***
*Здравствуй, дорогой дневник* (зачеркнуто). *Привет, дружище* (зачеркнуто). *Ты теперь единственный мой друг* (почти полностью замазано чернилами).
Я не знаю, почему так трудно начать. Но начать придется, потому что в ближайшее время в этом адском месте не намечается ни одного нормального собеседника. Самый умный и достойный собеседник – это ты сам. Не помню, кто это сказал. Так что…
Привет! Ты мой дневник! А я твоя хозяйка! (Боже, хоть в чем-то в этом мире я могу чувствовать себя хозяйкой). Меня зовут Лиза. (Я ненавижу это имя). Мне уже 14. И у меня депрессия. Более точный диагноз можно узнать у моего лечащего врача. (Этот толстый ублюдок недавно купил себе новый особняк, готова спорить, он скопил на него, откладывая из гонораров, что платит ему мой папочка). Он навещает меня каждую неделю и спрашивает идиотские вещи. Я ненавижу его невероятно дорогие очки, круглое, как блин лицо, блестящую (начищенную) лысину. Он ни разу ни сказал мне ничего плохого, он всегда вежлив и обходителен, он всегда выгораживает меня перед отцом. Если бы от него хотя бы воняло, мою ненависть можно было бы понять. Но он действительно объективно хороший парень *жирный ублюдок* (зачеркнуто). Он единственный, кто удержался на своем месте, работая со мной. Наверное, это значит, что он хороший специалист. Я травила его, как могла. Он выстоял. Впрочем, даже когда я притворилась всесторонне положительной девочкой, он не перестал приезжать каждую неделю. Думаю, что он готов терпеть что угодно, потому что очень любит деньги моего папочки. А может, я действительно настолько интересный случай. Если бы я была способна на убийство, он стал бы первым.
Почему я такая? Почему я так поступаю? Почему я так отношусь к людям? Что заставляет меня чувствовать ненависть?
*Эта жирная тварь в очках* (зачеркнуто) Мой лечащий врач отдал бы целое состояние, чтобы выяснить, ответы на эти простые вопросы. Но я никогда не отвечу ему. Потому что мне кажется, что над этим вопросом надо еще хорошенько подумать. Потому что то, что я могу ответить… это какое-то неясное *стыдное* (зачеркнуто) предположение. Потому что это все слишком личное. Я бы написала об этом сюда. Но боюсь, что кто-то прочитает. Пока меня лечит этот недопсихиатр, я никому не кажусь сумасшедшей. Но как только кто-то узнает то, что *знаю я* (зачеркнуто) чудится мне, психушка обеспечена. Впрочем, я бы написала об этом сюда, наплевав на предосторожности. Но боюсь, что потом уже не о чем будет писать.
***
Перечитала предыдущую запись. Бред Сивой Кобылы.
Я медленно начинаю мыслить так, будто все диагнозы, которые мне ставят – чистая правда.
Чуть меньше недели назад, перед самым отъездом, я сидела на кровати и думала, что мне взять с собой. Что вообще могло бы мне понадобиться в этом невероятном захолустье, куда меня определил отец. Вопрос был сложным, но неинтересным. Просто мне дали час на сборы, и мне нужно было об этом думать. Не знаю, как это объяснить… есть время на занятия философией, есть время для занятия языками, есть два свободных часа в неделю на чтение ненаучной литературы и восемь часов на сон каждые сутки… а тут отец объявил, что у меня есть «час на сборы». Я сразу решила, что ничего не буду брать с собой. Просто не буду, так оно само сложилось в голове – не нужны мне куски моего ужасного прошлого в этом не самом приятном будущем. Так вот, решение уже было принято, но оставался еще целый час. И я старалась занять его тем, на что он был предназначен.
БОЖЕ! МНЕ КАЖЕТСЯ У МЕНЯ В ГОЛОВЕ КАКАЯ-ТО СТЕНА!!!
Я не могу выражаться яснее, все время обо что-то стукаюсь. «он был предназначен». Что за глупости. Предназначен. Это они сделали со мной… что-то невероятное. Надо писать дальше, я теряю мысль. Так нельзя, мысли надо излагать последовательно. *кто, интересно, сказал тебе эту глупость?* (зачеркнуто тремя чертами)
Так вот, я сидела на кровати и удивлялась тому, что в час для сборов я ничем другим не могу заниматься. А еще я думала, что, наверное, было время, когда внутри меня все не было так разграничено. Я пыталась вспомнить себя в детстве, но почему-то вспоминалась не я сама, а мама. Теплая мамина улыбка. Ее молчаливая нежность. Она всегда молчала, поэтому я почти не помню ее голос. Может быть, отец решил, что она должна молчать, а может быть, она такой тихой и появилась на свет – маленькая восточная женщина. Когда она широко улыбалась (или беззвучно смеялась) ее темных глаз почти не было видно – маленькая восточная женщина. Ее черные волосы всегда были сложены в высокие, замысловатые прически, она всегда носила изысканные шелковые кимоно – маленькая восточная женщина. Она была прямой противоположностью моему отцу. Он высокий, с темно-синими, нет даже фиолетовыми (если такое возможно), глазами, с большими руками и ногами. Он напоминает мне какого-то зверя, только вот я не могу вспомнить его название *или такие звери бывают только в кошмарах и у них нету названий* (зачеркнуто). Он большой и шумный, она маленькая и тихая. Мне казалось, что он никогда не замечал ее.
Да, воистину, если мою мать можно было назвать немой, то отец всегда был слепым.
У меня не было счастливой семьи, пока я находилась между ними.
У меня нестало семьи вовсе после смерти матери.
… я зачем-то плачу сейчас, не могу писать дальше …
***
Набралось очень много разных мыслей.
Я заметила, что во мне что-то меняется. Или вроде и не во мне. Что-то становится важнее, а что-то уходит на второй план.
*Не лги себе, «второй план», нет, ты просто забываешь это* (зачеркнуто, но не очень уверенно).
Да, я действительно что-то забываю. Я забываю то, что было до приезда в Миллвер-Оакс. Я уже забыла расположение комнат в доме моего отца… нет, не забыла, просто уже не могу себе их представить, разумом я помню, что где было, а вот увидеть это картинкой не могу. Такая же история с лицами отца и матери. Я знаю, какой мой отец, я даже писала о нем недавно… но это все просто слова, а представить его себе я могу только с очень большим трудом (и мне кажется, что сегодня это выходит гораздо сложнее, чем вчера).
Я забываю маму. Сейчас я помню ее только такой, какой она была в тот день. Я писала, что моя мать всегда молчала, это почти что правда. Если она говорила, то всегда шепотом. Я только однажды слышала, как она… она произносила слова громко и четко. В этом было что-то магическое, что ли… Но лучше, наверное, обо всем по порядку
Был поздний вечер, часов 11, может больше, не знаю, факт в том, что с 10 часов я ворочалась в постели, мне не спалось.
Я вышла на лестницу и увидела внизу мать и отца на диване у камина. Почему-то я испугалась (возвращаясь к тому моменту, не могу сказать точно, что меня насторожило), если бы я не притаилась тогда, все бы повернулось по-другому, впрочем, я уже разучилась винить себя. Они не заметили меня (очень ловкая планировка, сверху очень хорошо видно, что твориться внизу, а если смотреть снизу, то на лестнице видны лишь неясные тени). Разговор они вели обо мне. Если вкратце, то мама говорила (шептала) о том, что отец слишком жестко относится ко мне, и что занятия наукой совершенно не обязательны. Она не успела договорить, он оборвал ее резко. Он говорил, что она никто, чтобы решать тут что-то, что она не имела и никогда не будет иметь никакой власти в этом доме. А дальше произошло что-то невероятное. Она встала, и я удивилась, какой она казалась высокой в тот момент. А еще мне показалось, что золотой дракон, вышитый на ее белом кимоно, зловеще сверкнул глазами в мою сторону. Она заговорила. В полный голос. И было в этом голосе что-то особенное, какая-то незабываемая сила. Она начала по-английски, но видимо этот язык не смог передать всю глубину того, что она хотела сказать, поэтому она перешла на свой родной язык. Этот голос, у меня нет слов, чтобы описать его, этот голос, казалось, раздвигал стены. В люстре зазвенели хрустальные подвески. Это был длинный монолог. О том, что она подарила ему свою жизнь и отказалась от своей страны ради него, о том, что бросила все, уходя с ним. О том, что он оказался тираном и подлецом, но она продолжала верить в лепестки роз, которыми он осыпал ее, когда ухаживал за ней. О том, что он убил ее, убил ее силу и ее гордость, и она простила его за это во имя любви, которую до сих пор хранила в своем сердце. И о том, что она не может позволить убить свою дочь. Она сказала, что подает на развод и забирает ребенка, и что лучше уж с позором вернуться домой, чем быть участницей его самодурства. (На самом деле мне сложно перевести больше половины оборотов, которыми она пользовалась). Она сказала: «Я не боюсь позора, я подам на развод и заберу дочь!» Она излучала невероятную силу и мощь. А потом… отец поднялся на ноги, в его глазах горел еще не знакомый мне огонь. Он ударил ее.. просто, мне показалось, даже играючи. Она не вскрикнула, пушистый коврик выскользнул у нее из-под ног, она упала и ударилась головой о журнальный столик. Он наклонился к ней, потрогал жилку на шее. А потом сказал два слова, которые потом будут сниться мне в кошмарах. Одно утвердительно, второе с досадой. Он вызвал слуг, и сделал скорбную мину… говорил, что всегда предостерегал ее от ношения «этих несуразных сабо», что она поскользнулась и упала.
А дракон на ее кимоно все смотрел на меня, пока я не убежала в ужасе.
На маминых похоронах отец наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Я хотел бы, чтобы ты плакала, вокруг очень много журналистов, мы должны скорбеть».
Я не смогла заплакать. Это было выше моих сил.