Солнце радовало своим теплом, ветер тащил по небу пушистые облака, играя с ними, будто с шахматными фигурами, переставляя с места на место, разыгрывая, ему одному понятные, партии. Птицы свиристели на разные голоса, пробуждая в сердце радость, даря покой и тихое счастье.
Десять лет длилась война. Великий создатель, подумаешь об этом, и становится страшно. Ведь я уходил на фронт еще зеленым юнцом, – как давно это было! Теперь же я повзрослевший, повидавший на своем веку: и ужас плена, и опьянение атаки, и чудовищное горе потери, и сумасшедшую радость победы, - человек, воин, защитник своей земли. Прошлое тяжелым грузом навалилось на плечи, заставило волосы покрыться белым снегом, запорошило меня, все больше втягивая в воспоминания. Сколько раз я просыпался с криком, думая, что все еще нахожусь во вражеском плену, и жестокие руки так безжалостно кромсают мою плоть, пытаясь вырвать признание.
Ненавижу вспоминать, не люблю чувство липкого страха, заполняющего душу, вынуждающего, до сих пор, ощущать себя жертвой, сдаваться раз за разом на милость победителя, ломающего меня, корежащего саму суть человека, заставляющего чувствовать себя животным, загнанным, уставшим, измученным.
Душераздирающий крик вывел меня из задумчивости. У летных ангаров, в народе прозванных «конюшнями», где когда-то неприятель держал свои боевые межзвездные корабли, собрались наши воины, один из штабных офицеров моего подразделения космической разведки подошел ко мне, почесывая толстое, откормленное в штабе, брюхо.
- Эй, капитан?! – Он ухмыльнулся. – Там ребята публичный дом организовали, иди, развлекись, а то все маринуешь себя мыслями, вон как исхудал. Победа, старик, нечего киснуть!
Этот офицер частенько набивался ко мне в друзья, но таковым никогда бы не стал. После моего побега из плена, и долгого, мучительного возвращения к своим, именно он проводил допросы. Выяснял, не продался ли я врагу, клеймил позорным прозвищем: «предатель!». А потом пил со мной горькую, обнимая и извиняясь, мол, работа у него такая: любого и каждого в измене подозревать. Я отмылся, очистился от скверны подозрений и косых взглядов. Сберег тайну о том, через что мне довелось пройти, в какую грязь окунуться, чтобы выжить и вернуться в строй, пройти все круги ада войны и встретить долгожданный мир, в числе победителей.
Мне не хотелось идти в «конюшни», и я был против тех зверств, которым подвергали пленных врагов. Но препятствовать солдатам никто бы не осмелился. Они устали, их подорвала война, ожесточила, превратила в зверей, и вернуть этих выродков в настоящее, мирное время, можно было только путем жестокой релаксации. Им нужно нажраться вдоволь страданий врага, чтобы наконец-то вновь обрести человеческий облик. Так порешили офицеры, позволяя создать «конюший двор», и во всех подразделениях пленные терпели ужасные издевательства, погибали пачками, все еще продолжая гореть в горниле недавней войны.
Со стороны ангаров раздалось гиканье, и я увидел изможденного, обнаженного человека, несущегося прямо на нас. Он, залитый кровью и спермой, хрипел и трясся от страха, оглядываясь через плечо, но бежал, стараясь спастись от разъяренной своры преследователей.
- Куда собрался?! – Штабной подставил подножку пленнику, и для верности подтолкнул в спину.
Мужчина упал, покатился по земле, перевернулся на живот, пытаясь подняться на ноги, запнулся о кочку и снова повалился, уткнувшись лицом в грязь.
У меня побежали мурашки по спине от страха и отвращения. Я вспомнил, что и я вот так же вот валялся в грязи и, с ужасом, ждал наказания за неудавшийся побег.
Все повторяется в этом мире, он как копирка списывает истории, а потом применяет их к разным людям, создавая извращенные, фантастические сюжеты.
- Не надо! – Захрипел пленник, закрываясь от, догнавших его, солдат, принявшихся месить, и без того избитое, тело ногами. – Я больше так не буду, простите! Не надо больше, умоляю!
Его сломали. Похоже насиловали ни один день, не заботясь ни о чувствах, ни о здоровье пленного, конечно, он был просто расходным материалом, машиной для исполнения утех обезумевших, уставших от войны людей. Игрушкой, которую, стоит той сломаться, вывезут за город и сожгут в яме, смешают с пеплом предыдущих, таких же безликих, безымянных невольников, присыплют землей и забудут, а потом, хватая потными, похотливыми руками, примутся насиловать, бить, мучить очередную свою жертву.
Что-то сильно ухватило за ноги.
- Господин, спаси! Убей меня, молю!
На меня глянули зеленые глаза, даже обрамленные темно-фиолетовыми синяками, они горели так ярко, сквозь щелочки опухших разбитых век. Я невольно взглянул на плечо невольника и сразу же почувствовал, как пот, холодной липкой слизью, потек по спине. Черный, хищный кот, ощерив острые клыки, злобно смотрел на мир, с покрытой синяками, грязной кожи. Знак карателя, татуировка наводящая ужас на тех, кто прошел плен и многочисленные допросы.
Я не забыл тебя, я помнил, и даже время не разъело, не стерло этих воспоминаний. Майор Фредерик Грасс, это ты устроил мне мой персональный ад, ты перемалывал меня, пережевывал каждый день, ты превратил все мое существо в дрожащую тварь, боящуюся поднять на тебя глаза, в ненавидящую тень своей похоти и злобы. Ты первым сорвал мой крик, и ты насмехался над моей болью, будто это было нечто забавное.
- Не лезь к офицеру, мразь! – Пленника ударили по голове, заставив отключиться, и понесли в «конюшню». Я словно загипнотизированный пошел следом.
- Хотите поразвлечься, капитан?
Грасса кинули на солому, облили водой из ведра, пытаясь смыть грязь. Я содрогнулся, весь ангар пропитался запахом крови и страха.
- Может быть женщину? – Спросили меня, выводя из оцепенения. – Среди военнопленных они редко попадаются, но у нас есть одна. Правда пока она занята.
Я слышал крик несчастной, видимо ее держали в самом дальнем конце этого импровизированного публичного дома, создавая, некий вид уюта, для единственной представительницы слабого пола. Бедная, на ее судьбу выпала страшная доля. Но и мужчинам здесь приходилась не легче, они, грязной, бесформенной массой жались к балкам, прятались, но извлекались на свет, выталкивались безжалостными руками, раскладывались на полу и помогали расслабиться победителям, удовлетворяли их похоть и желание.
Я снова перевел глаза на Грасса, он все так же недвижно лежал на соломе, широко раскинув ноги, демонстрируя мне, насколько сильно его разработали. Да, он находился в плену не одну неделю, и пропустил через себя десятки солдат, а это сломает кого угодно. Ко мне судьба, видимо, все-таки относилась куда мягче.
Воспоминания захлестнули меня, утопили в себе, заставили вернуть из глубин памяти то, чего бы я не хотел вспоминать.
Шел второй год войны, чудовищной, непонятной и бессмысленной. Воевали два мира, два братских государства, раскиданные по разным колониям. Как смогли поделиться на два фронта, кто первый начал этот кровавый фарс, теперь уже стало достоянием учебников истории, главное, что война была развязана, а мы, с восторгом и трепетом, рвались на фронт.
Для меня, молодого офицера, недавно закончившего академию, первый же вылет оказался неудачным, раненного, потерявшего много крови, меня извлекли из горящего штурмовика и захватили в плен.
С этого дня мое имя, моя гордость, моя жизнь – перестали существовать. Я стал зверем по имени – две тысячи пятьдесят.
- Расположение части?!
Удары сыпались один за другим. Прикрученные к крюку руки, выворачивались из суставов, стянутые веревкой, разорванные до мяса, запястья, кровоточили. Боль от ран, нанесенных цепью, горела и кусала, доставая до каждого, даже самого отдаленного, нервного центра. Все в теле сейчас казалось одним сплошным комком боли, а душу прожигал страх.
- Координаты корабля-станции?!
Новое страдание. Я едва разлепляю веки, чтобы увидеть черную хищную голову, скалящуюся на меня с плеча моего палача. А член обжигает болью, в уретру вводят раскаленную иглу. Дергаюсь, задыхаясь от боли, сжимаю зубы, до крошки, но не закричу, я никогда не закричу на радость тебе.
- Мочиться теперь будешь с такой болью… Оно тебе надо? Ну, будь умницей, скажи мне, где расположена твоя часть, куда ты должен был вернуться, давай малыш!
Он гладит меня, почти ласково. Против воли начинаю плакать, срабатывает нервное напряжение этих страшных дней. Сколько их прошло, как давно я здесь, а может быть и дня еще не прошло, может быть, всего несколько часов, показавшихся мне вечностью?
- Ну вот, видишь, ты уже плачешь, это хорошо, давай же, говори, и я облегчу твои страдания. Вот смотри, я пойду тебе навстречу.
Палач поднимает мой член, заставляя сжиматься от страха. Я готов кричать и молить его о пощаде, внутри все горит огнем от ожога, но, вопреки желаниям, закрываю глаза, стискиваю зубы, готовясь к новой пытке.
Что-то прохладное заполняет уретру, гасит пламя боли, позволяет отдышаться и открыть глаза.
- Я позволю тебе мочиться без жжения, а ты мне расскажешь о дислокации базы, да, малыш?!
Не дождешься от меня, ни то что слова, стона! Я скриплю зубами, рискуя стереть их до корней, но молчу.
- Ублюдок! – Он не злится. Майор всегда спокоен и уравновешен в своем общении с пленными. - Не хочешь по хорошему, давай по-другому.
Сначала иглы под ногти, и потом каждую иглу под пламя свечи, чтобы прочувствовал, каково это, когда боль сводит с ума. Затем палач методично дробил пальцы, вырывал ногти, и больше они никогда уже не станут нормальными, останутся навсегда перекореженными и темными. Но я молчу, не знал, что смогу столько держаться, хотя силы на пределе и еще одной пытки я не вынесу. А мне было обещано, что следующим этапом станут ноги.
Но Грасс решил переиграть, позволив мне отдых, он превосходно разбирался в людях и их слабостях. После боли и страдания, теплый душ, хорошая еда, лекарь, обработавший раны, перевязавший мои израненные руки, и чистая постель. Я рыдал, закусив зубами подушку, зная, что еще чуть-чуть и я сдамся, что не смогу снова спуститься в подвал. А майор не присылал за мной, позволяя прочувствовать, как хорошо жить наверху, а вместе с тем еще сильнее бояться ада, ожидающего меня внизу, в темных подземных камерах.
Спустя неделю за мной пришел конвой, хмурые, мрачные лица, ничего не выражающие глаза – тупая отрешенная пустота, готовность исполнять приказы, - люди-машины, без сожаления и сострадания.
Я не выдержал и побежал. Этого и ждал мой палач. Как же они меня били. Догнали и холодно, равнодушно месили ногами, заставляя корчиться на земле, в немом крике раскрывать рот. Данный раз и навсегда запрет на звук, срабатывал безотказно.
- Хватит! – Майор появился в самый нужный момент, когда от меня уже живого места не осталось, но я все еще мог дышать. – Вставай, пошли.
Едва переставляя ноги, спотыкаясь и падая, вставая и снова падая, я тащился за широкой спиной, облаченной в черную форму, наконец, свалился окончательно и не смог подняться.
- Если ты не встанешь сейчас и не пойдешь за мной, я отдам тебя солдатам в казарму, вот они с тобой натешатся.
Ужас пробил меня от макушки до кончиков пальцев на ногах, сковал надежнее кандалов. Я видел, что сделали вражеские солдаты с пленником, еще когда только попал в плен. Этого бедолагу принесли и кинули в наш загон. Развороченный зад, изодранная в лохмотья спина, измочаленный в лоскуты член и вырванная с корнем мошонка. Он мучился всю ночь, не позволяя нам и глаз сомкнуть, кричал и бился в агонии, затихнув только к утру. Лежал, и смотрел в небо остекленевшими, мертвыми глазами, а под ним растеклась огромная, густая лужа, застывающей, крови.
Кошмар погнал меня вперед, я полз, словно червь извиваясь и глотая слезы от боли, прошивавшей мои израненные руки, ощущал каждый рубец на теле, открывшиеся от побоев раны рвали и кромсали без жалости. Но оказаться в казарме, отданным на растерзание солдатам, этого я ни за что не хотел.
- А ты послушный! – Рука в кожаной перчатке похлопала меня по грязной щеке.
Меня едва не вывернуло от отвращения.
- Помыть и ко мне!
Я содрогнулся. Снова пытка и боль, снова сдерживание себя на грани отчаяния и желания сдаться на его милость, молить о пощаде, рассказать все, что он хочет знать.
Меня привели в чистую, незнакомую комнату и оставили одного.
- Сними одежду!
Приказ прозвучал неожиданно, заставив вздрогнуть. Я послушался, все еще помня обещание майора, отправить меня в казармы.
- Встань на четвереньки.
Снова молча выполняю его приказ. Он погладил меня по ягодицам, провел пальцем по промежности, потрепал головку члена, почти нежно сдавил яички.
Вопреки своему желанию я начал заводиться, сгорая от стыда и гнева на самого себя.
- Тебе нравится, да, малыш?!
Ненавидел это его ласковое обращение, лучше бы бил, измывался, глумился, даже пусть еще раз вырвал бы мои ногти, только не это его нежное: «малыш»!
Он ласкал чувственно, явно зная в этом толк, заводил меня сильнее, буквально вырывал каждый мой вздох. А я был на грани, но не мог сдаться, не хотел показать ему свою слабость перед этими чувственными, теплыми руками, которые не так давно приносили в мою жизнь лишь ад страдания, теперь же мучили хуже, даря наслаждение.
«Нет!» - Стонало мое сознание. «Да!» - Кричало тело, постыдно сдаваясь на милость палачу, извиваясь и покрываясь испариной.
Я даже не заметил, когда он перетянул основание моего члена, опережая желание закончить сладкую пытку. Заводил сильнее, ласкал все более откровенно, и, наконец, ввел в мой анус палец, помассировал вход, расширяя, раздвигая непокорные мышцы.
- Ты даже здесь сопротивляешься, малыш.
Мысленно я давно уже молил его позволить мне кончить, но сам же ни разу даже не застонал. Как мне хватало еще выдержки держаться, не мог объяснить себе. Надеялся, что майор разозлится и прекратит мои муки, снова возьмется за плетку, вновь пробуждая в моей душе ненависть. Сейчас же любые чувства тонули в желании излиться. А жестокие руки не оставляли мое тело ни на миг, требовательные губы ласкали и мучили меня. Изнутри и снаружи все сейчас подвергалось искуснейшей, жесточайшей пытке.
А потом он вошел в меня, мощно и сильно, впрочем, я уже хотел этого и, сгорая от стыда, сам насадился на его твердый, большой член.
Это была сладкая и, одновременно, горькая пытка, изощренная в своей жестокости. Мошонка моя напряглась, и любое касание к члену теперь вызывало боль, но внутри билось и рождалось новое, острое чувство, такое, что хотелось криком кричать, а не сжимать сильнее зубы, отрабатывая свой такой ненужный теперь обет молчания.
- Попроси меня позволить тебе кончить, иначе, сегодня ты не получишь разрядки. – Прошептал он, долбя меня так, что в глазах темнело.
- Нет! – Простонал я, впервые ответив ему.
- Проси, шлюха, или накажу сильнее!
Куда сильнее, я итак был наказан, сдавался на милость своего победителя, терпел фиаско, хотя и скрипел зубами, старался сдержать поднимающееся, требующее разрядки, желание.
- Нет! – Мой стон сейчас походил на мольбу, нежели на отказ. Я молил врага о том, чтобы он оставил меня в покое, перестал мучить и позволил кончить, развязал, отпустил на волю, рвущееся из меня горячее, семя.
- На нет, и суда нет!
Майор кончил, залив все мои внутренности своей липкой, теплой спермой, а потом откинул от себя. Быстро связал руки за спиной и больно несколько раз ударил в пах. Я думал, что мошонку разорвет в клочья, но боль погасила возбуждение, и когда он снял веревку с члена, я не почувствовал ничего, только увидел, что из меня вытекла моча вперемешку с семенем.
- Еще пара таких вот заскоков, ублюдок! – Спокойно проговорил Грасс, вытирая свой член белоснежной салфеткой. – И ты никогда больше не получишь оргазма. Ну, или я просто разобью твои яйца, а потом прикажу отрезать головку члена, чтобы ты наверняка ничего больше не чувствовал.
Желание вернулось, когда я оказался в камере, но связанные за спиной руки, не позволяли погасить его. Я терся о жесткий матрас, стыдясь самого себя, краснея и мучаясь, но кончить не мог, как не старался. В какой-то момент, мне показалось, что я подхожу, но вошедший солдат, принесший мне скудный ужин, невольно остудил мой пыл.
Майор раскусил меня, умеющего терпеть боль, отключающегося от происходящего, замыкающегося в своем сознании, не сдающегося под любой, даже самой жестокой пыткой. Но против природы, против своего тела, я оказался бессилен. И только крохи здравого смысла все еще держали мое сознание на плаву, не позволяя опуститься, сдаться на милость врагу.
Следующий сеанс не заставил себя ждать, а я уже сходил с ума от желания. Мне развязали руки, и я не осознанно схватился за член.
- Встань на четвереньки, ласкать себя это привилегия, ты пока не заслужил этого.
И я сдался. Под его ласками, нежными словами и теплыми, чувственными губами, я предал себя и свои принципы.
- Позвольте мне кончить! – Захныкал я, чувствуя, как веревка перехватывает основание набухающего члена.
- Ты хочешь кончить, малыш?!
- Да, прошу, позвольте мне кончить! – Я стонал и плакал, ощущая жар между ног, огненную боль внизу живота, режущую, тянущую, кричащую о моем желании.
- И ты скажешь мне, что я хочу услышать?!
Я забился в истерике, так переступить через себя, через свою гордость я не мог.
- Нет!.. – Прошептал я, хотя отчаянно хотел сказать: «Да!».
- Глупый!
Он не снял веревки, отправив меня в камеру. Заставил мучиться от боли в разбухших яичках и наблюдать, как темнеет, от застоявшейся крови, мой член. Я потерял чувствительность, смирившись с участью импотента, подумав, что так мне станет легче пережить пытки, к тому же мой палач потеряет главный козырь, а дальше, пусть хоть убьет. На меня даже накатило облегчение, когда подобные мысли посетили мою голову.
Но не тут-то было. Майор так просто не выпускал свою жертву, он подобно пауку, поймавшему в свою ловчую сеть муху, высасывал из меня последние силы, добиваясь того, что ему нужно.
И он сломал меня, я согласился на все, лишь бы прекратить свои муки, лишь бы ощутить, наконец, разрядку. Только майор больше не задавал вопросов, конечно, ведь прошло много времени, и фронт давно переместился, все штабы и базы переехали на новые места дислокаций.
Но я, сломанный и подавленный теперь стал личной шлюхой майора, его подстилкой, по первому требованию раздвигающей ноги и принимающей жаркую плоть. Если хозяин хотел наказать меня, он просто перетягивал мой член веревкой, и я вновь становился покорным, готовым на все.
Каждый день я мечтал, как убью его, воткну в сердце нож или придушу во сне. Но каждый раз утопая в его ласках, задыхаясь в его объятиях, я забывал обо всех своих мыслях, молил брать меня сильнее и глубже, сдаваясь на милость палача, падая все ниже.
Он вытравил из меня все мысли, лишил воли, превратил в свою игрушку, делал со мной что хотел, и однажды, хозяин перестал отправлять свою шлюху в камеру, держал всегда при себе.
Прошел почти год с того времени, как я попал в плен, и вот, выдался момент, когда наши союзники предприняли массированное наступление, они утюжили вражеские блиндажи, отгоняя неприятеля за границы, отвоеванной недавно, колонии. Мы выбирались из города, ехали в машине, и мой хозяин приказал отсосать ему, я давясь и ругаясь про себя, взял его член в рот, рискуя подавиться, когда машину сильно подбрасывало на ухабах. Мне давно уже было наплевать, на то, что шофер видит, как я стараюсь для господина офицера. Грасс отучил меня стесняться, заставляя даже на совещаниях делать минет, а уж если занимался со мной сексом, то и вошедший подчиненный не мог оторвать его от этого занятия. Так они и общались, пока я работал своей задницей, удовлетворяя похоть майора. Я пал так низко, что казалось, уже никогда не смогу подняться и вновь стать человеком. Все знали кто я такой, и меня это нисколько не смущало. Какая гордость может быть у раба?
Но в этот день, мне хотелось откусить ненавистный член, которым так легком удалось покорить меня, заставить превратиться в похотливое, покорное животное, противное даже мне самому.
Взрыв прогремел где-то рядом, машину повело, она скользнула колесами по откосу и пошла юзом вниз, рискуя перевернуться. Я видел, что переднее стекло окрасилось кровью водителя, а майор отключился, когда машину подбросило перед падением, он ударился головой о потолок. И только я остался невредимым, потому что сидел на полу, в ногах хозяина. Выбраться из машины и сбежать оказалось делом минуты. А потом меня ждал долгий, полный лишений, путь домой, но что все эти трудности по сравнению со многими месяцами плена и унижения?
- Иди, помоги господину офицеру расслабиться!
Грасс очнулся, он вздрогнул и посмотрел в мою сторону.
Я помнил его в свете славы, сильного и уверенного в себе человека, на раз, способного определить слабость в любом пленнике, умеющего надавить на эту чувствительную точку и сломать, опустить, заставить униженно ждать каждого слова, каждого приказа, и с радостью выполнять его, лишь бы больше не получить боли и страдания.
Теперь же, передо мной предстал жалкий раб, покорный и покладистый, – сломленное и запуганное существо. Он на четвереньках переместился ко мне, обнял за ноги, задрожал всем телом.
- Что господин желает?! – Проговорил тихо, но я услышал сколько обреченности и ужаса проскальзывало в надломленном, уставшем голосе.
- Мне ничего не нужно! – Я попытался встать и уйти. Он ухватился сильнее, не пустил.
- Умоляю, не уходите, иначе они… - Он всхлипнул и обернулся на солдат, держащих свободу и его гордость в своих здоровенных кулаках.
- Эй! – Позвал я одного из своих подчиненных, заметив как побледнел пленник. – Дайте ему какую-нибудь одежду, я возьму его с собой.
- Да, господин офицер, как Вам будет угодно!
Солдат принес какие-то рваные тряпки и кинул их пленному.
- Живо одевайся! – Скомандовал он и посмотрел на меня, пытаясь найти в моем взгляде одобрение. Я улыбнулся, через силу, едва выдавил эту улыбку. Мне осточертела эта война, стали противны грязные похотливые рожи солдат и все эти мучения, пусть вчерашних врагов, не менее жестоких и кровавых, но теперь ведь ставших жертвами, поэтому заслуживающих милосердия.
Мы вышли из ангара. Прошли по дороге к моей машине.
- Спасибо, господин! – Он дрожал. Я знал, почувствовал, - он тоже узнал меня, и теперь боялся, потому что терялся в догадках, чем обернется ему моя помощь?
Мы пришли ко мне на квартиру, – временное жилище, положенное офицерскому составу, пока наша часть не будет расформирована.
Раб остановился в прихожей, не смея пройти внутрь. Видимо его уже забирали офицеры, раз он так хорошо выучил этикет.
- Проходи! – Разрешил я.
Он прошел за мной на кухню, замялся на пороге, опустив голову, сжавшись, будто ожидая удара. Пальцы его теребили грязные лохмотья, которые ему выдали вместо одежды.
Я достал банку с мясом. Переложил, вкусно пахнущие, консервы в сковороду, поставил на плиту, чтобы немного погреть. Увидел, как вскинулся пленник, потянул носом, сглотнул слюну. Но, как только заметил мой взгляд, тут же снова поник, вдавил голову в плечи.
- Господин! – Тихо, с дрожью в голосе, проговорил Грасс. – Что я должен сделать, чтобы получить немного еды?
Мне с трудом удалось поверить в это. Гордый и надменный человек, сломанный настолько, что готов на все ради куска мяса. Как же перекалечила нас война, переломала наши чувства и нашу гордость, заставила ощутить себя бесправными тварями. Я заглянул вглубь своих чувств, попытался ощутить хоть каплю злорадной радости, но не смог. Не было во мне триумфа от победы над ним, пусть достигнутой не мной, пусть его сломали другие, подчинили, прогнули и отдали мне. Я мечтал убить его, теперь же вижу, как он стал бесправным рабом, готовым на все, лишь бы не испытывать боли и насилия.
- Сними эти обноски! – Приказал я, доставая концентрат каши и размачивая его в кипятке.
Жадные, полные желания есть, глаза следили за мной, он так громко сглатывал слюну, что мне становилось больно, и даже чуточку скрутило живот, я будто ощущал его голод, его страх и его страдание.
Он покорно выполнил мой приказ, застыл обнаженный, даже не подумав прикрыться руками. Я увидел орудие, которым он насиловал, мучил, покорял меня, - теперь его член нельзя было назвать гордостью, жалкий, скукоженный, такой же покорный как и его хозяин.
Наверное, ему долго не давали кончить. Раб не должен испытывать удовлетворения, тогда он становится покладистым и отдается более страстно. Отбитая и посиневшая мошонка испуганно поджалась, чем выдала волнение и страх человека, стоящего передо мной.
Он смутился и прикрыл член руками, еще ниже опустил голову, спрятав свой затравленный взгляд.
- По коридору направо, ванная, иди, вымойся, там же найдешь полотенце и чистую смену белья! – Сказал я, почти ласково, он тронул мое сердце, своей обреченной покорностью.
Пленный явился спустя пятнадцать минут, чистый, благоухающий моим шампунем, в моем нижнем белье, жалкий в своем страхе передо мной, но все же довольный.
- На!
Я бросил ему старые джинсы, и он, с радостью, натянул их.
- Садись и ешь!
Горячая миска с кашей дымилась на столе, как только раб получил разрешение, плюхнулся на табурет и, закрыв рукой еду, начал быстро метать ложку в рот. Подавился, закашлялся, все так же продолжая усиленно жевать.
Сколько же ты голодал, как долго тебя доводили до такого состояния? Я не испытывал к нему жалости, нет, и мое сердце не отзывалось ни добром, ни злостью, я просто делал все на автомате, помогал без цели, а, может быть, что-то шевельнулось в душе, стало неприятно видеть этого сильного, гордого человека на коленях, жалким и сломленным.
- Не торопись, я не собираюсь отнимать у тебя еду! – Зло рыкнул я и увидел, как Грасс застыл, даже ложку до рта не успел донести, плечи его поникли, голова опустилась ниже, а на меня глянули глаза наполненные отчаянием и ужасом. – Ешь спокойно, а то тебе станет плохо!
Он сглотнул и вновь принялся закидывать кашу с мясом в рот, будто кто-то гнал его, грозился отнять пищу, если он не съест ее быстро.
И как итог такого заглатывания, – его вырвало, а живот скрутило спазмами боли. Несчастный, побледневший от страха за содеянное, он смотрел на меня и дрожал.
- Простите, я не хотел!..
О, создатель, почему ты лепечешь так жалко?! Куда делся тот бравый майор, который сломал меня, взял силой, укротил, привязал к себе и делал что хотел? Я ненавидел его, мне хотелось разорвать этого жалкого раба на части, выпустить на свободу зверя, жившего в этом человеке раньше, умевшего смотреть в глаза гордо и прямо. Такого я бы хотел унизить, заставить рыдать и ползать у меня в ногах. Но это жалкое существо не вызывало во мне никаких эмоций.
- Вставай! – Он поднялся с пола, отпустив наконец унитаз, который сжимал так яростно, когда выкидывал из себя всю кашу. – Умойся!
Грасс покорно включил воду и смыл остатки рвоты со своего лица.
- Пошли!
Я привел его в комнату, где стоял диван и указал на него.
- Раздевайся и ложись!
Оставил пленника в одиночестве, а сам ушел в спальню. Мне не спалось, я лежал и думал, что сейчас творится в душе у Грасса, думает ли он обо мне, трясется ли под своим покрывалом, ожидая меня, злого, пышущего жаждой мести, или он сейчас пробирается в прихожую, намереваясь сбежать, а может он хочет убить меня, только ждет, когда я усну?
Вздрагиваю, потому что он, белым призраком, возникает на пороге моей спальни.
- Чего тебе? – Делаю голос строже, чтобы показать, что его визит нежелателен.
- Господин, Вы не хотите быть со мной? – Голос раба предательски дрожит, и это выводит меня из себя.
- Чего?! Я разве не указал твое место? Пошел вон отсюда!
Он пулей вылетает из комнаты, скрипит пружинами матраса за стеной, охает, видимо, следы побоев и многочисленные порезы беспокоят его, а возможно, он боится спать, потому что я могу в любой момент передумать и накинуться на него, заставив терпеть новые муки. Сейчас мне почти жаль этого несчастного, такого жалкого, раздавленного моими солдатами, превращенного в бесправную зверушку, которой позволено лишь терпеть и выполнять все требования господина.
Спал я долго, в единственный выходной хотелось расслабиться. Проспал почти до полудня, а когда проснулся, совершенно забыл о своем госте и, встретив его на кухне, сильно удивился. Конечно бы он не убежал, поскольку любой из пленников маркировался штрихкодом. Метку заносили под кожу, и только специальным декодером можно было перекодировать ее или вовсе снять. Если подневольный решался на побег, его настигали по сигналу, излучаемому меткой, и быстро ловили. А потом, участи пойманного беглеца никто бы не позавидовал.
Я возносил молитвы всем имеющимся в моем арсенале богам и богиням, за то, что систему штрихового кодирования пленников придумали на пятом году войны, а иначе бы мне никогда не удалось получить свободу.
Грасс, увидев меня, отпрыгнул в угол и застыл, прижавшись к стене. Я сразу же понял, что он рылся в холодильнике, искал съестное.
- Нехорошо воровать! – Смеюсь, даже ругать его лень, что возьмешь с голодавшего, множество дней, человека.
- Простите! – Он склоняется передо мной и закрывает голову руками, ожидает, что сейчас его будут бить.
Игнорирую этот жест, достаю из холодильника молоко, разогреваю вчерашнюю кашу. Сажусь и после этого приглашаю к столу его.
- Ешь, только, если ты будешь снова заглатывать еду как удав – накажу! – Предупреждаю, и вижу как он старается есть медленно, но не может. Видимо, ломавшие его воины, держали парня только на белковой диете.
- Господин!? – Решается на вопрос, смотрит на меня, а в глазах плещутся слезы, раб снова опускает взгляд в миску, отправляя очередную ложку каши в рот.
- Чего?! – Позволяю ему любопытство.
- Что Вы сделаете со мной? Вы привели меня сюда, кормите, дали выспаться, почему, зачем это все? Я же шлюха, подстилка, зачем Вы церемонитесь со мной?
Я вздохнул и покачал головой. Когда-то, лежа под ним, умирая от боли и стыда, я и мечтать не мог, что услышу подобные слова из уст этого человека, и тогда меня бы обрадовало даже просто видение подобного. Но теперь, теперь мне было противно аж до тошноты.
- Заткнись и жри! – Срываюсь на него, и хочется ударить, наотмашь, сильно, чтобы свалить на пол, взять прямо тут на кухне, заставить почувствовать себя действительно опущенным куском дерьма, чтобы плакал и молил о смерти как о милости.
Мысленно встряхиваю себя за грудки, останавливаю жестокие картинки, вспыхивающие в сознании. Нет, я буду тем, кто прервет этот злобный круг мести, я не опущусь до уровня, когда превращаешься в зверя, и не позволю себе распуститься.
Он молча ест, думаю, жалеет о том, что протянул язык, теперь бы он его с удовольствием прикусил и не задал своих идиотских вопросов.
После завтрака, позволяю ему пойти в ванну и привести себя в порядок: умыться, почистить зубы. Когда он выходит я отдаю ему свою рубашку.
- Идем!
Он бледнеет, застывает на месте, смотрит на меня полными слез глазами.
- Жестоко! – Шепчет он.
- Что?! – Не понимаю я.
- Прикинуться добреньким, помочь рабу, а потом швырнуть его обратно в ад!
Он срывается с места, и я быстро группируюсь, ожидая удара, но Грасс падает на колени, ловит мою руку, на миг застывает, видя мои искореженные ногти, потом прижимается к ним губами.
- Господин, пощади! Я все для тебя сделаю, все что ты захочешь, только не возвращай меня обратно, умоляю! Прикажи мне что-нибудь сделать, хоть дерьмо жрать, я буду, обещаю, и слова поперек не скажу!
Столько жара в голосе, каждое слово выжигает на мне клеймо отвращения, ни к нему, к нашему миру, к этой чертовой реальности, в которой должно происходить все это. Каждый из нас вымазан грязью, заляпан по самые уши, вдавлен в систему, лишен человеческого лица.
- Встань!
Он не слушает, облизывает мою руку, убеждает меня в том, как будет верно служить мне.
- Встань! – Ору я во всю глотку, заставляю его отшатнуться, упасть на пол, закрыть голову руками.
- Встань. – Говорю мягче, чтобы успокоить его. – Пошли!
Грасс послушно исполняет приказ, его взгляд гаснет, руки безвольно опускаются вдоль туловища, голова вжимается в плечи.
Мы идем по улице, и он ни на шаг не отстает от меня. Садимся в машину, едем по шоссе. Когда показываются «конюшни» я ощущаю его нервную дрожь, вижу, как напрягается все его тело. Мы проезжаем мимо.
Прости, за эту невольную пытку, но хоть чем-то я должен был задеть тебя, не могу просто так по-доброму относиться к тебе, поэтому ничего не говорю до последнего. Мы выезжаем за город и долго едем по шоссе. Вечереет. Наконец, я останавливаю машину.
- Выходи!
Он послушен, бледный, покрывшийся испариной, едва может сглатывать, так ему страшно.
- Сними рубаху!
Приказ исполняется мгновенно. Подхожу и вынимаю из кармана декодер, прикладываю к его лопатке, удаляю информацию.
- Одевайся и уходи, за теми холмами гражданский космопорт. – Я вкладываю ему в руку карточку-разрешение на вылет и кредитку, на ней не слишком много денег, но на билет до его родной планеты хватит.
Он ошалело смотрит на меня, еще не веря в случившееся, потом медленно разворачивается и делает шаг, но останавливается и оборачивается.
- Почему? – Его голос дрожит, но щеки уже налились румянцем, и в глазах снова появился огонь. Грасс мгновенно преобразился от первого глотка свободы, стал отдаленно похож на себя прежнего, каким я знал его. – Ведь я так жестоко с тобой обращался: издевался, насиловал, унижал, почему ты так добр ко мне?!
- Раз ты задаешь этот вопрос, то даже если я отвечу, ты не поймешь меня. – Устало проговорил я, махнув рукой. – Просто уходи и не задавай лишних вопросов. Иди!
Он вздрогнул, поскольку я вложил в последнее слово всю свою агрессию, свою память, свою боль.
- Не могу! – Прошептал он, снова превращаясь в раба.
- Что?!
- Не могу уйти, не попросив у тебя прощения! – Его ноги не выдерживают, и он опускается на колени, низко склоняет голову. – Мне было бы проще, если бы ты насиловал меня всю ночь и потом забил насмерть. Издевался, глумился, отдал обратно в «конюшни», но твое милосердие, это выше моего понимания. Я видел твои руки, это я перекорежил их… Вчера мне по-настоящему было страшно, я мучился всю ночь, боялся и ждал, когда же ты возьмешься за меня всерьез, но ты все не шел. А мне нужно было твое прощение, пусть через боль, через страдание…
Я вздохнул и подошел к нему, он прижался лицом к моему животу, обхватил руками, вцепился так, будто утопающий, пытаясь выплыть, не захлебнуться в собственных чувствах.
- Это была просто служба, я выполнял работу, никогда ни о чем не сожалея. Ни жалости, ни сострадания. И только попав в плен, я понял, как жестоко поступал, будто прозрел, опомнился. Но из всех своих жертв, вину я чувствовал только перед тобой. Я раньше, да и потом, никогда так не зверствовал и не калечил пленных, но на тебе, будто свет клином сошелся, и пока я не сломал тебя, не мог найти покоя. Ведь твоя сила изводила меня, ты не сдавался, чего бы я не предпринимал. Но даже, потом, почти сломанный, ты продолжал жить с гордо поднятой головой, я не чувствовал полной власти, не мог сказать, что окончательно подчинил тебя, как ни старался опустить тебя ниже – не получалось. Мне было страшно, потому что еще ни разу я не встречал подобных тебе, никто не выдерживал пыток, никто не молчал так долго. Ты уничтожал все мое знание, разрушая твердое основание фундамента моих техник, разрабатываемых годами. Наверное, поэтому я так сильно давил на тебя, пытался доказать, что ты не стал моим пределом, за который мне не перешагнуть.
Он плакал, изливая мне свою душу, иногда вскидывался, заглядывая в глаза.
- Ты держался так долго, сражался и противостоял мне, а я… – Он всхлипнул и прижался ко мне сильнее, будто боялся, что я выскользну из его рук, не позволю выговориться. – Я сдался сразу же, сломался от боли и страха, превратился в грязь, которую топтали, месили и уничтожали… Я предавал все свои идеалы за кусок плесневелого хлеба, дрожал и трясся, каждый раз, когда солдаты делали свой выбор, и радовался до потери сознания, когда их выбор падал на кого-то другого. Мое существование сузилось до осознания своей ничтожности. Мне стыдно смотреть в твои глаза, потому что в них отражаются мои позор и унижение.
Он помолчал, будто снова переживая все, что происходило с ним в плену, его тело так сильно дрожало, что эта дрожь невольно передавалась мне.
- Прости меня! – Прошептал Грасс. – Молю о прощении!..
- Зачем тебе мое прощение? Я же отпустил тебя, так иди! – Мой голос звенел сталью, мне не хотелось прощать его.
Он застыл, на мгновение перестав дрожать.
- Даже здесь, ты встал надо мной, снова доказал, что ты выше меня, чище и лучше. Ты сломал меня окончательно, и я хочу остаться рядом с тобой, стать безмолвной тенью, чтобы вымаливать прощение изо дня в день, - я не могу уйти, пока не получу его!
- Если ты решил, что я поступаю так из жалости – ты ошибаешься, я не жалею тебя, и не собираюсь выслушивать весь этот бред, мне не интересно! Посмеешь остаться, тогда я верну тебя в «конюшни»! – Рыкнул я и ударил его по щеке. – Никогда не смей отказываться от свободы, придурок, тем более, когда ты ее не вырывал зубами, не выгрызал из последних своих сил, а получил в дар! Так цени это, мать твою! Последний раз говорю – иди!
Он разжал руки, выпуская меня, вытер слезы рукавом. Поднялся и понуро побрел в сторону холмов. Я же пошел к машине, ни разу не оглянувшись. Меня не заботила его дальнейшая судьба, главное, что я разорвал нашу связь, смог отпустить своего палача, не опустился до тупой животной мести. Я мог гордиться собой.
Конечно, я понял его порыв, не трудно было догадаться что этот парень сожалеет о том, что сделал со мной, пытается искупить свою вину, разъедающую душу, сжигающую изнутри. Совесть главный судья и жестокий палач. И чтобы закончить эти муки, самое разумное, стать жертвой, и тем самым, очиститься от скверны прошлого. Но не здесь и не сейчас. Я не добрячок и во мне не осталось жалости ни к кому. Хотя, признаюсь, мне было приятно осознавать, что Грасс не такой уж конченый скот, раз может испытывать подобные чувства.
Глухо заурчал мотор, фары осветили округу, выхватив темную фигуру человека, взбирающегося на холм. Я развернул машину и поехал обратно, включив радио, подпевал веселой песенке. На душе было легко и спокойно, и больше меня не мучили воспоминания прошлого, этот груз я свалил на плечи другого, того, кого оставил позади, в темной, непроглядной ночи.