Звали эту девочку Аля, Альбина, и это имя действительно ей подходило: я уже тогда знала, что значит оно «белая», «беленькая». Она действительно была необыкновенно белая и чистая: очень светлая кожа (не то что моя — в ржавых веснушках), очень светлые, словно выгоревшие, волосы (а у меня - черные), очень светлые, серые с голубизной глаза (а у меня - невнятного зеленовато-карего цвета). На ней всегда был безукоризненно белый воротничок с кружевными краями (а у меня, хоть я и стирала его каждый день, воротничок неизменно пачкался к концу учебного дня). Даже ее форменное платье было не коричневое, как у нас, а светлое, почти бежевое. Мы сидели с ней за одной партой и, как считалось, дружили, но на деле присутствие этой девочки причиняло мне постоянные страдания. Отнюдь не желая этого, Аля постоянно унижала меня. Рядом с ней я казалась себе жуткой неряхой, неисправимой грязнулей. Я даже предполагала, что учительница специально посадила нас вместе, чтобы доказать мне, какая я дрянная и никчемная. Моя «непроливашка» пачкала мне руки и платье, грязь забрызгивала чулки и подол пальто, портфель норовил упасть в лужу, проезжающие машины непременно окатывали меня грязной водой... Мои кожа, веснушки, руки - все причиняло мне страдания.
А между тем я ничем не уступала Але: и училась не хуже, и друзья были хорошие, и с родителями вроде повезло. Я даже была счастливее ее, потому что у меня был брат, а она в семье была единственным ребенком, что тогда я рассматривала как трагедию. А уж такого сокровища, как моя мудрая, все умеющая делать бабушка, у нее точно не было: я спрашивала.
Правда, мы пятеро жили в комнате большой коммунальной квартиры, а у Али была прекрасная, большая отдельная квартира, но я тогда еще не понимала преимуществ подобной жизни и, напротив, сочувствовала Але, потому что только в коммуналке бывают настоящие друзья и настоящие враги, а без этого скучно жить. Была я у них, в этой квартире. Точнее, на пороге постояла - дальше и шагнуть было страшно, так там было безукоризненно чисто, словно вылизано. Впрочем, Алина мама меня не очень-то приглашала. Она была такой же красивой и беленькой, как Альбина, но не понравилась мне: показалась старой, более старой, чем мои немолодые родители, и слишком суровой. Говорила она с заметным акцентом: семья была из Прибалтики, из Литвы, кажется. Даже халат, в котором она возилась на кухне, был светлым, и безукоризненно белым был фартук с кружевами. Имени её я не знала, а про себя назвала её Изольда: Изо-льда.
Алин отец показался мне более симпатичным. Он был военным, статным и подтянутым седым человеком. В погонах я не разбиралась, но полагала, что чин его не ниже генеральского. Акцент его ощущался слабее, чем у Изольды, а Аля совсем правильно говорила по-русски, только иногда как-то необычно растягивала гласные.
И Аля, и ее родители казались мне какими-то экзотическими птицами, ненадолго залетевшими в наш тихий город, и все же в этих людях мерещилась мне какая-то горькая тайна.
Открылось все однажды в марте. Распутица была жуткая; выходя из школы, мы должны были балансировать по узкой полоске утоптанного грязного снега между двумя лужами — на тротуаре и на мостовой. Но наша «дорога жизни» подтаивала и осыпалась, на ней все труднее было удержаться. Большинство из нас, в стареньких пальто и стоптанных ботинках, не очень-то переживало, но для Али насту¬пила полоса страданий. В своем светло-сером пальто и новеньких светлых ботиночках, она с искаженным от напряжения лицом, раскинув руки, балансировала на снежном мостике, и с каждым весенним днем это было все труднее.
В тот день я пробежала по «мостику» и обернулась к Але. Ее напряженное, сосредоточенное лицо рассмешило меня:
- Что, страшно, чистюля?
Она не ответила. Пальчики ее раскинутых рук дрожали. «Здорово было бы, если бы она шлепнулась,» - злорадно подумала я, и воображение услужливо нарисовало Альку, падающую в лужу. И тут, словно моя мысль обладала материальной силой, Аля потеряла равновесие и зашаталась.
- Осторожно, Алька! - крикнула я в ужасе. Она напряглась всем телом, пытаясь удержаться, но рыхлый снег под ее ногами поплыл вниз, и Алька, чистюля Алька, навзничь рухнула в грязную лужу на мостовой.
Кто-то ехидно рассмеялся, за ним - другие. Но не я - это я знаю точно. Алька не торопилась встать; напротив, она даже закрыла глаза, словно собиралась так и остаться здесь, в луже. Шлепая по воде, мы бросились на помощь. Наконец она поднялась, потоки грязной воды струились по ней - по чистюле Альбине... Глаза ее, остановившиеся на мне, выражали такое отчаяние, что мне стало страшно за нее.
- Пойдем, Аля! - закричала я, дергая ее за грязный рукав. Она отозвалась еле слышно, чуть шевельнув губами:
- Что же теперь будет?..
- Тебя накажут? За что?.. Ты ведь не виновата!
Она заплакала, растирая грязь по лицу:
- Мама...
- Идем ко мне, - сказала я решительно. - У меня бабушка знаешь какая?.. Она что-нибудь обязательно придумает.
Дома бабушка сушила Алькино пальто у печки, пыталась очистить грязь, безнадежно качая головой.
- Кто, скажите мне, одевает ребенка в светлое? — говорила она, обращаясь скорее к себе, чем к нам. - Ребенок должен играть и бегать, ребенок пачкается, потому что он живое существо.
И все же, когда Алины вещи высохли, результат оказался лучше, чем можно было предполагать. Бабушка отгладила пальто и бежевое платье, довольно улыбнулась:
- А эти старые руки еще на что-то годны!
Пока сохло пальто, Аля рассказала нам свою грустную историю. Мать Али была очень больным человеком, и это была душев¬ ная болезнь. В войну вся ее семья, кроме ее самой и мужа-фронтовика: мать, двое старших детей - погибла в горящем доме. Бабушка была больная и старая, внуки просто не успели отвести ее в бомбоубежище. Алина мать работала медсестрой в госпитале и прибежала, когда все было кончено. Она долго бродила на страшном пожарище, нашла погибших: страшные, черные, неузнаваемые тела... Перепачкалась пеплом и копотью с ног до головы... Потом она долго лечилась, но так до конца и не выздоровела. Так и осталось у нее с той поры болезненное отвращение к малейшей грязи, к темным тонам. И Альку, родившуюся уже в мирное время, своего позднего и единственного ребенка, она с детства рядила только в светлое и приучала к безукоризненной чистоте, потому что малейшее пятнышко на одежде или коже ребенка напоминало ей весь пережитый ужас.
- Я не наказания боюсь, - сказала нам с бабушкой Аля. - Я боюсь, что у нее начнется один из жутких приступов... Ей начинает казаться, что она снова там, в сгоревшем доме, что она опять ищет бабушку, брата, сестру...
- А если я поговорю с ней? - задумчиво проговорила бабушка.
Аля покачала головой и сказала безнадежно, как взрослая:
- Она лечилась у лучших врачей, и они ей не могли помочь.
- Врачи - другое дело, - возразила бабушка. - Я старый человек, я много пережила в жизни... Может, разговор со мной принесет ей облегчение... Я позвоню ей, а ты иди, деточка, и ничего не бойся.
Назавтра Аля в школу не пришла: серьёзно простудилась, промокнув.
Я зашла к ней, но Алька спала, и мама не стала ее будить. Мы с ней постояли в прихожей и поговорили; на этот раз она показалась мне не такой холодной - мне даже мысленно не хотелось называть ее Изольдой. Когда я уходила, она сказала:
- Передай привет твоей бабушке, Мариночка. Она мудрая женщина.
И ее белоснежная теплая ладонь легла на мою черную голову.
Вскоре отец Али получил новое назначение, и семья уехала в другой город. Больше я ничего о них не знаю.
Где ты теперь, Алька, мой друг и мой враг, моя незабывшаяся боль?..