…все, в чем есть глубина, таит в себе зло. Глубочайшее зло несет в себе уже сама
жизнь; жизнь не сказочка, придуманная моралью; она ничего не знает об «истине»; она
зиждется на видимости, на художественном обмане; она глумится над добродетелью, ибо
по самой сути своей жизнь есть беззаконие и притеснение…
Томас Манн
Это был один из тех серых будничных дней, которые по прошествии сливаются в пластилиновую массу, и события, ее составляющие, уже нельзя соотнести с конкретной датой календаря, и приходится выражаться расплывчато, вроде: «это было в самом начале лета» или «в конце весны, когда все уже истомились по долгожданным теплым денькам». Рейсовый автобус неспешно выбирался из города, держа путь в мой поселок. Я заблаговременно купил билет и переносил тяготы поездки сидя, впрочем, сидя ближе к проходу, так как попал в автобус позже моей соседки, крупной женщины с пакетами на коленях. Те, кому повезло меньше – а таких оказалось немало – компенсировали свое незавидное положение бесконечным притеснением моего жизненного пространства, бедрами и ягодицами. Впрочем, я с пониманием и смирением переносил все тяготы. Знакомые общались между собой, кто-то надрывал телефон музыкой, другие вбивали смс, разговаривали, играли; я смотрел в окно. Автобус никак не мог выбраться из города, натужно двигаясь в потоке и собирая голосующих пассажиров – общее напряжение, резонирующие с физическим, не отпускало, и мы с вожделением ждали, когда этот трещащий по швам цеппелин наберет крейсерскую скорость и начнет, наконец, сбрасывать балласт на остановках, а не набирать его. И только забрезжила надежда, только сквозняки сообщили нам чувство скорости – снова остановка, да что же это! Постовой. Да как же это! Где же совесть! Водитель с документами соскочил с подножки, а мы остались, предоставленные сами себе. Уделив необходимое внимание той волне возмущения, что вызвала дерзкая остановка, мой взгляд вернулся к окну. Все тот же серый пейзаж, автострада, крыши домов, но не только, странно, будто из толпы кто-то знакомый позвал тебя или просто смотрит, а ты почувствовал и начинаешь всматриваться, искать. Я не сразу обратил внимание, но когда заметил, удивился, что в первую очередь это не бросилось в глаза. Солнце, оно висело над крышами и смотрело на меня. Другое солнце, не то, что в ясный погожий день в зените одухотворяет все вокруг или рассветная заря, благословляющая самый день на свершения, или закат, бахромой и кружевом подводящий черту. Другое солнце, непохожее на самое себя, смотрело на меня сквозь дымку облаков и смога, жестко очерченное, непреклонное, чужое. И вдруг почудилось, что не солнце это вовсе, не звезда, дарующая нам жизнь, - это отверстие, прореха в небосводе, а за ним свет неземной, жидкий и перекатывающийся, и кругом этот свет, за скорлупой неба. И самой малости, самой неосторожности достаточно – лопнет по прорехе даль, рассыпятся небеса, облака, крыши домов, деревья, автострада, пешеходы, этот автобус и пассажиры, как старая штукатурка, рассыпятся в прах и обратятся в ничто, и все будет этот свет, и ничего не будет кроме света. И растворюсь я в нем как капля в море, и останется море морем, а капля… где ты, малость малая? И жуть взяла такая, аж дыхание сперло, будто прикоснулся к неприкасаемому, посягнул на недосягаемое. Будто мы живем вот тут, копошимся, а кто-то чужой вот так смотрит в прореху как скальпелем взглядом своим мерит нас и, улучив минуту, вот так ногтем поддевает и растворяемся мы, брызги дождя, в этом море, и бегут с новою силой волны его, и собирает он урожай дождей, и дышит он этою влагою… Хлопнула дверь, затарахтел мотор, снова автобус несет меня, да и солнце уже скрылось за кронами, только зря я смотрел в прореху эту, почему рукой не отгородился-то?! Слышу, булькает где-то в груди, перекатывается ртуть эта золотая, ребрами стиснутая. Ждет минуты своей, брызнуть, дождем пролиться. Море насытить.