Швабра и не-Андрей не-Чернов

Евгения Басова
С утра казалось: хуже нет, как услыхать:
- Кто это здесь так сладко спит? Не стыдно, мамочка? Встаем, встаем! Другие мамочки давно уже все поднялись...
 Те, что поднялись, застегивали что-то у себя, завязывали тесемки на халатах, приглаживали волосы – всё в полутьме, чтоб не будить до времени детей, -  и ежились, точно это их самих упрекнули за сладкий утренний сон. А из коридора уже неслось:
- Слыхали, мамочки? Полы сегодня в коридоре моем каждый час! Распределитесь, кто за кем, вас много! Придет комиссия…
- Пеленки надо экономить, мамочки! Завтра вам  чистых выдавать не будут, прачка гриппует!
- Мамочки-и!!! Уснули?! Хлорку выходим получать!
И этот крик еще летел по коридору и звенел там, ударяясь в окна, залитые холодной синевой, а дежурная уже затаскивала  кастрюлю с хлористым раствором к нам в палату.
Так начинался день.
Больница стояла в старом районе города, где почерневшие домики шеренгой тянулись над рекой. Они были похожи на солдат еще в невесть какие времена, когда парней-простолюдинов забирали служить навечно. Их называли рекрутами. Когда-то и верно парни-рекруты шли этой самой улицей за город - неровным строем, куда-то в поля, в какие-нибудь другие земли. Колокола на церкви что-то говорили парням вслед, пытаясь утешить их хотя бы немножко.
Старую церковь и сейчас было видно из палаты. Она стояла через улицу от нас.
Вроде бы, когда-то – и сто, и двести лет назад -  наш пятачок был центральной площадью. Здесь полагалось быть самым главным  заведениям – церкви, больнице и тюрьме. Все трое они и сохранились с тех давних пор. Старая тюрьма была здесь. Правильней теперь ее было называть «следственный изолятор». Но не все ли равно? Она располагалась наискось от церкви, через площадь, и ее было видно из окон в коридоре – не всю, а только высокий каменный забор, которым она была обнесена. Он закрывал ее полностью, до крыши. Недавно забор покрасили в свежий белый цвет. Он почти сливался с чистым белым снегом.  Не верилось, что за таким новеньким, точно игрушечным забором кто-то может томиться долгими днями и ночами.
- Сидят себе там без дела с утра до вечера, и кормят их еще! – бормотала себе под нос моя соседка, Танька, гоняя швабру по палате. 
Парень у нее был как раз в тюрьме – отец ее ребенка.
– И за деток у них сердце не болит! Сиди себе, преступничек! А нам-то за какие преступления все это? – распаляла она себя. - Ах, ты… Да я тебя сейчас!..
Кого – тебя? А, это швабра застряла у нее между ножками кровати! Танька не сразу сообразила, как выдернуть. С треском повернула и так, и сяк. А когда выдернула, чертыхаясь, наконец, - вдруг как саданула этой самой шваброй об радиатор! Грохот  раздался на всю больницу. Чей-то ребенок сразу как закричит! И тут же зашумело, зашипело из всех боксов:
- Ну, Танька, с ума сошла...
- Самой тебе уже лечиться надо!
- Пора, пора…
И тут же медсестра, дежурная, влетела к нам, чтобы узнать, в чем дело.
А эту медсестру между собой мы тоже называли Шваброй – такое совпадение!
Все так в боксах и прыснули: Швабра швабру услышала.
У Швабры-медсестры завивка торчком стоит, глаза навыкате. И рот уже заранее открыт, чтобы разразиться криком. Осталось только выяснить, на кого кричать.
А у нас, вроде, никто не понимает, чем она так обеспокоена.
Она спрашивает:
- Что у вас упало?
Мы: - Ничего.
Она: - Ну ведь я слышала, как что-то грохнуло.
Мы переглядываемся:
- Да? Мы не слышали… А что упало?
Швабра видит, что ее водят за нос – а чем она докажет?
Но и так просто не уйдешь! Ей надо поддерживать авторитет. В недоумении она топчется посреди палаты, а после решает заглянуть во все углы – вдруг да найдет какое-никакое нарушение.
В тот раз она даже залезла в мою тумбочку. А напоследок зарулила  в бокс к Андрею Чернову, который лежал без родителей. Там она поправила что-то на кровати и – ах, какая добрая! – стала ворковать с бедным сироткой. Совсем другим голосом, чем только что говорила с нами. Вот лиса!
Она спросила у него, что ему снилось - как будто он мог ей что-то рассказать А после вообще непонятно у кого, у воздуха, наверно, поинтересовалась, снится ли что-нибудь таким маленьким.
Мы еле дождались, чтобы она отсюда убралась. Нам было уже невмоготу терпеть.
Только она за дверь – и наше молчание взрывается всеобщим громким смехом.
Точно и впрямь в больнице было весело!
Она, конечно, слышала наш смех, но что она могла поделать? Уж она и так, и так старалась, а все равно придраться было не к чему. Ну, моем же полы! И пыль на стенах протираем. Все вместе, дружно. Нам так говорят: "А ну-ка, дружно!" Мы - всей палатой. Каждый день. И пыль-то не успевает появиться…
Нам что, вертеться, точно роботам, без остановки? Они ведь так и думают здесь, что мы все роботы. Чуть отвлечешься – сразу крик:
- Эй, мамочки! Опять собрались у окна? Порядок навели? Сказали вам – комиссия придет!
Зато вечерами здесь спокойно. Из медсестер в больнице остаются только дежурные. Они сидят там где-то у себя, пьют чай, читают книжки про любовь. Им в сестринской уютно, и у них нет охоты лишний раз заглядывать в палаты.
В сумерках мы собираемся возле окна - того, откуда видно церковь. Я гляжу на нее через стекло и думаю, почему я ни разу не была там внутри. Может, мне рассказали бы, как правильно молиться. Когда я думала, что никто не замечает, я молилась, чтобы поправилась моя дочка. Ей было два месяца, и она слабела с каждым днем.  Все, что попадало в ее желудок, тут же вымывалось и вытекало вон. Гора пеленок, выданная на день, уходила всего-то за пару часов, как бы не кричала на меня за это Швабра.
Наверное, другие мамочки в палате тоже молились за своих детей – тайком,  когда никто не видел. Слишком уж часто кто-нибудь из нас начинал говорить о каких-нибудь своих знакомых людях, которые соблюдают все церковные посты и знают, как правильно молиться. Я удивилась, когда услышала, что если просишь Бога за кого-нибудь, чтобы у того  все было хорошо, то человека, за которого ты просишь, надо называть только по имени. Отчества с фамилией говорить не надо. Бог и без того поймет, о ком ты говоришь. И верно ведь - Он знает всех людей, сколько бы нас ни было.
Впрочем, Наташка, моя соседка по подъезду, говорила, что Бог слышит далеко не всех. И что, например, я - безмерно далека от Бога. А все потому что не молюсь ему по вторникам. И Он не и услышит, если мне что-нибудь понадобится!
Сама Наташка молилась Богу каждый вторник в заводском Доме культуры. Она говорила, что по вторникам ее жизнь озаряет небесный свет.
Как-то раз, когда она шла с работы к остановке, перед ней возникли две незнакомые женщины. Спросили, где и кем она работает. Наташа, оторопев, честно сказала, что, на заводе, вот на этом самом, уборщицей производственных помещений. Обычно она говорила: «продавцом» или еще кем-то - поинтеллеигентнее. Но тут она просто не успела что-то сочинить. Да это и не важно было, как оказалось. Женщины сказали: «Вы, наверно, устаете. Вот, и ребенок скоро будет…» Наташка тогда четвертого ждала. Она привыкла уставать, другого состояния у нее, вроде, никогда и не было. И дома, и на работе что-то моешь, моешь без конца. Или стираешь, например. А тут она вдруг заплакала от жалости к себе. «Конечно, устаю…».
И тут женщины стали утешать ее и говорить, что за усталость ей будет награда. Обе наперебой принялись ей объяснять, что наша жизнь большая, и что она не замыкается на мытье пола на заводе, и даже на вынашивании детей. И что она поймет все это, если прямо сейчас в темноте повернет назад – от остановки в заводской Дом культуры.
Наташка говорила мне, что эти женщины очистили ей душу. Когда всё время только моешь полы, как-то забываешь, что у тебя есть душа.
Зато теперь по вторникам, после большой уборки в двух механических цехах, она каждую неделю может переселиться в вечность - ту самую, откуда, например, к нам дети приходят.

Она рассказывала, как там все бывает, в заводском Доме культуры. Таких, как она, там набивается полный зал. Играет музыка. Почти все молодые. Все танцуют - они молятся Богу прямо в танце. Ее ребенок, четвертый, тоже танцевал, когда еще не родился.  Он так вертелся у нее внутри под эту музыку! «Ты не представляешь, - говорила она мне, - какие он коленца выделывал!»
В танце у людей сами собой выкрикивались какие-то слова. Наташка тоже их твердила со всеми без остановки, сколько дыхания хватало. Она почти не запоминала этих слов, и только некоторые всплывали в ее памяти потом. Она повторяла их мне возле подъезда. Это были странные гортанные слова. Наташка не могла мне объяснить, что они значат. И я даже не пыталась запомнить хоть какое-то из них, хотя Наташка мне говорила, что это – те самые слова, которые нужны, чтобы тебя услышал Бог.
Мы с ней стояли под крышей у подъезда с нашими колясками. Я гуляла с дочкой, она - с четвертым ребенком, с сыном.  Шел дождь. Мне слабо верилось, что в Доме Культуры Наташка в самом деле говорит с Господом Богом. В странных словах и в незатейливых мотивах песен, которые она мне напевала, я не видела ничего общего с тем, как поют в церквах. С тем пением, под которое ты забываешь о каких-то своих делах, и кажется, что ты уже медленно летишь где-то в вышине, и легко думаешь обо всем сразу, обо всем, что ты знаешь из того,  что есть на свете. Окидываешь все очень спокойным взглядом... Или вообще ни о чем не думаешь.
Церковное пение я слышала когда-то давно - в детстве, у бабушки в деревне.  А тут были какие-то эстрадные, попсовые мелодии, под которые должны были сами собой дергаться руки и ноги.
Но я уставала с дочкой и мне вовсе не хотелось танцевать. Я спрашивала, когда в этом году наступит Пасха и когда будет Рождество - особенные дни, когда люди славят Бога, и он их слышит всех. И думала, что надо запомнить... 
Здесь, в больнице, разговор тоже каждый вечер заходит о Боге и о Рождестве.  Когда-то в Рождественскую ночь происходили чудеса, и я хотела, чтобы в моей жизни тоже случилось чудо. Врач говорила, что не знает, что делать с моей дочкой. Важно поставить правильный диагноз, и она этого добьется. Она подозревает, что у малышки в кишечнике стафилококк. Ей говорит об этом интуиция. Но надо, чтоб и анализы об этом говорили. А они, наоборот, говорят, что все нормально.
И всех-то дел: одна лабораторная сестра уволилась, вторая - молодая, анализы у нее получаются неточные. Ей сразу стафилококка не найти. Но если собирать дочкины какашки в пробирку много-много раз, то рано или поздно в какой-нибудь пробирке найдётся таки стафилококк. Поэтому пробирки я должна была наполнять каждый день.
Но во мне не было этого азарта - во что бы то ни стало поймать стафилококк. Мне надо было, чтобы дочка поправилась и чтобы мы с ней  пошли домой.
Еще я хотела, чтоб Андрей Чернов из нашей палаты тоже пошел домой. Чтобы у него появилась мама и забрала его из больницы.
Андрей попал в больницу раньше всех нас. Его здесь называют - старичок.

Андрею около трех лет. Он пухлый, толстощекий мальчик. У него круглое лицо и жесткие,  щеточкой, подстриженные волосы.
Иные трёхлетние, когда не спят, лопочут без остановки. А он умеет говорить только два слова: "мама" и "там". Андрей кричит "мама!", подзывая к себе кого-нибудь на помощь. Все равно, кого. Дождавшись, когда к нему подойдут, он показывает пальцем на свои мокрые штанишки, на разлитую по всему боксу кашу или содержимое горшка:
- Там! Там!
Я не знала, слышит меня Бог или нет, когда прошу его за Андрея Чернова. Я не представляла, как его зовут на самом деле. Андрей он или не Андрей. Никто не мог мне бы этого сказать. Когда-то, несколько месяцев назад, в больницу прибежала женщина с мальчонкой на руках:
- Скорей, ребенок умирает!
В спешке у нее не спросили документов. Было не до них. И женщина как-то незаметно исчезла.
Мальчик был напичкан каким-то препаратом, которого и  взрослому хватило бы, чтобы заснуть навечно. Он и дышал-то уже еле-еле. Но врачи быстро сделали, что нужно было, чтоб его спасти. К тому же, как говорили, малый оказался на редкость крепким. Просто удивительно. И скоро его перевели из реанимации в обычную инфекционную палату.
По адресу, который назвала женщина, действительно жила какая-то Валентина Чернова. Так записалась в больнице его мать. Или не мать. Та, что принесла его. Она сказала, что это ее сын Андрей, а их фамилия – Черновы.
Но только у настоящей Валентины Черновой никогда не было сына Андрея. В милиции она сказала,  что даже предположить не может, кто это вдруг воспользовался ее именем и адресом. Милиция потом нашла еще двух Валентин Черновых. И они тоже оказались не те.
- Это ребенок - он здесь для того, чтоб стать кому-то сыном, – заявила мне однажды Швабра. - Сыном для какой-то женщины, у которой нет своих детей.
Был полдень, в палате бушевало солнце, тысячи раз отражаясь в снеге за окном и в спинках всех кроватей. Моя выздоравливающая (наконец-то!) дочка спала в нашем боксе, и я таскала на руках Андрюшку по палате. Ему же скучно сидеть у себя в боксе целый день. Андрюшка весело смеялся, тыкал пальцем в солнечные блики:
- Мама, там, там?
- У тебя есть ребенок, - вдруг раздался высокий, тонкий голос Швабры.
Я даже не заметила, как она здесь появилась. Умеет же она войти и всем испортить настроение. -  Ты, молодая, и не думай, что его тебе дадут! Во сколько лет ты дочку родила?
- Я? – растерялась я.
Но она, вроде, не ждала ответа.
- Сюда приходит женщина - бездетная, сорок пять лет, - частила Швабра. – Она хочет его забрать домой. Он для нее – как само солнышко. Лучше всех. Она будет его растить. Сама подумай - кому он из вас нужнее?
С нашей Шваброй лучше бы не спорить. Но тут я не сдержалась.
- Не знаю, - говорю, - нужен он той вашей женщине или не нужен! Был бы нужен – она давно забрала бы его отсюда. А то мы с дочкой уже три недели здесь лежим, и что-то я эту женщину не видела!
Швабре оказалось нечего, и она сразу же ушла.
Я знала  без нее, что Андрюшка никогда не будет моим сыном. Прежде чем отдать его в нашу семью, к нам заявятся какие-нибудь люди - считать наши квадратные метры, делить зарплату мужа на нас троих (нет, уже на четверых) - сколько выйдет на каждого, если с нами станет жить еще и Андрюша. И наверняка выйдет меньше, чем положено.
А теперь меня к тому же страшила эта женщина. Я представляла ее похожей на колдунью – старую, как в 90 лет, а не в 45. Всю в черном. Она знает, как отомстить тому, кто умыкнет мальчонку, выбранного ею в сыночки. Вдруг она захочет наслать порчу на меня, на этого мальчика, на моего мужа и на дочку, которая только-только стала поправляться?

В коридоре сестры наряжают елку. Я веду Андрюшу посмотреть. Не часто его выводят в коридор. Он крепко держится за мою руку. На руке часы. Старые, механические. Мамины еще. Такие сейчас никто не носит. А я ношу. Они мне нравятся. И они тикают как раз на уровне Андрюшкиного ушка. Он спрашивает у меня:
- Мама, там? Там?
- Это часы, - объясняю я ему. - Они говорят: "Тик-так".
Он призадумывается.
- Ти-и? Ти-и?
Вот это да! Это же – новое, третье слово нашего Андрюши! Да если с ним заниматься, он же скоро вовсю болтать начнет!
Я приседаю перед ним на корточки.
- Давай послушаем! Где твои ушки?
У маленьких детей надо почаще спрашивать: "Где твои глазки? Где ушки? Где животик?" Ну и так далее. Про это во всех книжках можно прочитать, да все про это знают и без книжек. Дети от этого быстрее начинают осознавать себя и свое тело, и, словом, они быстрее развиваются.
Я поднимаю руку с часами, и Андрюшка вдруг застывает на месте.
В ужасе он открывает рот, а уши закрывает двумя руками и опрометью кидается назад, в палату.
Выходит, где-то его драли за уши! И он это помнит! Теперь он будет думать, что и я такая же… Как кто? Та женщина, которую никак не найдут милиционеры? Не-Валентина не-Чернова? Кто она ему была? Выходит, он ее помнит и боится?
Пусть уж скорей приходит та, что хочет его отсюда взять. Если только Швабра не выдумала ее, чтобы мне досадить. Пусть с новой мамой он позабудет все плохое… А меня, наверно, он будет теперь бояться. Тоже ведь, сказала: «Где твои ушки»… Я стану теперь просто пугалом для него.
Еще хорошо, что нас с дочкой выписывают отсюда.
Новый год в больнице встречают только те, кто лежит в реанимации, или кому совсем уж некуда идти. Мы отправляемся домой за пару дней до праздников. Я одеваюсь в коридоре, а после одеваю малышку. И она терпит, пока я заворачиваю ее в две теплых шали, а после в одеяло. Точно знает: мы идем домой!
И тут Андрюша вдруг вылетает из палаты и с ревом бежит прямо ко мне. Он что есть сил обхватывает мою ногу.
- Мама! Мама!
Сестры оттаскивают его от моей ноги. Он громко кричит. Меня выталкивают с дочерью на лестницу, я и розовую ленту не успеваю завязать. Швабра еще бросает вдогонку:
- У тебя есть свое дитя! Захочешь - еще родишь!
Слезы текут у меня, и я не знаю, как их остановить. Разве бывает так невесело отправляться домой из больницы?
Муж ждет меня у выхода.
- На грубость нарвалась? – с ходу спрашивает он. Как будто сам всё видел.
Из-за слёз я не могу спросить, откуда он всё знает. Я говорила ему, что у нас в палате есть такой Андрей Чернов… Но это было в первые дни, когда мы с дочкой сюда попали.
Муж говорит:
- Ну что ты плачешь по нему сейчас?  Что, лучше бы его сразу, как родился, в мусорку, в полиэтиленовом пакете? Или лучше, если б та Чернова - или кто она там - сделала аборт?
- Не знаю, - отвечаю я сквозь слезы. - Некоторые говорят, что лучше бы она сделала аборт, раз ей ребенок был не нужен. Вот ведь он мыкается теперь по казенным заведениям…
- Что ты! Ну, мыкается… – говорит мой муж. - И что? Она же родила его, и он ведь сейчас живет. А мог бы не жить.. Он может теперь пройти свой путь.
Муж ни разу не говорил мне про то, что надо пройти какой-то там свой путь.
Мы говорили с ним о том, о чем все говорят.
Какие глазки, какие губки, какие ножки у этой девочки. Я Павел, а тебя как звать? После – во сколько встретимся, на какой фильм пойдем? Нет, этот, мне говорили, нудный.
Потом – про то, что скоро будет ребенок – не бойся, поженимся. А я и не боюсь. Да нет, побаивалась… И уговаривала себя, что ничего страшного не будет, если окажется, что он не хочет этого ребенка. Стояла перед зеркалом, тренировалась, как скажу: «Ну и проваливай, сама буду растить…»
А после новый страх – первые роды. Два, три, четыре дня после рождения малыша самым странным на свете кажется то, что есть женщины, у которых больше одного ребенка. Двое, трое, а то и вовсе пятеро. Зная уже эту боль, как можно согласиться снова пройти через нее? Но боль забывается уже к концу первой недели, и если потом тебя спрашивают: «Как, сильно мучалась?» - то ты уже не можешь толком ничего сказать.
Потом начался страх за дочку, отчего она громко кричит, отчего просит есть не по расписанию. Отчего, отчего… Ведь в книжке же написано, что она должна вести себя совсем иначе…
Даже в больницу некоторые брали с собой такие книжки. Девочки, соседки по палате, – молоденькие мамы с первыми детьми. Опыта – нуль, есть только страх за малыша, усиленный многодневным, постоянным недосыпом. Девочки, забывшие в своем первом материнстве, какими они были еще год назад. Мятые халаты, кое-как схваченные волосы, красные глаза. Одно желание – чтобы дитя было здорово. И спало крепко, сладко. И давало спать…
И этих в девочках, таких, как я, мне вдруг открылась такая глубина, какой никто из нас в себе не ожидал. Если рядом не было чужих, мы говорили про то, откуда приходят на Землю наши дети, где были их души, когда их еще здесь не было. Да и вообще, зачем они приходят сюда, на Землю, где столько тягот – без конца. Зачем мы все сюда приходим?
Швабра, наверное, решила бы, что мы все чокнулись, если бы услышала такое…

Сейчас, шагая к остановке рядом с мужем, я думала о той глубине, которая мне вдруг открылась в нем. О том, что он тоже думает, что мы откуда-то приходим сюда, на Землю. А еще - о том, что когда-то он мог быть таким же Андреем Черновым и называть мамами всех подряд. В детском доме, например. Муж рано остался без родителей. Он должен был сам заботиться о себе, а это не всегда получалось. И на груди, на животе, на шее у него есть шрамы – страшно даже смотреть. Но это было уже после детдома, в армии. Некому было что-то предпринять, чтобы он туда не попал.
И все же он был не против того, чтобы пройти этот самый, задуманный для него кем-то, путь. Выходит, и я сама, и наша дочка, и дочкина болезнь - все это – часть его пути? Которого могло не быть? И если б его не было, если бы он не пришел сюда, на Землю, то как бы я жила, родилась бы или не родилась моя дочка? Может, я навсегда бы осталась одинокой, вроде нашей Швабры, которая будет встречать Новый год в больнице?
Мне вдруг очень остро стало жаль ее. И было непонятно, почему мы ее все так не любили. Что она сделала нам? Ну, говорила каждый день, чтоб чисто было. И чтоб хранили продукты в холодильнике – так жалко, что ли? В тумбочке же тараканы. Моешь палату, не моешь – всё равно… Здание старое – и в этом никто не виноват.
А уколы она делала так, что малыши почти не плакали.
Я слышала, как Швабра записалась дежурить в Новогоднюю ночь. Сама вызвалась. Медсестры в коридоре составляли график, все шумели, препирались, пока не прибежала Швабра. Она здесь старшая, ее бы не заставили работать в Новый год. Все думали, что она хочет утихомирить молодежь, прикрикнуть так, что мало не покажется, а она вдруг записалась дежурить. Все растерялись, а потом стали ее наперебой благодарить, и называть палочкой-выручалочкой, и обещать тоже подменить в случае чего.
Из коридора долетел обрывок ее фразы:
- Мы тут с Андрюшкой будем куковать под елочкой. Что нам еще нужно?
Поскорей бы у Андрюшки появился дом, чтобы ему не приходилось в больнице вместе со Шваброй куковать…
Какое счастье – оказаться дома… И совсем скоро - Новый год.
С утра муж на работе. В дверь звонят.
- Не знаете, чей это ребенок? - спрашивает Валя, старшая дочь Наташи, той моей соседки, которая молится по вторникам. - Мама нам сказала, все квартиры обойти, везде спросить людей - и нам потом воздастся Богом за наше добро!
Девчонки-школьницы из нашего двора водят по подъездам мальчонку лет пяти-шести. Наташа с Валей встретили его возле магазина. Мальчишка заходил туда погреться, а после магазин закрылся на обед. Наташа с дочкой по пути от остановки хотели купить хлеба, и оказалось - не вовремя пришли. Точь-в-точь к обеду. Им навстречу им из магазина вывели на крыльцо ребенка – и тут же замкнули дверь.  Мальчишка топтался на крыльце, не зная, куда идти. Наташа поинтересовалась: «Почему ты не идешь домой?». Он промолчал. Наташа с дочкой пошли в наш двор – и он за ними. Во дворе гуляло несколько девчонок - Валиных подружек. Наташа собрала их в кружок и рассказала им о Боге и добре, а после пошла домой. У нее дома еще трое младших. А девочки стали искать дом чужого мальчика все вместе. Он безропотно ходил за ними из одного подъезда в другой.
Люди, к которым девочки звонили, все как один говорили, что не представляют, откуда взялся этот ребёнок. Они его впервые видят. На этом разговор кончался. Двери закрывались, и дети отправлялись дальше. Так что девчонкам, может, в самом деле где-то зачтется этот день. Без разницы, какому богу молятся Наташа с дочкой Валей по вторникам. И тем из них, кто вообще не молится, тоже, наверное, зачтётся этот день. Они обходят уже второй четырехподъездный дом.
Хотя гораздо проще было бы сразу позвонить в милицию.
Никто из тех людей, кто открывал им двери, почему-то об этом не сказал. И сама Наташка не сообразила. А как сообразишь, если у нее в доме нет телефона? И телевизора у нее, между прочим,  тоже нет. И даже книг. Только Валины учебники. Наташа говорит, что читать книги – это грех. Мало ли что в них окажется написано.

Девчонки порядочно замерзли. Я забираю у них ребенка и всех отправляю по домам, а сама скорей звоню в милицию, чтобы за ним могли приехать и отвезти его к родным. Он только немного старше нашего Андрюши. Его, наверно, где-то ищут. Сбились с ног.
Милиция приезжает к нам не сразу. Мальчишка грызет сухари. Они так и гремят у него во рту, пока я разогреваю суп. Валенки у него надеты на голые ноги, и пахнет от него так, что просто шибает в нос. Он взрослых мужиков так пахнет, от бомжей, и если такой, например, в автобус входит, то пассажиров сразу сметает с мест. Они сбиваются в толпу в противоположном конце салона, а пол-автобуса оказывается в  распоряжении бомжа. Это же сколько надо не мыться, чтобы так пахло?
Мальчик, наевшись супа, идет в комнату, где спит моя дочурка, садится на пол среди ее игрушек и начинает медленно их перебирать. Я думаю: когда еще приедет милиция? И если бы я искупала его сразу, он бы уже обсох. А, может, я успею искупать его сейчас?
Женщина-милиционер приходит, когда я мою его в ванне. Он с удовольствием крякает, ныряет, пускает пузыри. На милиционершу ноль внимания. Тут просыпается дочурка и начинает громко кричать. От ее крика у меня всегда наступает паника. Вот и теперь… Я уже в полном ужасе - на улице мороз, а у ребенка мокрая голова... И дочка надрывается. Она хочет есть. И так она уже долго спала - дала мне вымыть чужого мальчика...
Под ее крик, сбиваясь, я говорю милиционерше что-то про Рождество, про Новый год, про этот резкий запах пота и мочи, про то, что на ребенке не было носков, и я решила только его помыть... Детским шампунем…
И я даже флакон с шампунем из ванны несу, в свое оправдание…
Женщина пристально смотрит на меня. Как будто хочет что-то обо мне узнать. Так смотрят на преступников? Душа уходит вниз, в тапочки.
- У вас, конечно, нет в доме авторучки? – спрашивает женщина. - А я свою в машине оставила...
Мне кажется вдруг – она растеряна. От этого я теряюсь еще больше.
- Муж учится... заочно... в университете. И вообще. Почему у нас нет в доме авторучки?
- У вас грудной ребенок, - говорит женщина. - Вам трудно. Не надо искать авторучку. Ваш адрес у нас есть. Я после, в машине оформлю все... как-нибудь.
Она уходит, оставив мальчика с нами на праздники, и потом я объясняю мужу, что этот ребенок попал к нам вместо Андрюши, раз уж Андрюшу забрать было нельзя. И это - только на Новый год.
Муж терпеть не может, если я что-то решаю без него. Общительным его не назовешь. И, может быть, он хочет, чтобы мы провели праздники втроем – только наша семья, он, я и дочка. Я не представляю, что он скажет теперь. Но он только пожимает плечами:
- Ты ведь уже уладила с милицией? Что будем делать в выходные?
...Что я делаю?
Сплю!
Сон накатывает на меня сразу волной, заставляя наверстывать все недоспанное в больнице, и я сплю без снов - долго сплю, очень сладко и глубоко. Так глубоко, что сразу не вынырнешь. И если не обойтись без того, чтобы подняться и сварить что-нибудь на нас троих, и покормить дочурку, я могу думать только о том, когда же снова, через сколько минут мне можно будет спать, спать…
Просыпаюсь - за окнами светло. Мальчонка спит на диване рядом со мной.
- Наш найденыш заразился от тебя сонной бациллой, - говорит муж, расправляя на батарее мокрые пеленки – одну поверх другой.
Иногда мне приходит в голову, что надо бы чем-то заниматься с мальчиком, коли уж мы взяли его в дом его на Новый год. В детском саду он был бы уже в средней или даже в старшей группе. У таких каждый день занятия. Они рисуют, лепят, им читают книжки… И я берусь читать ему какую-нибудь сказку, купленную дочке - навырост. Но он засыпает, не дослушав до конца.
Все выходные мы проводим дома, и наш гость совсем не просится на улицу. И если он не спит – он ест. Такому аппетиту кто угодно позавидует.
-  Я тоже найду жену, чтоб хорошо готовила, - сообщает он моему мужу за обедом.
Муж кивает ему, как равному.
- Только я маленькую себе найду – как я, - объясняет найденыш. – Твоя – большая…
Муж смеется:
- Ты ведь сам будешь – как я.
Мальчишка отправляет в рот очередную ложку супа – и так, с полным ртом, отвечает что-то уж совсем непонятное.
А один раз, когда мужа нет дома, он говорит мне, что его зовут Никита. И что на самом деле ему уже тринадцать лет, просто он такой - не вырос. Бывают маленькие люди, которые выступают в цирке. Он из их породы. И, может быть, когда-нибудь его тоже примут в такой цирк. А если не примут, то ему прямая дорога будет - в городскую тюрьму. Чем он еще сможет заниматься - только в цирке, или... – Он замолкает. – Ну, или воровать.
- В тюрьме сидят преступники, ты что? - успокаиваю я его. - Ты вырастешь большой, и станешь - кем захочешь...
Кто-то же рассказывал ему про тюрьму! И еще - выходит, где-то его водили его в цирк лилипутов. А в нашем городе такие цирки никогда не выступали… Откуда же он взялся? Разве сможет он это рассказать – такой малыш? Что он сам знает о себе?
И почему он думает, что никогда не вырастет?
Проходят новогодние праздники. Перед  Рождеством за нашим гостем приезжает та самая женщина-милиционер.
Муж снова на работе. Дочка не спит, я прижимаю ее к себе левой рукой и что-то ей между делом говорю, чтобы не хныкала. Сейчас, сейчас, милая, кушать будем. Потерпи, милая. Видишь, Никита уходит от нас. Никиту надо проводить… Одной правой рукой я помогаю мальчику натянуть красные колготки. Их мужу на работе кто-то передал, у кого дочь выросла. Под джинсами колготки - все теплее. И свитер  у кого-то нашелся для найдёныша. Теперь он не замерзнет.
Они с милиционершей уже выходят на лестницу, как вдруг Никита возвращается один.
Он тянет меня в кухню, а там откуда-то из потайных мест в своем пальтишке достает мою цепочку, серьги и спрашивает:
- Узнаешь?
- Н-ну, да… - теряюсь я. - Что, это мое?
Он как-то натянуто смеется. Ха-ха.
- Держи! Глупая ты совсем, смотреть на тебя жалко. И мужик твой не учит тебя. Чужого пацана пустили – и не смотрят...
Теперь я вижу, что ему вполне может быть уже тринадцать лет. Или еще больше.
Он машет рукой:
- Ну, никому больше дверь не открывай. А то ведь - жалостливая очень.
А потом он уходит.
Моя цепочка, серьги - это же все бижутерия. Совсем дешевая. Он, что, думал, что это золото?
Через два дня нам позвонили из милиции. Сказали, что Никита сбежал из детприемника, и если вдруг появится у нас, то мы должны им сразу сообщить.
Но он у нас не появился.
До того как дочке исполнился год, мы еще несколько раз попадали с ней в больницу. В младенчестве она была слабенькой и восприимчивой к любой инфекции.
Когда мы попали в третий раз, в июле, Андрюши в больнице уже не было. Я узнала, что у него, наконец-то, появилась мать. И это наша Швабра.
Сейчас ей сорок шесть. Она уволилась из больницы, потому что наконец-то нашла работу с зарплатой в два прожиточных минимума, на каком-то складе за тюрьмой. И ей разрешили усыновить Андрюшу. С медсестринской зарплатой ей бы ни за что не дали его усыновить.
Когда-то она говорила мне: «Он родился специально для того, чтоб стать кому-то сыном». 
Как же я раньше не догадалась, кому именно? Она всегда была рядом с мальчиком, он жил в пространстве ее любви, еще не зная об этом.
И я не знала.
Иначе не проревела бы весь вечер, в начале февраля, когда мы с дочкой второй раз попали в инфекционную больницу.  Андрей все еще был там. А мы с дочкой оказались теперь в другой палате. Там, где лежат с болезнями дыхательных путей.
Я шла по коридору с дочкиным горшком, как вдруг Андрюша выскочил, бросился ко мне и обнял мои коленки.
- Мама, мама!
Потом нашел под моим рукавом часы и сказал чисто и радостно:
- Часы - тик-так!