Эта история произошла в октябре. Том самом октябре, который стал потом ноябрём. В октябре 1916 года. Может быть вы испытали разочарование. Но история имеет свой отсчёт, и отсчёт революции 1917 года начался в 1916. В Румынии, на прекрасных берегах Дуная. Можно вспомнить известные слова К. Маркса: «Дунай несёт в Европу дух воинственной свободы» и «Валахия и Трансильвания заразят не только немцев, но и восточных дикарей благородным равенством своих князей, которые, как известно, все являются кровными братьями со времён безумных битв с оттоманскими янычарами». Ему вторит Г. Плеханов, писавший в 1911 году из Бухареста в Унжу, своим партийным товарищам: «Отсюда, из Румынских Карпатских гор, ясно вижу я будущую смычку аристократии и народа, которая избавит Россию от гражданской распри». Наконец, в сентябре 1916 года, прозорливый Ленин писал в «Правде»: «… оно (царское правительство) намеревается спасать Румынию, которая сама, я думаю, скоро будет спасать Россию, но уже Россию не монархическую, а Россию братскую, и Россию не помещичью, а Россию трудовую».
27 августа 1916 года Румыния объявила войну Германии и Турции. Объявление войны предательнице славян Болгарии было приурочено к 1 сентябрю. Болгарии надлежало дать урок благородства, порядочности и национальной чести. 700 тысяч румынских патриотов с оружием в руках встали на защиту своего достоинства и достоинства всей европейской, да что там говорить! — всей мировой цивилизации.
Бог и судьба решили испытать братский дух Румынского народа. С первых дней войны, противники, эта тёмная сила германских, австрийских, турецких и болгарских орд, вооружённых зловещим техническим гением Круппа и Маузера, Шкоды и Мартини стала теснить Румынскую освободительную армию. Силы были неравными. Маленькая свободолюбивая Румыния в тисках вражеской блокады яростно стояла на защите своих границ. Толпы варваров, гнетущие дивизии поработителей и, что было ужаснее всего, болгарских предателей преступного царя Фердинанда, этого всесильного претендента на звание Властителя славян, этого изувера, засевшего в своей резиденции в городе Пирдоп, эти толпы вышли к Дунаю, светлому румынскому пути, улыбке румынской земли и чистой радости румынского народа.
Здесь, на дунайских берегах и произошли события, значение которых до сих пор не могло быть понято человечеством, но память о которых навсегда осталась в книге славнейших дел мировой истории.
Да, в октябре 1916 года болгарские войска вышли к берегам Дуная. Шаг за шагом, теряя товарищей, славные румыны оставляли врагу исконные свои земли. Сколько шагов — столько убиенных румынских воинов. Сколько убиенных воинов — столько шагов румынской земли истоптали поганые болгарские деревянные и лыковые башмаки. И в десять раз больше сердец умылись слезами, оплакивая поругание чистой когда-то земли. И в десять раз больше зловещих болгарских ртов смеялись, пожирая плоды труда румынских крестьян — сладкий горошек — мёд дунайского поля! Зачем ты питаешь грязную предательскую утробу! — плачь и стон стоит вдоль Дуная, плачет и стонет Дунай, в кровь и слёзы превратились его прозрачные воды, смешались с кровью и слезами злополучных румынских солдат, убитых горем румынских офицеров, поседевших от позора румынских генералов. Здесь, на берегах Дуная, и произошла эта история, всколыхнувшая сердца миллионов, история ставшая историей всего двадцатого века.
Батальон офицера Залупу Дрочилеску уже стоял на дунайском берегу. Взрывы крупповских пушек косили ряды румынских патриотов, пулемётные очереди выбивали из рядов отважных защитников отечества самых смелых, самых достойных. Оперативная обстановка требовала — Дунай необходимо оставить врагу. Не дожидаясь приказа командира полка, ведь было понятно, каких усилий стоило мудрому полковнику дать приказ покинуть берега детства, на которых каждый румын видел своё счастье, отважный Залупу дал приказ форсировать реку. Он первым безоглядно ринулся в свинцовые октябрьские воды. В воды «голубого» Дуная! Сегодня, когда слово голубой приобрело столь двусмысленное значение, приходится ставить его в кавычки — ведь имеется в виду просто «голубой» цвет дунайских вод, цвет, цвет, только цвет воды, мягкой, ласковой, тихо шепчущей сладкие милые слова любви, цвет, навевающий тайные грёзы, сны о любви понимающих сердец, мечты о счастье и взаимности, не омрачаемые неизгладимым природным противоборством, этими неистребимыми различиями в чувствах и мыслях, — вот воды Дуная, цвет этих вод — грустная песня одинокого моряка, ночного рыбака, неприкаянно странствующего по «голубому» Дунаю в поисках своего чуда.
Вот в какие воды ринулся Залупу Дрочилеску. Офицер, подполковник, аристократ, потомственный трансильванский князь Залупу Дрочилеску. Семнадцать поколений этих гордых горных властителей носили славное имя своих предков — Залупу. Отец подполковника Дрочилеску был Залупу Дрочилеску. Дед его был Залупу Дрочилеску. И сын самого Залупу, годовалый малыш, стонущий в тоске по отцу на руках у забывшейся беспокойным сном матери, он тоже был Залупу Дрочилеску. И вот — он ринулся в дунайские воды! Надо вам сказать, что девятнадцатилетний офицер впервые видел воды реки. Он знал Дунай по легендам своего детства, по песням отца, протяжным транссильванским песням о великой воде, дающей счастье всякому, кто в них омоет своё лицо и свою… Короче, он знал Дунай так, как знает влюбленный в первый раз юноша об этом тайном для него, но манящем чувстве, как знает влюблённая девочка о боли своего сердца, скрывающей другую боль, которая ей только снится в ночи, когда она с криком просыпается и бежит к матери — в слезах и с мучительным вопросом на губах… Так бросился этот славный сын аристократического рода Дрочилеску в «голубые» воды Дуная.
Но плавать-то он не умел!
Едва только вода дошла до горла Залупу он судорожно рванулся вперёд и ушёл под воду. Течение вынесло его ещё немного вперёд, к середине реки. Залупу Дрочилеску стал тонуть. «Обманул меня папаша-то, певун драный» — пронеслось эхом в его голове. Под взрывы крупповских пушек, под стоны раненых и предсмертные хрипы убиенных солдат своего батальона, форсирующих Дунай — кто на бревне, кто на трупе тучного своего товарища, — многие из воинов батальона были земляками своего командира и тоже не умели плавать — Залупу Дрочилеску тонул. Тонул гордо и дерзко, благородно противопоставляя стихии всю выучку своего детства, проведённого в лучших частных школах Бухареста. Его крик раздавался над Дунаем подобно колоколу, созывающего православных на богослужение. Но как часто это бывает, что занятые мещанскими заботами верующие прячутся в своих дворах, притворяясь, что не слышат набата веры, так и голос Залупу Дрочилеску был воистину гласом вопиющего в пустыне. Никто не спешил на помощь своему командиру. Кто-то, и таких было большинство, сам тонул неподалёку, и в желании сохранить свою жалкую жизнь, не хотел терять последних своих сил хотя бы на моральную поддержку, на доброе слово. Кто-то спешил поскорее перебраться на тот берег, подальше от этих воющих артиллерийских снарядов, взрывающих землю под ногами и воду под телом. «Вот, заголосил наш архиерей благородных транссильванских помоев!» — услышал он голос старого солдата, уже пускавшего пузыри через минуту после этой ужасной вспышки чёрной неблагодарности к командиру. «Этот и сдыхает-то по ослиному, как и жил» — слышал он другой голос позади себя. Взрыв артиллерийского снаряда заткнул и эту плебейскую глотку. Залупу взывал к Богу и людям, но Бог не мог ему помочь, а люди не хотели.
Так тонул подполковник румынской армии. Тонул и орал, взывая к силам высшим, покинувшим в этот решительный миг его страну, взывал и к силам человеческим, обратившимся в этот миг единственно в собственное спасение. Только немыслимое могло спасти Залупу Дрочилеску. То, чего не может постичь ни покорный религиозный ум, ни вздорная мудрость света.
В батальоне Залупу Дрочилеску служил солдат из Валахии. Все вы, конечно, знаете, об этой странной вражде валахов и транссильванцев. Такое случается часто с добрыми соседями. Иван Иванович и Иван Никифорович, Дубровский и Троекуров, Онегин и Ларины — сколько примеров даёт нам классическая литература этому нелепому обычаю соседской вражды. Да вы и сами, разве не питали порою в сердце тягостное чувство омерзения, глядя на вздорную старуху из квартиры напротив или на тупую коммунальную ханжу из соседней комнаты. В случае Залупу Дрочилеску вековая эта вражда усугублялась одним пренеприятнейшим для офицера и аристократа обстоятельством. Этот солдат… недалёкий и исполнительный валашский крестьянин, возделывавший до войны своё маленькое гороховое поле… Короче, звали его… нет, если вы ещё не поняли, я, конечно, скажу, тем более, что это имя осталось в истории навеки связанным со славным именем Залупу Дрочилеску. Имя солдата было… да, такие совпадения случаются иногда по капризу судьбы, играющей не только вещами, но и словами… И аристократ до мозга костей терпел в своём батальоне солдата по имени… Дрочил Залупеску. Итак, превозмогая природную стыдливость благородной крови, мы назвали его так, как назвала его мать. Да, неизвестно почему, но эта деревенская барышня Залупеску назвала своего сыночка именем Дрочил. Этот факт всегда приводил Залупу в состояние справедливого возмущения, и он невольно старался хоть как-то преодолеть в себе эту внутреннюю неловкость. Дрочилу Залупеску всегда доставалась самая тяжелая в батальоне работа. Вот и сейчас, последним из всего батальона топал Дрочил к Дунаю, изгибаясь под тяжеленным полковым знаменем. Я смело говорю — тяжеленным, поскольку доподлинно известно, что сам Залупу Дрочилеску приказал полковому плотнику (в его основные обязанности входило сооружение на привалах уютного домика для отдыха офицеров) — плотнику было приказано вытесать древко для полкового знамени… Это было действительно тяжёлое древко… Время от времени Залупу приказывал плотнику вытёсывать новое, ещё более тяжёлое, и ещё… и ещё… Мы не знаем, имел ли в своём разуме Залупу Дрочилеску славную историю Милона Кротонского, который, как известно, ежедневно таскал на своих плечах телёнка, пока тот не превратился в настоящего быка, но не можем же мы допустить мысли о преднамеренном издевательстве благородного офицера над своим злоименным подчинённым.
Дрочил Залупеску понуро тащил к Дунаю ствол весёлого кудрявого клёна толщиной примерно в телячью ногу в самом широком и жирном месте её. Не будем же укорять солдата за то, что подходил он к месту самоэвакуации батальона, а к тому времени уже и всего полка, последним, когда по пятам уже рысью неслись болгарские волки, чующие запах славной поживы. Ведь за взятие знамени вражеского полка болгарскому мародёру полагалась лишняя миска супа — супа из сладкого румынского сушёного горошка.
А звонкий крик тонущего Залупу, перекрывая канонаду, предсмертные вопли солдат и рёв бушующего Дуная, летел над водами, как божий дух в первый день творения. И как из небытия возникали светила, так и этот крик должен был вырвать из небытия жизнь потомственного аристократа, победить смерть, победить для грядущих деяний во славу человечества.
Утомлённый Дрочил Залупеску удивлённо смотрел на своего командира. Он знал этот крик Залупу. Он часто слышал как Залупу в запальчивости своего командирского рвения грозил ему самыми страшными карами, которые только мог представить себе недоразвитый ум валаха. Но то были крики краткие и понятные. Теперь же Залупу орал долго, и слов его крестьянин-солдат различить не мог. Чего же требовал от него командир? Дрочил дрожал, суетился и метался по берегу голубого Дуная… А сзади уже появились серые шинели славянских предателей — болгар…
«Эх, чтоб твою душу богоматеря мати!» — крикнул в сердцах Дрочил, — «орливый бестия, ты тянул из меня душу живой, и хочешь смертью своей бросить меня с твоим сучьим знаменем в лапы болгарина!» Кричал тонущий Залупу, кричал ему в ответ свою долгую обиду и Дрочил. Неожиданно голос офицера сорвался на фальцет. Солдат вздрогнул, выпрямился гордо и, схватив тяжёлый стяг — земную ношу свою — со словами мерзейшего богохульства, повторить которое не в силах человеческий язык, бросил его в Залупу, метя в голову погибающего в волнах Дуная князя.
В нескольких пядях от виска Дрочилеску упало древко в воды реки, а полотнище накрыло его, упокойным саваном и заглушило крик. Но твердая от рождения рука офицера, верная помощница и соратница подвигов воина не сдалась на милость смерти. Ухватившись за тяжёлый ствол, Залупу почувствовал опору своей жизни. Смерть отступила, и заблестели радостно глаза, и рассеялись тучи над Дунаем, сверкнул луч солнца над головой Залупу Дрочилеску, словно нимбом осенив его волосы, поседевшие от предчувствия непоправимого события. Стоящий на берегу Дрочил, обуянный дьявольской жаждой мести, ринулся в воду, умело загребая огромными ручищами (не прошли даром годы упорных тренировок, которые он, неблагодарный, считал навязанными ему его отцом-командиром). Увидел Залупу его искажённое лицо — нет, не лицо — звериный лик безумия, — и снова затрепетал над Дунаем его голос. «Приплывёт, и потопит! Приплывёт ведь, тварь, и потопит!» — голос разума привёл в движение тело, и офицер заплескал руками, забултыхал ногами, впервые постигая науку движения в водной стихии. Годы старательного, в меру, конечно, его детского ума, учения, поездка в Оксфорд не прошли даром.
Широк Дунай в октябре, дожди наполняют его вены тяжёлой осенней водой. И разливается Дунай, от края до края не видать его берегов! Редкая птица долетит до середины Дуная в октябре, извините. Весь фарватер усеян птичьими трупами, рыбы резвятся, собирая кровавую пищу. Мутят хвостами воду жадные хищные твари. Как доплыть? Как не стать добычей хладнокровных людоедов? Вот уж проплывает мимо Залупу щука с бедным солдатом третьего батальона в зубах. «Помолись за меня, командир» — слышит он предсмертный шёпот. Огромный сом тянет за ногу увы!, теперь уже вовсе не ординарца, а жертву рыбьего аппетита. «Погибаю! Скажи маме…» — и исчезает под водой трепещущее юношеское тело. Но вихрем мчится Залупу Дрочилеску, и, следом за ним — второй вихрь — возбуждённый Дрочил, вспахивающий яростно животом воды Дуная, как раньше боронил землю плугом, так боронит «голубые» воды. Но хранит румынского патриота спасаемое им помимо его воли знамя полка. Знамя одновременно спасаемое и спасающее.
Долго они плыли через бушующий Дунай. И как Колумб безнадёжно вглядывался в безразмерную океанскую ширь в поисках своей Индии, так и Залупу оглядывался (ведь плыл он на спине и лицом к мстительному демону своему — Дрочилу) и одна мысль стучала в висках: «Доплыть, доплыть, доплыть…» Широк Дунай, но широка и душа офицера — он думал в этот момент не о мести, не о коварном предательстве солдата, вернее, не предательстве, а о обуявшем его бесе злобы, похоти и преступного пренебрежения законами социальной жизни, запрещающими малым мира сего поднимать руку на благородных. Он думал о спасении, он думал и о рыбах-людоедах, которых неоднократно приходилось оглушать ему ударами кулака или пятки, он думал о прекрасном втором береге Дуная… Убывали его силы. Но убывало и, казавшееся вначале, бесконечным, расстояние до берега. Кстати, силы могучего Дрочила, лишённого поддержки кинутого им стяга, тоже убывали. Залупу слышал, как учащается тяжёлое дыхание монстра, и радость охватывала всё его существо.
Гребок к гребку — так и достигли они спасительного берега, когда транссильванский князь уже перестал оглядываться и думал: «Нет, не доплыву». Он даже поддался искушению помыслить: «не повернуть ли назад!», но вовремя осадил дурацкую идею. Берег встретил их сырым песком и илом, набросанным половодьем, удушливым запахом разлагающейся земли, столь радостным запахом, который был всегда привычен валаху, но Залупу впервые не заткнул свой благородный нос белым надушенным платком, а со слезами прижался лицом к этой прелой прибрежной тине. Он приподнялся, и вдруг увидел, что в метре от него лежит это грубое чудовище, покусившееся на его честь офицера, честь дворянина, честь транссильванца, честь человека, наконец! «Ах ты, мерзкий ублюдок!» — прошептал он, затем оглянулся и, увидев на берегу ещё несколько десятков уцелевших солдат, уже громче воскликнул: «С какой радостью я сдеру твою толстую вонючую шкуру, противная солдатская туша! Твоя спина испытает сотню, нет, тысячу! Нет! Сто тысяч шомполов, я сам буду стегать тебя по плечам, по спине, по хребту, по пояснице, по…!!!» Залупу, спохватившись, что не подобает ему, князю, столь пылко общаться с солдатом, умолк. Дрочил Залупеску только скрипел зубами, и видно было как сжимает его рука в бессильной злобе маленький сапожный ножик, который этот доморощенный сапожник всегда носил за голенищем. Да, в своей деревне Дрочил слыл за хваткого малого и знал ремесло сапожника, кузнеца и коновала. Но сейчас от внезапно охватившей его слабости, он не мог пошевелить ни одним своим членом. То же было и с офицером Дрочилеску. И лежали они на расстоянии вытянутой руки друг от друга, пока кипевшая в обоих сердцах ненависть не сомкнула им глаза внезапным сном, обоим в одну и ту же минуту. Между ними лежало как христовая плащаница, спасённое спасительное знамя, отпечатавшее навеки следы Залупова тела.
Конечно же, вы спросите, а было ли продолжение у этой возвышенной трагической истории? На что я отвечу — история ещё и не начиналась! Это была лишь предыстория того великого деяния, которое доныне неизвестное, столь много послужила человечеству. Но пришёл конец умолчаниям, стыдливым сокрытиям истины! И то, что раньше таилось подальше от несозревших ещё умов людей, должно наконец, стать открытой истиной.
Их унесли с берега Дуная. Обоих — Залупу Дрочилеску попал под ласковый надзор санитарной команды, где в течении следующих двух недель его растроенные нервы лечили ярчайшие светила румынской медицины в Бухарестском госпитале. Сам генерал Антонеску вручил Залупу Дрочилеску орден Дуная за спасение полкового знамени. Дрочила оставшиеся в живых солдаты батальона (О, много ли таких осталось, после этой кровавой бойни на берегах великой румынской реки!) уволокли в солдатскую землянку, радуясь в тайне, что смогут делить между собой его пайку кукурузного хлеба и гороховой каши, пока он не придёт в себя.
Потом пал Бухарест. Как и Дунай, он был сдан без боя. Не было сил у гордого румынского народа на защиту своего сердца, опустились в изнеможении руки бойцов, сжимающих винтовки в своих печальных руках. Армия ушла на север, где русские войска помогли своим союзникам пережить удар утраты столицы и как могли поддержали дух народа. И вот, Залупу Дрочилеску снова встал во главе войск. Теперь это был уже полк, частью которого был и его старый батальон, пополненный новобранцами и вольноопределяющимися беженцами из столичного Университета. Одна мысль терзала его, когда принимал он руководство подразделением, одно воспоминание жгло его сердце. Образ яростного Дрочила — его упругое тело, рассекающее воды Дуная — его огненный взгляд, сжигающий Залупову душу. Он боялся этой встречи, он почувствовал в своём забитом муштрой солдатике неуёмную народную душу, жадный до жизни румынский дух, простоту и вольность проявлений, пусть и грубых, но искренних чувств. И эта встреча состоялась!
Впервые в жизни почувствовал себя Залупу Дрочилеску не князем, не сиятельным властителем сотен и тысяч человеческих жизней, не полководцем, мановением пальца обрекающим на бесцельную смерть под ударами шомпола десяток-другой провинившихся солдатиков. Залупу Дрочилеску впервые почувствовал себя просто сыном своей страны, сыном этой чёрной, плодородной земли, сыном своей матери, женщины, как и все женщины, мечтающей о счастье для своего сына. И совсем другими глазами увидел он, очарованный этим неведомым ему прежде чувством, Дрочила Залупеску. Он вспомнил, что ему, этому валашскому силачу, обязан он своим чудным спасением, что это он, Дрочил, рискуя попасть в штрафную роту за потерю полкового знамени, бросил его командиру. Это он, своей яростью научил Залупу плыть по водам реки, подгоняя его. Так плывём мы все по водам жизни, но счастлив тот, у кого есть подобный Дрочил, тот, кто своей силой придаёт силу своему партнёру.
Потупившись, уткнувшись в землю своими печальными воловьими глазами, стоял и Дрочил перед спасённым им командиром. Он стыдился, он даже покраснел от нахлынувших на него образов возможного наказания, которым, по его твёрдому убеждению, подвергнет его Залупу за ту бешенную вспышку темперамента. «Богоматерь, спаси мя, усмири Залупу, не дай мне сдохнуть под шомполом однополчанина» — молился про себя испуганный великан. Мы знаем, что не богоматерь в том причина, но Дрочил Залупеску с этого дня уже никогда не расставался с маленьким образком, который сжимал он в потной от страха руке в ту минуту.
Залупу Дрочилеску, дрожа от внутреннего возбуждения — настолько внове были открывшиеся ему душевные тайны человеческих отношений — подошёл к отшатнувшемуся по инерции Дрочилу, через силу посмотрел в его бегающие глаза… Чуть не заплакал он, увидав в них не радость встречи, а какое-то неземное отчаяние. Залупу почудилась вся печаль Румынии, все её тысячелетние горести и страдания, начиная со времени непобеждённых даков, со времени трагического транссильванского аристократа Дракулы, — всё это увидел он в облике согбенного Дрочила. И подойдя к нему, не боясь замарать честь офицера и дворянина, Залупу Дрочилеску обнял своего спасителя…
Так Дрочил Залупеску стал денщиком спасённого им офицера.
Мы могли бы закончить на этом наше повествование, если бы событие это не стало началом дел совсем иного масштаба — масштаба истории, а не личной судьбы. История мира и история жизни соединились, как соединились судьбы Залупу Дрочилеску и Дрочила Залупеску.
Через месяц союзное русско-румынское командование стало разрабатывать план наступательной операции против болгаро-турецких наймитов германского милитаризма. Невыразимую скорбь почувствовал Залупу, узнав о предстоящей бойне. Что же говорить о Дрочиле! Он хорошо помнил, какие сложные оборонительные сооружения строил он под началом своего командира перед отступлением с дунайских позиций. Шесть рядов колючей проволоки, рвы и ямы, окопы и редуты… Он видел в своих снах, как болгары и турки, под руководством бездушных германских офицеров строят уже не шесть, а двенадцать рядов колючей проволоки, как турецкие изуверы втыкают в ямы заострённые колья, и он, Дрочил, идёт с винтовкой Мартини на эти смертельные укрепления. Вот, колючка вырывает из его тела куски горячего мяса, и оно дымится как рождественская индейка (он слышал как-то от Залупу об этих крупных жирных птицах, ростом с шестимесячного поросёнка и мечтал порою хоть разок в жизни попробовать их сочное мясо). Он видел своё тело, насаженное на кол в вонючей яме, и просыпался в холодном поту, радуясь, что всё это — сон, и снова покрываясь потом, вспоминая о предстоящем наступлении.
Залупу чувствовал состояние своего денщика и втайне страдал, не показывая внешне своего расстройства. Как мог он успокаивал Дрочила, то подсовывал ему тайком леденец, то приказывая повару положить в тарелку своего спасителя двойную порцию горошка…
И вот — день наступления настал. Артиллерийская подготовка была короткой, как это было принято в русской армии вечно испытывавшей снарядный голод. Приказ из штаба о начале наступлении поверг Залупу в ужас! Он понял, что не сможет заставить себя отдать приказ, который заставит полторы тысячи молодых румынских пареньков, цвет румынского народа — транссильванцев, валахов, молдаван, буковинцев, цыган, — молодых мальчишек, жаждущих любви и жизни — пойти на верную гибель под болгарскими пулями. Но более всего образ Дрочила стоял в его глазах… Он, офицер, не в силах был отправить на убой своего друга. И решение было принято. Решение, изменившее лик всего мира. Решение, давшее новое направление всей человеческой истории. Залупу Дрочилеску снял свои офицерские сапоги, подбитые куньим мехом и отбросил их в сторону. Он стоял в носках на декабрьском снегу. Он снял свои белые (относительно, конечно) носки и взял их в руку. Нет, не дрогнет рука светлейшего князя Борешты Залупу Дрочилеску! Босиком, переминаясь с ноги на ногу на рождественском снегу, ещё секунду помедлил он и вышел из окопа, встав во весь рост и размахивая над головой белым как молоко Мадонны импровизированным флагом. «Во имя матери моей, Луизы, я делаю это!» — закричал он во весь голос. И содрогнулась земля.
Ошарашенные солдаты смотрели из своих окопов на командира. Он не дал им приказа сдаваться — это было его маленькое упущение. Но он просто забыл об этих конкретных солдатах. Идея, могучая идея в образе Солдата Дрочила, олицетворявшего всех солдат мира стояла у него перед глазами. «Я иду спасать тебя, мой милый дружок» — повторял он, делая очередной шаг к турецким позициям. А солдаты, как зачарованные смотрели на Залупу Дрочилеску… Смотрели и не знали, что им делать… Команды не было, а чудесное зрелище (что там синематограф, что там серые картинки, суетящиеся на дрожащем экране!) — оно приковало их незримыми цепями, заставив оцепенеть, застыть на морозе. Не в силах разорвать это наваждение смотрел полк на Залупу Дрочилеску, который босиком (ах, эти красные ноги на белом снегу!) продвигался к вражеским траншеям. И тут — новая вспышка! Новое чудо! — Дрочил Залупеску, скидывает свои тяжёлые сапожищи, рывком сдирает с ног портянки — почти чёрные от чёрной румынской земли, но сохраняющие на себе ещё несколько светлых проблесков — и с криком «Чего ждёте, ублюдки?! Сдаёмся!!» мчится вслед за своим другом-братом-командиром.
Великое событие велико не само по себе. Величие познаётся по эффекту, по историческому резонансу. Этот прекрасный рассказ мог бы так и остаться красивой сказкой о дружбе и справедливости, о торжестве добра над злобным насилием века. К счастью он такой сказкой не остался. Да и не мог остаться! История не упускает возможностей исправить злосчастную человеческую природу, столь легко склоняющуюся к противоестественному насилию и грубости по отношению к своему ближнему. Подвиг Залупу Дрочилеску и Дрочила Залупеску не мог остаться единичным случаем появления истинно человеческих чувств на этой бесчеловечной бойне европейских и азиатских, а отчасти, и африканских и американских народов. Он стал началом новой эры европейской культуры, европейской цивилизации.
Полк Залупу Дрочилеску оказался в турецком плену. Наступление, впрочем, успеха не имело, потери были огромными — сорок процентов наступавших румын остались лежать на румынской земле. Но Главный штаб решил продолжать попытки взломать оборону соперника. Бессмысленная бойня, поглощавшая миллионы молоденьких красивых солдат, продолжалась.
В соседнем с Залуповым полку служил молодой офицер, потомственный валашский боярин семнадцатилетний капитан Срачан Пидореску. Позиции роты капитана Пидореску находились в зоне боевого расположения Словацкой дивизии. Когда-то друзья и соседи — румыны и словаки — теперь смотрели друг на друга сквозь оружейный прицел! Против окопов, вырытых солдатами Срачана были окопы словацкой роты, которой командовал тоже молодой офицер австро-венгерской армии капитан Срачка Гомозек. Когда был дан приказ о наступлении, капитан Пидореску повернулся лицом к своим солдатам с тем, чтобы произнести напутственную речь. Он окончил лицей Тимишоары и любил классическую литературу. Для своего очередного напутствия он выбрал сцену из греческой мифологии, в которой Тезей убивает Минотавра в Лабиринте. Срачан уже продумывал, какими метафорами он сравнит Лабиринт, где скрывался кровожадный Минотавр и эти двенадцать рядов колючей проволоки, за которыми скрываются враги румын. Он думал, конечно, что будет биться с болгарскими предателями и ренегатами славянского союза. Неожиданно, один из румынских снарядов (впрочем, большинство артиллерии на фронте было русской) почему-то совершил значительный недолёт и упал совсем недалеко от того места, где стоял капитан Пидореску, готовясь к своей речи. Взрыв! — и осколок разорвавшегося снаряда вонзился молодому валашскому офицеру прямо в ягодицу! Нельзя сказать, что рана была серьёзной, нет, это была просто царапина. Но вы, конечно, можете себе представить какую обиду зажгло это позорное ранение на глазах у всей роты в сердце семнадцатилетнего юноши. Обиднее же всего было то, что на щёгольских капитанских брючках в самом неподобающем для этого месте зияла дырища (осколок пролетел таким образом, что содрал большой кусок материи, лишь задев по касательной мякоть ягодичной мышцы). Красный как рак стоял Срачан Пидореску перед своими солдатами, и солдаты понимали его чувства. Старики валахи цокали языками и качали головой, сопереживая этому ужасному недоразумению, столь чувствительному для самолюбия и без того ущемляемого валашского боярства. Близкие по возрасту своему командиру потупленно смотрели в землю. «Солдаты!» — превозмогая кошмарную неловкость момента произнёс хрипло офицер. Две сотни глаз вонзились в хрупкую фигурку капитана Срачана Пидореску, и он ощутил как пот струится по его ногам. Образ Залупу Дрочилеску вдруг возник перед ним. Мрачно смотрел на юношу прославленный Залупу (а слух о его подвиге уже стал достоянием общественности и многие в офицерских домиках спорили до хрипоты, а то и до дуэли, защищая или опровергая позицию полковника Залупу Дрочилеску). Как сомнамбула вышел Срачан Пидореску из окопа и встал над окопным бруствером. Движения его были плавные и медленные. Повинуясь взгляду сурового полковника, капитан снял свои ботиночки, потом носки и выпрямился, держа носки в руках. Следуя за тенью Дрочилеску, он торжественно пошёл к позициям врага. Солдаты его роты, не веря своему счастью, медленно выползали из окопов и пригибаясь, двигались за ним. Судьба и здесь вмешалась в ход событий, и это было знаменательнейшее вмешательство!
Дело в том, что не пот тек по ногам капитана Срачана Пидореску, а красная румынская кровь текла из раны, нанесённой рукой румына или русского его союзника. И носок, белый офицерский носок стал красным от этой крови. Красный стяг держал над головой семнадцатилетний сын валашского народа! И вот, навстречу роте Пидореску из словацких окопов вышел не менее славный герой — капитан Срачка Гомозек, пулей вылетел он, сжимая в руке красный носовой платок — подарок своей невесты! А между ними незримой тенью шёл полковник Залупу Дрочилеску, сопровождаемый другом и братом — денщиком Дрочилом Залупеску. Ровно посередине поля встретились они и слёзы радости блестели на их юных щеках. Роты последовали прекрасному примеру своих командиров.
Это был первый случай революционного братания войск на фронтах первой мировой войны, первый случай, когда те, кто должен был убивать друг друга открыто слились в дружеских объятиях.
Дальнейшие события лавиной обрушились на Европу, смяв все бывшие до этого в ходу представления о социальной жизни и о ведении боевых операций. Братания стали распространяться по всем фронтам. Иногда они происходили как это и должно быть, вследствие чувственных порывов командиров, иногда солдаты сами преодолевали косную инерцию воспитания и предрассудков. Россия оказалась наиболее восприимчива к новой форме чувственной и социальной жизни. Русские войска заразили духом братания немецких своих товарищей… В воинских братских объятиях можно было видеть венгра и поляка, хохла и австрияка, молдаванина и чеха… Только болгары, эти предатели двух рас и двух религий не участвовали в этом празднике свободы, счастья и мира. Пока жив был чудовищный царь Фердинанд, не мог болгарин открыть свои объятия никому, и никто не открывал своих объятий для болгарина. Впрочем, это было делом времени.
Пока же апофеозом этого могучего процесса явилась революция в России. В январе совершил свой подвиг Срачан Пидореску и Срачка Гомозек, а уже в феврале рухнул этот противный всем цивилизованным и культурным людям царский режим. А в годовщину великого деяния Залупу и Дрочила, вторая революция сотрясла тело России. И сразу же мирная инициатива, столь славно начатая Залупом Дрочилеску отразилась в огромном российском зеркале. И не просто отразилась!
В подразделении, соседствующем с ротой Срачана Пидореску, а это был российский жмеринский батальон, служил подпрапорщик Крыленко. Он своими глазами видел это первое на земле братание на поле битвы, и он был навсегда ослеплён этой яркой картиной человеческого и социального прогресса. И именно он, Крыленко, уже в чине прапорщика, в 1918 году сместил Верховного Главнокомандующего Российской Армией генерала Духонина, и приняв этот пост по назначению Сталина, отдал приказ всем русским войскам прекратить боевые действия! Пример Залупу Дрочилеску и Срачана Пидореску — вот что вдохновило его на этот подвиг. Вот где заводная пружина всего революционного процесса, всего исторического сдвига, который расчистил дорогу для всех его участников, для всех, кто выше условностей и пережитков ставит свободу, счастье и любовь!
А что же наши главные герои? — спросите вы, — Как сложилась их дальнейшая совместная жизнь: нашли ли они счастье?
Да, отвечу я. Все произошло как нельзя лучше.
Оказавшись в турецком плену, полковник Залупу и его денщик не были разлучены. Условия, в которых содержали турки своих пленных способствовали этому — все они были загнаны в один барак, бывшую княжескую конюшню знакомых Залупу Дрочилеску — господ Недодрочу. Охрана сумела разглядеть теплоту их отношений, но грубые азиаты — и те не смогли найти в себе смелости разлучить их. Всё же, эти извращённые изуверы перевели обоих в ассенизационную команду, задачей которой было очищать выгребные ямы. Но разве могли эти бытовые мелочи омрачить их счастье. С какими счастливыми лицами шли друзья на эту тягостную работу, как поддерживали друг друга в изнурительном труде! Даже тюркские дикари были поражены. Надо сказать, что ряды европейских дивизий, посланных Турцией распространились вскоре европейские болезни. Тиф, испанский грипп, дизентерия, сифилис (и этот последний — особенно) косили турецкие роты сильнее, чем румынские пулемёты — и намного сильнее! Но в том полку, где санитарными мероприятиями стали заниматься Залупу и Дрочил, эпидемии прекратились. Турецкое командование отметило это и поручило Залупу организовать подобные же службы во всех турецких подразделениях. Так начался его путь учёного и санитара. В турецких войсках у Залупу и Дрочила появилось множество друзей. И после заключения перемирия, они решили вслед за эвакуируемыми на родину полками, выехать в Турцию на постоянное место жительства. Образование и опыт Залупу, сила и энергия Дрочила сослужили им хорошую службу. Институт военно-санитарной гигиены, организованный Залупом Дрочилеску (Залып Дрочан) после беседы с Мустафой Кемалем, теперь носит его имя. К сожалению, судьба отпустила Залупу и Дрочилу немного счастливых лет. Двадцать лет — вот срок их радостной совместной жизни. В июле 1938 года, года, когда над Европой нависли тучи очередной мировой войны, Залупу Дрочилеску, чьи силы были подорваны беззаветным служением Турции и всему миру, слёг в постель, и уже навсегда. Его верный друг, товарищ, слуга, денщик, служащий на самых ответственных участках санитарной работы, сильный и весёлый Дрочил не вынес грядущей утраты. Он был старше своего командира на 15 лет, но короткие дни болезни Залупу, унесли и его жизнь. Они умерли в один день… в одной кровати… Гробовщик Мустафа не смог разорвать их объятий и похоронили Залупу Дрочилеску и Дрочила Залупеску в одном гробу. На могиле, где стоит скромное изваяние двуликого мусульманского ангела и сегодня всегда лежат свежие цветы. Розы, фиалки, гвоздики, астры, ирисы, цветы вишни и яблони, лотоса и магнолии… А на берегу Дуная в том самом месте, где река вынесла на берег тела двух усталых пловцов, стоит большой крест. На той стороне, что обращена к замку Борешта — родовому имению Дрочилеску написано — «ЗАЛУПУ», а на той, что смотрит в сторону маленькой валашской деревушки Плое-Варе, горит золотом «ДРОЧИЛ». Здесь же рядом построена небольшая уютная гостиница, где останавливаются на ночлег те, кто приезжает на это место почтить память двух беззаветных героев румынской истории, двух людей, до последней минуты выполнявших великий долг любви, долг по отношению к своей родине, своему народу, долг по отношению друг к другу. Не умолкает около креста Залупу многоязычный говор. Индус и американец, француз и араб, англичанин и суданец, украинец и немец, — нет на этом месте различий в цвете кожи, национальности, богатстве или бедности, нет религиозной розни, нет социальных обид — дух великих героев примиряет противоречия, отрицает отрицание и совершает превращения, понять которые дано только мудрецам.