35. Научно-исследовательская потребность
На основании того факта, что в сегодняшнем мире миллионы и миллионы людей занимаются научно-исследовательской работой, можно бы, казалось, сделать вывод о широком распространении научно-исследовательской потребности. Увы, это далеко не так…
Мне повезло, что я несколько лет занимался изучением фундаментальных наук в составе специальной научно-исследовательской группы при Институте философии АН СССР. Одновременно с этим (уже в Отделении социологии) я получил какие-то представления о психологии личности. Вскоре к приобретенному научно-исследовательскому аппарату прибавились основы теории науки, которые были представлены П.Г.Кузнецовым, одним из крупнейших мыслителей двадцатого века. А всему этому предшествовало еще и двенадцатилетняя учеба: два года в инженерном вузе и десять в МГУ. Не говоря уже о прочих источниках информации…
Так вот, за почти полувековую научную деятельность и преднамеренный поиск коллег-ученых мне не удалось найти практически никого, кто с полной определенностью имел научно-исследовательскую потребность как потребность конечную! Но такие люди наверняка существовали, по крайней мере, с некоторыми из них (П.Г.Кузнецов, Г.С.Альтшуллер, А.Д.Сахаров) судьба меня все-таки свела (к сожалению, на короткое время). Однако, в силу различных – в первую очередь, политических – обстоятельств возможность заняться наукой по-настоящему у меня была утрачена…
А занимается наукой великое множество людей, чаще всего, из чисто прагматических соображений: работа не пыльная да и почти всегда на нее есть спрос, доход тоже не ниже, чем у рабочего, а в случае успеха и общественное уважение можно заработать, тщеславие свое ублажить. Определенным признаком наличия у человека научно-исследовательской потребности может служить работа в научном учреждении без зарплаты (что случалось, например, в России в период горбачевской перестройки). К сожалению, эту ситуацию здоровой не назовешь…
Научная потребность (опять же, как потребность конечная, а не как средство) является частным случаем познавательной потребности. Но случаем привередливым: человека с научной потребностью привлекает информация далеко не любая, а весьма специфическая, удовлетворяющая жестким требованиям, а точнее – критерию научности (замечу, не всегда осознанному).
Поскольку единицей научной информации является утверждение, то критерием его научности является система трех признаков:
1) оно является истинным согласно некоторому критерию истинности (обычно – общепринятому в научном мире);
2) оно должно быть неповторяемым: либо единичным, не повторяющимся, либо общим, то есть единичным в виде некоторого абстрактного свойства, присущего определенному классу явлений (или вещей).
3) оно должно быть включено (или предполагаться быть включенным) во всеобщую систему научных утверждений и фактов.
И вот, некоторые люди, узнав о существовании науки и научной информации, начинают вдруг проявлять к ней непреодолимую тягу – причем без каких-либо сопутствующих мотивов (получения материальной выгоды, удовлетворения тщеславия, продвижения по социальной иерархии, применения в качестве разрешающего проблему средства и т.п.). Такие люди с неистовой силой тянутся к информационным источникам, из которых они могут узнать, например, о температуре на поверхности Солнца, о высоте Эвереста, о свойстве сверхпроводимости и т.д.
Но очень важным является тот фактор, что для первоначального проявления научно-исследовательской потребности необходимо присутствие Учителя; сама по себе она почти никогда не возникает и, тем более, не развивается. (А вот в детстве исследовательский интерес присущ многим, и если к к этому интересу относиться бережно, то он может сохраниться на всю жизнь.) А у меня, проведшего раннее детство на задворках цивилизации – сначала в глухой деревне, а затем на окраине подмосковного города, научная потребность проявилась следующим образом.
В 12-14 лет из рассказов отчима я узнал о Ломоносове и Московском университете. Из его рассказов я понял, что Университет – место в высшей степени авторитетное, что в нем чему-то учатся, правда, чему именно, оставалось для меня тайной. И потому поначалу наука меня за собой не повлекла. А повлекла она ощутимо только после того, как у соседа-пенсионера увидел университетский учебник по неорганической химии (в тот момент я учился в восьмом классе). И вот, не без помощи тщеславия, я шагнул в мир, не доступный всем окружавшим меня ровесникам! Вскоре я, будучи слабым троечником по химии, стал просто блистать точными и весьма богатыми знаниями по этой науке…
От химии я вскоре переметнулся к астрономии, затем к математике и физике… А там и понеслось: постепенно меня захватили ВСЕ науки. (Замечу: все они находились за пределами школьной программы! – скорее всего, из-за неправильной системы образования.) А лет через пятнадцать я осознал наличие у себя научной потребности, так сказать, в кристаллическом виде. Это осознание позволило мне получать высочайшее наслаждение от получения любой научной информации, особенно, добытой «собственными руками». Впрочем, вскоре это обстоятельство сделало меня в значительной степени одиноким в обществе: я четко видел, что никто не способен разделить мои чувства восхищения Чудом, к которому я относил и Науку, а кроме этого, со временем я стал всё понимать иначе, чем другие…
Чисто исследовательская потребность находится между примитивно-познавательной и научной (хотя и тяготеет к последней). При исследовании, как и в научной деятельности, человек тоже ищет истину, однако привязка этой истины к их всеобщей системе не предусматривается: истина, найденная в процессе исследования, интересна сама по себе, так сказать, самодостаточна.
Когда человек прикладывает большие усилия для поиска истины и получает желаемый результат, его охватывает величайшее чувство радости, эмоционально сравнимое с самыми сильными физиологическими удовольствиями. И даже исследование-наблюдение без определенной цели доставляет массу радостей. Вспомним хотя бы ребенка, увлеченного изучением жизни муравейника: даже самые маленькие открытия вызывают у него чувство восторга и удивления.
Наблюдение-исследование является фундаментом в экспериментальной науке; для теоретической же науки в качестве базы вполне достаточно уже имеющейся информации. Однако научный интерес нередко побуждает исследователя-эспериментатора с упоением погружаться в теоретические изыскания. Как, впрочем, и наоборот: интересный теоретический результат заставляет теоретика самому браться за экспериментальную проверку теории.
Новое знание может принадлежать самым разным уровням абстракции – от нового вида материального предмета до нового принципа сверхуправления. Интересно, что иногда произвести новое знание легче, чем раздобыть готовое. А кроме того, сам процесс производства нового знания позволяет попутно удовлетворить множество иных потребностей (в частности, оценить степень своего интеллектуального могущества).
Не считая самого труда, для производства нового (теоретического) знания требуются три фактора: понятийный аппарат (язык), правила логического вывода (логический аппарат) и исходные посылки (исходное знание). (Обратите внимание: и здесь мы имеем четыре элемента производства: труд, сырье, инструмент, управление.) Если эти три фактора добротны, научны, то и новое знание будет добротным, научным и, с большой степенью вероятности, истинным. Но это "если" случается редко.
В любое знание (как систему утверждений) закрадываются ложные утверждения, и если они находятся на высоком уровне абстракции, управления, то они, как раковая опухоль, оражают ложностью широкие области знания. Если же высокие уровни абстрагирования и управления добротны, то ложность некоторых утверждений, вступающих в противоречие с остальными, вскрывается обычно легко. Вот почему чрезвычайно важно иметь добротные исходные посылки и принципы, находящиеся на самом верхнем уровне мышления. Однако добиться этого довольно сложно, поскольку нашему сознанию предварительно требуется восходить на все более высокие уровни абстракции, исходя при этом из более примитивного интеллектуального багажа (т.е. находящегося на более низком уровне абстракции). Способность восхождения на новые уровни абстракции – дело чрезвычайной трудности и важности, и если она не появилась годам к двадцати, то обрести ее позже почти невозможно.
(Вспоминаю свою интеллектуальную беспомощность, когда лет в пятнадцать я пытался самостоятельно освоить Гомера, "Капитал" Маркса и курс высшей математики, а чуть позже – Гегеля, теорию относительности и т.д. И мною овладел страх: ну неужели я такой тупой, что не могу понять вещи, написанные русским языком? А когда я возвращался к этим вещам после овладения способностью осваивать высшие уровни абстракции, то удивлялся: и как такие "простые" вещи можно не понимать?!)