Чем ближе они подъезжали, тем сильнее хотелось Пилиппенко заткнуть нос, чтобы не чувствовать все более усиливающейся вони. Местным, похоже, смрад абсолютно не мешал - караульный в железном шлеме и длинной кожаной рубахе с нашитыми металлическими пластинками чувствовал себя, если судить по его толстой хитрой роже, очень неплохо. Он что-то кричал, брызгал слюной, топал ногами, изо всех сил пытаясь казаться главным начальником, однако вся эта самодеятельность производили мало впечатления на путешественников. Со скучающими минами они глядели на представление одного актера, пока Хома вдруг не повернул заросшее лицо к Сане:
- Может, хватит?
- Хватит, - согласно кивнул головой тот. - Покажи ему нашу морянскую удаль.
Хома нехорошо ухмыльнулся, послал коня вперед. Стражник поперхнулся на полуслове, подался назад, но руки Хомы по прежнему оставались на луке седла, а остальная группа сохраняла полное равнодушие, и стражник приободрился. Сзади из сторожки выглянула еще одна голова, в смешном кожаном чепчике с завязками, что-то буркнула, туземец приободрился, набрал в грудь воздуха, чтобы разораться по новой.
Хома не позволил ему это сделать - как только стражник раскрыл пасть, он опять толкнул его конем, наклонился к побагровевшей от праведного гнева морде, и сделал неуловимо быстрое движение рукой. Стражника рвануло вперед, он ударился грудью о седло, отпрянул назад, когда желтые лошадиные зубы клацнули перед носом, растерянно закрутил головой, потерявшись от неожиданности. Потом он увидел, что Хома крутит в пальцах железную пластинку с обрывком кожаного ремешка, на котором та крепилась к рубахе, побледнел от страха, бросился в сторожку. Оттуда уже торопился второй вояка, в том кожаном чепчике, что показался таким смешным Пилиппенко - теперь он понял, что это был подшлемник, потому что вокруг черепа шел тугой валик, явно для того, чтобы амортизировать удары по шлему.
Это был начальник - он совершенно по-начальничьи бурчал, его кожаная рубаха лучше сидела на теле, на поясе болтался самый настоящий меч, а что самое главное, Пилиппенко поймал его цепкий, все замечающий и все правильно оценивающий взгляд.
Обладателей таких взглядов оперуполномоченный на своем веку насмотрелся изрядно, поэтому он сразу подобрался, готовый либо бить, либо удирать. Местный начальник почесал у себя за пазухой, зевнул, буркнул что-то неразборчивое Хоме. Тот все еще игрался с железкой от военнизированного костюма, но услышав сказанное, оскалил зубы в неприятной ухмылке, щелчком пальцев отправил пластинку командиру местных швейцаров.
Тот, не моргнув глазом, поймал ее на лету, внимательно осмотрел со всех сторон, вытянул обрывок ремешка, одобрительно покачал головой, оценив силу рывка, когда увидел, что кожа не гнилая и не прелая, а потом повернулся спиной к путешественникам, и швырнул пластину в узкую бойницу сторожки. Внутри громко звякнуло, кто-то вскрикнул от боли. Командир вновь развернулся всем корпусом, стер с лица довольную ухмылку - знай, мол, наших, - задумчиво пожевал губами, разглядывая группу.
- Не нрувитесь вы мне, - процедил он медленно, и Пилиппенко осознал, что понимает его речь. - Путрохами чую, что от вас прублемы городу будут. Без пувозок, буз тувара, без слуг... Еще из Мурены... У нас, между пручим, третьего дня цирк приезжает из сумого Ульбрехта, а в нем невиданные оказы метумурфической натуры. Вдруг вы перекидуваться нучнете, и все оказы перепулошите?
- Сколько? - ухмыльнулся Саня, видимо, представив, как эти "оказы" разбегаются перед ними.
- Кук убычно, два медюка, - быстро проговорил стражник.
Александр сунул пальцы в висящий на поясе кожаный кошель - у Пилиппенко позвякивал на боку такой же, - вытащил горсть монет, отсчитал семь штук в подставленную лодочкой ладонь, потом добавил еще одну:
- И тюки не раскрываем.
Страж-взяточник окинул внимательным взглядом путешественников, почесал под подбородком, где натирали завязки подшлемника.
- Дык у вас и нету ничего. Оружие только свуе, мехов зупретных нету, а если вы "сладкую пыль" прудавать вздумаете, мы все рувно узнаем. Уважаемые путники, добро пожаловать в славный Драхенбург!
Он махнул рукой, из сторожки выскочил тот стражник, что пробовал развести их на деньгу - над правым глазом наливался багрянцем след от влетевшей в бойницу железяки, - сунул в руку Сане горсть каких-то жетонов, и компания двинулась по мосту к воротам.
Пилиппенко опустил глаза на воду, когда лошади зацокали копытами по доскам настила. В зеленой жиже плавали непонятные комки слизи, выглядывали верхушки вбитых в дно оборонительного рва кольев, гнило какое-то тряпье, а смердело все это непотребство почему-то сортиром. Потом он повел взглядом дальше, наткнулся на странный блеск под угловой башней, и когда присмотрелся, сообразил, что это струя мочи, которая начиналась от стоящего на крепостной стене вояки и отражалась в лучах полуденного солнца. Причина запаха стала понятна, Пилиппенко задышал ртом, быстро перевел глаза вперед, где в темном проеме въездных ворот светлел выход в город.
Откинутые в стороны плахи из толстенных дубовых досок крепко стягивались широкими железными полосами, густо уложенными на дерево. Толстенные крючья, которыми ворота крепились к стене, даже ацетиленовый резак, пожалуй, взял бы с трудом, а когда Пилиппенко поднял глаза вверх, и увидел бойницы нависающей над помостом башни, понял, что резчику не дали бы возможности это сделать - сверху очень удобно выливался кипяток или горячая смола, которые можно было разнообразить стрелами, камнями или тем, что у защитников ворот оказалось под рукой.
Когда копыта лошадей зацокали по брусчатке, стало видно, что ворота изнутри подпирает огромная железная решетка - ее нижние концы, для которых в каменном полу строители приготовили специальные ямки, нависали над головой и вызывали желание поскорее проехать каменный мешок. По бокам этого темного коридора виднелись узкие щели, в самый раз, чтобы стрельнуть незваному гостю в открытый бок или шею.
Пилиппенко поежился, когда ощутил затылком взгляд невидимого стрелка, с трудом удержался, чтобы не повернуть голову, поискать глазами того, кто так уверенно чувствует себя за каменной толщей. Потом кони прошли мимо следующих, внутренних ворот, потоньше и пожиже первых, свернули влево, куда направляла их еще одна крепостная стена, прошли третьи ворота, и наконец оказались в городе.
Кусок свободной земли метров тридцать в длину и примерно столько же в ширину - язык не поворачивался назвать это площадью, - когда-то замощенный брусчаткой, а теперь по большей степени покрытый утоптанной землей да мусором разного происхождения, со всех сторон запирался высокими, в несколько этажей, домами. Их серые закопченные фасады, внизу каменные, а вверху оштукатуренные, торчали одной угрюмой стеной, так что на мгновение Пилиппенко показалось, что их компания очутилась внутри гигантской картонной коробки, неведомый хозяин которой вот-вот захлопнет ее вместе с попавшими внутрь жертвами.
Заорать от приступа клаустрофобии помешало только Солнце, ослепившее глаза после темноты ворот, шум и гам людей вокруг, да новые запахи, которые бухнули в нос так резко, что на мгновение бывший милиционер с тоской подумал о баллончике "Черемухи", который валялся у него в сейфе третий месяц - сейчас он вполне мог бы выполнить роль освежающего дезодоранта.
Пилиппенко открыл рот, стараясь не дышать глубоко, вытер набежавшие слезы, и тут же наткнулся глазами на оборванца, который ловко протискивался сквозь толпу местных жителей. Народ толпился у телег, заваленных тюками сена, желтыми кругами воска, какими-то бочонками, битой птицей, овощами и прочими малознакомыми жителю двадцать первого века вещами. Люди торговались друг с другом, отчаянно били по рукам, смачно сморкались под ноги, кричали что-то непонятное, разбегались в разные стороны, чтобы тут же вернуться и продолжить торговлю. Зеваки толклись тут же, они щупали товар, лазили зачем-то под телеги (видимо, проверяя качество подвески), встревали в торги и явно радовались бесплатному развлечению.
Оборванец, которого выхватил из толпы наметанный глаз бывшего милиционера, точно так же кричал, щупал, толкался и хлопал по плечу, но оперуполномоченный знал разницу между тем, кто развлекается, и тем, кто работает. Этот парень работал. Там, где он проходил, то один, то другой человек начинал лихорадочно себя ощупывать, озираться по сторонам с тем характерным выражением лица, которое появляется только у людей, которые вдруг осознали, что только что потеряли нечто ценное. Несколько слабых криков утонули во всеобщем гаме, и не привлекли внимания двух вооруженных дубинками мужиков, которые грелись на солнышке под крепостной стеной.
Один из них задумчиво чесался под мышкой, засунув руку почти по локоть в ворот кожаной рубахи, другой рылся в линялой котомке, вытаскивая из нее то кусок серого хлеба, то луковицу, то ломоть сала. Удовлетворенный осмотром, он что-то буркнул своему напарнику, и они скрылись в хибарке, сколоченной из досок прямо у стены.
Пилиппенко глянул вслед местным "пэпээсникам", поискал глазами ушлого оборванца. Тот, к его удивлению, оказался уже рядом, с озабоченным видом разглядывая что-то за их спинами, и явно примеряясь к его кошельку. Оперуполномоченный наклонился, толкнул его концом плети, сказал прямо в угодливо-подобострастную ухмылку:
- Даже не думай.
Оборванец оскорбленно нахмурился, замычал что-то неразборчивое, явно обиженный до глубины души, но Пилиппенко свел брови, добавил металла в голос:
- Лучше не пробуй, щенок. Прямо здесь закопаю.
Рядом фыркнула лошадь, Колян, услышавший их разговор, посмотрел в глаза оборванцу, поднял верхнюю губу, как это делают собаки, обнажая клыки перед тем, как броситься в атаку, клацнул зубами так, что воришка дернулся назад, обвел всю группу всадников рукой, бросил:
- Морена.
Оборванец побледнел, часто закивал головой, метнулся в толпу, подальше от диких лесных чудищ. Колян проводил его глазами, сплюнул:
- Заметил, что у него язык обрезан? Это чтобы своих не выдал, когда поймают.
Пилиппенко только покачал головой, вздохнул, посмотрел на Саню. Тот нетерпеливо похлопывал плетью по голенищу, кривя неодобрительно губы:
- Все, первый контакт с аборигенами закончен? Тогда давайте вперед - нам еще корчму подходящую до вечера найти надо.
Он легонько толкнул коня пятками, потрусил вдоль домов, обходя стороной шумную толпу, и вся группа редкой цепочкой потянулась за ним.
Обойдя по периметру площадь, путешественники нырнули в открывшуюся глазам улочку - у ворот ее не было видно, потому что выступ углового дома полностью заслонял проход. Здесь утоптанную землю сменили куски брусчатки, и видно было, что еще недавно ее было намного больше: просевшая земля, засыпанные ямы указывали на те места, откуда выковыривался тесаный камень. Но теперь от былого порядка остались только редкие островки, которые жались к ступенькам и дверям домов, да неглубокая канава прямо посреди дороги. Пилиппенко уже открыл было рот, чтобы спросить, на кой хрен аборигенам это странное архитектурное излишество, но тут из недалеких дверей выскочила бабенка с большим деревянным ведром и выплеснула прямо в канаву его содержимое. Потом она подняла голову, увидела приближающихся путешественников, шмыгнула обратно и замерла в дверях, уставившись на чужаков.
- Соседка! - крикнула она неожиданно зычным голосом. - Эй, соседка, хватит спать!
Рама на втором этаже соседнего дома с шумом поднялась вверх, на улицу выглянула растрепанная голова:
- Чего тебе, пустозвон...?
Обладательница нечесанных волос - дама с весьма помятым лицом, - увидела кавалькаду, поперхнулась уже готовым ругательством, и восторженно протянула:
- Моряне!
- Ага! - ее товарка, по прежнему замершая в дверном проеме, жадным взглядом ощупывала всех по очереди, а когда Хома, проезжавший мимо, послал ей воздушный поцелуй, ойкнула от неожиданности и уронила ведро. - Симпатичные, не то, что наши!
- Где моряне? Где? - еще одна женская голова выглянула из окна напротив, совсем молоденькая, в кружевном чепчике, из под которого выбивались темно-каштановые волосы.
- Тут! - радостно крикнул ей Колян. - Налетай, милка, а то на всех не хватит!
Молоденькая хозяйка радостно взвизгнула, потом из-за ее плеча высунулась крепкая волосатая рука, утянула ее в глубину комнаты, и в окне появился заспанный мужик:
- Ты лучше своими займись, жеребец лесной!
- А что свои? В чужих руках и морковка толще кажется!
Перебранка с мужем молоденькой хозяйки чепчика затянулась, и на радость зевакам, которые начали сбегаться отовсюду, разошедшийся абориген едва не вывалился наружу, когда выкрикивал в спину удаляющимся путешественникам все, что он думает о любителях чужих жен. Когда Пилиппенко заворачивал за угол, он еще слышал вопли не на шутку разошедшегося мужа.
Чем дальше они продвигались в город, тем оживленнее было на улицах - видимо, за неимением других развлечений, горожане предпочитали всеми своими делами заниматься прямо на улице, на глазах соседей. Пилиппенко видел женщин, которые стирали какое-то тряпье в лоханях перед порогом своего дома, мужчин, что-то мастеривших на ступенях квартир, из открытых настежь дверей доносились то удары молотка, то лязг железа, то ругань мастеровых.
А над всеми этими видами и звуками висело облако запахов, иной раз весьма неожиданных. Пахло свежим хлебом, кислой капустой, подгоревшим маслом, старой мочой, какими-то резкими духами и еще черт знает чем - Пилиппенко казалось, что он двигается в слоеном пироге ароматов, от которых свербит в носу и начинают слезиться глаза. Когда у него от обилия ощущений в конце концов разболелась голова, рядом вдруг оказался Колян:
- Что, хреново стало?
- Слишком много впечатлений. И запахов...
- Ниче, к этому быстро привыкнешь. Ты пока делай, как все мы поначалу - отключи нюх. Знаешь, как это делаеть?
Пилиппенко смущенно хмыкнул:
- Точно, я ведь совсем забыл. Блин...
Но воспользоваться добрым советом бывшему оперуполномоченному не довелось - старая милицейская привычка контролировать окружающее пространство на предмет карманников и прочей швали заставила его остановить взгляд на тесном проулке, который вел куда-то в темноту между домами. Парочка оборванцев разглядывала чужаков - морян, почти заслоняя узкий проход, а за их спинами еще один господин выкручивал руки невидимой отсюда жертве средневекового гоп-стопа. Потом ухо услышало слабый женский вскрик, и ноги сами толкнули коня в сторону неприятностей.
Этот поворот оказался неожиданным не только для самого Пилиппенко - грабители тоже растерялись, когда расфуфыренный чужак, который мгновение назад ошеломленно разглядывал городскую суету, вдруг оказался совсем рядом. Они подались назад, когда лошадиная морда нависла над их головами, толкнули главаря так, что тот выпустил из рук жертву, и обернулся в бешенстве. Пилиппенко увидел смуглое лицо южанина, встретил острый, как бритва, взгляд, широко улыбнулся, чувствуя, как внутри закипает холодная ненависть:
- Скучаем, пацаны?
- Исчезни, мохнатый, - процедил главарь, и попытался опять ухватить вырвавшуюся женщину - та отскочила к стене, прижала руки к груди, тяжело дыша. Пилиппенко увидел ее растрепанные волосы, отчаяние в глазах, и почувствовал, как под ложечкой начинает разгораться давно забытая боль. Удивляясь самому себе, он перекинул ногу через луку седла, соскользнул на землю, шагнул к бандитам.
Вблизи выглядели они не лучше, чем с лошадиной спины - гнилые зубы, покрытые коростой лица, не мытые и нечесаные волосы. Но взгляды живо напомнили те, что регулярно встречались на милицейских дежурствах – та же наглость, которая мгновенно может превратиться в подобострастие, та же готовность ударить в спину, тот же страх перед грубой физической силой.
- Как думаете, пацаны, - оскалился Пилиппенко бродягам своей «рабочей» улыбкой, от которой бледнели иной раз даже те, кто БУР и ШИЗО называл своим родным домом. – Если я вашего клоуна сабелькой по спине полосну, удастся мне за один раз ему из двух полужопий три сделать?
Смуглый вожак взвился от этих слов с такой резвостью, что удивленный опер весело поднял брови:
- Что такое, земляк – блоха укусила?
Противник скривился в яростной гримасе, которая должна была, видимо, пугать местный неподготовленный народ, оттолкнул женщину, шагнул вперед, к заскучавшим от Пилиппенковской улыбки помощникам.
- Ты кого клоуном обозвал, мохнатый?
- Тебя, недомытый, - отозвался рядом Колян, и бывший оперуполномоченный услышал скрип натягиваемой арбалетной тетивы. – А эти убогие что, иначе обращаются к смелому победителю женщин?
- Я дворянин, если ты еще не понял, - холодно процедил горбоносый, и поправил на голове берет с белым роскошным пером - символом принадлежности к благородному сословию. – Или у вас в дичи лесной чем больше на теле шерсти, тем больший аристократ?
- А-а-а, так ты у нас благородный? – задумчиво протянул Пилиппенко. – Тогда выкручивание рук слабой женщине – это, типа, братание с народом? Его сиятельное совершенство, так сказать, снизошло до собственноручного общения с представителями низших сословий?
Горбоносый вспыхнул от злости, и его лицо резко потемнело, как это бывает у смуглых людей. Его рука метнулась к поясу, но нащупала только нож. Бандит медленно разжал пальцы, неохотно бросил:
- Легко оскорблять безоружного...
- Еще легче выкручивать руки слабой женщине, - процедил Пилиппенко. – Она-то уж точно оружия не имеет.
«Дамских боксеров» он ненавидел с детства, еще с тех давних лет, когда родной папаша, перебравши с друзьями самогону, время от времени поколачивал мать. Иной раз попадало и Гришке, когда он пытался вступиться против несправедливости. С тех пор унизительное чувство собственной беспомощности появлялось каждый раз при виде избиваемой женщины, и хотя в конце концов, после упорных занятий в станичной секции бокса, уже девятиклассник Григорий метким ударом в челюсть посадил-таки на задницу разбушевавшегося не в меру батю, скверное и очень неприятное ощущение несправедливости мира, в котором больше всех страдают самые слабые, никуда не делось.
Поэтому сейчас, глядя на расфуфыренного хмыря, искренне убежденного в своем праве издеваться над теми, кто не может дать сдачи, Пилиппенко почувствовал, как холодная ненависть скручивает желудок в тугой узел, и онемевшие губы растягиваются в нехорошей ухмылке. Коллеги по работе при виде такой улыбочки начинали звать помощь, чтобы всем скопом удержать его от поступков с необратимыми последствиями – как тогда, когда слишком уверенный в своей безнаказанности гордый джигит брякнул лишнего о своих жертвах – школьницах. До суда он не дожил – с лопнувшей почкой это сделать очень трудно, - а оперуполномоченного от тюрьмы спасла только внеочередная командировка «в горы».
Тутошний франт ничего этого не знал, поэтому улыбочку на лице лесного дикаря понял по своему.
- Мы встретимся, когда я смогу уравнять шансы, - гордо бросил он и повернулся, чтобы исчезнуть в глубине проулка, откуда несло мочой, плеченью и гнилой капустой. Но удалиться красиво Пилиппенко ему не дал.
- Не-не, зёма, не торопись! – заведенный до крайности оперуполномоченный стал растегивать ремешки, на которых держалась сабля. – Знаешь, меня как-то отцы – командиры отравили к психиатру – типа, чтобы напряжение психическое от войны снять. Что характерно, помогло: я теперь все время спокойный – особенно последнюю неделю, ну прям как мервец! И вот этот яйцеголовый терапевт меня тогда научил - жить надо, говорит, здесь и сейчас. Сечешь? Чтобы, значит, с одной стороны не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, а с другой чтобы не думать о секундах свысока. И я так себе думаю, что мы с тобой прямо здесь и сейчас это закончим – чтобы ты, значит, не плакал потом по ночам и подушку от обиды не грыз.
Обрушив этот поток сознания на мозги аборигена, Пилиппенко успел освободиться от оружейных шлеек, расстегнул ремень с ножнами, сунул его в подставленную кем-то из коллег руку, стянул жупан, длинные полы которого могли помешать в драке, и шагнул вперед:
- Ну что, брат-аристократ, начнем?
Краем глаза он увидел, как загрустившие от слишком большого количества болельщиков оборванцы скромно отдаляются в сторону, чтобы не мешаться под ногами благородных господ. Молодая женщина, вокруг которой разгорелся весь сыр-бор, привела себя в относительный порядок и, гордо задрав носик, прошествовала мимо них к группе неожиданных спасителей.
Горбоносый проводил ее взглядом, задумался о чем-то на мгновение, потом, видимо, принял решение и поднял руки в оборонительную позицию. Судя по тому, как он расставил ноги и набычился, местный мачо решил, что им предстоит бороться. Пилиппенко был уверен, что его заборет без особых проблем – опыт самбо и вольной борьбы позволял увидеть ошибки в стойке и балансе противника, - но кататься по грязной земле бывший опер не собирался. Поэтому он вспомнил уроки бокса, потанцевал чуток перед обалдевшим от такой прыти туземцем, и провел легонькую двоечку – левый-правый в голову - прямо между выставленных по медвежьи рук.
Смуглолицему эта базовая техническая связка не понравилась. Качнувшись назад под ударами в морду, он ошеломленно потряс головой, взревел и кинулся в бой. Пилиппенко увернулся от сильных, но коряво исполненных боковых, шагнул в сторону, добавил в почку и печень. Местная одежда, грубая и толстая, немного самортизировала удары, но и того, что прошло сквозь нее, хватило, чтобы горбоносый задохнулся от боли, скорчился, и рухнул на колени.
Пилиппенко не стал бы изгаляться над человеком без нужды, но чутье профессионала подсказало ему, что не так прост этот дамский боксер, и он решил, что лучше сразу довести ситуацию до логического конца, чтобы знать, на что способен этот пернатый господин. Нескольких ударов – не столько болезненных, сколько унизительных, - хватило, чтобы горбоносый «завелся», и когда Пилиппенко увидел, что рука противника тянется к ножу, он только обрадовался.
Почувствовав за спиной сопение кого-то из своих, он рявкнул, чтобы опередить непрошенных помощников:
- Не трогать! Он мой!
Смуглый вытащил нож, оскалился – на его физиономии, почти черной от ударившего в голову бешенства это смотрелось весьма серьезно, - мягко скользнул вперед. Работать с оружием, в отличие от кулачного боя, он умел хорошо, и не будь у Пилиппенко опыта подобных стычек, уже через пару секунд клинок оказался бы в его животе. Однако именно этого добивался старый битый опер – потерявший контроль над собой бандюк кинулся в атаку, пырнул ножом ненавистного обидчика, и тут же нарвался на любимый Пилиппенковский «загиб руки за спину».
Те, кто охаивает болевые приемы милицейского самбо и считает их неэффективными, просто еще не нарвался на специалиста – правильно выполненный захват, который обязательно сопровождается «расслабляющим» ударом и выведением из равновесия, практически не оставляет шансов вырваться даже подготовленному человеку. Местный уголовный авторитет такой подготовкой не обладал, и чудовищная боль в руке – сразу и в локте, и в плече, а потом еще и в запястье, - оказалась для него абсолютной неожиданностью.
Управляемый болью, он забыл про выпавший из руки нож, выгнулся в дугу и поднялся на цыпочки, сипя что-то неразборчивое, но явно жалобное. Пилиппенко ухватился пальцами правой руки за надбровные дуги, вывернул голову уголовника назад, шепнул ему в подставленное ухо:
- И что ты мне теперь скажешь, зёма?
Сказать тому было нечего – новых ощущений в теле было слишком много, и все они были чересчур болезненными, чтобы вести какие-либо светские беседы. Абориген нервно сглотнул, по щеке скатилась мутная слеза.
- Тогда я тебе скажу, недомытый – это наша последняя беседа, и если ты еще раз мне попадешься, то я тебя так поломаю, что никакой местный коновал не соберет. Ты меня понял?
Изогнувшийся вопросительным знаком горбоносый попытался что-то сказать, но от боли в грудной клетке было трудно дышать, а не то, что говорить. Он шевельнул головой, и Пилиппенко решил воспринять это, как согласие.
- Сейчас я тебя отпущу, и ты исчезнешь, далеко и глубоко. Договорились?
Освобожденный от захвата абориген снова упал на колени – ноги его не держали. Он жадно глотал воздух, опершись левой рукой о землю, пока правая безвольно свисала вниз.
- А за ручонку не беспокойся. Связки я тебе не порвал, так что через пару дней опять сможешь народ пугать – до нашей следующей встречи. Или ты все-таки умнее, чем кажешься?
Изрядно посветлевший лицом «хершт» - Пилиппенко вспомнил, наконец, как местные называют таких вот главарей организованных преступных группировок, - криво ухмыльнулся, избегая встречаться глазами с опером, поднялся с явным усилием и побрел в глубину проулка, открывая свою безоружную спину.
- А ведь он ждет, что мы сейчас его ударим, - задумчиво произнес Хома. Он слез с коня, и теперь держал в руках Пилиппенковское оружие. Тот кивнул благодарно, начал сосредоточенно, чтобы не ошибиться в чем-то, подтягивать да застегивать весь свой кожано-ременной инвентарь.
- Я тоже это чувствую. Но этот огурец не из тех фруктов, что просто так спину подставляют, и подляна у него какая-то на этот случай приготовлена. Лучше мы его отпустим – чтобы знать в лицо по-крайней мере одного врага. А где наша жертва уличного произвола?
- Тебя вон дожидается, благородный ты наш.
Пилиппенко хмыкнул, ткнул дружески под ребро, и уже обвешанный всем необходимым, пошел галантничать с местной красавицей. Испытание предстояло куда более серьезное, чем надирание ушей местному гоп-стопу.
Молодая женщина – теперь, внимательнее к ней присмотревшись, Пилиппенко мог заметить, что из юного возраста спасенная вышла несколько лет назад, - стояла рядом с девчёнками, и переводила дыхание. Она успела привести в порядок растрепанную борьбой одежду, голова была покрыта симпатичным головным убором, при виде которого в памяти всплывало древнее слово «чепец», из-под кружев которого упрямо вырывались пряди еще совсем черных волос. Щеки пламенели натуральным румянцем, глаза, такие же черные, как волосы, блестели от гнева, а сжатая корсетом грудь высоко поднималась в такт дыханию.
Пилиппенко вдруг поймал себя на том, что слишком много думает о женских грудях (одежда, что ли, местная виновата – ни хрена ведь под ней не видно, блин!), отвесил себе мысленный подзатыльник, и, пока его интерес к некоторым частям женской анатомии не стал уж очень заметным, склонился в низком поклоне.
- Надеюсь, благородная дама не слишком пострадала? Прошу нас простить за то, что мы не смогли вмешаться ранее – в этом городе такие узкие улицы, что не все можно увидеть с коня...
Горожанка покраснела так, что Пилиппенко испугался, не хватит ли ее прямо тут кондратий, спрятала глаза под скромно опущенными ресницами, и прошептала:
- Благородный чужестранец слишком добр ко мне – я всего лишь достопочтенная госпожа.
По губкам, сочным, как вишни, мелькнула улыбка - такая быстрая, что заметить ее мог бы лишь тот, кто смотрит не отрываясь, - и продолжая разглядывать что-то на сапогах бывшего опера, спасенная присела в книксене.
- Марта Зиберт, из дома Нойдорф.
- Достойный дом и благородная фамилия, если позволено будет дикой твари из дикого леса сказать что-то по этому поводу, - продолжил Пилиппенко, откровенно любуясь завитушками волос на открывшейся в поклоне шейкой. – Но прошу меня еще раз простить за ошибку, ибо нетрудно ошибиться, видя, с каким благородством и мужеством благородная дама... кхм, простите, - достопочтенная госпожа, защищала свою честь и достоинство перед лицом превосходящего противника.
Группа – и те, что на конях, и те, что сошли на землю, - представляла собой немую картину всеобщего ошеломления. Никто из них, похоже, такой прыти от мента не ожидал, потому как физиономии можно было прямо сейчас фотографировать, и за большие деньги продавать психологам, для папки с выражениями разных эмоциональных состояний и психических расстройств. «Что, сукины дети, съели?»- злорадно подумал Пилиппенко, и протянул даме руку – совсем так, как это делали в каком-то старом фильме про мушкетеров.
- Могу ли я предложить благородной гос... ох, простите еще раз, достопочтенной госпоже предложить нашу помощь?
- Фрау Марта, просто фрау Марта, благородный господин – поднялась из церемонного приседа молодая женщина, и Пилипенко к собственному изумлению увидел, что в ее черных глазищах прыгают веселые чертики, а от недавних переживаний не осталось и следа. – У нас говорят, что ошибаться можно только до трех раз – на четвертый дракон заберет.
По выражению ее лица, по хитринкам в уголках глаз, по улыбке, готовой вырваться на волю, по все еще не сошедшему румянцу чувствовалось, что за всем этим кроется какой-то подвох, и Пилиппенко спросил, пытаясь унять вдруг, как в молодости, затарахтевшее сердце:
- Но ведь люди ошибаются, правда?
- Правда. – молодая женщина попробовала нагнать серьезности на лицо. – И тогда его может спасти только самый близкий человек.
- Самый близкий?
- Самый-самый близкий. Он должен его поцеловать.
- Значит, мне остается надеяться лишь на милость благо...
Ее указательный палец прижался к губам, остановив готовое вырваться слово. Потом Марта приблизила лицо, мягко чмокнула в щеку, шепнула в ухо:
- Только не надейтесь, что это войдет в привычку.- мы ведь даже не знакомы..
Пилиппенко почувствовал, как лицо начинает пылать жаром, растерянно глянул на Саню.
Тот, улыбаясь от уха до уха, подмигнул своему бывшему начальнику, элегантно расшаркался перед молодой женщиной:
- Я тоже должен просить о прощении за то, что не представил всех спутников ранее, однако обстоятельсва и душевное состояние достопочтенной госпожи Марты не способствовали этому. Позвольте же мне исправить это попущение...
Он начал витиевато представлять всех по очереди, плести что-то о земельных наделах, родственных связях, крови, а рядом с Пилиппенко, который, наконец, смог вытереть воображаемый пот со лба и перевести дух, вдруг оказался Колян. Умение оборотня возникать и исчезать бесшумно на сей раз застало бывшего милиционера врасплох, так что он чуть не упал от неожиданности, когда знакомый голос хмыкнул за плечом.
- Лихой ты у нас парень – еще приехать не успел толком, а местные тетки уже целуют. Где так ловко болтать научился-то?
- Меньше читай на ночь детективов, которые дамы перезрелые пишут, – улыбнулся Пилиппенко, продолжая следить за молодой женщиной, которая церемонно кланялась новым знакомым, приседала в книксене и совсем не напоминала того бесенка, что мгновение назад оставил на щеке теплый след поцелуя. - Тогда, может, и удивляться перестанешь, когда встретишь живого милиционера. Мы, слуги закона, разные бываем, знаешь ли.
- Это я уже понял... – задумчиво протянул Колян, и проследил за его взглядом. Марта, словно почувствовав их внимание, обернулась, поймала глаза Пилиппенко, едва заметно улыбнулась, кивнула приветственно головой.
Колян в ответ низко поклонился, махнул по земле хвостом своей волчьей шапки, а когда женщина отвернулась к окружавшим ее людям, неожиданно сильно ухватил за плечо бывшего милиционера, повернув его к себе:
- Я тебя только об одном прошу, Гриша, - когда ты начнешь думать, что ее любишь, посмотри, пожалуйста, в зеркало, что Санек в своей сумке возит. Посмотри, чтобы не забывать, ЧТО мы такое, и зачем мы здесь. Обещаешь?
- Обещаю... – бросил Пилиппенко, чувствуя, как во рту разливается противная горечь, а сердце сжимает холодная рука рассудка. – Но сначала нам надо ее довести до дома, чтобы по дороге ничего не случилось.
Он сорвал руку спутника с плеча, шагнул вперед, потом обернулся, холодно посмотрел тому в глаза:
- А насчет Марты не беспокойся – я ведь нежить, а нежить любить не умеет...
Уже почти привычно опустив ладонь на рукоять сабли (тренировки не прошли даром), он подошел к остальным, подождал, пока Санек его не увидит.
- Боюсь, за всей этой суматохой я не успел представиться, фрау Марта. Григорий, сын Михаила, из дома Пилиппенко.
Женщина увидела его изменившееся лицо, бросила встревоженный взгляд, потом что-то поняла и благодарно опустила голову:
- Гри-го-рий... Григорий... Я запомню это имя, благородный господин Гри-горий...
- Пожалуйста, без господ – мы все здесь равны.
Потом он развернулся к ней спиной, и направился к своему четырехногому транспортному средству. Лошадь фыркнула, приветствуя не слишком умелого еще седока, махнула хвостом, Пилиппенко в ответ шлепнул ее по крупу, забрал, не глядя, поводья у Сани. Грудную клетку сжимала горечь, да так крепко, что трудно было дышать. «Мертвец...» – слово это каталось на языке, наполняя рот кислой слюной, как в тот день, когда они не успели к попавшей в засаду колонне «махры», и на долю их маневренной группы осталось только вытаскивать из расстрелянных «Уралов» обугленные тела восемнадцатилетних пацанов. Сейчас душу наполняло такое же горькое бессилие.
Пилиппенко прищурился, когда вдруг запекло под веками, торопливо заморгал, чтобы жжение скорее прошло, скривился от злости к самому себе.
- Совсем расклеился, жмурик хренов... – саркастически подумал он, и поднял глаза вверх, чтобы увидеть хоть кусочек неба между узкими облезлыми стенами. Но увидел он нечто, что сразу выбило из головы слезливые рефлексии – в одном из окошек третьего этажа по противоположной стороне улочки, за поднятой вверх рамой с обрывками не то старой бумаги, не то чего-то совсем уж непотребного, мелькнула голова наблюдателя, и тут же скрылась в глубокой темноте квартиры. Пилиппенко обернулся, глянул на проход, в котором только что скрылся гонористый южанин, еще раз поднял глаза на окно напротив. От осознания того, что ментовское чутье в очередной раз не подвело, резко поднялось настроение, и это сразу почуял Саня.
- Заметил что?
- А то, - довольно ухмыльнулся Пилиппенко. – Вон то окошко видишь? Там, где тряпки какие-то на раме болтаются?
- Это не тряпки, а мочевой пузырь – его здесь вместо стекла используют. И что с тем окном?
- Сидел там кто-то, и пас наши спины, пока мы с дамским боксером любезничали. Зуб даю коренной, что если б мы попробовали ему чего-то сделать, нам бы тоже гостинец сверху прилетел.
Санек нахмурился, обернулся к подошедшему Коляну.
- Можешь что-нибудь почуять?
Тот оторвался от разговора с девченками, стер с лица жизнерадостную ухмылку, которая всегда посещала его лицо при контактах с прекрасным полом, задрал голову, прикрыл глаза и медленно втянул воздух ноздрями. Пилиппенко уже видел несколько раз этот процесс, но все еще не мог привыкнуть к тому, как легко превращается человек – существо по идее разумное и даже как бы царь природы, - в нечто звероподобное. Точнее, на войне процесс этот он наблюдал многократно, и сам бывало поддавался ненависти, спрятанной глубоко внутри каждого человека, в нашем общем каменно-топорном прошлом, но видеть глазами, как меняется тело – это было что-то совсем другое, не в пример более жуткое и, как сказал бы не в меру образованный стажер, «хтоническое».
Колян шмыгнул носом, попытался облизнуть удлинившиеся по-собачьи ноздри, но короткий, еще человеческий, язык дотянулся только до верхней губы. Вырванный из трансформации оборотень смущенно засмеялся, лизнул правую ладонь, обильно смазал слюной расширенные крылья носа, опять прикрыл глаза и потянул воздух.
Превращение было так сильным, что зацепило даже Пилиппенко – покачнувшись под напором упругой невидимой волны, он вдруг увидел, как сквозь затхлый воздух переулка начинают проявляться сгустки запахов, словно обрывки и струйки разноцветного тумана. Лишенный чутья человека – оборотня, он мог только видеть, а не чуять, но даже эта ослабленная картина измененной реальности заставила резко сжаться в рвотном спазме пустой желудок. Пилиппенко громко сглотнул, покачнулся от неожиданности и начал яростно тереть глаза, чтобы не видеть хаоса сплетенных пятен и струй, в который превратилась улочка.
- Чую... – прохрипел Колян. Говорить человеческим языком ему было трудно, слова проталкивались сквозь сузившуюся гортань корокими, лающими звуками. – Трое... зло... сталь... стрела! И вонь... моча? Не могу понять... Больше нет – ушли...
- Ну и хорошо... – облегченно вздохнул Санек. – Нам только войны сейчас не хватало.
Он просветлел лицом, обернулся к остальным, улыбнулся спасенной горожанке:
- Пора отвезти госпожу Марту домой. Вы окажете нам эту честь?
Та ответила такой же улыбкой, привычно опустила глаза:
- Мне так неловко...
- Думаю, что Григорий с радостью составит компанию. Не так ли?
Пилиппенко оторвался от наблюдения за тем, как лицо оборотня возвращает человеческие черты, повернулся растерянно:
- Что?
Потом он увидел, как улыбается Марта, поймал в ее глазах веселые чертики, ругнулся про себя и склонился в поклоне:
- Буду счастлив...
Он хотел добавить что-нибудь еще в духе «Капитана Блада» и читанных когда-то в нежной юности «Тайн Мадридского двора», но вредная кобыла переступила с ноги на ногу, толкнула его прямо в элегантно отставленный зад, и церемонии прервались самым брутальным образом. Оперуполномоченный поперхнулся подготовленной фразой, неловко прыгнул вперед, сделал несколько балетных па, спасаясь от падения, и закончил представление тем, что всем своим телом навалился на Марту. Чтобы уберечь ее от той же участи, он схватил молодую женщину в объятья, прижал к себе, и только тогда, восстановив равновесие, понял, что произошло.
Красный и злющий, как собака, он отпрянул назад, спрятал руки за спиной, попытался сказать что-то извиняющееся, но увидел, что Марта едва сдерживает смех, и замолчал. Остальные не были так хорошо воспитаны, и заржали в голос, а через несколько секунд, после неудачной борьбы с весельем, не выдержала и Марта – ее звонкий голос присоединился к общему хору.
- Я ценю... искренность ваших чувств... - выдавила она в конце концов, вытирая слезы кружевным платочком, который волшебным образом появился из-за выреза декольте, - но мы знакомы слишком недавно, чтобы вот так... Но я вас проща... прощаю...
Очередной приступ смеха согнул ее пополам. Пилиппенко посмотрел ей на спину, обвел взглядом залитые слезами физиономии товарищей-жмуриков, плюнул и отправился к лошади. Та невинно скосила глаз, фыркнула, дружественно махнула хвостом.
- С-с-скотина... – выдохнул оперуполномоченный, - на мясокомбинат бы тебя!
Лошадь пошевелила губами, кивнула головой, соглашаясь, что на этот раз он в чем-то прав, и хитро подмигнула. Пилиппенко вставил ногу в стремя, ухватился за луку седла, и одним движением, как ни разу до этого еще не удавалось, взлетел на круп.
Отсюда, сверху, компания веселящихся идиотов казалась не такой уж вредной, поэтому оперуполномоченный глянул еще раз на их радостные физиономии, подбоченился гордо, и ухмыльнулся сам, от уха до уха.
- Долго вы еще будете скалить зубы над бедным пенсионером? Того и гляди, вечер наступит. Поехали уже.
Марта отсмеялась, промокнула глаза еще раз, и подошла к коню. Пилиппенко увидел ее раскрасневшиеся щеки, почувствовал, как исчезает внутренняя неловкость. Женщина подняла к нему голову, вопросительно посмотрела снизу-вверх. Оперуполномоченный, не поняв, чего она ждет, улыбнулся ей в ответ.
- Подсади ее, дубина! – Леночка оказалась самой невыдержанной. – или ты ее на поводке вести собрался? Кавалер, блин, только и умеет, что с овчарками бегать...
Пилиппенко смутился, кашлянул, склонился с седла и протянул руки прекрасной горожанке. Та с ловкостью, которой можно достичь только регулярными упражнениями, схватилась за его запястье, подпрыгнула, и Пилиппенко усадил ее перед собой. Все произошло быстро – мгновение назад он наклонялся над женщиной, едва не упирясь носом в ее чепец, а теперь она сидела перед ним, опустив ноги с правой стороны седла, и ноздри щекотал ее запах.
Марта поерзала, умащиваясь поудобнее, погладила благодарно лошадь, которая в течение всего процесса стояла абсолютно смирно, и Пилиппенко запоздало ужаснулся, когда вдруг, на грани восприятия, представил картинку, на которой лошадь делает шаг в сторону, он не успевает среагировать, и, нагруженный дополнительным весом, сваливается с коня вместе с Мартой.
Словно почувствовав что-то, молодая женщина повернула лицо – ее черные глазищи оказались так близко, что он увидел в них собственное отражение, - улыбнулась:
- Едем?
И они двинулись вперед: сначала Пилиппенко с проводницей, а за ними вся остальная компания. Замыкал цепочку, как обычно, Колян – с его звериным чутьем опасность неожиданной атаки в спину резко уменьшалась.
Но если нюх оборотня предназначался для определения возможной опасности, то обоняние Пилиппенко в этот момент подвергалось испытаниям совсем другого рода. Когда молодая женщина оказалась на одном седле со старым, видавшим виды ментом, он сделал глубокий вдох, вдохнул ее запах... и совершенно потерял голову.
Душная густая сладость, такая насыщенная, что еще чуть-чуть, и перешла бы в горечь, совсем не похожая на те духи, которыми пользовались женщины из окружения Пилиппенко в прошлой жизни, окутала его голову, защекотала ноздри, и начала раздувать щемящую боль в груди, которую почти удалось погасить. Он выдохнул, стараясь сделать это незаметно, сцепил зубы, и решил бороться с собой до конца.
Компания трусила редкой цепочкой вдоль улицы, глядя по сторонам с интересом провинционалов. Стены домов, поштукатуренные и даже кое-где побеленные, отличались от дома к дому, и сразу было видно, где заканчивается одна частная собственность, и начинается следующая. Из штукатурки торчали торцы балок, на которых лежал верхний этаж, поближе к крышам местные Кулибины протягивали между этими оконечностями веревки поперек улицы, и поднятый вверх взгляд натыкался на разнообразное тряпье, которое сушилось на радость всем зевакам. С высоты конского крупа можно было увидеть еще, что оконные рамы – в несколько раз меньше самых дешевых пластиковых, которые Пилиппенко вставил себе в прошлом году, - затянуты промасленной бумагой, которая от пыли и дыма приобрела грязно-серый цвет. «Как должно быть темно в этих комнатушках...» - мелькнуло в голове, когда он представил себе внутреннее убранство тутошних многоэтажек.
Но судя по лицам жильцов, все были довольны такими «средневековыми» условиями, потому что количество улыбающихся людей было намного больше среднестатистического по родному городишку бывшего оперуполномоченного. Детвора гоняла взапуски между неспешно фланирующими взрослыми, играла в какие-то свои, неизвестные взрослому Пилиппенко игры, верещала во все горло, и с восторгом таращилась на чужаков «из-за Леса».
Когда-то, еще совсем малым пацаном, Пилиппенко видел, как в их станицу на майские праздники приехал настоящий живой негр. Когда он шел по улице, даже взрослые иной раз не выдерживали, и оборачивались вслед – настолько диковинным гостем был человек из далекой Африки. Сейчас он ощущал себя таким же негром, и даже присутствие молодой женщины, тепло которой чувствовали его руки, не могло ослабить чувство собственной инородности.
Когда стало совсем не вмоготу, он обернулся, поймал взгляд Сани. Тот вопросительно поднял брови, толкнул своего коня, подъехал ближе.
- Хреново мне, - пожаловался Пилиппенко. – Как буд-то голову солнцем нагрело – знаешь, словно и в теле, и снаружи одновременно.
Санек нахмурился, пожевал задумчиво губы:
- Тебе сейчас полежать бы... Это бывает, когда очень резко вырываешься из своей среды... В глазах не темнеет?
- Да нет, нормально все вижу.
- Я думаю, что это культурный шок – ты ведь у нас прагматик и реалист, и вдруг такой переход. Потерпи немного, как приедем, так сразу лечением и займемся. Хорошо?
Все люди воспринимают мир по разному. Одни видят его в красках, другие слышат в звуках, а вот Пилиппенко был из тех, кому надо все пощупать. Сильно грамотный психолог из профильной клиники обозвал его буржуйским словом «кинестетик», но сам уполномоченный объяснял эту особенность восприятия окружающей реальности своими запорожско-козацкими корнями. Жители кубанских станиц традиционно славились своей прижимистостью, особенно неприятной для приезжих из «Кацапии» - средней полосы России, - поэтому когда Пилиппенко объявлял себя «кубанским куркулем», это никого из приятелей и знакомых не удивляло. Правда, чаще всего вспоминал он об этом уже в состоянии изрядного опъянения, когда либо водки не хватало, либо сигареты заканчивались. Вот тогда-то вытащенная из заначки вещь и объявлялась результатом куркульской предусмотрительности.
Однако сейчас его привычка воспринимать мир весомо и ощутимо играла с ним дурную шутку. Он чувствовал тепло женского тела, что покачивалось в седле рядом с ним, непокорные кудряшки, выбившись из-под чепца, время от времени касались лица почти неуловимым деликатным прикосновением, а розовое ушко и изгиб шейки были так близко, что даже не надо было коситься глазом – оно и так постоянно было рядом, это ушко: так близко, что Пилиппенко едва удерживался от искушения, чтобы не куснуть легонько нежную кожу.
Похоже, Марта почувствовала в конце концов его игривое настроение (или просто задышал он слишком часто?), и неожиданно повернула лицо – в тот самый момент, когда размечтавшийся оперуполномоченный раззявил рот, представляя, как он покусывает маленькую мочку. Захваченный врасплох, Пилипенко замер с раскрытой пастью, судорожно глотнул, и притворился, что собирался зевнуть. Потом он встретился взглядом с веселыми чертиками, которые прыгали во все понимающих глазах, покраснел, как мальчишка, отвернул горячее лицо к Сане.
- Слушай,.. гм... а куда мы потом отправимся, когда Марту проводим?
Тот пожал плечами, лениво почесал затылок.
- Не знаю еще. Может, ее муж даст нам ночлег? А если нет, поищем корчму. Городок богатый, место для путешественников с деньгами всегда найдется.
- Даже для тех, кто «из-за Леса»?
- Серебро для всех одинаково, - равнодушно подътожил Санек. Потом он увидел, что Марта заинтересованно следит за их разговором, и вежливо склонил голову:
- Простите наше невежество, но приходится время от времени переходить на родной язык из-за слабого знания местного.
- В дополнение к своим достоинствам, вы еще и очень скромны, - улыбнулась в ответ молодая горожанка.- Я не слышала до этих пор из уст чужеземцев такой чистой и красивой речи.
Потом она посмотрела прямо в глаза Пилиппенко, и добавила чуть слышно:
- Но ваш язык мне кажется еще более красивым...
Поживший свое битый воробей Пилиппенко, разомлев от соседства молодой женщины, поперхнулся от неожиданности, сглотнул, и не придумал ничего более умного, как брякнуть:
- Почему?
Марта быстро огляделась по сторонам, удовлетворенно кивнула ( они как раз проезжали какой-то глухой заулок, без окон и толпы зрителей по сторонам), повернулась к нему всем телом, отбросила волосы со лба и прикоснулась головой к его голове – местом чуть выше правой брови к его лбу.
Пилиппенко вздрогнул от неожиданности, моргнул, а когда опять открыл глаза, обнаружил, что видит совсем другой мир. Рядом гарцевали на дорогих конях высокие холеные незнакомцы в ярких одеждах, настолько богато одетые, что когда солнце поблескивало на их перстнях, казалось, что это само богатство каплями слетает с их пальцев. А рядом с этими избранниками судьбы улыбались их подруги – ослепительной красоты, с белыми зубами, чистой и гладкой кожей, так неуверенно сидящие в седлах, что с первого взгляда было ясно: всю свою жизнь они не опускались до передвижения в седле, путешествуя только в повозках или паланкинах.
И от всех них – мужчин и женщин - било ощущение спокойствия и беспечности, по которым всегда можно отличить тех, кто никогда не страдал от голода, не плакал от страха, кто получал от жизни только удовольствия и видел только ее радостное лицо.
И только высокий мужчина, виски которого посеребрил жизненный опыт, с цепкими глазами, от взгляда которых по спине прогал холодок, отличался от всех них. Он хмурился почти все время, смотрел по сторонам так, что казалось, буд-то он видит все насквозь, двигался неторопливо, как старый бойцовый пес, пугал и привлекал одновременно. Он отделялся от остальных, был не такой, как они – был сильнее, мужественнее, красивее.
И даже язык их был совсем другим – мелодичным, как музыка, плавным, мягким, гладким на языке, буд-то родниковая вода. Пилиппенко почувствовал сладость во рту, глотнул слюну, ...и вернулся в себя.
Он потряс головой, чтобы прогнать неожиданную тяжесть в висках, нахмурился, не понимая, что произошло, а потом увидел глаза Марты – опять совсем рядом, так близко, что они заполнили собой почти весь мир. И то, что он увидел в ее глазах, объяснило все.
- Значит, глаза, как звездочки? – улыбнулась она. – А я думала, что это всего лишь красивые слова. Оказывается, это может быть правдой...
- У меня что, действительно такой взгляд? – растерянно спросил Пилиппенко. – Такой колючий?
- Теперь мы знаем друг о друге намного больше, - продолжила она, лучась непонятной для Пилиппенко радостью. – Спасибо, что ты открыл мне свое сердце...
Задыхаясь от избытка чувств, он смог произнести лишь несколько нечленораздельных звуков, но, к счастью, молодая женщина сама вдруг стала пунцовой, как мак, и отвернула голову. Бывший оперуполномоченный незаметно перевел дух, и ухмыльнулся до ушей самому себе – это же надо такому случиться! Сколько слышал историй про любовь, которая поражает сердце внезапно «как молния или как финский нож», но никогда не мог даже представить, что это произойдет с самим собой...
Потом он поймал себя на том, что сердце бьется удивительно ровно, словно бы и не толкалось от волнения в горло мгновение назад. Пилиппенко собрался уже похвалить себя за выдержку и неожиданное хладнокровие (не каждый мужик сможет так быстро прийти в себя, когда в объятиях такая женщина!), но в тот самый момент, когда наполнившая сердце гордость начала расправлять спину и задирать кверху нос, он вдруг понял, что звук, который ошибочно принял за ритм сердечного пульса, на самомо деле раздается где-то неподалеку.
Оперуполномоченный оторвался от своих ощущений, глянул на мир вокруг: лошадь спокойно топала вперед, не обращая внимания на то, что стены переулка, куда завела их компанию очаровательная аборигенка, становятся все ближе. Куски отсыревшей штукатурки из последних сил держались за неровности кое-как уложенных кирпичей, а проход был так узок, что покажись в другом конце проулка еще один всадник, и кому-то пришлось бы сдавать назад, потому что для двоих просто не было места. К счастью, уже недалеко светился выход, обещая солнечный свет в неограниченных количествах и возможность расправить плечи – нависшие со всех сторон грязные стены давили на душу с такой мрачной угрюмостью, что тело начинало машинально горбиться и съеживаться, чтобы не задеть ненароком, и не обрушить на голову тонны плохо уложенных кирпичей.
Поймав себя на этом, Пилиппенко разозлился, гордо выпрямил спину и заставил себя прикоснуться к стене – кладка оказалась на своем месте, только на пальцах отпечаталась серая грязь. В этом вечном полумраке, куда отродясь не заглядывало солнце, стены были обречены мокнуть вечно, до своей последней разборки.
Монотонное бубнение стало громче, и Пилиппенко сообразил, что ему напоминает этот звук – африканские там-тамы, здоровенные барабаны, с помощью которых туземные племена обменивались новостями. А еще припомнились японские барабанщики, которые однажды приезжали в Москву, а Пилиппенко выпало дежурить в оцеплении. Тогда он вволю нагляделся на гигантские бадьи с натянутой кожей вместо дна, по которым молотили резвые самураи. Впечатление от полуголых японцев и их удивительного мастерства осталось незабываемое, и бывший опер с интересом потянулся вперед – а ну как здесь тоже найдутся столь же энергичные барабанщики?
Он ударил пяткой в лошадиный бок, та послушно ускорила шаг, Марта нервно вздохнула (видимо, хотела что-то сказать, да передумала), свет в конце переулка двинулся навстречу, и Пилиппенко зажмурился, когда яркое Солнце резануло по глазам. Одновременно с этим в голове загудело от шума, который буквально взорвался вокруг, а дыхание перехватила новая какофония запахов. Лошадь остановилась сама, не дожидаясь команды новоиспеченного жокея, и Пилиппенко получил несколько чрезвычайно желанных секунд, чтобы проморгаться от набежавших слез.
Потом женское тело нетерпеливо заерзало (руки оперуполномоченного по прежнему держали его в объятиях, вместо того, чтобы подчиниться команде мозга, и протереть глаза), окружающий мир показался во всей своей красе, и бывший милиционер остро пожалел о своей нетерпеливости – резво выскочив из проулка, они оказались зажаты плотной толпой самого разного народа, который собрался на площади.
Кого здесь только не было – женщины, мужчины, старики, дети, богачи и оборванцы. Под усилившийся гул барабанов они проговаривали что-то неразборчивое, какую-то речевку вроде тех, что учил Пилиппенко во времена своей пионерской молодости, и в такт ударам вся толпа, как один человек, то наклонялась, то поднимала вверх руки, то делала короткий шажок вперед, то отступала на пару шагов назад. Огромная масса людей двигалась, словно единый живой организм, говорила одним голосом, дышала, воняла дикой смесью парфюмов и смрада, притоптывала в такт гипнотизирующему ритму, источала ауру чего-то жуткого, чужого, нечеловеческого.
Пилиппенко дернулся было обратно в проулок, но лошадь, теснимая монолитной человеческой массой, уже отошла от спасительной щели между домами, и оперуполномоченный понял, что сейчас может произойти что-то ужасное. Он лихорадочно обернулся, почувствовав себя вдруг, как на той улице в разбитом боями городе, пустой, продуваемой ледяным зимним ветром, когда пулемет в подвальном окне длинной неожиданной очередью срезал всю их группу, и на несколько бесконечных секунд он, которого пули обошли, почувствовал на своем затылке дыхание Смерти.
Потом барабанный ритм прервался, над площадью повисла напряженная тишина, которую нарушало только тяжелое дыхание сотен человек, шарканье подошв, да приглушенный кашель, который появлялся то тут, то там в безликой толпе. Затем глаза всех начали собираться на лошади и ее всадниках. Пилиппенко облизнул пересохшие губы, покрепче обнял замершую девушку, еще раз глянул по сторонам.
Выход оказался недалеко – метрах в двадцати пяти площадь заканчивалась широкой по местным меркам улицей, на которой спокойно разъехались бы не только две, а все три телеги. Однако до спасительной улицы надо было еще добраться, а плотно сбившаяся толпа не позволяла направить лошадь в нужную сторону. Люди просто стояли, и молча смотрели на неожиданно забредшую в самую гущу веселья странную парочку на кобыле.
Барабанный ритм почти затих, он едва улавливался ухом на фоне тяжелого дыхания, шарканья подошв, кашля, и наступившее молчание с каждой секундой все сильнее давило на плечи. Потом бывший опер заметил, как в глазах столпившихся вокруг людей начинает появляться что-то похожее на эмоцию, ощутил струйку пота, которая скользнула между лопатками, шепнул неестественно замершей девушке:
- Марта, умеешь конем управлять?
- А? – вздрогнула та, повернула голову, и Пилиппенко похолодел от ужаса, что плескался в ее глазах.
- Странные люди пришли к нам... – задумчиво проговорил чей-то голос. Он прокатился над толпой, словно кто-то говорил в микрофон с усилителем – ощущение де жа вю так сильно пронзило бывшего мента, что он непроизвольно пробежался глазами по площади, разыскивая трибуну с выступающими, и здоровенные колонки по бокам. Ни трибуны, ни колонок в этой средневековой толпе не оказалось.
- Дикая тварь из Дикого Леса, и мещанка, которая пришла в город всего четыре года назад – вы готовы поклониться Тому, Кто Велик?
Пилиппенко еще раз пробежал глазами по площади, группу свою не увидел, и понял, что надо тянуть время, пока местные кришнаиты их обоих не порвали на куски вместе с лошадью. Та, похоже, прониклась давящей атмосферой местного праздника так же, как они, стояла неподвижнее статуи, только по шкуре время от времени пробегала дрожь.
Пилиппенко облизал враз пересохшие губы, набрал полную грудь воздуха, гаркнул:
- А кому кланяться-то?
- Единому, Всеведующему, Тому-Кто-Всегда-Рядом, и Тому-Кто-Нигде, Всемогущему, Всепоглощающему, Единственно Верному...
- Ах-х-х... – выдохнула восторженно площадь, и продолжила, вначале негромко, почти робко, но постепенно входя в раж:
- Безымянному, Тому-Кто-Выше-Вещей, Равному-Для-Всех, Создателю, Разрушителю, Мечтателю, Творцу...
Пока народ неторопливо заводился, чтобы продолжить средневековую тусовку, Пилиппенко изо всех сил пытался найти пастухов этого стада. И по собственному опыту, и по рассказам коллег, что работали по сектантам, бывший опер знал, что людские толпы никогда не собираются «сами собой». Это лишь ударенные пыльным мешком демократы верят, что обычный человек может вдруг оторваться от миски борща, отодвинуть початую бутылку пива, выключить телевизор, и отправиться куда-нибудь на площадь, чтобы на свежем воздухе потолкаться с другими такими же гражданами, да поотдавливать им ноги.
Ему когда-то объяснили принцип массовых сборищ на примере обычного дождевого облака. Чтобы водяному пару сконденсироваться в капли, и просыпаться на землю градом, нужен целый ряд условий, в частности, необходимо наличие так называемых «центров», вокруг которых будут концентрироваться молекулы воды. Так же и с толпой – вначале надо собрать в одном месте достаточно большое количество «электората», что само по себе дело непростое, потом с помощью специальных людей, как правило, обученных этому делу, накачать его до нужного состояния, и только когда отдельные человеки сольются в нерассуждающую массу, ее можно использовать для своих целей – то ли на главную площадь страны посылать, то ли отправлять сдирать кожу с тех, кто отличается цветом волос.
И теперь бывший оперуполномоченный лихорадочно просеивал взглядом толпу. Он понимал, что невидимый пастух - чуть раньше или чуть позже – обязательно даст команду «фас!», и единственной возможностью спастись Марте было бы отвлечение внимания толпы на себя, а для этого надо сделать что-то совсем уж за рамки выходящее, например, зарубить невидимого в толпе агитатора. Но его для этого надо сначала найти!
Столпившиеся вокруг горожане, продолжая выкрикивать дурацкие восхваления неведомо кого, в припадке эмоций хватались за сапоги Пилиппенко, терлись о лошадиные бока, о подол Мартиного платья, смотрели на них, задрав головы – море запрокинутых лиц, одинаково бессмысленных, одинаково нечеловеческих. Голову Пилиппенко обручем сдавила боль, да такая, что в глазах помутилось. Окружающий мир затянуло марево, словно горячий воздух над догорающими углями, и бывшему милиционеру показалось на мгновение, что поднятые к нему лица – плоские белые пятна, на которых живут лишь рты, - это присоски на теле огромного бесформенного чудовища из давно забытых, еще дочеловеческих времен.
Пилиппенко ожесточенно потряс головой, вытер глаза, наваждение пропало, и сразу же всхлипнула, буд-то просыпаясь, Марта. Она повернулась к нему, бывший опер опять увидел свое отражение в огромных черных глазах, и, наконец, решился:
- Марта, сейчас я спрыгну с лошади...
- Что?!! – она вскинулась так, словно он бросил ей под ноги взрывпакет. – Ты не можешь! Это же!..
- Слушай меня! – прервал он ее на полуслове. – Я спрыгну с лошади, и пойду, поговорю с этим миссионером, а ты попробуй развернуть эту чертову кобылу, и прорывайся вон туда, к улице. Городской страже неоткуда больше подойти, а она по любому должна будет здесь появиться, когда я чуток пошумлю.
- Но..! – молодая женщина схватила его запястье с неожиданной силой. – А как же ты?!
- Так сказал ведь – схожу пообщаюсь с местным авторитетом. Ничего со мной не случится, даю слово джентльмена (как хорошо, что здесь не знают этой старой шутки: джентльмен – хозяин своего слова, хочет, - дает, а хочет – забирает)!
Время поджимало, оболваненные человеки должны были вот-вот взорваться в священной ярости, но женщина рядом по прежнему не хотела соглашаться с единственно возможным вариантом их дальнейшего поведения. Пробуя убедить Марту поверить в ту чушь, которую он ей плел, бывший опер почувствовал, как что-то мягко подталкивает его в спину. Точнее, даже не подталкивает, а просто аккуратно сдвигает в сторону, как это делает человек с чашкой чая, когда сильно увлечется каким-то занятием.
Пилиппенко автоматически толкнул кобылу, и та смирно подалась в сторону, вместе со всей толпой спрессованного в давке народа. Опер поперхнулся, когда сообразил, что сделал мгновение назад, потом вдруг понял, что барабаны опять стихли, народ не кричит, и, преодолевая непонятное внутренее сопротивление, повернул голову туда, куда ее совсем не хотелось поворачивать.
Рядом, по открывшемуся проходу, среди множества склонивших головы людей, неторопливо перемещался конный рыцарь. Конь, черный, как ночь, иссиня-черные, цвета воронова крыла, доспехи, здоровенный рогатый шлем, как у псов-рыцарей из «Александра Невского» советских времен, и шипы – на плечах, на локтевых пластинах, коленях, на конской упряжи и на тыльной стороне перчаток. Такое же черное копье с треугольным флажком на самом верху смотрело прямо в небо, буд-то длинная колючая булавка величиной с тележную оглоблю.
В полной тишине, которая от этой зловещей фигуры расползалась в стороны, как круги от брошенного камня, рыцарь проехал к центру площади (толпа расступалась перед ним, но не смыкалась сзади, словно что-то ее не пускало вернуться в аморфное состояние, и за спиной рыцаря оставалась широкая дорога-просека), пока не остановился перед групкой ничем не выделяющихся людей. Он замер перед ними совершенно неподвижно, постоял, как жуткая статуя неведомому герою, потом медленно опустил копье в их сторону – Пилиппенко даже с такого расстояния увидел, как побелели их лица, - и вдруг с неуловимой быстротой ударил копьем в сторону, куда-то в толпу.
Площадь ахнула, как один человек, люди подались назад, и стало видно, что рыцарь без видимого усилия держит на конце своей трехметровой жерди насаженного на нее человека. Тот разевал рот в беззвучном крике, еще больше уподобляясь пойманной на гарпун рыбе, а рыцарь, подождав несколько мгновений, совершенно рыбацким движением скинул извивающееся тело под ноги коню. Тяжелое копыто раздавило голову, как грецкий орех, мозги брызнули на камни брусчатки, Пилиппенко передернуло, и давящий на голову болевой обруч пропал.
Рыцарь снова замер, в еще мгновение назад монолитной толпе начали появляться внутренние течения, водовороты, она стала распадаться на отдельные групки людей, а Пилиппенко вдруг показалось, что взгляд невидимых глаз черного всадника остановился на нем. Это было невозможно – тот по прежнему стоял в нескольких десятках метров, спиной к нему, в центре стремительно расширяющейся пустоты, но ощущение было таким сильным, что бывший оперуполномоченный гордо выпрямился, и прошептал под нос:
- В гляделки хочешь поиграть? Ну-ну...
Потом черный конь тряхнул головой, наваждение прошло, и Пилиппенко незаметно перевел дух – а если б тому в голову втемяшилось и его попробовать нанизать на свою рыцарскую зубочистку?
- Кто это был? – тихо спросил он замершую Марту, и та прошептала с благоговением:
- Драхен кнехт – Солдат Дракона
Всадник тронул вперед, двигаясь к противоположной стороне площади, к зданию, которое отличалось от соседей цветным половиком над большими входными дверями. Такие ковровые дорожки Пилиппенко доводилось встречать на юге, у любящих все яркое кавказцев, но даже те вешали продукт народных промыслов на стену, или бросали на пол, но не цепляли на улице, словно абстрактный транспарант.
Пока пришелец из другого мира старался понять местные идеалы прекрасного, всадник успел подъехать к зданию. Он неожиданно легко соскочил на землю, оставив копье торчать в специальном чехле, вытащил такую же черную, как все остальное снаряжение, шипастую дубину, взбежал по ступенькам, и замер перед входом.
Пока он двигался эти недолгие десятки метров, кто-то успел нырнуть в широко распахнутые двери, и захлопнуть их за собой – видимо, половик над входом служил чем-то вроде опознавательного знака для своих. Так как после гибели человека из толпы гипнотизирующий барабанный ритм прекратился, народ стал потихоньку приходить в себя – Пилиппенко видел, как люди, еще минуту назад вылитые зомби, начинали озираться по сторонам, суетливо дергаться, вести себя, как человек, который вырвался из глубокого сна в самом центре привокзальной площади.
Не все приходили в себя с растерянными физиономиями, некоторые скорее жалели, что проснулись, а кое-кто с плохо скрываемой злобой глядел в спину черного всадника.
Шум пробуждающейся толпы набирал силу, начали прорезаться обрывки слов, разговоры:
- Ой, батюшки! А яйца, яйца-то где? Я ж с корзиной была, когда заглянуть решила, с корзиной целой!
- А неча было шлёндрать где ни попадя, дура! Вот ужо хозяйка тебе подол задерет, когда домой придешь! Задерет подол на голову, да и взгреет хорошенько!
- Тебе, хрен старый, только бы под юбки заглядывать. Самому-то, небось, только подсматривать, как другие задирают, осталось!
- ...сам купец вона, тоже здесь. А как вчерашнего дня ругался – блажь, мол это все, да помрачение ума! Знать, и в торговле слово уважаемого Франца так же крепко...
- Да это жена его сюда затащила! Видишь – рукавом слезы утирает? А он-ка, глянь, при всех ей затрещину отвесил, чуть колпак с головы не слетел! Дома, небось, еще веселее будет.
- Не-е, я слышал, когда у фонтана на прошлой неделе воду свою брал, как Ханна, та, что у булочника убирает, рассказывала, что ее племянница, которая помощницей кухарки к фон Мюллерам устроилась, своими ушами слышала, как старая Мюллерша младшую свою учила: будь, говорит, как Магда Францевская, при людях сама кротость, а только двери за ними закрыла – под стол его, и носками, носками! Только, говорит, морду не трожь, а то соседи прознают, стыда не оберешься.
- Мюллерша, говоришь? Это не та учила, которую прошлого года, на светлого Жнеца-на-Крови, муж за волосы по улице таскал – добрым людям на развлечение, благородным дамам в поучение? Да-а, та научит, та уж знает, как мужа послушным сделать.
- А я что? Я услышал, вот и рассказываю – своего, чай, не придумал!
Пилиппенко с веселым изумлением огляделся по сторонам – это что же делается такое, граждане? Люди вокруг средневековые, а сплетничают ну точь в точь, как бабки у пятого подъезда. Те вот так же собирались на лавочках под самой большой многоэтажкой района, и часами перемывали косточки всей округе.
Потом он услышал, как рядом кто-то ойкнул, посмотрел вниз, и увидел, что задел коленом какую-то симпатичную молодку. Он открыл рот, чтобы извиниться, но девица вытаращила глаза, увидела в его взгляде что-то неожиданное, густо покраснела, прикрыла руками очень соблазнительный вырез на груди, и порскнула в толпу.
- Кхм! – Марта повернулась, Пилиппенко снова увидел, как в ее глазах прыгают веселые чертики. Молодая женщина склонила голову на бок, посмотрела на него с новым интересом. – Благородный господин из Дикого Леса очень... э-э-э... жизнелюбив, как я посмотрю? Теперь слабой женщине придется быть... м-м-м... настороже, чтобы господин не воспользовался ее расположением, как это обычно делают мужчины, не так ли?
- Я... э-э-э... случайно, - невольно продолжил ее игру с междометиями Пилиппенко. – У меня нечаянно... э-э-э... взгляд туда упал...
- Конечно! – с жаром согласилась Марта. – Конечно, вы абсолютно правы, и я вам верю всем сердцем, Гри-го-рий!
Она посмотрела на него ясным взглядом полной дурочки, опустила глаза на предплечье Пилиппенко, которое по прежнему сжимала узкой ладошкой, стыдливо отдернула руку:
- Я знаю, что благородный господин не врет, - шепнула она успокаивающе. И негромко добавила, в тот самый момент, когда бывший оперуполномоченный решил перевести дух. – Настоящий мужчина всегда верит в то, что говорит женщине. Особенно, если это касается другой женщины, правда?
Пилиппенко подавился кашлем, а языкатая аборигенка скромно отвернулась, оставив бывшего опера ломать голову над очень важным вопросом: показала она ему язык, или это был только обман зрения?
Однако долго размышлять ему не пришлось – над площадью раздался низкий тяжелый гул, словно кто-то совсем рядом ударил в здоровенный колокол. Пилиппенко вздронул от неприятного ощущения в животе, лошадь пошатнулась, Марта тихо охнула, и прижала ко рту платок, как буд-то ее вдруг затошнило.
Людям вокруг досталось сильнее – кто-то упал, и теперь озирался с растерянным видом, прочно уперевшись в булыжники пятой точкой, кто-то стонал, ухватившись за голову, а некоторые, видимо, послабее нутром, блевали прямо под ноги, даже не замечая, что брызги их недопереваренных завтраков оседают на людях вокруг.
Пилиппенко сглотнул, прижал крепче Марту, пока той еще больше не поплохело, оглянулся по сторонам, в поисках самого безопасного пути к отступлению – чтобы не затоптать кого-то из болезных случайно. Но когда его глаза повернулись к дверям того дома с веселеньким половиком над входом, бывший опер почувствовал, как его тренированный желудок начинают сжимать рвотные спазмы.
Над притихшей плошадью, прямо напротив входа в загадочный дом, неторопливо оседало розовое облако, а дальше, за неестественно чистым куском опустевшего пространства, шевелились перемазанные чем-то темным фигуры, медленно и неуверенно, как оглушенные близким взрывом мины солдаты.
Потом в голове щелкнул переключатель, с глаз спала невидимая пелена, и бывший мент понял, что его беспокоило в этой картине тихого вошкания в грязи – странные фигуры были изувеченными людьми. И сразу после этого привычный взгляд стал выхватывать знакомые очертания оторванных конечностей, исковерканных тел и вывалившихся внутренностей.
Среди этого медленно копошащегося ужаса поднялась знакомая фигура. Еще недавно черный, а теперь неопределенного цвета рыцарь встал на ноги, качнулся, и потопал к дверям, оставляя темные следы на очищенных до зеркального блеска камнях мостовой. Его лошадь, которая чудом уцелела после взрыва – а то, что это был направленный взрыв, Пилиппенко не сомневался, потому что видел не раз, что оставляют после себя МОНки и «клейморы», - подошла к рыцарю, но тот лишь махнул рукой, и та послушно отодвинулась под стену ближайшего дома.
Когда рыцарь по прежнему с булавой в руке, поднялся по ступенькам, тишину замершей площади нарушил тоненький голосок какой-то девчонки, - почти черная от крови, она поднялась на колени, и завыла, задрав к небу безглазое лицо. И сразу, буд-то некий вершитель дал команду «Можно!», площадь взорвалась криками боли – кричал бывший франт с оторванным предплечьем, рыдала простоволосая баба, прижимая к груди оторванную голову, хрипел безногий инвалид, который ерзал в каше человеческих останков, и никак не мог перевернуться на живот.
Площадь ахнула, и люди в едином порыве бросились к изувеченным жертвам. Они подхватывали шевелящиеся тела, не обращая внимания на кровь и дерьмо, тащили, волокли, несли их подальше от жуткого в своей блестящей чистоте куска булыжной мостовой перед ступенями, подальше от веселенького половичка, что по прежнему висел над резным косяком.
В соседних домах захлопали ставни, заскрипели открываемые двери, уже несли воду, рвали на полосы рубахи, кому-то из раненых уже перетягивали культю, которая отчаянно брызгала кровью, вытирали измазанные лица, вливали в рты какие-то отвары.
- Великая Ткачка, какой ужас! – прошептала Марта. – Что это..?
Ее трясло, как в ознобе, она смотрела на страдания вокруг не отрывая глаз, как сомнабула:
- Что это..?
- «Каменное эхо», добрая госпожа, - просипел кто-то рядом. – Его на крепостные ворота ставят, если у магистрата денег хватает чародеям заплатить.
Пилиппенко повернул голову – потрепанный жизнью мужик со здоровенным шрамом на пол-лица, в ярких тряпках, видавших когда-то лучшие дни, прижимал левую руку к груди, а рукавом правой вытирал рот. Судя по неестественно бледной физиономии, еще недавно он блевал вместе с другими «счастливчиками», а теперь вот приходил в себя. Потом он выпрямился, стало видно, что вместо левой кисти из потертого рукава торчит железный крюк. Мужик перехватил взгляд Пилиппенко, понял его по-своему, криво ухмыльнулся:
- Это я не в Лесу потерял, оборотень, не надейся. Свои коновалы постарались, когда под такое же «каменное эхо» попал...
- Хватит чушь-то нести! – выскочил чуть ли не из-под кобылы невысокий, себя шире, живчик с красным лицом гипертоника. Весь перед его щегольской безрукавки был заляпан кровью, обшлага рукавов промокли насквозь, и даже на лысине виднелись коричневые пятна засохшей крови. Он выставил указательный палец, решительно упер его в грудь однорукого:
- Какое еще «эхо», светлые боги?! Указом императора в черте города использовать осадные заклинания запрещается – за нарушение сразу колесуют, даже аристократов! Ты что, считаешь, что Старшие Братья помутились рассудком?
- Упаси Единый! – однорукий прикрыл глаза единственной ладонью, отвесил поклон, словно выполняя некий очистительный ритуал, а потом оскалился на толстяка:
- У меня пол-роты в Магдебурге покрошили, когда в ворота наметились тараном! Я у заднего колеса со своим двуручным Мясником стоял, вот и зацепило только краем, ладонью отделался. А ведь до этого доппельсолдер был, на двойном жаловании, в первой линии на копья шел! Знать бы тогда, что придется вот так вот побираться, да только на Единого надеяться – первым на ворота кинулся, чтоб сразу в пыль...
Он вздохнул, словно бы уменьшился на глазах, побрел вдоль стены к выходу в переулок.
Над площадью снова раздался тяжелый гул, потроха бывшего милиционера завязались в судорожный узел. Марта застонала, прижала руку ко лбу – на белоснежной коже блеснули крупные капли пота. Людской шум на мгновение притих, и с новой силой ударил в уши. Пилиппенко толкнул пятками лошадь, по всей видимости тоже немного очумевшую, потому что она мотнула головой, выдала жалобное ржание, и вдруг повалилась на колени.
Пилиппенко соскочил, не дожидаясь, пока она ляжет на бок, выхватил из седла Марту, обалдело вытаращился на заслабшую животину. Та моргнула, грустно вздохнула, попробовала подняться, но дрожащие ноги держать ее не захотели, и она опять легла под скверно ошуткатуренную стену. Пилиппенко оглянулся в растерянности, однако вокруг было столько несчастья и горя, что обращать внимание на странную парочку было просто некому, и он еще раз посмотрел на странный дом.
Тот нисколечки не изменился, а рыцарь, видимо снова отброшенный ударной волной, упорно топал к дверям, помахивая шипастой дубиной. Он взошел по ступенькам, замер неподвижной статуей, и Пилиппенко вдруг показалось, что этот драконий солдат находится в растерянности. Нет, он по прежнему двигался, как хладнокровный робот из американских ужастиков, но внутреннее чувство подсказывало бывшему оперу, что на сей раз местный защитник правопорядка столкнулся с чем-то абсолютно неожиданным.
Потом рыцарь медленно поднял руку с булавой, занес ее за голову, и мощно врезал по дверям. Тяжелый гул скрутил кишки Пилиппенко в узел, во рту стало солоно, контур дверей на мгновение размылся, и фигура отлетела далеко назад, проехав напоследок пару метров по брусчатке. Она полежала несколько мгновений неподвижно, потом зашевелилась, села, помогая себе руками, поднялась на колени, встала, и снова потопала к дверям.
- Интересно, как долго он так будет мучиться? – буркнул Пилиппенко под нос.
- Пока не победит. – отозвалась Марта. – Или не умрет...
- Третьего, значит, не дано? Отступить, например, чтобы собраться с силами?
- Ты не понимаешь, - она посмотрела на него своими черными глазищами так, что по спине бывшего милиционера пробежали мурашки. – Он – защитник. Он защищает эту землю и ее людей. Если здесь появился Драхен Кнехт, значит, в этом доме творится что-то действительно серьезное, что-то, что угрожает всему городу. Он просто не может отступить...
- Постереги-ка лошадь, милая, - Пилиппенко сунул повод в узкую ладошку, торопливо двинулся вперед, на более удобное для наблюдений за действиями местного «собровца» место, уже не обращая внимание на то, что творится вокруг – в душе появилось знакомое напряжение: ему показалось, или он все-таки увидел нечто уже знакомое?
Бедный рыцарь опять встал перед негостеприимно закрытыми дверями, несколько мгновений изображал из себя статую – крепнущая уверенность подсказала Пилиппенко, что таким образом он аккумулирует энергию, - потом бабахнул по резным плахам, целясь там, где они соединялись между собой.
На этот раз у бывшего милиционера загудело в голове так, как бывало только после тяжких перепоев «паленой» водкой. Изо рта вырвалась громкая отрыжка, рядом застонали потерпевшие из местных, под ложечкой резануло так, что он едва не согнулся пополам, но то, что хотел, он увидел, и догадка переросла в уверенность – внутри дверей, за которыми просвечивали друг сквозь друга коридорчик на второй этаж, и длинный туннель куда-то в глубину здания, поблескивала серебром паутина тонких «нитей», напоминавшая ту хрень на каменном столбе у дороги.
Конечно, эта сетка из неведомо чего на ту не походила ни цветом, ни рисунком, но вот ощущение внутренней гадливости, которое появилось еще после первого удара шипастой дубиной по дверям, только усиливалось с каждой атакой драконьего солдата. И поэтому Пилиппенко решил помочь коллеге по профессии, хотя еще десяток минут назад, окруженный толпой зомбированных граждан и думать про свои неожиданные возможности забыл. Наверное, от страха и неожиданности. Но первый шок прошел, и теперь хотелось хоть немного прищучить местных гипнотизеров, чтобы отомстить за прожитые эмоции.
Пока отлетевший назад рыцарь в очередной раз шел к дверям, пока он всходил по ступенькам, Пилиппенко глядел ему в спину, и пробовал поймать то состояние, которое совсем недавно помогло ему снять с пальцев отвратительную холодную дрянь. Выручил запах крови – он показался до странного похожим на запах горячего металла, и после очередного глубокого выдоха уши заложила ватная тишина. Пилиппенко улыбнулся ей, как старой знакомой, прищурил глаза, чтобы четкие, раздражающие контуры предметов не мешали видеть их суть, расслабил тело, «повесил» его на позвоночнике, как удобный, разношенный пиджак, врос ногами в землю для устойчивости, и потянулся к рисунку, который чья-то умелая рука вырезала на дверном косяке.
Это была очень хитрая и злая рука – привычные символы солнца и плодородия, сплетенные в незатейливый узор, в местах концентрации силы разрывались невидимыми обычным глазом штрихами, которые сбивали монотонный ритм защитного заклинания, навязывали орнаменту совсем другой смысл и значение. От этого внутреннего, тайного рисунка тянулись нити куда-то внутрь – как у паука, выпустившего далеко перед собой паутину.
Пилиппенко отодвинул в сторону запах горячей кузни, приблизил запах сухого дерева, чуть горьковатый аромат первых стружек, прозрачных, невесомых, вьющихся под ножом рубанка, как детские локоны. Он почувствовал напряжение древесных волокон, искривленных чужой резьбой, мягко погладил их подушечками невидимых пальцев, подтолкнул, едва касаясь, не замеченный резчиком сучок, спрятанный в глубине доски, дал ему осознать свою инородность в гладкой дубовой плахе, свою внутреннюю жесткость, схожесть с решительным, твердым, как алмаз, углем, помог осознать красоту четких плоскостей угольной глыбы, чуть подул на него, разжигая стремление измениться, стать лучше, тверже, независимее, и почувствовал, как сучок начинает распирать окружающие слои, как он темнеет, нагревается, проживая последнюю в своем существовании метаморфозу.
Какое-то время сухое, выдержанное дерево сопротивлялось, не хотело поддаваться изменению, упорно цеплялось за линии орнамента, как за каркас упорядоченного существования, но когда сучок, подогреваемый Пилиппенко, нагрелся до красноты, человек мягко улыбнулся деревянному упорству, и вытолкнул из себя маленькую ящерку, которая сформировалась прямо из марева горячего воздуха, начавшего искажать очертания магического рисунка.
Двери занялись сразу, без предостерегающего дымка или предварительного обугливания – просто негромко хлопнул сгоревший в мгновенной вспышке воздух, и языки пламени рванулись вверх из дверного проема, слизнув мимоходом половичок-вывеску. Пилиппенко почувствовал, как лопнули серебристые нити в коридоре, поймал чей-то неслышный вопль, который раздался в глубине невидимого туннеля, и продолжил наблюдать, как резвится на обугливающемся дереве молодая саламандра.
Потом он ощутил давление, что-то мешающее, словно бы холодная рука легла на плечо. Продолжая радоваться невинным шалостям ящерки, он повернулся к дерзкому, что осмелился разорвать слияние двух огненных существ, и подавился ледяным холодом, который глянул на него из прорезей черного шлема.
Незаметно приблизившийся рыцарь стоял так близко, что колючки на бурых от крови наплечниках почти упирались в милицейскую грудь. Пилиппенко вздрогнул, осознал, что стоит посреди площади, поймал краем сознания легкую дымку грусти, которую оставила после себя молодая саламандра, и вдруг понял, что пронзительно синие глаза, больше похожие на ледышки, решают сейчас о его жизни. Тот, кто скрывался под сплошным железом доспеха, уставившись неподвижным взглядом в пришельца из другой жизни, решал убить его, или не убить.
Свою шипастую дубину рыцарь так и не бросил, и хватило бы одного короткого движения, чтобы снести с плеч многострадальную милицейскую голову. Неожиданно Пилиппенко вспомнил, что уже один раз умер – совсем недавно, в грязном и вонючем курятнике, и вторая смерть, даже от этого железного пугала, которому он еще и помог двери открыть по доброте душевной, выглядела бы совсем по кретински, словно в каком-нибудь идиотском телесериале.
Идиотизм и нелепость создавшейся ситуации неожиданно показались Пилиппенко такими дурацкими, что он не выдержал, хмыкнул, сдерживаясь изо всех сил, а потом расхохотался, вытирая слезы и сгибаясь чуть не в пояс. Ноги подкашивались, живот сводили спазмы – типичная картина нервного срыва, который может вылиться то в плачь, то в смех.
В себя он пришел быстро – обошлось без катания по грязной брусчатке и надорванного от смеха живота. Бывший опер вытер слезы кулаком, улыбнулся драконьему бойцу, который по прежнему стоял, как истукан.
- Извини, друг, это я с себя ржал, - слишком уж по дурацки выходит. Еще два дня назад был капитаном милиции, на «козле» ездил, с дочкой из-за телека ругался, а сейчас вот стою посреди средневекового города перед железным непонятно кем, и думаю, сколько из меня останется, если ты меня по башке своей дубиной хряснешь.
Что-то дрогнуло в синих льдинках. Рыцарь моргнул, и Пилиппенко готов был поклясться, что человек в доспехах находится в растерянности. Потом железный рыцарь шагнул назад, переложил дубину в левую руку, и, совершенно неожиданно, резким отточенным движением поднял правую ладонь к шлему, словно желая приподнять забрало.
Тело милиционера отреагировало быстрее, чем разум успел понять, что происходит – вытянувшись по стойке «смирно», капитан милиции отдал честь, как на торжественном параде. Несколько мгновений они стояли друг напротив друга без движения, потом Драхен Кнехт четко развернулся, и потопал к милому дому с обгоревшим входом, который сегодня уже убил несколько десятков человек.
Пилипенко опустил руку, медленно выдохнул, глядя в спину уходящему рыцарю, почувствовал, как между лопаток стекают холодные струйки пота, и пошел в свою сторону, по дороге следя, чтобы не вляпаться в чьи-то кишки.
Марта стояла по прежнему под стеной, лошадь, похоже, оклемалась, потому что энергично крутила головой по сторонам, и нетерпеливо топталась на месте. Похоже, она хотела как можно скорее убраться из этого места, и Пилиппенко искренне разделял ее чувства – после этого странного общения с местным коллегой он еще острее ощущал свою чужеродность. Раньше на него глядели, как на обезьяну в зоопарке, но после обмена салютами осталось только дождаться, пока самая решительная дамочка из местных не попросит автограф на местном заменителе бумаги. Чем там они затягивают окна – мочевым пузырем? Нет, расписываться на мочевом пузыре Пилиппенко совершенно не хотелось.
Поэтому бывший опер глянул по сторонам, и решил, что пока народ занят ранеными, и не осознал еще, какой крутой перец меж ними ходит, надо пробираться к Марте. Он еще раз оглянулся на черного рыцаря – тот успешно преодолел расстояние между пришельцем из другого мира, и ступеньками. Поднявшись к черной яме входа, он замер, словно рассматривая обугленные остатки дверного косяка, зачем-то сковырнул кусок деревяшки, а потом шагнул внутрь.
Пилиппенко мысленно пожелал ему удачи, и соредоточился на ситуации под ногами, потому что мокрая брусчатка – это весьма скользская штука, о чем неоднократно рассказывали приятели, служившие в еще советской Германии. Первый шок уже прошел, и появилась возможность относительно хладнокровно оценивать эффективность магического «фугаса», который так умело заложили местные моджахеды.