ПРОЛОГ 1 К РОМАНУ "СКАЗАНИЕ О ВЕЛИКОМ БИЧЕ"
Тропа мира давно уж позарастала бурьяном, и давно уж не ведали душистого запаха табака трубки вождей. Негасимым пожаром полыхала война между племенами амбов и гугу. Так было и так будет.
Один из самых почитаемых воинов амбов - Свирепый Гризли - находился в засаде. Вообще-то родителям своим он был более известен как Глеб, а так как папой у него был Геннадий Антонович Гутянский, то в метрике Свирепый Гризли был и вовсе поименован Глебом Геннадиевичем Гутянским, хотя этим полным титулом его называли пока что крайне редко. Одноклассники предпочитали называть его Гутей, Босяком или же Буханкой. Что поделаешь, если имя, данное нам родителями, прорастает в нашу жизнь постепенно, не торопясь. Друзья, любимые, враги предпочитают присваивать свои идентификаторы. Удивительно, что то - самое первое - имя пробивается все-таки сквозь плотную сеть дикорастущего разноимения прозвищ, кличек и псевдонимов.
Итак, Свирепый Гризли затаился за косяком двери, высоко подняв над головой томагавк, который мог показаться лицу непосвященному обыкновенным веником. Великий вождь амбов Коварный Лис поручил ему стоять на страже священных угодий племени. С минуту на минуту ожидалось вторжение свирепых гугу - этих презренных, заносчивых и задиристых пацанов из четвертого "Г".
Волнение пола составляло привычные для этого времени школьных суток - большая перемена! - два-три балла по шкале Рихтера. Но не землетрясение было причиной этих колебаний, а тучные стада старшеклассников, гонимые учителями и завучами. Дело в том, что по весне старшеклассник совсем сатанеет, впадает в детство и начинает играть в разные варианты квача или еще в какие молодецкие забавы типа "жучка", а то бывает, что какой-нибудь младой бычок дернет мирно-пасущуюся одноклассницу за прядь, и та с горящими праведным негодованием очами рванет за обидчиком, придерживая ставшую коротковатой с сентября юбчонку, провожаемая восхищенными взглядами девиц помоложе, чья очередь быть ощипанными еще впереди.
Свирепый Гризли внимательно вслушивался в шумы прерий. Только ухо бывалого воина могло разобрать за топотом сотен копыт крадущийся шаг врага. И Свирепый Гризли был воином именно бывалым. Стал он им в прошлом году, после того, как зазевался при входе в класс и ему крепко досталось по голове портфелем. Тогда он получил не самое благозвучное из своих прозвищ - Буханка. С тех пор сердце его жаждало мести, и сейчас он молил Всевышнего (а свирепый Гризли был человеком глубоко религиозным - свято верил в Винниту) только об одном: чтобы тот послал ему Могучего Бизона, того самого гугу, который, собственно, и нанес тот злополучный удар.
Винниту был справедливым богом, он услышал просьбу Гризли и внял ей. Как только веснушчатая физиономия Бизона, небрежно прикрытая огненно-рыжим скальпом, показалась в дверном проеме, на нее обрушился град могучих ударов томагавка - то бишь непосвященные думали, что в руках у Глеба веник, но мы то знаем, что это был томагавк. Бизон сперва оторопел от неожиданности, но после очередного удара взвыл и обратился в бегство.
О, сладостный миг погони! Тот не мужчина, кто ни разу не видел спину врага! Разъяренный Гризли несся по прериям подобно огню: он не видел никого и ничего - только спину Бизона. Стайка первоклассников, игравших в ручеек, вылетела из-под его косолапых конечностей, как брызги из лужи, отдельно стоящая пионерка успела-таки (что значит молодость!) вжаться в стену, даже десятиклассник Вася, известный своей строгостью к младшим, и тот уступил дорогу и задумчиво посмотрел вслед индейским воинам. Расстояние между преследователем и преследуемым стремительно сокращалось. Бизон, правда, наивно попытался скрыться за поворотом, но тщетны были его потуги: удар веника и на этот раз был точен. Он пришелся аккурат между глаз тете Глаше.
Тетя Глаша испокон веку разносила в школе молоко. То ли из-за характера работы, то ли по какой другой причине масса покоя тети Глаши описывалась числом трехзначным. Поэтому, когда ее тело, сраженное ударом и собственным изумлением, взвилось в каком-то немыслимом прыжке вверх, весь коридор в едином порыве вдохнул, а когда оно с грохотом рухнуло на пол, выдохнул. В тишине, что зависла между вдохом и выдохом, то есть, когда Глашино тело находилось в фазе полета, отчетливо был слышен ее голос:
- Ой, боженько ж мiй, що ж воно робыться...
Все это было полбеды, если бы не поднос с молоком, вылетевший из натруженных Глашиных рук, подобно диску из рук дискобола. Видимо, какие-то темные силы решали задачу встречи, а они ошибаются редко. Вот и на этот раз встреча подноса с телом директрисы, которая следовала метрах в трех за тетей Глашей, состоялась.
Глашу редко называли худощавой. Разве что, когда видели ее рядом с женщиной, подобной Варваре Борисовне - так звали директрису. Надо отдать должное Варваре Борисовне: когда поднос с молоком медленно и неотвратимо, как судьба, приближался к ней, она мужественно сделала попытку поймать его, но тучность тела вкупе с тем, что она при ловле летящего объекта не сделала поправку на деривацию, обрекло эту попытку на неудачу. На глазах изумленной школьной общественности, она, подобно Голиафу, получившему, как известно, в лоб камнем от Давида, была повержена в прах. После своего падения директриса еще какое-то время скользила по инерции, наращивая впереди себя, аки бульдозер, гору ни в чем не повинных малышей, обильно орошая их при этом молоком с подноса, который она все-таки поймала и держала в вытянутых руках на манер девиц, что вручают хлеб-соль высоким гостям у трапа самолета. Платье ее - впервые надетый по случаю какого-то районного торжества костюм из темно-синего панбархата - навеки теперь было запятнано молочными разводами.
Гробовое молчание воцарилось в школе. Его нарушил голос учителя физкультуры, прозванного Конем за некоторые особенности строения его черепа. Глядя на оголившиеся во время падения директорские мяса, и пораженный не столько их стройностью, сколько обилием, он, не в силах сдержать восхищение, произнес:
- Елы-палы! - и, как и подобает коню, заржал. Следом за ним заржала вся школа. Коллективная истерика длилась до конца занятий с перерывом для набора воздуха в обессилевшие легкие.
Глеб возвращался домой под конвоем матери. Глаза его были красны, мысли черны, а будущее не рисовалось даже в самых мрачных тонах.
Отец читал газету, сидя в кресле и блаженно вытянув ноги. Он был атакован резко и решительно:
- Что же ты сидишь, как будто ничего не произошло?! - как-то неловко, с порога всхлипывая, затянула мать.
- А что? Что случилось? - робко промолвил Гутянский-старший, и, на всякий случай, убрал ноги под себя.
- Как что случилось?! Твой сын чуть не убил директрису!! Сорвал учебный процесс в школе!!! - мать стремительно набирала
высоту.
- Но все-таки не убил? Что его остановило? - попробовал отшутиться папа.
Шутка успеха не имела.
- Остряк доморощенный! Теперь мне понятно, в кого он такой выродок! - возопила мать, кивая на Глеба и воздымая очи люстре. В этот момент она напоминала плакальщиц с египетских фресок времен Среднего царства. Тут отец понял, что легко отделаться не удастся. Со вздохом он отложил недочитанную газету и смело выступил на стороне матери:
- Это что же получается? - начал он сурово. Брови его строго съехались, взгляд стал тверд. - Что ж ты стоишь потупясь, дуб стоеросовый! Ты же всех нас опозорил до скончания века! Как теперь жить?! Во что верить?!...
...Но, как мудро заметил еще Соломон, все проходит. Кончился и этот, столь несчастливый, день, и Глеб был отпущен к себе. Он лежал в постели, свернувшись калачиком, поджав коленки почти до подбородка, и ему было до слез обидно.
"Почему взрослые такие злые? Я же никому не хотел ничего плохого. Ну, получилось так. Но я же извинился!" Потихоньку он успокаивался, воспоминания о директрисе, тете Глаше и маме уходили. Жаль было только себя и папу. Себя - потому что такой невезучий, а папу - потому что он несчастный: делает не то, что хочет, говорит не то, что думает. "Это из-за того, что мужчины вроде бы сильнее, и денег больше зарабатывают, и умнее, но заправляют всем - женщины. Стоит им начать плакать, как от мужской уверенности ничего не остается". Глеб знал это не по рассказам, а из собственного жизненного опыта. Была в классе одна девчонка, Галка Черепанова, такая чистенькая всегда, такая красивая, что аж дух захватывало, хотелось драться из-за нее со всем миром, а вместо этого выходило так, что то дернешь ее за косичку, то толкнешь, вроде бы нечаянно, и если случалось, что она после этого заплачет, становилось невыносимо стыдно, и внутри все переворачивалось. Так что Глеб знал предмет своих рассуждений не понаслышке.
"Вот умру я, тогда они все узнают! Я буду лежать в гробу и слушать, как мама плачет: "Зачем я его только ругала! Да лучше бы он убил ту директрису!" А папа обнимет ее и смахнет слезу. И тогда я встану из гроба, рассмеюсь и скажу: "А я вовсе и не умер, я притворялся!" Вот умора будет - обхохочешься! Почище сегодняшней".
Глеб снова тяжко вздохнул, достал из-под подушки свою любимую игрушку - обломок старого карандаша. В воображении Глеба деревянный огрызок мог превратиться во что угодно: и в настоящий танк, как Т-34 - только такой, что он умел еще плавать как подводная лодка и летать как самолет, и в волшебную палочку, и в меч-кладенец. Сейчас мальчик превратил брусочек в вездеход и отправился на нем в дальние странствия через огромные песчаные барханы, которыми стали складки его одеяла, и где-то там, в пустыне, укрытый от всех напастей могучей броней, уснул, свернувшись клубочком, тем сном, который бывает дарован только детям...
...В эту ночь ему впервые приснилась Труба. Была она похожа на школьный коридор, только без окон и дверей, но зато с множеством подъемов, спусков и поворотов. Перед каждым поворотом нарастало ожидание необычного, но изгиб следовал за изгибом, коридор извивался и извивался, но не было ничего нового за поворотом. Не пришло еще время новостей, а, может быть, просто они еще не успели дойти сюда, потому что наступило утро...