ЕЛЕНА ВИВЕРРА - ТРЕТЬЕ МЕСТО НА ПЯТНАДЦАТОМ КОНКУРСЕ ФОНДА ВСМ
Каждое утро Анна Семеновна гладко причесывала поседевшие волосы и надевала темное платье или белую блузку с длинною юбкой. Осторожно, как в холодную воду, вступала в туфли на низких каблуках с плоскими муаровыми бантами и уходила на службу. Слово работа тут не подходило – Анна Семеновна пробовала его языком, перекатывала в душе и вслух, голосом, - нет, работа – не подходило. Подходило – служба.
В сентябре брусчатка под утро становилась влажной и темной, и Анна Семеновна ступала с осторожностью. Проходила под аркой, поднимала голову, с гордостью, словно коронованная невидимыми руками, смотрела на высокие окна и улыбалась.
Служба Анне Семеновне нравилась. Служба была тихая и спокойная. Люди и люди, лица и лица, летом и в воскресенья – больше; зимою и в будни – меньше. Анне Семеновне было хорошо и с картинами, когда ранним утром солнечные лучи пробивались между светлых длинных портьер. В утренние часы она медленно поднималась по парадной лестнице, проходила через Фельдмаршальский и Малый тронный залы, задерживалась в Гербовом, шла по Военной галерее, здоровалась с государями-союзниками, с особенным почтением стояла и вздыхала перед Багратионом, разыскивала глазами Ермолова и Тучкова, с неохотою уходила Георгиевским залом к Западной галерее и все оглядывалась, словно не хотела оставлять героев двенадцатого года.
Любимицей ее была мадонна Конестабиле. Анна Семеновна придвигала стул с потертым, словно инеем подернутым бархатным сиденьем и спинкой с кистями, садилась и подолгу смотрела на младенца с книжкой и томно склоненную, гладко причесанную голову молодой матери. Иногда ей казалось, что мадонна отвлекается от малыша, взглядывает в зал и даже хочет поболтать, как обыкновенная кормящая мамочка в роддоме – и тогда они болтали часами, чесали языками, как подружки или соседки у подъезда на лавочке.
- Нюта, - говорила Божья матерь. Божья матерь почему-то называла ее Нюта, как называла Анну Семеновну в детстве мама. – Нюта, ну вы-то ведь знаете, что за беда эти дети, Нюта. Вот вы их любите и растите, не чаете в них души, а потом они ставят вас перед фактом, вот этот крест и все. И что с этим делать, Нюта?.. Они принимают свои решения и идут, а мы-то ведь плачем, Нюта, мы-то ведь плачем!
Анна Семеновна кивала и соглашалась. У нее, конечно, не было креста, и сына у нее не было; и вообще, слава Богу, тьфу, тьфу, тьфу, все было слава Богу. Взрослая дочь Анны Семеновны вышла замуж и уехала в Штаты, и регулярно слала Анне Семеновне фотографии красивых и краснощеких детей. Мальчика и девочки. Анна Семеновна гладила сверкающие, нездешно пахнущие фотографии, и ей хотелось погладить этих детей с блестящими волосами, потискать их, уткнуться в затылок, там, где совсем по-особенному нежно и вкусно пахнут детские волосы и шейка – не дорогой фотобумагой и реактивами, а летом, лесом, солнцем. Иногда она показывала фотографии мадонне Конестабиле, и та их рассматривала – так, как только женщины могут рассматривать детские фотографии – цокая языками, разглядывая каждую деталь, восхищаясь и спрашивая, как проходили роды.
А после Анна Семеновна шла домой, аккуратно переступая сначала по крупной брусчатке, потом по асфальту, осторожно нащупывая, словно по воде, ногой дорогу среди людей, зданий и машин, и знала, что скоро будет сидеть за круглым столом, разложив в круге света фотографии, пить чай и рассказывать кошке про мадонну Конестабиле, и про мадонну Литту, про двух Данай, разделенных целым веком, про Бартье Мартенса и про приподнявшую руку с оружием, чтобы не поранить прильнувшую к ней лань – нежно, смиренно склонившую голову Диану кисти великого веронца…
Фото: “Смотрительница залов музея, Ленинград”, автор фото Лагранж В., STF, 01.11.1978.