Когда нас посадили вместе на третьей парте у стены, противоположной окнам, я не сразу научилась отличать его от других мальчиков-одноклассников: такой же лопоухий, со смешной стрижкой — голова под «нольку» с челкой спереди, по первоклашкиной моде той поры; в таком же невнятно-мышином костюмчике с блестящей пряжкой, с такими же испуганными круглыми глазами. Да и мы, девочки, тоже были на одно лицо -- в коричневых платьицах с белыми воротничками и нелепыми фартучками, как у маленьких служанок, и все сплошь- с двумя туго заплетенными косичками. То, что нас посади¬ли вместе, было чистой случайностью: просто ближе нас сидели самые маленькие, дальше -- те, что покрупней, а мы, чуть ниже среднего, оказались на третьей парте. Но числа десятого сентября он сказал мне:
- Я сразу тебя заметил. Если бы нас не посадили вместе, я бы застрелился.
Это было ужасно смешно, но я удержалась, чтобы не обидеть его. Дети - существа бестактные, но вот была во мне тогда такая тактичность -- я не могла рассмеяться в лицо человеку.
Нас еще провожали в школу и встречали на пути домой, и наши мамы познакомились. Его мама была гораздо моложе моей, веселая и красивая. Мы шли впереди, а мамы сзади, и я слышала, как его мама сказала моей:
- А Колечке нравится ваша девочка. У нее, говорит, самые длинные косы и глаза как вишенки.
Он тоже услышал, смутился; брови его недовольно сошлись на переносице, и он, словно споря, а не соглашаясь, сказал упрямо:
— И самые золотые веснушки!
Тогда еще веснушки не заставляли меня страдать. Они щедро усыпали нос и щеки, словно я испачкалась в пыльце оранжевых лилий.
А 20 сентября я заболела. Мама увезла меня на «скорой» в больницу, и провалялась я там до марта. Читать я умела задолго до школы, а вот писать «по прописям» меня учили старшие девочки в больничной палате. Мне приподнимали подушку, я клала книжку на колени, укладывала сверху клочок бумаги и писала - то записки маме, которая приходила каждый день, но не могла со мной видеться, то смешные стихи:
Кактус маленький растет,
Тянется он к солнцу.
Солнце щедро свет свой льет
На мое оконце.
Кактус действительно заметно подрос, пока я лежала возле этого оконца...
В марте меня привезли из больницы, и после просторных, на 10-15 коек, палат наша комната в коммуналке показалась мне маленькой, с какими-то мелкими детальками. Или это я выросла за долгие месяцы в больничных стенах.
В школу меня не пускали - учительница сама приходила раз в неделю и занималась со мной. Было ужасно скучно читать по слогам глупые тексты: в больничной библиотеке я перечитала все книги. Я терпела из вежливости, когда учительница покрикивала на меня из-за стремления читать «по-взрослому», целыми словами.
- Читай, как она требует, - пугалась мама, - а то тебя оставят на второй год.
Колю я, в сущности, не вспоминала, но однажды учительница сказала о нем маме:
- Такой странный мальчик! Понимаете, сидит один и никого к себе не пускает. Я посадила к нему Ниночку, такую славную девочку, а он бил ее книжкой, прогонял и довел до того, что она сама попросила отсадить ее.
Одноклассники ко мне не ходили - просто не успели сдружиться. Но однажды девочка-соседка, учившаяся в третьем классе, принесла мне большое красивое яблоко.
- Твой прислал, - сказала она и засмеялась.
Было жаль есть такое яблоко, оно лежало у моего изголовья и пахло тонко и пряно. Наверное, это было южное, необычное яблоко. Потом я его все-таки съела. Вкуса не помню, может, оно вообще не было вкусным, но запах помню до сих пор.
Я вернулась в класс в мае - да и то мама добилась у врачей разрешения только потому, что нужно было «аттестоваться» -- получить отметки, чтобы перевели в следующий класс. Коля действительно сидел один и сказал мне, словно мы расстались вчера:
- Привет!
Я кивнула и села рядом. Он делал вид, что слушает урок, но поминутно оглядывался на меня и улыбался, страшно довольный, что я вернулась к нему.
Нет, мы не были Томом и Бекки - просто мы были еще моложе и не умели выражать чувства, хотя, видимо, все-таки их имели. Мы прожили на третьей парте целый медовый год. Летом мы не виделись: родители увезли его к морю, а я довольствовалась рекой и огородом в ее пойме — райскими лугами моего детства.
А потом наступил третий класс. Мы гуляли в парке, кленовые листья устилали наш путь; Коля нашел самый красивый пестрый лист и протянул мне.
- А мы переезжаем, - сказал он, отводя взгляд. - И я перехожу в другую школу.
- Не уходи, - попросила я. - Разве тебе плохо тут?
- Понимаешь, - не сразу отозвался он, - это совсем другой город. Папу шлют по партийной линии.
Я кивнула - понимала, что «по партийной линии» - это когда нельзя иначе.
На прощание мы подарили друг другу сувениры: он - белочку из фанеры, им выпиленную и покрашенную серебрянкой, и большую хрусталинку от люстры, которую он нашел под елкой в драмтеатре; я - пластилиновый букетик в коробочке и рисунок со стихами, уже и не помню какими. Белочка долго жила в ящике с елочными игрушками, потом куда-то пропала. А хрусталинка и поныне лежит на дне сундучка, где я храню свои «сокровища» — бусы и сережки. Когда слабый свет преломляется в ней, внутри зажигается мягкое сияние, словно добрый внимательный взгляд.
А кленовый лист я переложила газетной бумагой, как учила мама, и спрятала в какую-то толстую взрослую книгу. Мне и поныне кажется, что эта книга еще живет где-то в мамином доме и что время пощадило краски той невероятно далекой осени. Просто я еще пере¬листала не все страницы в своей жизни.
Ну, вот, собственно, и все. Жизнь больше не сводила нас, хотя кое-что я о нем слышала. Отец Коли был партийным деятелем в крупном сибирском городе, потом его перевели в Москву. Коля получил достойное его социального статуса образование и растворился среди бесконечной столичной номенклатуры. Как сложилась его судьба в наши дни - трудно представить. Может, его лицо и мелькает на экране телевизора, но я его не узнаю и фамилии не помню.
Но тогда, на рассвете нашей жизни, мы сидели в парке на лавочке, и я плакала, а он гладил меня по шапочке и говорил:
- Я не хочу, чтобы ты сидела с мальчиком. Обещай мне, что не будешь сидеть с мальчиками!
Я обещала и обещание свое исполнила. За все годы ученья я никогда не сидела ни с одним мальчиком -- кроме него.
Рисунок Е.А.Смирнова