«Вы видели когда-нибудь у города лицо?
Да, город – это сотни тысяч лиц.
Но разве есть у города глаза? Те, что на вас посмотрят и запомнят... Разве есть?»
(Из «Сомнений»).
Прислонившись к вывернутому наизнанку ребру комнаты – к ее углу, что когда-то был обречен своими прикосновениями наказывать детей, – висела поддерживаемая рамкой (то ли черной от рождения, то ли почерневшей от жизни) старая фотография. Под защитой рамки был и небольшой, светлый кусок молодости – иссохших, вытемневших, запачкавшихся обоев – как и двадцать три года назад украшенной пестрыми цветами и солнечными зайчиками, улыбками и надеждами. Кто-то (когда-то) пытался скрасить траурный силуэт деревянного прямоугольника, приросший уже, должно быть, к фотографии, но вышло то временно, неловко, жалостливо, и, пожалуй, только лишь подчеркивало старость всего, что когда-то украшало эту часть комнаты – цветок, по чьей-то воле когда-то придавленный рамкой к стене, уже давно высох, уже давно стал таким же черным, таким же мертвым.
Под старой фотографией сидела она. Та, которой Павел в былые годы приносил цветы. Яркие, живые. Та, которой сейчас не мог вспомнить даже имени. Та, чье лицо стерлось из памяти абсолютно.
Если ходить по улицам, переулкам, подъездам, площадям, вокзалам – ходить бесцельно или с целью (ничтожной, низменной, никчемной) – ходить в течение бесконечного утра, безжизненного дня и беспокойного вечера, то рано или поздно (совсем поздно, около одиннадцати) захочется поддержки, доброго слова, но, право, откуда возьмется дружеское плечо или ободряющая улыбка, если твоему одиночеству вот уже два года.
Голова закружилась, ей беспомощностью ответили ноги, и не упал Павел лишь потому, что один из фонарей (исполненный скромностью потупил свой яркий взгляд) пришел на выручку, – рука нащупала холодный шершавый бетон, коснулся покатой поверхности фонаря и лоб, горячий, воспаленный, стремящийся к избавлению от жара.
Все же подхватить человека каменному стражнику света было нечем, а потому Павел медленно, будто не спеша, будто в предчувствии легкого отдыха опустился на асфальт тротуара – как-то неловко, боком – и сел, и лег, но не уснул, лишь глаза потянулись к дреме.
Холодного воздуха река потекла по ногам, завладела скоро руками - просачиваясь внутрь уставшего тела, останавливая биение тяжелых мыслей - и не было сил встать, отошла воля отряхнуть обволакивающее оцепенение холода, вновь идти...
Лишь поманила к себе широкая труба вытяжки, что торчала из полуподвального окна, что дышала теплом и вкусным запахом, уютом и ароматом теплого супа. Павел обнял трубу, встал пред ней на колени, цепляясь за жесткую кожу дома, поднялся, пошел.
- Не хочешь отпускать меня... Город, - шептал беззвучно двигающимися губами Павел. - Спасаешь меня зачем-то... Город. Лишь ты со мной...
Когда Павел входил в заброшенный дом – не жаждая, не голодая, не замерзая – должно быть, попросту умирая, он почувствовал, что в невидимых темных лестницах его, в тихих этажах его есть что-то узнаваемое, нечто виденное много-много раз.
Поднявшись на третий этаж, Павел открыл незапертую дверь одной из квартир, прошел скрипучим, слепым коридором в комнату, увидел блеклый свет уличного фонаря.
На одной из стен, в углу, висела запечатанная рамкой, прикрывшаяся стеклом фотография. Павел взглянул на неё, и на мгновение показалось ему, что видит он себя – то ли запечатленного когда-то фотографом, то ли невольно отраженного прямоугольником стекла.
Под фотографией сидела она – та, чье лицо давно стерлось из памяти... Чье лицо отсутствовало и сейчас.