И С Т О К И
Все люди, если верить Библии, происходят от Адама и Евы, живших много тысяч лет назад, это мы знаем, но спросите любого человека о том, кем был его прадед – никто, за редким исключением, на этот вопрос толком не ответит. Ну, или почти никто. Люди рождаются, учатся, работают, любят, рожают детей, к чему-то стремятся, радуются, страдают, пытаются понять смысл жизни и, в конце концов, умирают, так и не узнав в чем этот смысл заключается. Умирают и через несколько поколений, через какую-нибудь сотню лет память о них выветривается из памяти потомков. Исключений – единицы. Ну, пусть, десятки, сотни, но людей-то миллиарды. Так было, так есть и, увы, так будет.
А, может быть, так и надо?
Но, с другой стороны, загляните в Библию. Раскройте главу “От Матфея”: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду... и т.д. до рождения Иисуса Христа. Всего от Авраама до Иисуса Христа 42 поколения. Если на каждое поколение выделить всего 20 лет, то получается 840 лет. (На самом деле гораздо больше, но это сейчас не так важно). Кто-то же записывал все эти “акты гражданского состояния”, не зная, что в конце этой цепочки окажется основоположник великой мировой религии. А кто может предугадать кем станут наши внуки, правнуки или праправнуки? Может быть, кто-нибудь из них найдет средство от рака, от СПИДа или придумает как помирить арабов с евреями? А на пресс-конференции, посвященной этому событию, он только и сможет сказать, что его дед или прадед приехал с Украины.
Но это, так сказать, преамбула, введение, объяснение того, чем я решил заняться. Я далеко (увы, очень далеко!) не Эмиль Золя и описать историю своего рода, как он описал семейство Ругон-Маккаров, не смогу, а, если бы и смог, так не успею, но попробую сделать это хотя бы вкратце.
Род наш ничем выдающимся не отличался, но, тем не менее, моим внукам, надеюсь, будет интересно узнать кем были их предки. К тому времени, когда у них проявится этот интерес, меня уже не будет и никто не сможет им рассказать об их дедах, прадедах и прапрадедах хотя бы то немногое, что я знаю.
Среди всех моих родственников я самый старый (хотел написать - старший, потом понял, что это будет выглядеть как кокетство), немного мне осталось, но кое-что я еще помню.
Чего я не помню совсем, так это своих дедов.
И неудивительно.
Один из них, Мендель Кивенсон, отец моего отца, от которого мы ведем свою фамилию, умер в 1910 году, за 20 лет до моего рождения. Я думаю, что он умер сравнительно молодым, так как мой отец родился в 1904 году, а у него был младший брат Фроим. Остальные девять или десять детей были старше отца. Моя бабушка умерла примерно в 1958 - 1960 году в возрасте примерно (опять – примерно!) 90 лет. То есть в 1910 году ей было около 40 лет, а деду моему, очевидно, не намного больше.
Жили они в Лохвице, местечке невдалеке от города Лубны Полтавской области в Украине. Дед был учителем (так записано в постановлении КГБ на арест отца, но об этом отдельно); по словам родных он был ребе, уважаемым в своем местечке человеком и, как все грамотные, уважаемые люди – бедняком. Я не знаю кем были предки деда Менделя, но после него все мужчины в нашем роду какие-то неделовые, непрактичные, без коммерческой жилки: учителя, инженеры, программисты, ученые... В отличие от деловых, практичных – умеющих дешево купить и дорого продать, знающих, где нужно вставить свои пять копеек, а где промолчать и т.д. Так нет же, их интересуют совершенно бесполезные вещи вроде формулы Герца, кибернетики и прочей ерунды.
Больше ничего я о деде не знаю и расспросить – некого.
Бабушку я помню хорошо. Звали ее Фейга, запомнилось – Фейга Рися (наверно, Раиса). Из всех ее детей перед войной, т.е. до 1941 года, были живы пятеро: мой отец, сестра отца - тетя Мася, соседи-украинцы звали ее Мася Менделеевна, младший брат отца Фроим, тетя Рива с мужем Мишей; еще одна сестра отца, не помню уже как ее звали, с мужем и двумя или тремя детьми жила в Лохвице (когда и отчего умерли и умерли ли или разлетелись по свету остальные братья и сестры отца, я не знаю. Может быть, именно разлетелись по заграницам, но говорить об этом детям было опасно. Мне сказали – умерли.)
Недавно, роясь в интернете, наткнулся на список людей, расстрелянных немцами и похороненных в братской могиле под городом Миргород (Миргород, Лубны, Лохвица – все рядом). Среди них (цитирую дословно):
Кивенсон Бася, м. Миргород, еврейка. Розстрiляна карателями 28.10.1941р. Похована: м. Миргород, братська могила.
Кивенсон Григорiй, м. Миргород, еврей. Розстрiляний карателями 28.10.1941р. Похований: м. Миргород, братська могила.
Кивенсон Моня, м. Миргород, еврейка. Розстрiляна карателями 28.10.1941р. Похована: м. Миргород, братська могила.
Кивенсон Цiля i одна дитина, м.Миргород, евреi. Розстрiлянi карателями 28.10.1941р. Похованi: м.Миргород, братська могила.
Не знаю, родственники они мои или нет. И спросить – некого.
Мы – отец, мама, я и моя младшая сестренка Эмма каждое лето приезжали в гости к бабушке, в Лубны. Вместе с ней жили тетя Мася и дядя Фроим. Часто мы ходили к тете Риве, которая жила на самом берегу чистой и спокойной реки Сулы, купались, катались на лодке. Об этом времени в памяти осталось несколько эпизодов.
Вот мы идем на речку, папа с мамой несут Эмму в плетенной соломенной корзине. Заходим к тете Риве, она угощает нас самыми разными сортами ситро (они с мужем работали на заводе безалкогольных напитков). Спускаемся к воде, дядя Миша – с нами. Он заплывает на середину реки, уморительно квакает. Мы смеемся, кричим: - Дядя Миша, поквакай еще! Вскоре ему это надоедает, он кричит: - Я по заказу не квакаю!
Мы катаемся на лодке. Под мостом лодка наезжает на старую сваю и зависает на ней. Все испуганы. Отец боится, что лодка перевернется, если он слезет в воду, чтобы сдвинуть ее. Выручает мужчина с проплывавшей мимо лодки – он сталкивает нашу лодку со сваи.
Отец с мамой оставляют нас у бабушки, а сами на неделю уезжают в Киев. Эмма постоянно хнычет: - Где мама? Где мама-а-а? Ее с трудом успокаивают, меня как старшего предупреждают, чтобы я при малышке не вспоминал родителей. Я все понял, мне лет шесть - семь, через пять минут, обращаясь к тете Масе, говорю, соблюдая конспирацию: - Я не буду называть их по имени, но когда они все-таки приедут? Эмма тут же c плачем подхватывает: - Где мама-а-а? Все смеются.
Примерно в это время, а, может быть, двумя или тремя годами позже, играю с местными пацанами в футбол на дороге возле бабушкиного дома. Я – самый младший, меня допускают к игре потому что мяч-то футбольный – мой! Через несколько минут прибегаю домой вымазанный с головы до ног в коровьей лепешке – по дороге утром прогнали стадо коров. Меня садят в корыто (ванны в доме нет) и сообща отмывают. Бабушка, смеясь, причитает:
- Ой, вейзмир! Горэ, та й годи!
Бабушка пережила всех своих детей, кроме тети Маси. Когда во время войны я услышал на улице по радио о том, что наши войска освободили от немцев город Лубны, и с радостью, запыхавшись, сообщил бабушке эту новость, она горько заплакала. И тетя Рива с мужем, и лохвицкая ее дочь со всей своей семьей погибли во время оккупации; ее сын Фроим, женившийся незадолго до начала войны, погиб в ополчении (при реабилитации отца в 1989 году, когда я рассказал о Фроиме следователю КГБ, он спросил: - Немцы его убили или свои? Во время беседы со мной он звонил к своим коллегам в Лубны и они ему, очевидно, рассказали более точно о том, как было на самом деле. Я понял – свои.) И моего отца в 1942 году уже не было в живых.
Помню как после войны мы с Эммой приехали во время школьных каникул погостить к бабушке и тете Масе. С вокзала, конечно, пешком. Подходим к дому: на крылечке сидит бабушка и перебирает пшено. Увидела нас, обрадовалась, сказала, улыбаясь сквозь слезы: - Як бы батько був жывый, як бы вин бачив!
Мои дедушка и бабушка по маме умерли от тифа в 1920 году, когда маме было 12 лет. О них я знаю еще меньше, чем о родителях отца. Знаю только, что звали деда Яковом, Яков Яковлевич Дун. Его фамилия позволяла нам претендовать на родство с Мао Дзэ Дуном, но мы этого из скромности себе не позволяли, даже когда Мао был еще хорошим. Помните? Сталин и Мао слушают нас! И, тем более, когда он стал плохим: лица (вместо листьев) желтые над городом кружатся. Бабушку звали Розой Моисеевной. Случайно узнал, что ее девичья фамилия – Фридман. Чем они занимались, я не знаю. Помню только, как отец подшучивал над мамой, говорил, что ее родители были помещиками, так как у них была лошадь, которую, правда, украли через несколько дней после приобретения. Мама не оставалась в долгу и вспоминала, какое заявление в местный совет в начале 20-х годов написал отец: - В связи с тем, что я способный, прошу выделить мешок муки и направить на учебу на рабфак.
У мамы было несколько сестер, у которых она жила после смерти родителей, и, по крайней мере, один брат – Михаил Дун. Он был в начале 30-х годов руководителем какого-то строительства в Донбассе и погиб в результате автомобильной аварии. Одна сестра с семьей жила до войны в Лубнах, звали ее, если не ошибаюсь, Басей, ее муж занимался частным извозом, и первый раз в жизни я сидел верхом на одной из его лошадей (в том, что я на старости лет подрабатывал в качестве водителя кар-сервиса, проявилось, очевидно, что-то наследственное с поправкой на прогресс транспортных средств). Бася с семьей погибли во время оккупации. (Несколько евреев с фамилией Дун встретил в том же списке расстрелянных под Миргородом).
Лучше других я помню мамину сестру Марию Яковлевну и ее семью. Ее муж, Григорий Яковлевич Войн, был до войны секретарем обкома на Украине, у него был орден Ленина №5. У них было трое детей: сын Мэлест (от Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин), дочь Кима (по первым буквам Коммунистического Интернационала молодежи) и старшая дочь, имени которой я не знаю. Она добровольно пошла в армию, была зенитчицей и погибла на фронте. Тетка была равнодушна к нашей семье, но дядя Гриша, хоть и не родной, очень хорошо к нам относился. Его партийную карьеру подкосили арест и расстрел брата; после войны дядя Гриша работал председателем Винницкого облпотребсоюза, но оставался членом пленума обкома партии. В его подчинении были все пищевые артели области и ходоки из этих артелей приносили к ним домой различные продукты. Дядя Гриша беспощадно их выгонял, поэтому они старались придти, когда его не было дома, а тетя Мария не была настолько щепетильна. В 1947 году он вытащил нас из города Сороки в Молдавии, где мы (мама, я и Эмма) перебивались с хлеба на квас. Это так говорится – с хлеба на квас – на самом-то деле хлеба не было. Как, впрочем, и кваса. Но об этом – потом. Позже, когда я, возвращаясь домой из института на каникулы, заезжал по дороге к ним, неродной дядя Гриша подкидывал мне немного денег, но так, чтобы родная тетка не видела. Где Мэлест и Кима сейчас, я не знаю.
Еще одна мамина сестра была замужем за офицером, до войны они жили в Кременчуге, а после - на Дальнем Востоке. По-моему, их фамилия –Тартарины. Примерно в 1947 году я получил письмо от ее дочери, т.е. от своей двоюродной сестры. В нем она подробно описывала природу Дальнего Востока, а в конце письма подписалась: Владлена. Я знал, что ее зовут Леной - но Владлена? В своем ответном письме я не менее подробно описал природу Винницкой области, где мы тогда жили, и подписался – Владмиша. На этом наша переписка прервалась.
Как-то так получилось, что с родными отца мы были ближе, чем с мамиными родными. И до, и после войны.
О молодости отца и мамы я знаю очень мало. Не знаю, выдали ли отцу мешок муки, но на рабфак он поступил и в 1930 году окончил Киевский Политехнический институт по специальности инженер-химик. Уже при реабилитации отца в 1989 году я из следственных материалов узнал, что “в 1927 году он примыкал к контрреволюционной троцкистской группировке, за что был исключен из комсомола”. Тем не менее, ему дали окончить институт – в более поздние годы выгнали бы с волчьим билетом, если бы сразу не посадили.
Посадили позже – в 1941 году, расстреляли – в 1942-м.
В 1929 году отец с мамой поженились, в 1930-м – родился я.