Сегодня Рита отказывается говорить; сегодня у Риты в горле кровь за друга Фому, которая блокирует любые возможные слова. Друг Фома болен; друг Фома лежит, прозрачный и неземной, — и Рита видит насквозь: катится по обоям вниз полосатый паучок. Рита выходит вон. Рита боится думать, что будет дальше, — только чувствует, как в ней закипает снова ненависть: если превратить умирающего друга во врага, то смерть его, может быть, пройдёт мимо, не заденет, не сделает больно там, внутри, где чёрная-чёрная птичка вместо обязательного для всех сердца. Обязательного на всех сердца, — думает Рита, — вот если бы оно было одно на всех! Тогда можно было бы прятаться в одном из самых дальних его уголков — в самом нечувствительном. У Риты — тяжёлый год; у Риты один за одним умирают близкие друзья. От кого-то приходят последние письма (из Варшавы, из Бреста, одно письмо даже из Токио), кто-то приходит сам, зачем-то ночью, в полной темноте, когда страшнее всего жить; появляется, лёгкий и будто бы чуть сонный, у окна, смотрит на Риту в постели, а Рита не спит; Рита представляет себе падающие с потолка сербские сигареты — крупные, плотные, с золотистыми боками; Рита пытается переключить себя на другой канал. Не получается. Мёртвый подходит ближе, наклоняется: Рита, — говорит мёртвый, — Рита, это я, Яков (или Малгожата, или Виктор, или ещё кто-нибудь), Рита. — Рита вздыхает разочарованно: и ты умер. — нет, — качает головой Яков, — нет, я только собираюсь; то есть, я уже в процессе; то есть, это и не я, наверное. Рита, ты не узнаешь меня? Рита, это Яков. — а Рита как будто бы спокойна; Рита отворачивается к стенке, но из неё торчит лицо: Рита, приходи на похороны, вот приглашение, — и мертвец хватает Риту за руку, оставляя на ней продолговатый, долго не проходящий синяк. Чёрт, — думает Рита, — и вот этих людей я когда-то любила. Ненависть, ненависть, вот наше спасение, — убеждает себя Рита, потому что боится боли, — активная, чёткая ненависть. Зачем у меня столько друзей? — да, Рита пыталась сказать им всем — тем, кто ещё жив, что — всё, хватит. Слишком невыносимо. Рита решила, что у неё не будет больше ни одного друга, но разве так бывает? Вот, например: вчера позвонил Фома, долго и без успеха пытался шутить — но совершенно синим голосом. Это синее прямо из трубки лилось на пол в прихожей, где у Риты валяется старый расколотый аппарат. — Фома? Я умоляю, тебя, Фома, — испугалась Рита, брезгливо отодвигаясь от шевелящейся на полу лужицы, — не говори, пожалуйста, что и ты — тоже. Очень тебя прошу. — Фома как будто бы не понял, о чём это Рита, но из трубки — хлынуло Рите на грудь; Рита вскрикнула; Рита уронила трубку, которая разбилась окончательно; Рита в ярости пнула ногой табуретку, и та раскроила зеркало и ни в чём не повинную отражённую в нём Риту. Но утром Рита всё равно пошла к Фоме — с сумкой, до отказа набитой деньгами и сигаретами. — равнодушие; ненависть; равнодушие; ненависть; равнодушие; ненависть, — пела Рита про себя и немножечко даже вне себя, пытаясь справиться с кровью, которой с каждым шагом переполнялось сдавленное горло Риты. Кровь за друга Фому; кровь за любимого друга Фому; кровь за ненавистного друга Фому. У Риты лёгкая истерика: Фома, умри быстро; Фома, умри быстро; Фома, не приходи ко мне домой, я тебя больше совсем не люблю, — шепчет Рита, выходя вообще вон, за границы, из берегов. Фома не слышит; Фома истончается; Фома остался у себя дома — рассматривать собственную руку; Фома изумлённо читает линии на ладони, словно видит их в самый первый раз; сквозь Фому ползёт тёплый весенний паучок. Рита курит сербскую сигарету, шагая по проспекту внутри обязательного на всех сердца; Рита ищет уголок, в который не заглядывает начинённая болью кровь; Рита падает на колени; Риту рвёт собственной кровью — из горла, из горла, кровь за любимого друга Фому, чёрные капельки на стеблях сухой травы. Сумка Риты почти пуста: сигареты рассыпались, а деньги Рита все отдала — матери Фомы, которая взяла, конечно, но как будто бы случайно, и смотрела долго мимо, улыбаясь Рите. — улыбка человека, который тебя почему-то жалеет, — думает Рита, вытирая красный рот ладонью, — за что меня жалеть? Меня-то за что? — Рита напряжённо вспоминает, как нужно плакать, потому что со слезами, кажется, станет чуточку невесомее; со слезами чёрная-чёрная птичка, может быть, тихонечко заскулит и прекратит, наконец, долбить своим чёрным-чёрным клювом маленькую Риту внутри; со слезами выйдет излишек крови за друга Фому, — есть такая надежда. Рита кашляет; Рита трёт глаза носовым платком; Рита пытается смотреть прямо в сигаретный дым; Рита даже кричит — почти как зверь, истошно и бессмысленно, но это — крик, это — не плач, не плач, не плач. Не получается. — значит, — спешит с выводами Рита, — это всего лишь дурацкая традиция. — Рита вздыхает почти облегчённо, но с ненавистью, и идёт домой — ждать, когда придёт почти самый последний друг Фома. Фома приходит; Фома появляется из окошка, но всё не так, всё неуловимо не так, как успела привыкнуть Рита. Фома идёт к ней, ссутулившись; Фома улыбается, глаза его ясные; Фома несёт что-то хрупкое в домике из ладоней. — смотри! — говорит Фома, задыхаясь от счастья как ребёнок, — смотри, Рита! — и раскрывает ладони. Крохотный светящийся паучок смешно ковыляет по пальцам Фомы. — здесь много таких; один другого ярче! — Фома и сам светится; Фома заполняет собой узенькую комнатку Риты; Фома похож на застывший во времени маленький янтарный протуберанец. — пошли со мной, я тебе покажу, — говорит Фома, потрясённо и радостно заглядывая Рите в лицо, — пойдём! — но Рита сидит на постели и ждёт, когда наваждение, наконец, схлынет. Рита курит, разглядывая сквозь Фому старые шторы; Рита стряхивает пепел на пол; Рита ровным счётом ничего не чувствует. Чёрная птичка в её груди оскорбительно мертва; птичка сдохла; птички больше нет. По щекам Риты катятся холодные мёртвые слёзы.
3 апреля 2008 г.