким кивком головы и плавно прикрытыми на секунду глазами – вселяла веру, что все будет хорошо. О себе сообщала лишь, что детьми и особым имуществом не обзавелась, что ее многие знают и вспоминают, шлют письма, благодарят даже, да рассказывала, как писал ее маслом Теодор Жерико, француз.
Совершая вечерние прогулки, я слушал ее рассказы. И если прочие не находили в них ничего особенно странного, кроме нездешнего имени художника, то для меня, своевременно окончившего архитектурный, казалось удивительным, что бабушка могла быть каким-то образом знакома с живописцем, творившим в начале XIX века. Более того, на память мою не шло ни одной работы называемого художника, изображавшей женщину, разве что «Сумасшедшая». И хотя бабушка наша, временами, и казалась мне немного не в себе, до сумасшествия ей было, конечно же, далеко. Не являясь, впрочем, большим знатоком и поклонником творчества Жерико, я склонен был списать все на старческую фантазию и не придавал этому чрезмерного значения.
В начале июня слег после инсульта бабушкин сосед – Валуев, еще совсем не старый мужчина, под шестьдесят, ровесник моему уехавшему с новой женой ближе к морю отцу. Черт его знает, что за штука эта жизнь… Тяжело слег. Не поднимался и не говорил, питался жидким. Мы подъездом собрали какие-то деньги, но чувствовалось – дело плохо. Бабушка каждый день старалась проведать соседа, подолгу сидела молча у постели, а потом, уходя, о чем-то тихо говорила на лестничной площадке с опухшей от слез женой Валуева Зинаидой. Та жадно кивала сквозь слезы и силилась улыбнуться. Ритуал этот, повторяемый в точности ежедневно, заметно подкосил бабушку. И хотя она пыталась казаться все такой же активной – чувствовалось, силы покидают ее, она как-то посерела, сгорбилась, тонкая и прежде - сделалась совсем прозрачной и даже призрачной. Но и в это нелегкое время – не забывала повторять про рисовавшего ее Теодора Жерико, француза…
Валуева - еще до наступления июля - похоронили на ближайшем кладбище, тихо и без особых изысков. Похоронные оркестры сейчас как-то не приняты… К этому времени бабушка стала совсем плоха – перестала выходить из квартиры, чем заставляла нешуточно волноваться соседей.
Мне же, предложили новую работу, как ни странно - по специальности и с большим горизонтом на будущее…Согласиться – означало надолго уехать в Тмутаракань и, наверняка отказаться от намечающегося романа с Наташей. Отказаться – означало… Означало просто отказаться от очень хорошей работы и даже не мечтать заполучить подобную вновь... Наташа была моей недавней сотрудницей, привлекательной и не испорченной современностью девушкой, значительно, как я не без удовольствия замечал, моложе меня. Не знаю отчего, но я загорелся, да и Наташа, казалось, выискала во мне, пересидевшем в холостяках, некую перспективу… В душе я надеялся, очень сильно надеялся, что какой-нибудь делец уведет у меня должность и мне не придется уезжать… Чтобы отвлечься от дум я взял с полки подвернувшуюся первой книгу и начал бесцельно переворачивать страницы. И вдруг, на одной из страниц натыкаюсь на репродукцию «Плота медузы», авторства Теодора Жерико… Книга оказалась художественным изданием о французской живописи XIX века, во времена студенческой молодости подаренной мне друзьями по поводу. И я увидел… Увидел на этой картине нашу бабушку. Ее образ отражался в глазах героев картины, она виднелась на горизонте, и если бы нам удалось заглянуть прямо в сердца несчастных – то там бы мы тоже обнаружили ее, словно само полотно было насквозь пронизано ее присутствием. Не было сомнений, что это именно наша бабушка – все, все на картине принадлежало и с трепетом подчинялось ей, разве что сама она была значительно моложе и крепче, чем сейчас. То была ее картина, ода ей, если хотите - ее портрет, ее суть. Теодор Жерико, француз, писал ее маслом…
Я тотчас бросился подъездом вниз по лестнице и без стука толкнул дверь в бабушкину квартиру. Дверь легко подалась, незапертая, вперед. Бабушка сидела на кухне у окна, вся такая съежившаяся, словно озябшая, увядающая, в затрапезном платье и шерстяных носках. Я закричал, вы - на картине Жерико, это вы, действительно, я знаю, вы – надежда. Она лишь слабо улыбнулась в ответ, а я кричал вы на картине Жерико. Кто хочет, тот найдет, губами прошевелила, пожелает – поверит. Надежда, так вот почему по соседству с беднягой Валуевым, мысли путались, чем мне помочь вам. Не бойся, сынок, я слабла, но не умру, мне уготовано умереть последней, познакомившись со мной – уже наверняка не забудешь, даже если меня нет рядом и нет причины – просто вспомни, я буду, она помолчала немного, остальное – пустяки, самая большая глупость - жить для себя, а мне глупостей не хочется.. Я просил ее не покидайте нас, она отвечала не покину и было нечего сказать более, я стал спокоен, так уж она умела вселить уверенность…
Уходя, уже в дверях, я обернулся и спросил – не нужно ли ей чего-нибудь, и что если чего-нибудь нужно – то я вполне мог бы купить и занести. Мне это было не трудно. Она попросила сушек, как она любит, с маком…
По ней объявляли розыск, но дело пришлось сдать незавершенным.