Мне так взгрустнулось одним днём, что я остановился. Вокруг – всё так же весело и ярко, кругом – и небо и земля – всё распускается прекрасным, всё говорит – вот это, эх, пора… И ничего что скоро снег, и не помеха им декабрь – 2008-ой год, счастливый год, пятисотый к ряду. Да нет, опять эти стихи, а если быть пооткровенней – листва упала, вот и всё – пора пришла листопадений. Ну вот опять, ну как так можно, прижавшись к дереву под вечер верёвки мыслей шить с изнанки, допытываясь сущности простых вещей.
Пока стою, глядя в ночное небо, закрытое облаком из труб, и там ведь где-то на краю вселенной никто не знает этой скуки. А я вот знаю, стою, печалюсь, пускаю холодный ветер в комнату. Он только с бумагами поиграет, потом улетит обратно, дверью хлопая. Скука, дикая скука меня одолела, надышался свежим воздухом, сел и заплакал, две слезы на ладонях, будто фальшивка, исчезают и сохнут.
Есть ли повод грустить молодому, хочется встать, закричать что-нибудь бранное. Однако, однако, с умом надо нам употреблять положенье, разумом переосмысливать вечные ценности – что-то прокисло, что-то в плен морской памяти человечества кануло. Я бы хотел, конечно, стать звездой, но, с другой стороны, оно разве надо мне?
Сижу, грущу, но, с позволенья сказать, витиевато не мыслю. Сколь ни был я шустр, у меня часть духа к земле тяготеет, точнее, не к бывшим моим прадедам или же дедам. А так – к земле вообще, бедной на хлеб.
Хочу признаться, мне ближе монголы, для них земля – понятье абстрактное. И я, к счастью, не вижу весомых причин, чтоб рассматривать её как сотку для рассады. Моя земля, она больше в воздухе, в лицо бьёт, когда бежишь очень быстро. Хотя, чего это я только вспомнил-то, что любой крик выполняется ртом. А рот, известно, и есть лицо, если, конечно, им говорить.