Стена

Почему же вокруг, как ни встань, все стена?

В. Цой



Проходя по больничному коридору, Вадим остановился, увидев у входных дверей, на скамье, незнакомую девушку; что-то, сильно поразившее его, но отозвавшееся лишь тенью сосредоточенной мысли в его спокойном лице, заставило его остановиться. С первого взгляда она казалась ребенком; невысокого роста, тонкая, с узким овалом очень бледного лица, коротко остриженными темными волосами, которые едва скрывали шею, она сидела, обхватив себя одной рукой за талию, а другую положив на колени; она была очень легко одета, в странную одежду, по которой нельзя было бы угадать, взрослая она или детская, женская или мужская; вещи надеты были с небрежностью, напоминающей неумелость детей: курточка застегнута на две пуговицы, и шарф обмотан вокруг шеи так, что концы его висели без дела, а горло было открыто. Было заметно, что она слегка дрожит, иногда она подносила бледные руки к губам, чтобы согреть их своим дыханием. Видимо, она зашла в больницу, чтобы согреться. Напротив нее было окно, и она не сводила взгляда с шедшего за ним снега, первого в этот год.

Солнечный свет, желтый платок с легкими локонами падает на лоб, закрывая глаза. Поле солнечного света. Венок из полыни в волосах плясуньи.

Вдруг она заметила Вадима и, быстро повернув к нему голову, посмотрела на него в упор пристальным, но замкнутым взглядом, в котором было что-то тихое. Вадим молча подошел к ней; коснувшись ее локтя, поднял ее и повел в комнату, где усадил ее на стул, а сам ушел, чтобы через минуту придти с горячим чайником. В комнате, куда Вадим привел свою гостью, были еще трое человек – молодая и пожилая женщины и молодой человек, которые громко разговаривали и по-видимому хорошо знали Вадима. Девушка сидела на том стуле, у стола, где ее посадили, не поднимая головы, положив руки перед собой, на колени, и сжимая в ладонях стянутые вниз рукава куртки; все трое не без удивления посмотрели на нее; она казалась очень спокойной; казалось, она почти не присутствует здесь. Когда вернулся Вадим, к нему однажды обратились с вопросом; в комнате было так оживленно и шумно, что Вадиму и его гостье не было нужды разговаривать. Сев за тот же стол, за который усадил гостью, Вадим налил ей кипятку, приготовил чай и размешал две ложки сахара. Вместо того, чтобы поставить перед ней кружку, он протянул ее ей, и девушка подняла на него странный, долгий и неподвижный взгляд, от которого что-то замерло в его груди, как будто дыхание его изменилось и сердце забилось другим, сильным и четким, но каким-то неровным и больным ритмом; ему показалось, что у него кружится голова и ему не хватает воздуха. Но лицо, на которое она смотрела, было так же спокойно, только во внимательном взгляде на нее была какая-то перемена, непонятная ей. Она приняла кружку в обе руки.
 - Ты голодна? – спросил Вадим.
 - Да, - ответила она негромко.
Он отрезал ей ломоть хлеба и, попросив у молодого человека подать масло, намазал им хлеб. Гостья принимала все, что он делал для нее, со спокойной естественностью, словно все это так и должно было быть, и казалось, что, если бы он стал кормить ее с ложки, она приняла бы это точно так же, признав то, что сама она не может держать ее.
Допив чай, она поднялась со стула и, стоя у стола, подняла на Вадима тот же взгляд; он поднялся с места, чтобы проводить ее, и, слегка коснувшись ее талии, повел ее к дверям, когда зазвонил телефон.
 - Вадим Петрович, это вас, - сказал молодой человек, когда Вадим открыл двери.
Вадим говорил недолго, лицо его было задумчиво, и, казалось, на черты его опустилась какая-то тень. Молодой человек подошел к окну и открыл одну створку – стекло второй рамы было разбито. «Ты преувеличиваешь», - говорил Вадим с перерывами, слушая того, кто говорил на том конце провода; «это бесполезно»; в лице его появилась горькая тень усталости; «я буду, но после шести»; «да, дорогая», - сказал он и через несколько мгновений положил трубку. Оглянувшись, он встретил на себе взгляд девушки, которая стояла в раскрытых дверях, прислонившись плечом к косяку. Трудно сказать, сколько прямоты было в этом взгляде; он не оставлял места ни тайне, ни отречению. Но что-то другое в нем было тяжело для Вадима. Ему казалось, что она слышала весь разговор и поняла его.
 - Анна Дмитриевна? – спросила пожилая женщина, обратившись к Вадиму.
 - Да.
 - Вы ведь уже назначили свадьбу?
 - Да.
Пожилая женщина улыбнулась, когда Вадим, вместо того, чтобы назвать дату, вернулся к своей гостье и вышел вместе с ней из комнаты.
 - Подожди меня, - сказал он, оставив девушку на том же месте, где он впервые увидел ее. Через полминуты он вернулся с очень теплым вязаным шарфом, который уже года четыре назад кто-то забыл здесь на скамейке, и, сняв с шеи девушки ее тонкий шарфик, плотно завязал новый и застегнул пуговицы курточки. Все это время, стоя перед ним и глядя на него снизу вверх, она смотрела тем же долгим, неподвижным взглядом, словно она не знает иной воли, в том числе и своей, кроме его, иной власти, и вот с этим ясным, мягким, как будто очарованным спокойствием готова принять любой его жест; это доверие было страшно; и вместе с тем что-то слишком твердое, слишком прямое и устремленное было в этом взгляде, что-то решительное и идущее до конца, но словно лишь полу-осознанно. Вадим притронулся к ее волосам и, отведя их от лица, склонившись, коснулся губами ее щеки. Она так же тихо повернулась и вышла из больницы.
Через несколько часов, идя по коридору, очень оживленному и наполненному людьми в эти часы, мимо людей, идущих ему навстречу, он все еще был словно в тумане, словно реальность сломилась надвое и стала призрачной и бездонной, как сон; он словно видел голубые тени тумана и снега, стелящиеся по полу; легкое головокружение не оставляло его; он поднял глаза и прошел еще два-три шага вперед, прежде чем понял, что черты, появившиеся перед ним, он видел наяву. Вадим быстро оглянулся, словно карусель делала еще один безумный круг; его гостья уходила в толпе незнакомых людей, как ветер, мгновение назад бывший здесь и уже недосягаемый, она оглядывалась на него и через несколько мгновений скрылась из вида. Он все так же стоял и, сделав два шага туда, куда она ушла, оперся рукой о стену: ему казалось, что пол уходит у него из-под ног. Прислонившись спиной к стене, он поднял голову и закрыл глаза; в шуме больницы он слышал лишь свое дыхание.
Он был страшно занят сегодня, и, несмотря на свое состояние, делал все, что нужно, однако почти машинально; к вечеру он страшно устал, как обычно. Время подходило к шести, когда он зашел в ту комнату, куда утром провожал свою гостью. В комнате лежали длинные тени синих сумерек, она была тиха и пуста. Подняв глаза, Вадим остановился, увидев свою гостью. Она сидела на подоконнике, поставив на него ноги, кисть ее руки небрежно свисала с согнутых колен; она лишь мельком взглянула на него через плечо и снова отвернулась к окну. Окна этой больницы были очень низко, Вадим вспомнил, что окно оставалось наполовину открытым и его было легко открыть снаружи через разбитое стекло. Он угадал, что она вошла не через дверь; она сидела, как уличный мальчишка, забравшийся в чужой дом. Он не мог поверить, что видит ее; он не знал, она ли это. Он сделал несколько шагов вперед и остановился, оперевшись рукой о стол и опустив голову. Было так тихо, казалось, он слышит, как стучит его сердце. Девушка спустилась с подоконника и стояла у окна, спиной к Вадиму. Он сделал все, что мог: он подошел к ней и, коснувшись ее талии, коснувшись дыханием ее шеи, предложил ей выходить за него замуж. Девушка тихо высвободилась и пошла к двери; когда он выбежал вслед за ней, она уходила по вечерней улице.
 - Где ты живешь?! – крикнул он.
 - Я вернусь; не ходи за мной, - ответила она, оглянувшись, но не остановившись.

Королева опускает веки
И скользит неслышной тенью
По осколкам, по ступеням –
Первый шаг, второй и третий.


И она вернулась; если бы он не сознавал, как безумно боится потерять ее, он понял бы это сейчас по той боли, которая вспыхнула в нем, когда он увидел ее в той же комнате, сидящей на скамье в углу, обхватив руками колени. Он подошел к столу и остановился. Она не поднимала на него глаз и сидела так же тихо, словно была совсем не здесь. Вадим в первый раз понял ее лицо: в нем было страшное равнодушие – казалось, мысли о себе в ней не оставалось так же, как в ее прозрачно-бледном лице не оставалось капли крови.
 - Как тебя зовут? – спросил он.
 - Мишель, - сказала она, не поднимая глаз; голос ее был тих и нежен.
И она всегда была для него – Мишель – это имя казалось ему безликим и вместе с тем воплощающим всю его жизнь; может быть, это была кличка, которую ей когда-то дали.
Что-то растерянное было в состоянии Вадима; он словно видел перед собой что-то невыносимо тонкое и прекрасное, непонятное, принадлежащее и не принадлежащее ему, чего он боялся неверно коснуться и еще больше – потерять. Эти противоречия были почти невыносимы. Рука его сжала спинку стула, на которой спокойно лежала; он сел за рабочий стол и погрузился в работу с бумагами; так прошел час и два. Когда он поднимал глаза на Мишель, он видел ее сидящей все так же, смотревшей вниз, и только один раз он встретил ее взгляд – тихий, замкнутый и с той же особенной серьезностью, в которой было что-то слишком прямое и что-то трагичное, с какой она смотрела на него тогда, стоя в дверях, после телефонного разговора. Эта серьезность была свойственна ее взгляду, как и странная твердость, напоминающая упорство, и тень холода, в которой было что-то почти жестокое.

Когда мы были детьми, мы любили бывать…
 - У вас были любимые места?
 - Нет… Мы были…
 - Вы были?.. Вы сказали – вы были. Вы были – что?
 - Нет, ничего. Мы просто были.
 - Вы были послушными детьми? …Вы слушались родителей?
 - Нет.
 - Вы сбегали из дома?
 - Нет.
 - Что же вы делали, когда вас искали?
 - Заблудились в лесу.
 - Зачем вы пошли в лес?
 - Погулять.
 - С походной сумкой и едой на несколько дней?
 - Да.
 - Да?
 - Это для волчат.
 - Вы кормили волчат?
 - Да.
 - Каким образом?
 - Волчата не боялись Гая, они привыкли, что он носит им еду. И волчица не прогоняла его.
 - Так там была и волчица?
 - Да. Иногда. Волка убили охотники, а больше волков там не было.
 - Когда вас поймали, Гай признался, что вы хотели сбежать.
 - Нас не поймали.
 - Не поймали?
 - Мы сами их нашли.
 - Вы увидели первыми тех, кто вас искал, и сами подошли к ним?
 - Да.
 - Сами? Но ведь Гай был взбешен?
 - Да. Он подошел к ним, потому что я очень устала, а он не мог больше нести меня. Он ждал, что они будут говорить мерзости, но не такие.
 - И все же Гай признался, что вы хотели сбежать.
 - Гай не признавался.
 - Он соврал?
 - Нет.
 - Так вы хотели сбежать?
 - Нет. Он сказал это нарочно.
 - С ним был револьвер отца?
 - Да.
 - Он умел стрелять?
 - Он умел все.
 - Кроме того, чтобы ориентироваться в лесу?
 - Он просто перепутал места, они были очень похожи.
 - Зачем ему был нужен револьвер?
 - Он думал, что волчица могла напасть на нас.
 - Вы говорите, что вы и Гай кормили волчат и хотели убить их мать?
 - Мы не хотели. Гай брал его на всякий случай. Ведь он взял с собой меня.
 - Где вы бывали днем?
 - В поле, у реки.
 - А в городе вы бывали?
 - Да.
 - Чем вы там занимались?
 - Искали людей.
 - Искали? Каких людей?
 - Разных.
 - Зачем?
 - Гай давал им монетки.
 - Вы ходили в город, чтобы раздавать милостыню нищим?
 - Нет.
 - Зачем вы ходили в город?
 - Искали людей.
 - Зачем?
 - Чтобы жить с ними.
 - Вы оставались у них надолго?
 - Нет. Мы просто смотрели.
 - Вы любили подсматривать за людьми?
 - Нет, мы не подсматривали. Мы просто смотрели.
 - Почему же вы не смотрели на людей своего круга?
 - Они не такие.
 - Что в горожанах было не так? Они вели себя свободно, не стесняясь присутствием детей?
 - Они были хорошими.
 - Вы видели пьяных, слышали ругань?
 - Да, иногда, но это случайно.
 - У Гая было много монеток?
 - Да.
 - Родители давали ему деньги?
 - Нет.
 - Он воровал?
 - Нет.
 - Откуда у него были деньги?
 - Он брал их у отца.
 - Он брал деньги, чтобы давать их людям?
 - Да.
 - И все?
 - Он покупал мне яблоки и пирожные.
 - Вам? А сам не ел?
 - Ел. Он покупал яблоки и пирожные. Просто яблоки и пирожные; они были очень вкусные. И еще он купил дудочку, чтобы научиться играть. Он очень хорошо играл, его любили слушать в городе. И атласные ленты для меня.
 - Атласные ленты? Они очень дорогие.
 - Не знаю, они были алые. Они были очень красивые. Самые лучшие. Ни у кого не было таких.
 - У бедных людей, которым вы давали монетки?
 - Они были очень красивые.
 - Монетки?
 - Ленты.
 - У вас были еще друзья?
 - Нет.
 - Почему?
 - Мальчики не нравились Гаю, а с девочками нам было скучно.
 - Гай дрался с мальчиками?
 - Да.
 - Часто?
 - Нет, редко.
 - По каким причинам?
 - Они были неправы.
 - Кто был неправ?
 - Плохие мальчики.
 - Все мальчики были плохие?
- Все.
- Кроме Гая?
- Да.
 - И тот, которого Гай избил, тоже был плохим?
 - Он не избил его.
 - Нет? Так что же?
 - Он ударил его.
 - Хлыстом?
 - Да. Он убил щенка.
 - Тот мальчик?
 - Да.
 - И за это Гай ударил его хлыстом?
 - Да.
 - По лицу?
 - Да!
 - Сколько раз?
 - Не помню…
 - Четыре раза?
 - Да, да, да, да!
 - В тот день, когда вы едва не утонули, Гай был с вами?
 - Да.
 - Это он был виноват?
 - Нет.
 - Как это случилось? Где он был, когда вы тонули? Где был Гай?

 - Мне нужно идти к больным; тебе что-нибудь нужно? – сказал Вадим, поднявшись и смотря на нее.
Она подняла на него взгляд, который обжег его; в нем казался упрек, но упрек не мог не казаться в так страшно прямом взгляде, в котором с предельной откровенностью видно было сильное чувство, но вместе с тем сдерживаемое и непонятое из-за ее молчания. В лице его мелькнуло выражение сильной боли, оно чуть вспыхнуло, но эта краска в его лице была страшна; он сделал два шага к Мишель, когда его остановил ее спокойный голос.
 - Нет, ничего не нужно, - сказала она, снова опустив глаза.
Когда Вадим вышел из комнаты и прошел несколько шагов по коридору, он услышал тихий голос Мишель, называвший его имя; он не знал, где она услышала его; Вадим оглянулся: Мишель стояла в коридоре, держась рукой за раскрытую дверь.
- Можно мне пойти с вами?
Вадим вернулся и, коснувшись талии Мишель, повел ее за собой; он открыл перед ней несколько дверей, провел ее по коридорам и лестницам, по пути в нескольких словах рассказывая о том, что она видит. Это не отняло у него много времени.
- Я буду делать обход; обход занимает около часа каждый день; после я начну прием; если это тебе не наскучит, ты можешь быть всюду, где я.
Мишель опустила глаза, рука, которую она раньше держала приподнятой, слабо теребя нежными пальцами воротничок кофты, скользнула вниз, как неживая. У Вадима было постоянное смутное чувство, что Мишель вот-вот упадет, и он непроизвольно крепче обхватывал ее талию. Но она освободилась от его руки и пошла по коридору так же тихо, как всегда. Во время обхода Вадим ни разу не видел ее, и он несколько раз искал ее, боясь, что она ушла; всякий раз он находил ее в одиночестве, где-нибудь в пустынном коридоре или палате, где никого не было; он старался, чтобы она не заметила его, но постоянное беспокойство о ней изматывало его.
Он увидел ее в дверях кабинета, когда принимал пациента, который сидел напротив него спиной к двери. Несколько минут Мишель стояла, по-видимому внимательно вслушиваясь во все, что говорил больной и всматриваясь в него; не сходя с места, она взяла со столика карандаш и нарочно уронила его; пациент – старик нищенского вида – вздрогнул и, оглянувшись, уставился на Мишель; она стояла так же неподвижно, одной рукой обхватывая себя за талию, а другую, со сжатой ладонью, прислонив к груди и опустив на нее подбородок, глядя слегка исподлобья спокойным, неподвижным взглядом, в котором было что-то изучающее и что-то дикое. Вадим вернул пациента к разговору, и Мишель, больше не обращая на него внимания, прислонила голову к косяку двери и остановила взгляд на лице Вадима, словно здесь не было никого, кроме него; лице, на котором было все то же непостижимое спокойствие. Он говорил с пациентом, он давал ему советы и рассказывал, как принимать лекарства, не обращая на нее внимания, но она не замечала, что он говорит невпопад, и старик покорно остается без ответов на свои вопросы, слушая объяснение того, что он знает и не слыша того, что ему нужно. Вадим скорее почувствовал, чем увидел, что она ушла, и когда, через полминуты после нее, ушел старик, он закрыл глаза, опустив голову; следы муки едва заметно оставались на его уставшем, всегда спокойном лице.
 - Это ваша дочь приходила? – спросил старик перед уходом.
Вадим поднял на него глаза и молчал; взгляд его был сильно задумчив. «А…», - протянул старик в замешательстве, кашлянул и вышел за дверь.
Выйдя из кабинета, Вадим столкнулся в дверях с пациенткой.
 - Подождите меня, - сказал он, распахнув перед ней двери кабинета, и пошел по больничному коридору; он был пуст, смежные коридоры – тоже; Вадим поднялся на второй этаж, заглядывал в двери – Мишель нигде не было; взгляд его упал на окно – за окном медленно шел снег. Вадим подошел к окну и увидел пустынный больничный сад, засыпанный снегом.

Пыль ее чудесного наряда
Напояет воздух ядом.
То вдали, то где-то рядом –
Шаг четвертый, после – пятый.


 - Мишель, - сказал он на следующий день, когда увидел ее на скамейке в коридоре и опустился на корточки рядом с ней, - ты живешь одна?
Она подняла на него глаза и спокойно, задумчиво разглядывала его лицо; спокойная задумчивость ее была похожа на очарование; казалось, ответа не было нужно.
 - Мишель, - повторил Вадим спокойно и нежно, коснувшись ее руки выше локтя, - я должен знать о тебе. Кто твои родители?
Мишель опустила глаза и слегка пожала плечами, сказав:
 - Это неважно.
Это было неважно ей; он это видел.
 - Им нет дела до того, где ты бываешь?
Мишель слегка улыбнулась и пожала плечами; в ее грустной улыбке была легкая ирония.
 - Как ты живешь? – спросил Вадим.
Этот вопрос вырвался у него мучительно, почти сам собой.
 - Как все.
Наконец она подняла на него глаза, но к этому ее словно побудила новая мысль, никак не связанная с разговором и неподвижно стоявшая теперь в ее взгляде. Взгляд ее был тяжел, невыносимые упорство и твердость сочетались в нем со странным выражением, какое, должно быть, есть во взгляде тяжелораненого, сдерживающего боль, лицо ее было ужасно бледно и глаза казались еще темнее; она неподвижно смотрела в его глаза; так можно смотреть в упор на лица расстреливающих солдат; словно «укор» здесь ничего не значит. Но почему она смотрела так на него? Вадим изменился в лице, но не мог заговорить с ней и, поднявшись, ушел прочь.

 - Где ваш муж?
 - Расстрелян.
 - Где ваш муж?
 - Расстрелян… расстрелян… расстрелян… расстрелян…
 - Мой муж, где мой муж?
 - Расстрелян.
 - Ваш муж расстрелян.
 - Расстрелян… расстрелян… расстрелян…
 - Ваш муж расстрелян по приказу…
 - По приказу… вчера утром…
 - Шел дождь…
 - Мой муж расстрелян по приказу… вчерашним утром… шел дождь.
 - Под крышами было сухо.
 - Где мой муж?
 - Давно, давно… как это давно…
 - Мой милый Августин, все прошло, все прошло…
 - Ваш муж расстрелян. Утром вчерашнего числа.


Он все так же встречал Мишель в больнице; в больничных коридорах, на скамьях в углу, сидя обхватив колени руками, стоя у разбитого окна – она казалась заброшенным ребенком, свободным, как лист, сорванный и подхваченный ветром, не нужным ни одному живому существу на земле. Вадим увидел ее в палате, где одиноко лежала старушка; Мишель сидела в ногах ее кровати и слушала ее, видимо, уже долго; когда Вадим вошел, она оглянулась на него через плечо и так же спокойно отвернулась снова. Старушка принялась расхваливать ее Вадиму и говорить о том, какая она милая собеседница; Вадим был уверен, что Мишель не сказала ей ни слова. Позднее, увидев ее в своем кабинете привычно сидящей в углу, на скамье, он подошел к ней и, опустившись перед ней на колени, взял в свои и поцеловал ее руку; когда он поднял глаза, он встретил ее по-прежнему задумчивый, замкнутый взгляд, который через несколько мгновений скользнул мимо него и остановился где-то за его спиной. Иногда она поднимала на него тот же взгляд, каким смотрела в первый день – взгляд, не имеющий ничего, кроме него; вряд ли она сознавала, что ничто не может привязать его к ней сильнее. Сегодня Мишель оставалась здесь долго, и Вадим, принеся ей еду, застал ее спящей за его столом. Она спала, положив руки на стол и опустив на них голову. Вадим опустился на стул рядом с ней. Тонкие черты ее лица проглядывали из-за темных прядей; она дышала так тихо, что дыхание ее казалось тонкой нитью, едва уловимой. В эту минуту, кроме тишины и нежности, ничто не могло жить в нем, но никогда эта девушка не была так беззащитна и так недосягаема вместе, как теперь, когда она не могла ни осознать чужого взгляда и мысли, ни защититься от них, а ее бесчисленные, бездонные грезы были так безнадежно недоступны. Мучительно сознавать себя полностью ответственным за слабое создание, у которого есть тайна, ставящая его выше тебя и не оставляющая шанса дать верное руководство и нужную заботу.

Оставляя за спиной
Все, что ты принес с собой,
Ты идешь за ней одной –
Шаг шестой, седьмой, восьмой.


 - Вас ждет Анна Дмитриевна, она в вашем кабинете, - сказали Вадиму, когда он снимал пальто, только придя в больницу, - она пришла, кажется, с вашим сыном.
Вадим побледнел и, повесив пальто, подошел к двери, однако не открывал ее и стоял на пороге. Медсестра, сказавшая ему о его невесте, с интересом посмотрела на него. Наконец он вышел из комнаты и, пройдя по коридору, открыл двери кабинета. Он остановился на пороге, увидев в комнате Мишель, которая сидела за столом напротив Анны, Анна пила чай, перед Мишель тоже стояла чашка.
Анна слегка улыбнулась ему.
 - Пока тебя не было, я решила, что нам с Мишель не мешает попить чаю; здесь так холодно, - сказала она.
Вадим посмотрел на Мишель; она сидела, забыв руку на столе, глядя в черную воду чая, поднимая глаза и глядя на Анну привычно тихим, замкнутым, внимательным взглядом.
 - Ты познакомилась с Мишель? – спросил Вадим спокойно, закрыв за собой дверь и прислонившись к ней спиной.
 - Да, она все рассказала мне.
 - Все?
Анна подняла на него глаза с тенью недоумения, но лицо Вадима было так же спокойно и передавало так же мало эмоций, как его голос.
 - Да, я имею в виду – о ее родителях… ведь он знает все это, Мишель?
 - Мишель была немного менее откровенна со мной. Так вы говорили о ней?
 - Вообще-то больше о тебе… - улыбнулась Анна с той же тенью непонимания. – Тебя так занимает то, о чем мы говорили? Мне кажется, ты стал подозрителен. Может быть, было лишним говорить с Мишель о наших делах…
Вадим не спускал взгляда с Мишель, лишь иногда отводя его, чтобы взглянуть на Анну.
 - Ты хотела поговорить со мной? – спросил он Анну.
За дверью послышались быстрые шаги, и Вадим успел спокойно отойти перед тем, как дверь резко распахнулась; на пороге показался молодой человек лет двадцати.
 - Алексей, нам пора. Мы зашли сказать, что квартира… - обратилась Анна к Вадиму.
После этих слов Алексей вряд ли что-то слышал, так как взгляд его остановился на лице Мишель; пристальный, твердый взгляд, который, казалось, ничто на свете не смогло бы отвлечь от цели, которую он преследовал.

Мгновение света и боли. Ничего чище и прекрасней. Это круговорот, это вихрь, это карусель. Пальцы ищут белые клавиши. Она бежит по лестнице, оставляя лишь ускользающую нить воспоминания. Он бежит по лестнице, преодолев ее за одно мгновение. Она приподнимает алый навес и видит сияние тысяч свеч. Он срывает занавес и видит пустую залу. Она оглядывается, и вихрь застывает в картину, удаляющуюся с быстротой молнии. Он видит ее лицо, и все осколки разноцветных стекол складываются в окно, вобравшее в себя весь солнечный свет. Боль и кровь. Моя родная, моя далекая.

Мишель спокойно смотрела на него, но, казалось, она поняла его – быть может, еще до того, как его взгляд нашел ее. Алексей быстро оглянулся на отца и встретил его взгляд, снова взглянул на Мишель и взял под руку Анну, которая собралась уходить, однако Мишель успела выйти раньше них, тихо исчезнув в дверях.
Вадим весь день не подходил к Мишель, но никогда не терял ее из вида; это было несложно, потому что Мишель всегда держалась поблизости от него и, казалось, не могла бы пробыть часа, не видя его; наконец, уже вечером, он подошел к ней, когда она стояла у окна, как в тот первый день.
 - Мишель… - сказал он, остановившись в трех шагах от нее за ее спиной. В комнате было так же тихо, и голос его серьезно и нежно прозвучал болью и грустью. Мишель оглянулась и быстро прошла мимо него к двери, но вдруг так же быстро вернулась и, упав перед ним на колени, взяла и поцеловала его руку. Вадим наклонился и, подняв ее, держа ее в объятьях, смотрел в ее лицо; в лице ее проступила тень странного покоя и безволия, но она освободилась от его рук и вышла из комнаты.

Тень ее опущенного взгляда…
Плачь, молясь о том, что свято.
То в руках, то снова в дали –
Шаг девятый, шаг десятый.


Все было по-прежнему, и по-прежнему Мишель часто видели в больнице рядом с Вадимом, он по-прежнему твердо шел по пути своих мыслей, стараясь узнать что-то о ней. Он научился думать над ее короткими фразами, в которых видно было больше, чем можно было увидеть в часах разговоров. Так как Мишель мало говорила, но всегда была готова слушать, по-видимому, очень внимательно, он стал много рассказывать ей, стараясь формировать ее податливое женское и отчасти детское мышление и приближать ее к себе с этой стороны.
Мишель стояла у окна пустой палаты и смотрела на больничный сад; наконец она оглянулась и невольно вздрогнула, увидев Алексея. Это было на следующий день после того, как она увидела его впервые. Он стоял у закрытой двери, которую она, заходя, оставила растворенной.
 - Я искал вас повсюду, - сказал он и, подойдя к ней, остановился в шаге от нее, оперевшись рукой о высокую стойку с лекарствами. Он смотрел в ее лицо, ее глаза были опущены, но она чувствовала и его взгляд, и бешеную энергию, исходившую от него, несмотря на всю его сдержанность, бледностью проступавшую в его твердом лице и сжатых губах, как чувствовала и его нежность, которая удерживала его от слов и заставляла его искать их.
 - Вы здесь из-за отца? – спросил он наконец, голос его звучал холодно и строго, но тем не менее оставлял впечатление теплоты и нежной осторожности.
 - Я должна отвечать вам? – отозвалась Мишель, пожав плечами, и сделала шаг, чтобы уйти, но Алексей удержал ее за руку.
 - Я прошу вас ответить, - сказал он.
 - Я… не знаю… да… нет…
Алексей все еще держал ее руку, но ей, по-видимому, было все равно; казалось, она оставила намерение уйти, так как ее удерживали; странно, как в простом касании его руки, которая всегда производила впечатление тонкости льда, спокойствия и твердости, могло быть столько нежности.

Он подошел к машине и взял ее руки, лежавшие на раскрытом окне.
 - Какие горячие, - сказал он с тем странным ей выражением, в котором нежность сочеталась словно бы с умилением и состраданием. – Поцелуй меня.
Она опустила голову, и ее лицо скрылось в тени, словно скрывавшей отрицательное движение.

Алексей приблизился к Мишель и взял ее за плечи так осторожно, что было неясно, боится ли он этим касанием причинить боль или почувствовать ее со страшной силой, но словно предчувствие боли отразилось в его лице, воплощавшем нежность.
 - Скажите мне – вы любите его? – спросил он негромко, что-то было в его голосе, когда он звучал так тихо, от колыбельной, убаюкивающей в сон.

 - Вы изменились.
 - Разве?
 - Посмотрите, сколько спокойствия и уверенности в вашем жесте. Неужели все это благодаря замужеству? Впрочем, так и должно быть. Но главное – не это. Вы стали жить. Ваша рука лежит на подоконнике так, будто эта комната, этот дом – ваш, в то время как раньше… а раньше казалось, что в вашем доме каждый предмет вам чужд, да вы и не замечали их. Вы стоите у окна, но у вас невидящий взгляд. Раньше в вас никогда не было этого… равнодушия.
 - Помолчите минутку, Бога ради – мне кажется, кто-то стучит в дверь.
 - Ваш муж? Поздно он возвращается. Вы любите вашего мужа?

 - Я не знаю.
Что-то резко изменилось в лице Алексея, оно слегка вспыхнуло и тут же побледнело; он отошел от Мишель и остановился в нескольких шагах, спиной к ней. Было заметно, что он очень сдерживает какое-то сильное чувство; его было страшно окликнуть. Он знал, что она не любит Вадима, он увидел все еще вчера, когда переводил взгляд с нее на него. Но Алексей не мог ничего сказать ей, он не мог говорить с ней на эту тему, он должен был говорить об этом с Вадимом, а не с этой нежной, беззащитной девушкой. Его надежда умирала у него на глазах. Вечерело, комнату наполнял сумрак. Мишель стояла, прислонившись спиной к стене и обхватив себя руками; голова ее была чуть наклонена вперед, взгляд опущен в пол; бледное лицо и резкие темные брови; в эту минуту она напоминала куклу; оглянувшись и остановив на ней взгляд, Алексей увидел холодную полосу на ее лице – след скатившейся слезы. Чувствуя ужасную боль, он сделал к ней шаг, но она подняла голову и остановила его словно отталкивающим пристальным взглядом, твердым, как лед, и мрачно горящим внутренним огнем.


Алексей стал постоянно бывать в больнице, помогая отцу. Довольно часто он говорил с Мишель; казалось, она говорит с ним больше и проще, чем с Вадимом. Она часто общалась к нему, когда ей было что-то нужно.
 - Вы знаете, ведь я здесь никому не нужна, - сказала она ему однажды.
Утром, когда комнаты заливал нежный, бледный свет, напоминающий свободу полей, Мишель обычно приходила в кабинет, где работал Алексей; бледное, молодое лицо его, в котором было что-то от тонкого, вольного ветра, поднималось к ней, здесь было другое спокойствие – спокойствие утихшего урагана, свободное, как небо. В одно из этих утр Мишель так же спокойно и тихо принесла с собой небольшую картонную коробку, которую держала перед собой, обхватив руками и прижимая к груди. Она зашла в кабинет Алексея. В привычном молчании она поставила ее на стул и достала из нее белую кружевную скатерть, которую расстелила на столике у окна, фарфоровый чайник и три фарфоровых кружки. По-видимому, она узнала у какой-то из медсестер, где можно вскипятить чай и как поджаривать хлебцы, и иногда утром готовила чай с горячими хлебцами для Алексея. Сама она почти никогда не ела в это время – еду для нее всегда покупал Вадим, и тогда она не притрагивалась ни к ножу, чтобы что-то отрезать, ни к чайнику, чтобы налить чай, ни к ложке, чтобы размешать сахар.


Все было по-прежнему и до самого дня свадьбы, свадьбы Вадима и Мишель.
Мишель была особенно задумчива в этот день, но задумчивостью, которая казалась безразличием. Больше чем когда-нибудь она производила впечатление, что не присутствует здесь. Для нее было куплено свадебное платье, но она пришла в своей обычной одежде, в курточке и том же шарфе, который ей когда-то завязал Вадим. Пока ждали начала и Вадима отвлек какой-то знакомый, она стояла в углу, как бездомный ребенок, пришедший поглядеть на торжество.

Раз, два, три, четыре, пять…
- Уйди в угол, отвернись; закрой глаза… нет, закрой ладошками глаза… не подглядывай!
Раз, два, три, четыре, пять – я иду тебя искать.
Раз, два, три, четыре, пять…

Мишель незаметно, тихо, как всегда, вышла из комнаты; Алексей наблюдал за ней все это время и тут же пошел за ней следом. Он нашел ее в дальней комнате, она стояла в тени, у пустого стола, и смотрела в пол. Она лишь ненадолго подняла на него тот же спокойный, равнодушный взгляд, когда он появился в комнате. Она услышала только, что, подойдя к ней, он сказал:
 - Бросьте все, пока не поздно, - и что голос его был страшен волнением, которое слышалось в нем.
Он терял голову. Он взял ее руки; она не высвобождала их, даже когда он сжал их в своих. Если бы земля горела под его ногами и небо горело над его головой, он не чувствовал бы силу безжалостного пламени так, как теперь. Не помня себя, он обнял и поцеловал ее, за мгновение до того, как, быстро оглянувшись, увидел в дверях Вадима, искавшего Мишель. Невеста безучастно взглянула на своего жениха и вышла из комнаты. Когда ее стали искать, ее нигде не нашли.

*********************

Прошло несколько месяцев с бегства невесты. Вадим сидел за столом в своем кабинете и был занят работой, Алексей стоял спиной к окну, оперевшись рукой о подоконник, и читал какую-то бумагу. Дверь кабинета тихо раскрылась, и отец с сыном подняли глаза. Пристальный, твердый взгляд Алексея, привычно вспыхнувший бешеной энергией; темный, глубокий и взволнованный взгляд Вадима. Мишель стояла в дверях, прислонившись головой к косяку и положив на него ладонь.

 - Это предательство.
 - Но мне некого предавать.