Сильно разболелся коренной зуб. Ни днём, ни ночью не могла найти себе покоя. Ведь все зубы вылечила ещё в Союзе. (Я живу в ГДР, Берлин-Карлсхорст). С распухшей щекой, перевязанная пуховым платком, хожу по комнате из угла в угол.
Вдруг стук в дверь. Это было так неожиданно, что я вздрогнула. Увидя мою соседку Зиночку Пронину, жалуюсь ей:
- Всю ночь зуб не давал спать.
Лечила, лечила его и у хорошего врача, а он всё равно болит. Придётся тащить зуб, но я даже укола в десну боюсь.
- И я тоже боюсь. Мне надо тащить два зуба. Но знаешь, девчонки говорят, что во Фридрихсхагене есть доктор, который тащит зубы под наркозом. Поехали вместе, ты переведёшь.
- Согласна, но вдруг дорого.
- Не-е-т, говорят только двадцать марок или даже меньше за один зуб. Я тебе дам.
Сказано – сделано. Узнаём адрес и в мой первый свободный от уроков день едем во Фридрихсхаген.
С утра солнце спряталось за тяжёлые тучи. Будет дождь.
У осени есть одно неоспоримое достоинство: с её приходом начинаешь особенно ценить каждый погожий день, каждый солнечный лучик, с трудом пробившийся сквозь разрывы густых облаков.
В электричке Зинаида Григорьевна спрашивает меня:
- А ты не боишься? А вдруг этот фриц работал в войну в концлагере, производил опыты на русских. Нам введёт какую-нибудь вакцину, и будем долго-долго болеть-мучиться.
- Надо людям доверять. Теперь после войны какой смысл убивать людей. Одним больше, одним меньше – ему что? – белая корова на двор придёт, если мы умрём.
Странно, но мы в поезде по дороге к зубному, думали о смерти: смерть это некий предел, черта, через которую каждому приходится переступить. А что там за этим пределом? Никто не имеет о смерти ясного представления, и слава Богу. Но все знают, что если умирает близкий человек, ты никогда и нигде больше не встретишься с ним.
Долго ищем адрес, блуждаем по узким улочкам, выложенным добротным булыжником. Все дома с островерхими крышами из красной черепицы, ухоженные садочки – залюбуешься.
Находим вывеску: «Зубоврачебный кабинет, практикующий врач герр Лемпке». Поднимаемся по лестнице в несколько ступенек к входной двери, звоним. По звоночку выходит пожилая женщина.
В тесном коридорчике никакой очереди. Без всякой записи она проводит нас в маленький узкий кабинетик с одним креслом и стулом. Кругом стерильно чисто. Мрачновато. Единственное окно смотрит на высокие деревья - они забирают свет и в без того пасмурный день.
Через несколько минут приходит пожилой высокий сухощавый врач, чем-то похожий на артиста Сергея Филиппова. Я не знаю почему - сразу вспомнила концлагеря и наш разговор с Зиночкой в поезде.
Рассказываю всё о нас двоих зубному врачу по-немецки. Он внимательно слушает, осматривает зубы Зиночки, потом наставляет меня:
- Скажите Вашей подруге, чтобы она считала по-русски: 1, 2, 3 и так далее. Как только она начнёт сбиваться со счёта, Вы дадите мне знак. Хорошо?
- Jawohl! Будет сделано, - отвечаю я и сажусь по его предложению рядом на свободный стул у стены.
На нос Зинаиды Григорьевны врач надевает чёрный колпак, просит её подышать и считать.
Она считает вначале бойко по-русски: 1, 2, 3 и до семи отчётливо, а потом говорит пьяным голосом, путаясь: во-о-о-семь, де-е-е-ся… Я машу рукой, даю знак.
Врач своими длинными костлявыми пальцами силой разжимает её рот и выдёргивает один корень за другим – два зуба. Через некоторое время она приходит в себя окончательно.
Изо рта торчит вата. Видок у неё такой, что краше в гроб кладут. Как после пьянки. Эксперимент окончен. Она садится с нашей помощью на мой стул, а я - в освободившееся зубоврачебное кресло.
Осмотрев мой зуб, врач удивился:
- Непонятно, почему зуб болит, крепкий, залеченный, уже с пломбой, ну просто здоровый зубище. Отчего болит, не знаю.
Он говорит ещё что-то про рентген. Но мне так хочется быстрее избавиться от боли, что я прошу поскорее выдернуть этот зуб, как будто взамен него вырастет другой, и не будет проблем. А на самом деле, нечем будет жевать. Я об этом не думаю в тот момент. Говорю, что буду считать по-немецки.
Я хорошо помню, что считала чётко по-немецки до 21, а так как у немцев счёт начинается с единиц, потом десятки: «один и двадцать, два-аа-а и два-а-а-дцать», то дальше я не помню, сказала ли я «три и тридцать или три и сорок» - врать не буду. Только очнулась я, когда уже всё было сделано.
Немец-врач показал мне мой зуб сразу же, держа его в щипцах, и отчётливо сказал по-русски: «Зуб даю…»
Мы все втроём увидели на кончике корня пружинку в виде спиральки – это она упиралась, врезалась в мою десну и делала мне больно. При лечении зуба русский врач оборвал спиральку, которой достают нерв, и оставил её в корне.
Я до сих пор не знаю, как называется эта пружинка, так как немец назвал её «штука». Все иностранцы, в том числе и я, если не знают предмет, называют его штука – Stueck.
Врач с помощью бормашины срезал одно колечко корня, потом второе и показал, какой длины эта «штука» - пружинка торчала внутри длинного корня.
Мы были шокированы вдвойне:
- Вы хорошо говорите по-русски! Может, зря я переводила?
- Нет, не зрья. Я знаю мальо. Пацьенты учить. Не карашо знаю. Зуб даю… вам памьять…
Затем мы отдали деньги его жене, (а женщина, действительно, оказалась женой господина Лемпке), по двадцать марок за каждый зуб, получили квитанцию и с облегчением вышли на улицу.
По дороге домой Зинаида Григорьевна говорит мне:
- А что это доктор… тебе дал зуб, а мне нет?
- У тебя такое гнильё было, что давать нечего. Я видела, как немец десну разрезал и вытаскивал трухлявые корни. Он был весь обрызган твоей кровью.
Кстати, он оказался хорошим профи, зря мы боялись. Согласна?
- Натюрлих, своё дело знает, молодец!
Пока мы были у зубного, с неба пролился дождик. Он продолжает литься с деревьев и сейчас, мы это отчётливо слышим. Кап-кап. А потом налетает ветер, и целый рой капель дробится о наши развёрнутые зонтики.
В просвет между туч прорывается солнце и дарит нам хорошее настроение.
Теперь, когда мы обе получили облегчение, избавившись от боли, когда солнце, пусть и не очень жаркое, обогрело нас, хочется жить и жить, радоваться и веселиться.
- Зиночка! Ты будешь писать мне письма, когда заменишься в Москву? Я очень хочу, чтобы мы писали друг другу письма до самой смерти…
- Я бы стала писать тебе, но боюсь твоего Саши. Я такая безграмотная – он станет смеяться над моими ошибками.
- Ну что ты выдумываешь? Ты так красиво и грамотно говоришь, что, по-моему, также и пишешь…
- Нет, к сожалению, я делаю много ошибок. Русский язык такой трудный.
- Пиши! Не переживай! Я никому не покажу твоих писем.
До сих пор я храню тёплые и трепетные воспоминания о Прониной Зиночке, которая так и не написала мне ни одного письма, а также храню этот зуб с оставленной «штукой» внутри корня.