«Мой дед Дерьмак Безъелдун пришел в село Аршакан в 1853 году. До этого в селе не было турок. Дед Дерьмак, покорный воле Аллаха, давшего нам эту землю отныне и вовек, забрал свою жену Жижу-кызы и единственного ребенка – моего отца Пердыка - и на краю села построил шалаш из кедровых веток. Я не знаю, откуда пришла моя семья, потому что я родился и вырос в Аршакане. В селе была большая греческая церковь, а армяне ходили молиться в соседнее село – Гайк, где я никогда не был. А мечети не было ни в Аршакане, ни в Гайке. Когда мой отец вырос, дед сел у входа в шалаш курить опий, и Аллах приоткрыл ему двери рая, потому что он познал истину. И он умер, когда я был еще дитя.
Пока оставались деньги, которые дед выручил за продажу дома и имущества, мы жили хорошо и ели барана каждую пятницу. И на рамадан все ночи по нашим рукам тек жир. А потом настал день, когда отец сказал моей матери – Жопильде-кызы: «Сегодня барана не будет». Мать спросила отца: «А в следующую пятницу?» И отец ответил: «В следующую пятницу тоже». Отец сказал, что мне надо работать на армян и греков, потому что ячмень и полба тоже скоро кончатся.
Моя мать Жопильда-кызы очень любила меня, и даже имя мое ласкало ее слух, потому что мой отец Пердык назвал меня Жопильдык – он очень любил мать. Она плакала всю ночь и гладила мою голову, пока я спал, а утром отец отвел меня к греческому пастуху Приапису и сказал: «Мальчику надо есть, а у тебя никто не подбирает коровьи лепешки». Так я стал работать. Рано утром я выходил с пастухами в поле, следил за коровами, и когда видел, что у коровы распух живот, я бил ее палкой по животу. Тогда корова извергала остатки съеденного, а я подбирал их на тугую циновку и нес сушить на край поля. Основная работа выпадала мне в самые жаркие часы. И я постоянно хотел пить.
Собранные и высушенные лепешки я укладывал под навес у нашего шалаша, а зимой отец продавал их армянским купцам Гамлету Пукяну и Отелло Пердяну для растопки очагов. Они были очень жадными, поэтому баран у нас был только два раза в год.
Я не разговаривал с греческими пастухами, потому что не знал их языка. Но потом пришел фирман от султана Абдул-Хамида, да пребудет он вечно в раю, и иноверцы стали говорить с нами по-турецки – так справедлив и мудр был султан Абдул-Хамид! И я кое-что узнал о греках, когда пастухи говорили мне. Так я вырос, и над верхней губой появились волосы. Тогда мой отец сел у двери в наш шалаш и курил опий, и Аллах приоткрыл для него двери рая, потому что он познал истину.
Когда я стал плохо спать ночью, и часто выходил ночью и бродил вокруг шалаша, моя мать сказала отцу что-то так тихо, что я не услышал ее слов. А мой отец Пердык сказал: «Мы так бедны, что даже наш родич Сухостой-ага не отдаст за Жопильдыка свою дочь Сракы-кызы. А купить ему жену мы не можем. Надо ждать и терпеть». И я познал горе в ту ночь. Потом я ушел на работу в поле, а вечером увидел, что у матери лицо распухло от слез. Утром отец собрал в мешок свой опий, забрал все ячменные лепешки, которые оставались в доме, и ушел в городок Анкару, чтобы увидеть там знаменитого дервиша Нееббина. Нееббин был так стар, что даже мой покойный дед не знал его молодым. А до городка Анкары было две луны хода.
Когда мой отец Пердык ушел, я перестал слушаться мать, и часто бродил вечерами сначала возле шалаша, а потом стал подходить к селу. Я видел, как греческие пастухи собирались возле костров, и пастухи играли на свирелях, а девушки плясали как полоумные, а потом они уходили в лес. Я тосковал, у меня набухало между ног, и я бегал по полю до утра, а утром у меня болела голова, когда я ходил за коровами. А греческие пастухи смеялись и кричали: «Жопильдык Безъелдун! Полижи корову под хвостом! Там слаще, чем халва!» И мне было обидно. Мать боялась, что я прогневаю Аллаха, и плакала, но я совершал намаз пять раз в день и читал суры, которым меня научил отец.
Однажды я тайком пробрался в село, в день, когда греки и армяне молились в церквях своему Алла-Исе. Армяне ушли молиться в Гайк, а все греки собрались в церкви, где священник Ангелос Микропенис читал им книгу. Дверь в церковь была не заперта, и я тихо открыл ее и вошел внутрь. Там сверкала тысяча огней, и висели на стенах темные лица с печалью в глазах, и я сильно испугался Алла-Исы, который так сделал с людьми – мужчинами и женщинами - и подумал, что это в наказание. А потом так страшно стало мне, когда я увидел крест с распятым голым человеком в левой стороне церкви, и запах был такой сладкий, что голова закружилась, и лица стали вертеться вокруг, и я упал, и все обернулись на шум. А я лежал как мертвый от страха и слабости. Греки загалдели, потом окружили меня, а я все слышал, только не мог от ужаса пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда подошел дьякон Серафимос Метапенис, наклонился надо мной, перевернул меня на спину и что-то проговорил, а потом меня подняли и на руках вынесли из церкви, и я подумал, что пришла моя смерть.
Греки все стояли кругом, а потом расступились, и подошел священник Ангелос Микропенис, и говорил долго. Греки помолчали, покивали головами, и кто-то из толпы выкрикнул, и все засмеялись. Дьякон Серафимос Метапенис наклонился и спросил меня по-турецки: «Жопильдык, ты зачем вошел в этот дом?» Я молчал и моргал, потому что сам не знал этого. «Зачем они смеялись?» - спросил я его. Дьякон улыбнулся и сказал: «Священник, решил, что Иса тебя чуть не убил за грех, а пастух Приапис, у которого ты работаешь, ответил, что ты просто хочешь…» Тут он сказал слово, которого я не понял. «Ты работящий и добрый юноша, приходи с отцом ко мне, когда сможешь, и мы что-нибудь придумаем».
Потом дьякон Серафимос Метапенис поднялся, подошел к священнику Ангелосу Микропенису и что-то сказал ему. Священник громко сказал несколько слов, и все греки вошли обратно в церковь, оставив меня одного в пыли перед входом. Звонарь Херувимос Парапенис начал звонить в колокола. Я несколько минут не мог подняться, оглушенный звоном и стыдом, по-том встал и со всех ног пустился бежать домой.
Вечером я спросил мать, что означает слово, которое сказал дьякон Серафимос Метапенис. Она покраснела, и сказала, что это плохое слово, и что если греческие пастухи так говорят, мне надо затыкать уши, а то Аллах сделает меня глухим. Но я не поверил ей, потому что она отводила глаза, когда говорила это.
Утром я подошел к пастуху Приапису и спросил его, что значит слово, которое сказал он у церкви, и которое повторил дьякон Серафимос Метапенис. Пастух засмеялся и сказал, что объяснить этого не может, но покажет мне завтра.
Я едва дождался следующего дня, и бегом побежал утром в поле. Пастух снова смеялся, и говорил мне, что хорошо знать, что хочешь, и что коровы и быки знают это. Потом он повел меня в загон, где он держал племенного быка. И я увидел, как подвели к быку корову, и все, что было дальше. Я смотрел, а грек хохотал как сумасшедший. И меня обуяла тоска. Тогда пастух подошел ко мне и погладил по голове, но я испугался, и толкнул его в грудь, и убежал, а он смеялся мне в спину и кричал: «Жопильдык Безъелдун! Полижи у меня под хвостом! Там слаще, чем у коровы!» И мне было обидно. А то, что было обычно между быком и коровой, я и так знал.
Мне стало совсем плохо, и я перестал есть лепешки и вареную полбу. Мать много молилась Аллаху, и плакала ночами, и я плакал днем, когда ходил за коровами. Наступила зима, а отец еще не вернулся из городка Анкары, и я стал торговаться с армянскими торговцами Гамлетом Пукяном и Отелло Пердяном за цену коровьих лепешек, и они обижали меня, потому что я был слаб и болен. И в праздник у нас не было барана.
И когда мы стали голодать, мать перестала выходить из шалаша. Тогда пришел староста армянской общины Наполеон Оскаридян, который жил в высоком доме, где люди ходили по головам друг друга, и принес пшеницы и овсяного толокна, и сказал матери: «Муж твой, женщина, долго не возвращается. И сын твой молод, и не стал еще твоей опорой. Иди в село жить с людьми, чтобы не умереть. А там, глядишь, и сын твой перестанет мучиться». Но мать отвернулась от него. Наполеон Оскаридян, староста армянской общины, оставил в шалаше мешки и перекрестился перед выходом. Тогда мать приказала мне построить другой шалаш, потому что этот был осквернен перед лицом Аллаха, и я его сжег.
Шалаш, который я построил, был худой, и зимой стало очень холодно. Мать болела, но я от холода пришел в себя, и стал есть вареную пшеницу, а матери готовил толокно с молоком, потому что грек давал нам в день кувшин молока от коров, за которыми я убирал. И приходил зимой в греческий праздник дьякон Серафимос Метапенис, чтобы говорить с матерью обо мне, но мать не стала. А в конце зимы вернулся из городка Анкары мой отец Пердык, и с ним пришел дервиш Нееббин, такой старый, что спина его вытянулась вдоль земли.
Отец сразу же выгнал меня за двери шалаша, и долго разговаривал с матерью и дервишем Нееббином, который знал все на свете, и жил, когда еще не жил мой дед. Он помнил султана Османа, и султана Селима, и ночами видел на небе Аллаха и гурий среди звезд.
Они говорили весь вечер, и ночь, и я уснул в загоне для скота, и мне приснились мальчики в цветах, и девочки в длинных рубашках, и я проснулся в слезах. Тут вышел из шалаша отец, позвал меня, и я сел у ног дервиша Нееббина, борода которого касалась праха земли. Отец и мать вышли из шалаша, и я заметил, что они были озабочены. Дервиш Нееббин курил опий в шалаше, и долго молчал, глядя на меня, а я опустил голову и не смел смотреть на него.
Тогда дервиш Нееббин вынул изо рта мундштук и начал молиться Аллаху, и я повторял его слова. Потом он улыбнулся и сказал: «Славный юноша, очень славный». И я снова опустил глаза. Дервиш Нееббин протянул руку и коснулся моего плеча. «Ну-ка, добрый человек, помоги старику подняться» - проговорил он, и я вскочил, чтобы помочь ему.
Потом он сказал мне: «Встань у очага и спусти штаны». И я испугался, но он был грозный дервиш, и даже сильный господин Кастрат-паша в городе Анкара слушался его слов. Я покраснел и, подойдя к горящему очагу, развязал шнурок на поясе, и штаны упали вниз. Дервиш прищурился и проговорил: «Это хорошо, мой мальчик. У тебя маленький …» И он сказал слово, которое я не хочу повторять. Дервиш же повторил: «Очень маленький … Такой как надо». И он отвернулся от очага, а я стоял со спущенными штанами и не знал, что мне делать.
Потом мне напекло между ног, и я осмелился спросить дервиша, не могу ли я надеть штаны. Дервиш Нееббин развернулся ко мне, и в глазах его светились искорки. «Иди, иди прочь от меня, любимчик Аллаха». Так он мне сказал, и я вышел из шалаша.
Утром я проснулся как всегда рано, но отец с дервишем уже были на ногах. Я боялся, и не смотрел на них, но дервиш Нееббин спросил меня, знаю ли я собак, охраняющих стада в селе. Я ответил, что знаю всех, и с детства играл с ними. «Хорошо», сказал дервиш, «тогда приведи нам сюда молодую собаку, которая только один раз имела щенят». И я задумался, вспоминая, какая собака была молода и имела щенят только один раз, но быстро вспомнил, потому что хорошо знал всех собак в селе, кроме тех, что охраняли дом старейшины армянской общины Наполеона Оскаридяна, и не бегали с остальными собаками по всему селу.
Так, я пошел в село и нашел молодую собаку, которая спала в кустах на обочине дороги, но я знал, что она там. Я поманил ее, и она пошла за мной, думая, что я дам ей кусок лепешки или старую кость. По дороге мы играли, и когда пришли к шалашу, собака уже проснулась и, виляя хвостом, подбежала к моей матери, которая иногда подкармливала молодых собак, хотя и редко. Тут дервиш Нееббин вынул откуда-то из складок своего халата кусок сушеной баранины и показал его собаке. Собака подошла к нему, слегка побаиваясь незнакомца. Но дервиш спрятал кусок баранины снова в складки своего халата, и сказал моей матери: «А теперь ты иди, женщина, куда надо, и все будет хорошо».
И мать моя вздрогнула, и пошла по дороге к дальнему колодцу, оборачиваясь посмотреть на меня. И мне стало так жаль ее в этот момент, что я дернулся к ней всем телом, но, увидев фигуру дервиша сбоку, остановился, и сердце мое рвалось из груди. «Он добрый и ласковый сын», сказал дервиш Нееббин, «это тоже хорошо, всякая тварь под солнцем Аллаха это чувствует». А когда мать моя исчезла из глаз их, отец и дервиш отвели меня в пристройку к шалашу, где я складывал лепешки, и позвали с собой собаку, которая, чувствую запах мяса, легко пошла.
Тут дервиш Нееббин дал собаке кусочек мяса и показал ей второй, спрятав его в складки своего халата, и собака забеспокоилась. А потом случилось вот что. Дервиш обернулся ко мне и сказал, «смотри и внимай, сын, и я научу тебя». Он обхватил собаку обеими руками сзади и стал гладить ее по бокам и животу. И он говорил, обращаясь к моему отцу. «У сына твоего маленький… Такой же, как и у меня, поэтому и учу я его. Я много страдал от женщин – пособников Шайтана – пока не просветил меня Аллах, и не дал мне разума. Вот что я знаю: сын твой молод, а ты беден, и не сможешь купить ему добрую жену, которая будет бояться Аллаха и почитать своего мужа, которого дал ей Аллах. И вот чего я не хотел допустить, когда шел сюда с тобой две луны. Будет твой сын без женщины в молодые годы – и попадет в сети жены неверного – так было бы с ним. И увидела бы жена неверного его маленький… и посмеялась бы над ним, говоря – это не Аллах ли твой дал тебе такой маленький! – и Аллах разорвал бы сердце сына твоего, как всегда это бывает. И даже с верной женой впоследствии жил бы он в горечи до скончания своих несчастных дней. Не к тому вел его Аллах, когда бегал он, по твоим рассказам, ночами в полях».
И тут накрыл дервиш Нееббин, старый как мир, собаку полой своего халата, а я смотрел, и словно бы окаменел. И слова его жгли меня, и я хотел и боялся, сам не знаю чего. И слова его я слышал словно бы внутри себя. Так он продолжал говорить отцу моему, а я смотрел и слушал.
«Когда увидит сын твой, и сделает все как видит и слышит, по воле Аллаха милостивого, милосердного, вот что станет с ним. Как ходил он ниже всех по бедности своей и голоду своему и неразумию своему, так сегодня же выйдет он из этого места под небо Аллаха выше всех – это сделает Аллах нынче же. Аллах сотворил всех тварей живых, и каждой дал жизнь, и каждой дал имя. И человека сотворил, по воле своей и по образу своему. Но отступи-лись неверные от Аллаха – и стали хуже всех тварей живущих на земле. И пускай во все дни свои знает твой сын - хуже собаки неверный и жена его! И пусть высоко держит он голову свою, зная, что не сможет жена неверного уловить его в свои сети. И пускай так и говорит он всем неверным – хуже собаки ты и жены твои – я знаю это – Аллах просветил меня, Аллах милостивый, милосердный. Хуже собаки грек и жена его, и хуже овцы жена армянина – вот, что следует знать и помнить всегда».
Вот слова дервиша Нееббина. И слышал я, как собака поскуливала, пока делал он с ней обычное между сукой и кобелем, как я видел это раньше. И потом отпустил дервиш Нееббин собаку и халат свой со спины собаки снял. И собака убежала в угол навеса, откуда смотрела на нас, и я тоже испугался и хотел бежать, куда глаза глядят. Но тут увидел я лицо дервиша Нееббина, годами почти равного этому миру, и увидел, что оно стало молодым, как у мое-го отца, и страх мой прошел.
«Теперь делай так, как скажу», сказал дервиш, садясь на землю, «возьми другую собаку, у которой дважды были щенки, и так поступай, как видел. А эту собаку не трогай, но заботься о ней, как сможешь, потому что она тебе теперь как мать в остальном живом мире. Я называю ее Цветком Земли, и ты всех своих собак называй по имени, чтобы отличались они от неверных и их жен. Меня же многие отцом называют, которым я жизнь не дал, но жизнь спас. И у тебя теперь три отца: первый - Аллах, второй – родной отец, а третий – я. А о собаках своих заботься, и не преходи того, что заповедал нам пророк. И тогда Аллах вознаградит тебя сполна».
И все случилось по слову дервиша Нееббина, мудрого как змея и старого как ворон.
Я все сделал, что видел и слышал в тот день. И прошли годы. И не дал я себя соблазнить ни одной жене неверных. И ходил с головой поднятой к небу – и не слушал то, что говорят за моей спиной. И случилась война с неверными, так что весь мир стал полем битвы. Но меня, как единственного сына отца и матери не взяли, чтобы я убивал неверных во славу Аллаха.
Но год спустя, пришли в село солдаты молодого господина Энвера-паши, и мой отец хохотал как сумасшедший, потому что Аллах дал ему прозреть будущее. И привезли солдаты приказ всем армянам оставить село и оставить свои дома и имущество, за которое на другом месте получат то, что от милостей своих дадут им. А приедут сюда мои родичи-турки, на место их, чтобы сильнее стала страна. И все жители сбежались на площадь, и стоял шум и галдеж, и окружили солдаты толпу, и стреляли – и установили тишину.
А отца моего поставили главой нового села. И мне дали оружие, чтобы я защищал село от армян, которые ушли в горы, не подчиняясь приказу великого господина Энвера-паши – великого святого, да продлятся годы его вовек. Теперь я знаю, что сбылись слова дервиша Нееббина, и я знаю, что делать, и что будет, и зачем было то, что было. Я знаю.
Когда я убью армянина, в эту ночь свои ласки подарит мне Красуля. Когда я убью грека, Девочка утрет языком мой пот и кровь неверного слижет с рук. Когда я убью айсора, Горная Звездочка разделит со мной ложе под небесами Аллаха. Когда я убью езида-курда, Персик примет мою ярость и успокоит сердце.
А потом я войду хозяином в дом Наполеона Оскаридяна, старосты армянской общины, такой высокий, что люди ходят там по головам друг друга, и Сухостой-ага отдаст мне в жены свою дочь Сракы-кызы. И она станет сушить коровьи лепешки для нашего очага. Когда же вырастет наш сын, я сяду у дверей дома, и буду курить опий, и Аллах приоткроет мне врата рая. Потому что я узнал истину.
Собака лучше жены неверного».