ПРОЩАНИЕ
Дед Иван проснулся очень рано. Долго лежал молча, бездумно глядя в белую пустоту потолка. Потом встал и потихонечку, чтобы не разбудить семью младшего сына, прошёл на кухню. Здесь, в ящике старого комода, у него лежали документы, которые он отложил для сегодняшнего дня.
До отхода автобуса ещё оставалось ещё около четырёх часов. Старик присел на диван, бережно погладил рукой шершавую бумагу пакета. Новенький загранпаспорт с двуглавым орлом на обложке он сразу же отложил в сторону. Туда же положил удостоверение к медали «Ветеран труда», старое, с обожжёнными краями свидетельство о рождении- Республика немцев Поволжья, кантон Марксштадт, селение Дахайм. Эта бумага вместе с ним прожила целую жизнь и, кажется, что она ещё хранит тепло маминых рук.
Фотография, пожелтевшая и поблекшая, но дороже её нет. Вся их семья: мама, отец, маленькие сестрички Эммочка и Анна, он сам, пятилетний крепыш в отцовской будёновке.. Этот снимок сделали в последний предвоенный год, каким-то чудом он смог уцелеть и сохраниться.
Память переносит его в далёкое прошлое. В тот июньский день отец вернулся из города с поникшим лицом. В селе уже знали, что началась война.
- Я был в райкоме, просил, чтобы отправили на фронт, я ведь в партии с 19-го года. Со мной даже не стали разговаривать, приказали никуда не отлучаться из села до особого распоряжения, -сказал он матери.
А потом, через два с половиной месяца, ранним сентябрьским утром в село въехали грузовики с зажжёнными фарами. В кузовах сидели солдаты с автоматами, овчарки. В окна и двери забарабанили кулаками и прикладами:
- Через пятнадцать минут всем собраться на площади перед сельсоветом. Ничего лишнего с собой не брать, только тёплые вещи и продукты на два, три дня.
Отец заскрипел зубами:
- Нас выселяют. Я думал, что это слухи, что враги специально сеют панику. Помнишь, в 14-м году, когда началась империалистическая, в Питере тоже громили немецкие лавки и дома. В этой стране ничего не изменилось-, и отец плюнул на портрет какого-то бородатого старика, который висел в большой комнате.
Часть солдат окружила людей, стоящих на площади, другие пошли по дворам. Жалобно мычали недоеные коровы, выли собаки, визжали свиньи. Над селом стояли стон и плач.
Командовал операцией немолодой военный в диагоналевой гимнастёрке с перекрещенными ремнями портупеи. Отец отвернулся в сторону:
-Это Яшка Беленький, в гражданскую он был у меня в эскадроне, ни одного пленного после себя не оставлял. Этот никому пощады не даст.
Сложив руки за спиной, военный внимательно оглядывал толпу из-под козырька фуражки. Задержал свой взгляд на отце, усмехнулся:
- Именем Советского правительства...за измену...связь с немецко-фашистскими оккупантами...пособничество врагу...лица немецкой национальности приговариваются к выселению и ссылке без права возвращения... с конфискацией имущества...поражением в гражданских правах...
Хриплый голос умолк. Солдаты тут же бросились в толпу, прикладами отделили мужчин от своих близких, построили их в отдельную колонну. Потом подогнали тентованые грузовики, ударами кулаков и сапог стали загонять всех в кузова машин. Отец крутил головой, ища взглядом свою семью, по его лицу текли слёзы, оставляя на щеках две светлые дорожки.
Дед Иван прикрыл глаза, отдыхая от воспоминаний. С тех пор он больше никогда уже не видел отца. Уже в конце 80-х годов из архива КГБ пришла справка, что его отец Конрад Миллер скончался в марте 1943 года от сердечной недостаточности.
Оставшихся без мужчин женщин и детей постарше построили в колонну и погнали на станцию. Грудных Эмму и Анну мама положила на подводу. Весь долгий день над дорогой стояло облако пыли, гнали колонны выселенных. Проходя через соседние русские сёла, люди видели закрытые ставнями окна, обезлюдевшие улицы. Сумевшие выжить потом узнали, что все жители получили строгий приказ не выходить из своих домов во время проведения спецоперации. Но всё равно, проходя через сёла, люди бросали на землю записки: «Я - Марта Шнайдер, люди добрые присмотрите за домом и скотиной». «Товарищи, передайте Сталину о том, что здесь происходит!» «Будь ты проклята, Россия»!
Проходя через оставленные немецкие сёла, маленький Иван видел на земле портреты русской царицы Екатерины, которая позвала немцев в Россию и того бородатого старика, который висел на стене в их доме.
В Сибирь их привезли поздней осенью, когда на землю уже лёг первый снег. Встречавший на вокзале дежурный НКВД только пожал плечами:
- Хотите жить - ройте землянки, у меня жилья нет.
А кто будет рыть? У мамы на руках грудные дети, а он сам и лопату в руках не удержит.
Спасла их тётка Дарья. Посмотрела, как они мыкаются на холодном ветру и пустила в избу, где кроме неё ещё пятеро ребятишек, мал-мала-меньше. Слава Богу перезимовали, хотя девочек не уберегли. В крещенские морозы стаяли они от жара, как свечечки.
Морозы тогда стояли такие лютые, что землю нужно было грызть зубами, чтобы выкопать могилку. Пришлось крошечные трупики закопать в снег. Через месяц мама упросила соседского старика Илюшу помочь похоронить девочек, а хоронить уже было некого. Отощавшие за зиму лисы обглодали у них руки, ноги, лица. Страшно!
Тяжело вспоминать, как потом всю жизнь пришлось нести этот крест предателя и изменника Родины. В сорок третьем он пришёл в школу, а учительница бросила, как отрезала: «У меня для фашистов мест в школе нет».
В том же сорок третьем, уже весной, как-то под утро мама забилась в крике, выскочила на улицу и потом, вернувшись, бросила тихо и отрешённо:
- Всё, не увижу я больше Конрада. Сейчас видела во сне, как он умирает,- и мама тихо заплакала.
В 1956-м году, как отменили комендатуру, он сразу же перебрался в город, устроился на завод. А мама осталась в селе, как-то прижилась, притерпелась. Он встретил Марию, поженились, вырастили двух сыновей, Всё было хорошо. Хоть и ругают сейчас брежневские времена, но зря, хорошо тогда народ жил... И в национальность пальцем никто уже не тыкал, и про фашистов забывать стали. Детям разрешили учиться в институтах. Младший Саша поступил Новосибирский сельхоз, а вот старший, Андрей, решил идти в армию. Я, говорит, докажу, что немцы - хорошие солдаты и могут защищать Родину.
Да только вот, когда его призыв подошёл, стали наших солдат в Афганистан отправлять. Вот Андрей почти первым туда и попал. Долго не писал, потом прислал телеграмму, что лежит в Ташкентском госпитале. Заняли деньги, мать поехала проведать сына. Вернулась вся в слезах, говорит, изменился сын, о чём-то постоянно думает и говорит, понял, что такое фашизм.
Демобилизовался Андрей через восемь месяцев, но прежним так и не стал. По ночам что-то писал в толстую общую тетрадь, говорил, что хочет написать настоящую книгу о войне.
У старика тогда впервые начало болеть сердце, видно, чуяло беду. Как-то ночью подъехала чёрная «Волга», а в ней вежливые ребята в костюмах и галстуках. Пригласили понятых, попросили отдать все тетради и записи. Андрей отдал свою тетрадочку, а ему за неё пять лет тюрьмы. Сидел где-то в Мордовии, вернулся только в конце 80-х. Мать уже и плакала и просила его:
- Сыночек, живи, как все, устраивайся на завод, заводи семью, деток.
А он своё твердит:
- Уеду я, мама, из этой страны, она, как тюрьма, - душно мне здесь.
И ведь уехал же вскоре. Мать после этого заболела, так вдвоём с Александром и похоронили её.
Андрей теперь живёт в Германии, два года назад старик ездил к нему погостить, понянчить внуков. Ничего живёт сын, свой дом имеет, машину, двоих ребятишек. Работает в газете, книжки пишет. Правда, дети по-русски почти не говорят. Старик как-то рассказал сыну историю о том, как во время ссылки похоронили Эммочку и Анну, а старший внук Эдгар возьми и спроси у отца: «Фатер, а почему эти звери съели сестёр опы, их что, никто не кормил?»
Да-а-а, эти дети будут счастливее нас, потому, что не увидят той мерзости.
Старик достаёт из конверта несколько листов белой плотной бумаги, с которых на него смотрит орёл с хищным горбатым клювом. Старик шевелит губами, читает:
- Герру Иоганну Миллеру, - потом удовлетворённо кивает головой, всё правильно, в далёкой Германии не напутали, знают, что я Иоганн, а не Иван.
После того, как он приехал к сыну в Германию, тот сказал, что просит у немецкого правительства разрешения на въезд своего отца. Старик пробовал робко возразить:
- А, может, зря, сынок, Родину в таком возрасте не меняют.
Сын вскипел:
- Родина говоришь, а ты сам забыл, как эта Родина тебя, мальчишку, сиротой сделала? Забыл, как тебя, совсем ребенка, представители твоей Родины назвали фашистским ублюдком? А я не хочу, чтобы мои дети повторили твою и мою судьбу. По приказу этой родины я в восемнадцать лет стал убийцей. Чтобы выжить самому, в Афганистане стрелял таких же стариков, как ты, а когда опомнился и попробовал у людей прощения попросить, они меня быстренько за колючую проволоку. Ты посмотри на себя, ты ведь даже имя свое забыл: чтобы тебя считали таким же, как все - ты вместо Иоганна стал Иваном. Только, отец, ты все это зря,. В России всегда были виноваты не правители, не воры и бездельники, разграбившие страну, а татары, которые триста лет страну от внешних врагов защищали, немцы, которые хлеб выращивали, евреи, которые
сами по свету всю жизнь мыкаются, чеченцы, у которых, как оказалось, нефти много.
Старик очнулся. Рядом с ним стоял его младший, Саша.
- Ну, что, пап, будем собираться?
- Сынок, а может, и ты тоже поедешь? Подадим документы, и через три-четыре года будем вместе.
-Нет, отец. Здесь я немец, а там всю жизнь буду русским. Так что особой разницы не вижу. Ноги-руки у меня на месте, на кусок хлеба всегда заработаю. Буду жить там, где чувствую себя дома.
Большой двухэтажный автобус увозил его в далекую, незнакомую страну. За окном мелькали заснеженные улицы, серые коробки стандартных домов, кутающиеся в пальто и шубы люди. А в голове вертелась одна и та же мысль. Что его ждет на новой - старой Родине? И не повторяет ли он ошибку своих предков, которые уже один раз покинули землю, на которой родились...