Этот день окончательно одолел инерцию Трилора: тучи, что топтались в Долине Слёз, перевалили через горы и упали на лес - те тучи, что несли не только ливни и молнии, но Разрушение.
Затряслась земля, колеблемая дальними молниями, тучи закрыли солнце и понеслись вниз - за магией, за Драконом. Запылали в горах иоли: там, там и там; вздулась Мочегорка - подземная река, давшая Гензе Силу, - захлестала белыми меловыми струями, враз соединила тайные свои отдушины - горные ключи - и потекла прядями, прыгая по уступам. Извивались, соединялись, бились пряди Мочегорки, стекали ложбинами, раздували старое русло.
Мигом были снесены хилые плотины села, и каналы затопили плодородные квадратики, уже оголённые молибожками. Армия Зла утратила бойцов всей закатной, горной стороны поляны.
Поток нёс молибожек, что тщетно хватались клешнями за таких же утопленников - но быстро замирали, словно кузнечики, упавшие в лужу.
Под грохот плясок молний медленно размывало насыпь дороги, и путники заспешили. Вряд ли возможно отправить в полёт Пацана - так недолго его потерять. Воспарять рядом с молниями, ищущими магии, было неразумно, и Генза с Хураганьей бежали по дороге, надеясь обогнать разъедающий насыпь поток. Пёс, однако, воспарял.
Задержались. Потратили время, пытаясь отговорить Мату от возврата в её горную обитель. Не удалось.
Мерседес величественно отправилась навстречу грозе, весело помахав им на прощанье.
- До встречи! Бегите, а то дорогу размоет!
Сама-то как? Некогда смотреть.
Сзади громыхал, подпрыгивал и окунал голову в воду за тонущими молибожками Пацан. Ловил, глотал и хихикал :"Ррхи!" его так походило на смех, что и Генза вдруг начал смеяться. Эта комариная топь была такой чужой, что привычные молнии вроде даже напомнили о доме. О родном: о крошечном змеёныше, что сейчас рушит за собой насыпь и летает, о Настоятеле, о злом и несчастном Псе...
А Пес летит над галопирующей Газелью - и без шара ясно: счастлив. Единственное извне, что обрели Генза с Псом - это Хураганья и Газель.
Параллель Гензу смутила. Он что, тоже счастлив тут, на дороге, уже залитой мутной жижей, потому что рядом ОНА?
- Вокруг одни сумасшедшие, - пожаловалась Хураганья. - Несёмся в воде как крабы, хламида мокрая прилипает, ноги заплетаются, а вы гыгыкаете!
Фыркнула и засмеялась.
Вода захлёстывала в рот. Дышать тяжело. Но вот уже лает Газель: близко иоли. Поток добрался раньше и отогнал молибожек. Можно подняться повыше и отдохнуть. Спать времени нет. Письмо не ждёт. Придётся идти ночью. Молнией пользоваться нельзя. Вот они, хоть сейчас, но Генза твёрдо знает - нельзя. Так часто нельзя - сгорит сразу...
***
Тьмы не было. Молнии гнулись вокруг, оставляя в покое лишь сотню метров, пятачок, по которому шёл Генза - их цель, их приманка, их хозяин. Они уже познали его и мервана, они уже включили необратимый процесс их взросления; теперь они сопровождали.
Им не понять, что такой эскорт заставляет идти по мокрым обгорелым стволам, огибать рождённые ими разломы и осыпи. Есть ли разум? Хватит ли того крошечного времени, что существует молния, на развитие разума?
Если они мыслят - то в пределах своей жизни. Ну, может, прогнозируют ещё на один соизмеримый срок. Для них Генза - неподвижная фигура, идол, которому они молятся, кланяются земно, и умирают в экстазе: Дракон! Повелитель Молний!
А Генза идёт по их кладбищу, спотыкается, глотает водяные струи и ведёт Хураганью, уже почти понимая, что САМ рождает этот катаклизм. И, пока жив, ему не избежать поклонов эфемерных электрических подданных.
Поглотитель жмёт виски. Берёт толику из каждой молнии, чтобы стать великим средством антимагии. Венец Дракона, чёрная ветвь иоли.
Хотел ли Генза такой судьбы?
Хотел ли Трилор такой судьбы? - Не хотел. И создал того, кто вместит злую годину в себя, вынесет на плечах беды и победит их, ибо ему ДАНО.
Он обречён Трилором на битву, и планета ждёт победы. Кланяется своими детищами: Пацаном, созданным ею; Псом и ниссой; тучами; молниями и реками - всем, на что способна.
Так иди же, Дракон, по земле, искажённой Злом, и не злись на её уродство: то - дань тебе. И Провал - дань тебе: карта с крестиком в центре.
Одолев Зло, проверь Провал: закрылись ли врата Ада?
***
- Я уже ничего не хочу.
Я меняю своё естество.
Всплески магии мне по плечу,
Но не вижу теперь, для кого...
Этой магии горек итог:
Создана, чтоб себя запереть.
Даже высшему надобен срок,
И спокойствие, чтобы созреть.
Уходя, навсегда уходи,
Не оставив планете следа...
Кто же знает - что им впереди?
Уходи, своё сердце отдав.
В комариных напевах гнилья,
Средь кривых, злобой скошенных рож,
Только ты, только он, только я...
Ты уже никогда не придёшь.
Злобы прозелень в алой тоске
Позабудешь, три жизни отдав,
И уйдёшь по небесной доске,
Покачавшись, но не упав...
- Святой Бренна! О чём ты поёшь? - сердито спросил Генза. - Ты сама понимаешь, что сейчас спела? Вроде красных грибов не воскуряла, а твои сигареты кончились?
Хураганья перебирала струны, закрыв глаза, и словно не слышала. Пела теперь не она - пела гитара, будто утверждая на этой земле эти слова. Гортензия билась в мозгу Хураганьи, мерно выговаривая текст...
Встрепенулась.
- А! Я тебе спела романс, очень старый, "Приходи на меня посмотреть". Не нравится?
- Ты пела пророчество! - мягко сказал ей Генза. Что сердиться, если она не слышала, ЧТО поёт, словно дир-ваши?
- Ты можешь вспомнить? Надо записать слова. Давай вместе: "Я уже ничего не хочу..."
- Но я хочу! - рассердилась Хураганья, вешая на стену гитару. - Я хочу твоего чаю, хочу мерзких галет и хочу спать. Можно было сразу спать, но ты варил чай...
Он протянул чашку и галеты, бросил просохшую хламиду на сенной тюфяк в углу и отвернулся к огню.
Нельзя брать её в город. Опасно. Если начала пророчествовать, может сорваться и выдать себя. Она устала. Как устала она, если даже Генза едва шевелит ногами, заставляет их идти, преодолевать липкую томность мышц... Не держат колени. Сейчас он чуть не пролил чай, потому что отказала левая нога, вывернула колено, и заныл от непривычной позы весь сустав.
Он почему-то был уверен, что Городской Приют защищён от магии - и верно. Стоило им войти, и затихли молнии, лишь монотонный дождь редкими каплями по крыше одобрял Гензу: "Так... так... так".
Отвернулся от щели оконца, взглянул на женщину... Спит уже. Ему бы тоже поспать... Пять часов от силы, а там нужно идти: кабы не тучи, уже светало бы. Один день всего. Завтра ярмарка - та, на которой могут встретиться сёстры. Коли жива Лорхен...
- Кыш! - сказал он тучам, выйдя на порог. - Будет. Пару дней покоя уж могли бы дать...
Лежал, вспоминая. Ах, как обрадовалась жилью Хураганья! Маленькой бревенчатой избе в лесу, в двух часах ходьбы от города.
Приют, как ни странно, не был разграблен, хотя три года пустовал. А значит, там всё было по описи городских приютов. В положенном месте были спальные места, в кухонном шкафчике посуда, в очаге дрова, и обязательное развлечение - джитар, что она назвала гитарой.
Еды нет: монахи приносят с собой то, что подали люди.
Им вот тоже подали - невольно - те мужчины, похожие на женщин, чьи "документы" с портретами он нашёл в скарбе. Стручки иного мира вместе с частью галет, оставленных в палатке, съели молибожки.
А молибожек съел Пацан, что спит теперь под палаткой, как под одеялом - ему Приют мал... Значит, те продукты достались ему... Не так жалко.
Какова она, эта Анне? Дома ли? Жива ли Лорхен?
Будет обидно, если весь этот путь они прошли зря...
Газель тявкнула во сне. Пёс поднял голову, но снова уронил её на колени Гензе.
Собаки и Пацан останутся с Хураганьей.
Нет смысла ложиться - лучше раньше уйти. Может, еды подадут...
Генза оделся, проверил очаг, кивнул Псу на Хураганью и ушёл. Разгорался рассвет: тучи уходили к морю. Молний не будет.
***
Город просыпался по частям: причаливали первые рыбаки с ночного лова; торговцы отмывали садки и прилавки в ожидании товара; мальчишки с корзинами и вёдрами ждали нанимателей, попутно выясняя отношения; ночные женщины, среди которых преобладали дир-ваши, особо страстные в любви и обеспечивающие желающих красным грибом, медленно расходились по домам и палаткам. В палатках несколько часов спустя они начнут гадать возвращающимся с рынка хозяйкам и беспокойным девицам.
Матросы торговых судов уже спали в кубриках, измождённые ритуальным береговым загулом, лишь вахтенный торчал у трапа, закрывая ладонью зловонный зевок.
Отдёргивали занавески хозяйки средней руки, провожали мужей в лавку или на службу; посыпАли соломой улицы радующиеся случайному приработку облезлые мужчины, чей путь по социальной лестнице близился к завершению.
Эти кварталы ещё почти безлюдны - разве что ночная бабочка сократит путь домой, не боясь игривых намёков уборщиков. Через полчаса-час по нему двинутся на работу мужчины, заскрипят ставни, открывая крохотные окошки-витринки лавочек, и за этими окошками в ожидании редкого посетителя пауками сядут лавочники.
Именно здесь можно чуть позже встретить девочек - только здесь они ходят в школу. В кварталах победнее дочерей отдают с глаз долой в интернаты, а богатые запирают наследниц с гувернантками.
Кажется, в городе нет подрастающих женщин - лишь мальчишки всех возрастов представляют младшее поколение...
Ближе к центру всё спит. Тихий булочник осторожно перекладывает хлеб из своей корзины в ящик хозяев и закрывает со щелчком его зев: теперь из него не получить дармового хлеба, в чём не раз убеждались портовые мальчишки.
Так же тихо выбираются с чёрного хода повара: до порта далеко, а надо купить самое свежее.
На рассвете можно встретить золотаря, чья бочка оскверняет воздух улиц, но так же необходима в этом квартале, как и в иных, победнее.
В розовых лучах восхода светятся унылые плиты песчаника - главного строительного материала города - сверкают, искрятся, и так и ждёшь, что вот проглянет солнце, и освобождённый сверканием песок рассыплется и понесётся барханом под тёплым ветром...
Тепло. Новый день. Один из многих тысяч - но новый. Вдруг тот один, что изменит мир? - Именно на рассвете ото дня чего-то ждут. Потом он идёт накатанным путём, и уже не даёт оснований заподозрить себя великой датой... Так. День и день.
Генза не любил городов. Он родился в маленьком горном селе и прожил там с родителями до семи лет. Лишь когда соседи начала травить малыша, родители сообщили о нём в монастырь.
Не будь у него фиолетовых глаз, жизнь могла бы сложиться по-другому... А тогда в богом забытое село прибыли два Брата, освидетельствовали ребёнка и забрали с собой: ему не жить на родине, погибнет.
Плыли океаном, кружным путём: человечество лепилось к морям, не рискуя уходить дальше десяти дней пути. Пустыни и выжженные леса материка не могли поддержать жизнь.
Много тысяч лет прошло на планете, но она ещё помнила Великую Войну предков и не пускала людей на большую часть своей территории.
Тот, южный, портовый город запомнился Гензе муравейником, полным отвратительных запахов и злых раздражённых людей. Как все маленькие, он бесконечно задавал вопросы. Монахи - отвечали. Но если вопрос тот был задан горожанину - тот, не поднимая головы, кричал на всю округу злым хриплым голосом:" А! Что?", затем вглядывался в глаза мальчика и уходил, или грубо гнал от себя.
Дома там нависали над головой; на верёвках, протянутых через улицу, висело исподнее и вместо флагов колыхалось на вонючем ветру, приветствуя чужестранцев. Пахло чесноком и гнилой кровью...
Генза очень хотел вернуться к родителям, искал любви - но лишь Монахи были с ним ласковы. Матросы на корабле гоняли его отовсюду, пока окончательно не загнали в душную каюту, где он и страдал от качки. Они - были горожанами...
Это в монастыре забылось, там все равны своей инакостью. Но, согласно давней практике, подростки обязательно сопровождали старших Монахов в город - один только раз, чтобы узнать мир. После замыкались в Долине, и лишь Стриженые могли бродить по миру вдалеке от обычных монашеских путей.
Сейчас Генза ожидал в себе неприязни - но нет! Он улыбался помимо воли, бредя по утренним пустым и светлым улицам. Даже хмурые взгляды редких мужчин теперь его не пугали, а женщины... они улыбались в ответ! Одна красная дир-ваши даже подбежала к нему, ритуально покружив пёстрыми юбками, и с придыханием сказала:
- Жаль, что Стриженый! Не то зазвала бы тебя не в Сад, а домой, в палатку!
Красная дир-ваши предлагала ему любовные услуги - бесплатно! Он должен был отшатнуться, брезговать - но не мог. Она улыбалась, и глаза её говорили правду... Генза её поблагодарил - кивком, молча. Всё же не все правила можно нарушать. Разговоры в миру - лишь в крайнем случае. А уж с красной дир-ваши?
Она догнала его в конце улицы. Генза шёл мимо Сада, что прельстил его ещё подростком, когда он был в городе с Братом Белиным. В Саду росли Деревья! Не иоли, а другие - разные, с листьями, иногда с цветами и плодами... Его Деревья, с юга, где иоли только в горах.
Сад был крытым и служил местом развлечений. Столики под Деревьями, закрытые беседки, тихие разговоры, красные и белые рыбы в прудиках... Даже просто войти туда требовало таких денег, каких Генза не имел от рождения. А теперь - и не мог иметь. Дир-ваши это знала. Она быстро опорожнила горшочек в его чашку для подаяний.
Рис! Рис его детства... Спасибо. Генза снова улыбнулся. Хорошо, что сухой. Разварится - выйдет три чашки...
Да что он всё улыбается, как младенец?
А чего ты хотел, Генза, проведший три года в тени туч? Солнце, что уже приветило тебя за Перевалом, теперь, когда стало достижимым, когда посветило несколько дней, выдернуло тебя из депрессии и вернуло к нормальному юношескому оптимизму.
Ты уже не дитя, чтобы бояться мрачных лиц - ты Дракон, рождающий чудовищ, и как же хорошо тебе здесь без этих порождений! Город - прекрасен...
Он, этот город, был прекрасен и ужасен одновременно. Кто-то когда-то ввёл правило, что сразу отличило этот северный порт от других городов: запрет узких улиц. А потому даже в пасмурную погоду там было много света, что так необходим на севере.
Булыжники мостовых, когда-то ровно устилавшие дороги, были частью утеряны, частью вывернуты, телеги ползли по ним, как по Перевалу, возницы берегли могучие мохнатые ноги огромных тяжёлых лошадей. Многолетние слои мусора на обочинах ложились под ноги прохожим, утрамбовывались в цветистые камни, что в непогоду расползались на составные части: тряпки, шелуху, гнилую капусту и солому.
Иногда всё это укрывали очередным слоем соломы, но дрянь всплывала, солома тонула, и лишь толщина тротуаров росла и росла вместе с высотой ботинок женщин. Ботинки уже походили на сапоги, и толщиной подошв - на древние котурны...
Босой Генза вышел на мостовую - очень уж неприятно пах этот тротуар.
Чья-то рука швырнула в чашу Гензы яблоко и мягко отстранила Стриженого - сзади приближался обоз.
- Добрался? - спросил знакомый чирикающий голос. - Вот и свиделись.
Генза обернулся - и увидел лишь удаляющуюся хламиду. Мата Мерседес не сочла нужным продолжить. А она-то как сюда?!
Вот и добрался. Вот он, дом. Здесь живёт Анне.
Дом как все: почерневшие доски второго этажа и скособоченное крыльцо.
Генза поднялся по ступеням и постучал.
- Почта здесь! - крикнул он обычную формулу вдруг севшим голосом.
***
- А если бы с тобой что-нибудь случилось? Ты подумал, как бы я отсюда выбиралась, друг мой юный?
Хураганья подняла капюшон, сброшенный было после сна - голый череп мёрз.
- Я порождаю весь этот бред. Как же мне не присутствовать в нём? Получается, я теряю контроль уже и над бредовой ситуацией! Пусть я не дома. Тут я смирилась. Но уж не в Приюте Монахов, одна, с животными чудовищного облика! Дракон есть захотел и удрал, не попрощавшись, нисса на дереве шишки ест и кидается ими в крышу. Одни собаки дрыхнут. И вот я просыпаюсь из-за игривого этого терминала чего-то там высшего - и обнаруживаю, что брошена!
У меня тик. Глаз дёргается. Никогда больше не взгляну на мужчин моложе пятидесяти!
- Прости, - сказал Генза. И не стал объяснять. Что говорить? Не подумал, да. Рассвет был такой... Хотел её поберечь, боялся срыва? - Так вот он, срыв. Может, хотел чуть побыть одному, отдохнуть от неё? Надоела опека и дёрганье...
- Какая она? - вдруг сменила тему Хураганья, высыпая рис в кастрюлю. Мервин уже пристроился рядом, нюхает.
- Ну девочка. Лет тринадцати.
Генза мялся. Не говорилось.
Хураганья прищурилась - и потребовала деталей:
- Что не так?
Что-то не так с этой Анне. Холодный разум требует: скажи!
- Судя по письму, я ждал уродку с аденоидами. Такая безграмотность и плоскость мышления! А она красавица. Глаза зелёные - не как у тебя, а...
- Не болотные, как у меня, - промурлыкала Хураганья. - Не суй в дрёмы мальчишек, дура, они тебе нос расквасят... Так какие её глаза?
- Изумрудные. Прозрачные, как стекло.
- А ты считал, что безграмотная дура обязательно уродка? Людоедка Эллочка была супер... Ну и что сказал этот аметист?
- Спасибо, - зарделся Генза.
Хураганья задумчиво мешала рис.
- А слабо на обеих взглянуть, завтра, на ЯРМАНКЕ? Может, Лорхен ещё живописнее? И вообще, поглядеть, выйдет ли у них свести родителей. А?
Вмешательство в личную жизнь. Вполне в стиле Хураганьи...ко теперь это и его личная жизнь. Эти глаза забыть нельзя. Луч солнца упал, и они так засияли...
- Монах Генза. Святая Хураганья зовёт к столу. Потом поспи до завтра, авось сердце успокоится.
Монах... Не ты ли возжелал ту, которую знает сама Мата Мерседес? Ту, что должна быть сильнее тебя в магии, если перенос Газели - всего лишь небольшое упражнение?.. А вот девочка - своя. Родная. Не Святая. Монах Генза. Стриженый. Письмо на месте.
- Посплю - пойдём назад в Скальный, - сказал он. - Здесь - всё.
- Угу, - улыбнулась Хураганья. - Утро вечера... Иди, Мервин, отсюда. Половину моей каши сожрал. Иди шишки грызи, а то - галету. Она мне обрыдла.
Хураганья укрыла спящего Гензу и устроилась спать у себя: завтра бурный день. Топот во дворе возвестил возвращение с охоты Пацана. Все на месте.
Она победила: Генза отнекивался вяло, да и продукты подошли к концу. Без милостыни не пройти обратного пути, учитывая невозможность вернуться в Комарики - село, ставшее свидетелем их магической эскапады.
Хураганья надеялась на встречу с Мерседес. Генза... чувствовал между собой и Анне словно натянутую резинку, и каждый шаг от неё усиливал притяжение... Генза сдался.
Вновь куда-то исчез Пацан, и Газель мечтала погулять с хозяйкой, но её стерёг умный Пёс.
Ушли вдвоём, прихватив настырного Мервина.
Если бы Генза не знал обходного пути, он бы не повёл в город Хураганью. А так, полем, недалеко - два часа пешего хода, и никого вокруг.
***
Эта ярмарка сильно отличалась от представлений о ней Хураганьи. Здесь не было розничной торговли - скорее, выставка образцов. Здесь мужчины заключали договора на поставки товаров, а женщины с детьми развлекались "шоу" - примитивными спектаклями, каруселью и единственной розницей ярмарки - сладостями. Строго запрещалась продажа любых вещей: городские лавочники конкуренции не терпели. Ни шариков, ни игрушек, ни тира, ни лотерей здесь в помине не было. Однако на "женской" половине все были счастливы.
Генза шёл, как вездеход на ралли, устремлённый к одной цели, и даже забыл о милостыне, от которой зависел их возврат.
Хураганья тащилась позади, призывно выставив чашу для подаяний: рассчитывать на юношу в пылу страсти было нечего. Теперь она уже не старшая сестра, а заботливая мать, что должна прокормить это несуразное дитя с магическими наклонностями.
Вертеть головой в капюшоне не удавалось, да и запрещено монахиням, а обзор сужен и частично закрыт могучей спиной этого недоросля. Однако кое-что она видела...
Видела горожанок в смешных капорах с огромными козырьками, из-под которых постоянно выскакивали мелкие негритянские кудряшки; мальчишек в штанах и робах и малышей в платьицах, у некоторых снабжённых галстучками.
- Мальчики, - бросил через плечо Генза. - Помолчи тут, опасно.
Итак, это мальчики. Их катают в тележках старшие, а кто побогаче - нанимает пони. Художники запечатлевают это углем, и к ним стоит хихикающая очередь. Женщины в очереди будто давно знакомы - обсуждают детей, предстоящий спектакль и качество сладостей.
Торговец сладостями наряжен в алые шаровары и зелёную рубаху до бёдер - сейчас пойдёт плясать гопака. Поварёшкой на длинной ручке мешает в котле с маслом какие-то зёрна, высыпает в миску с сахарной пудрой и раскладывает на тарелочки в руках малышей.
Вот помахал ей. Хураганья затормозила и подошла. Мужчина молча взял её чашку и наполнил своим странным зерном.
- Святая Хураганья, помоли за нас Господа нашего, дабы избегли мы злого рока! - пробормотал он.
Чуть не сказала "Спасибо", да вовремя спохватилась, чинно кивнула и высыпала подаяние в глубокий карман хламиды. Святая Хураганья за тебя помолит, да проку от её молитв... Похоже, кое-кто тут всё же интересуется событиями в мире...
Зашумела толпа, бросила места в очереди, ринулась на спектакль. Хураганья заторопилась за Гензой, но успела заметить, что попали в театр не все: многие продолжили уличные развлечения.
На скамейке мать пеленала младенца в платьице, ловко обматывая его косынкой. Голая попка, явленная миру, была перед тем полита водой из бутылки... Захотелось пить. Но мать поняла её взгляд иначе: порылась в сумке и кинула в чашку каких-то печений. Кивнув, Хураганья начала проталкиваться сквозь толпу. Гензы не было видно. Она его потеряла.
Потеряла так основательно, что нашла лишь в заранее оговорённом месте - под далёкой иолью. Здесь народу не было, и при хорошем зрении можно было разглядеть место встречи сестёр.
***
Место встречи, лысая иоль, отстояла на сотню метров от шапито, и никому не было до неё дела.
Генза с Хураганьей устроились в тени ветвей старой иоли: кусты оставили для исполнения планов близнецов.
- Дурачок! Ты лучше на мать посмотри! - толкнула Гензу лежащая на животе Хураганья. - Что ты в этих девчонках нашёл?
Генза пытался... Взгляд, принудительно шарящий по холму, снова и снова возвращался к девочкам. Он даже потёр виски, пытаясь сосредоточиться... Да! Мать?
Крепкая, гибкая, точёная фигура женщины привлекала взор не только Хураганьи: её провожали взглядом все встречные мужчины. Что-то исступлённое было в лице: она словно не видела, куда идёт - механически шла, вперив взор в мужчину, за которым следовала Анне.
- Жаль, не слышно, - вздохнула Хураганья. - Да ты смотришь ли? Хотя я тебя понимаю: они новенькие, как два целковых с монетного двора. Торжествующая новизна и безмыслие. Зато глазки зелёные. Ты уже в обеих влюбился? Я их не различу. Оделись одинаково. Маскарад... Стреляй дуплетом!
Генза раздражённо отмахнулся. Он пытался понять, ЧТО испытывает к этим девочкам. Что-то знакомое, какое-то забытое чувство...
- Профессор тобой недоволен. Изволь теорему Коши доказать, иначе ты будешь уволен...- замурлыкала Хураганья. - Да гляди со смыслом, барашек ты мой!
Мать обняла Анне, не отрывая взгляда от отца. Слегка оттолкнула - и махнула рукой вниз. Девочки взялись за руки и пошли к кустам...
Что они источали?
Желание. Не желанность, как опасался Генза - желание: тяжёлое, материализованное, давящее - ползло за ними и словно хватало за ноги родителей.
Недвижный отец и натянутая как стрела мать стояли, вперив глаза в глаза.
Низенькие кусты оказались заняты: теперь над ними возвышалась курносая, щекастая, нескладная женщина. "Фру"?
Анне кинулась к матери, волоча за руку Лорхен.
- Остановись! - закричала Фру. - Не колдуй! Мужчина - не игрушка, его не передают друг другу!
Отец девочек вздрогнул и протянул руки к Фру. Что-то сказал и пошёл прочь от матери, к Фру, будто не заметив бегущих девочек.
- Не любишь? - прогремела мать. Голос её разнёсся далеко за пределы холма, и там, у подножия, стала собираться толпа.
- Тогда зачем это всё? Ты, червяк, просто отобрал у меня половину, чтобы спасти от нас мир? Глупый неудачник!
Она вытянулась на носках и обвела рукой горизонт, словно сворачивая лист - и тот вдруг подчинился, подался, приблизился, принимая в себя свечение её рук.
Начала расплываться фигура, заалели небеса - и медленно-медленно стал подниматься гриб ядерного взрыва.
- Городу конец. Прощай, Генза, - крикнула Хураганья.
Медленно. Чернеет и исчезает лысая иоль вместе со странным семейством.
Медленно. Застывают люди, сыплются пеплом. Чёрные тени ложатся на землю.
Где же ты? Давно пора быть здесь и уничтожить сумасшедшую Хураганью и её выдуманного соратника...
Генза не включал силы Венца - не успел бы. Тот ответил сам - тесня время, схлопывая границы... осЫпался черным пеплом на волосы Стриженого, словно не доверяя тому оплакивать тьму сгоревших людей...
Генза, с головой, усыпанной пеплом, и потрясённая Хураганья стояли под целой иолью.
На месте ярмарки чернел выжженный круг, и из него шла невредимой одна девочка.
Анне? Лорхен?
- Как тебя зовут, дитя? - спросила Хураганья.
- Аннелора, - ответила девочка и подняла глаза.
Оливины. То были не изумруды - оливины. Глаза Аннелоры светились салатовой зеленью молибожки.
Генза вспомнил. Знакомое чувство: любви, опасения и сожаления, что вызывал в нём в давние времена Наставник Иоль.