Любовь хирурга

 
[15.09.1993. Рабочие листки из блокнота]


Растеряева наша улица (не по Глебу Успенскому, не по Салтыкову-Щедрину) насчитывает в длину худо-бедно с десяток тысяч вёрст. Это если по прямой. А в изгибах – так и с немалым гаком будет. Фактически не улица - грандиозное государство. Тут не соскучишься: что ни день, то сюрприз, что ни ночь, то гостинец. Правду сказать: к сюрпризам любым, ко всяческим подаркам – успели попривыкнуть. Ничем уж, кажется, нас не удивишь.

На позапрошлой неделе Сергей Стрихнин (отпетый, чистой воды трезвенник) купил с утра ящик излюбленной «пепсиянки», но дела так сложились - только за полночь добрался до Южного Измайлова, холостяцкого своего приюта. А ящик всё это время бултыхался в багажнике. Чтоб удобней разгрузиться, Сергей подвёл «бээмвэшку» задом к подъезду. И тут - наверху залился телефон.

В доме сотни окон, но Сергей мигом уловил в этой трели что-то своё, родимое. И понял сразу - ничего хорошего сигнал этот не предвещает. Даже не стал глушить движок: машина сейчас понадобится.

Телефон надрывается, а Сергей намеренно не спеша отпирает багажник, хладнокровно затаскивает ящик в лифт. Прижимает ящик животом к стене лифта, подпёр коленом, вдавил освободившейся рукой кнопку двенадцатого этажа. Возле своей двери убедился: телефон всё ещё звонит и именно в его гнездышке. Схватил трубку.

- Слушаю!

Молчание.

- Слушаю вас!

Тишина. Чьё-то дыхание идёт с того конца провода.

Кинул трубку на стол, сорвал об зуб пробку с бутылки. Потягивая шипучку, стал ждать.

Наконец, что-то прорезалось. Он вскочил.

- Слушаю!

- Серёжа?!

Обомлел, плюхнулся обратно в кресло.

Ида. Лет двенадцать не слышал её. Голосок страшно изменился, но Сергею почудилось: он узнал её ещё до голоса, до дыхания, до звонка.

Ида - первая из четырёх его законных жён. Неказистая, чудаковатая, умница - занозой вошла в его славянскую душу. Никаким пинцетом, ни скальпелем, ни силой времени не сумел выковырнуть её.

- Да! Я! Я! Как ты меня вычислила? Я уж с десяток мест поменял. Ты меня слышишь? Что молчишь? Зачем позвонила-то? Как там наш бутуз? Вырос, небось? Чего молчишь?

- Приезжай. Немедленно, - говорит она как-то странно, почти весело, многообещающе. - Полюбуешься. На него и на меня. Адрес прежний…

Гудки. Частые.

Минут через двадцать он уже возле её дома на Соколиной горе. В окнах свет. Вот и дверь с незабытым номером. Нажал кнопку - незнакомый звонок-мелодия. И тишина.

Ещё нажал - держит кнопку подольше. Тишина. Сбежал вниз, во двор - в окнах по-прежнему свет. Весь дом во тьме, у неё - свет. Кинулся обратно наверх. В дверь кулаком - не заперта. В комнате и на кухне - никого. В смежной каморке на диване спит парень. Кажись, сын. Похож. Подушка на полу. Где Ида?

Она в ванной. Вместо воды что-то слепяще алое. Кажется, дышит! К телефону! В трубке тишина. Провод вспорот. Вспорот с той же решимостью - как и вены. Сперва провод, потом вены.

Возле аппарата - тетрадный листок.

«Серёжа! Я тебя ни в чём не виню. Мальчик наш очень болен. Душевно. Больше не могу. Дала ему в борщ горсть феназепама. Он уснул, я его сонного подушкой. Теперь вот взяла твой скальпель. Берегла как память. Найдёшь меня, сам же и обмой».

Почему-то вдруг зрительная память подсунула ему картинку двора, куда он только что выбегал. Двора, неярко освещённого из окон этой квартиры. И только теперь, задним зрением, равнодушно заметил-вспомнил: его «бээмвэшки» уж и след простыл…