У озера. Деревенская быль
Никто из них не смог бы объяснить, что привело их сюда в такую рань на
берег тихого озера, на ту самую поляну, что опоясана кружевом черемухового
цвета, где трава по колено выросла. Каждая из них, сгорая от стыда и смущения,
шла сюда по неслышному зову, шла сюда как во сне, обливаясь горючими
слезами, теребя в руках край домотканной рубахи и горько-горько причитая по-
бабьи.
Еще спала вся деревня, но редкие петухи пробовали свой голос, и от него
зябко ежились под крыльцом собаки. Далеко до рассвета. Лежит роса на широких
ландышевых листьях. Тонут босые ноги в мокрой и холодной траве.
Ближе, ближе черемуховый запах, вот и поляна чуть видна в предутреннем
свете. И кто-то тут уже есть. И тоже в тоске нечеловечьей тихо льет свои
стенания в глубинную тишину озера. Они стояли, сиротски прижавшись друг к
другу и, потеряв способность говорить, лишь подвывали жалобно. Переполнялась
печалью душа и плакало их сердце... Но что это?
Вышел на поляну, будто вынырнул откуда, он - дед Еремей, их деревенский
чудак, что так часто говорит непонятно и не по-нашему. "По птичьи говорит", -
сказывают в деревне.
Он широко и уверенно развел руки, войдя в кучу враз замолчавших баб, и
они молча разошлись, расступились, образовав вокруг деда ровное кольцо.
И дед запел. Запел тихо-тихо, будто издали летела птица, и крик ее далекий
чуть касался земли утренней. Рванулась душа, взлетели вверх руки, и навстречу
этой песне полился над озером тихий Плач - Песня Неизбывной Печали. И все-
все, что жило в их неутешном сердце, стало этой Песней.
Голос деда все рос и крепчал. И, вот уже не дед стоял меж ними, а Добрый
Молодец. Да и каждая из них - уже не баба несчастная, а Красавица Гордая да
Девица Красная.
Лился, лился над озером Плач, а потом вдруг упал в воду, растаял вдали.
Тихо стало на поляне. Заклубился утренний туман над холодной водой. И вдруг
откуда-то издалека донесся птичий крик. Это чайки летели сюда, куда позвала их
песня. Это они откликнулись сердцем на плач сестер своих человечьих. Это души
их встрепенулись, услыхав зов неслышимый.
О, чайка, чайка серокрылая,
О, чайка, чайка, крылья белые...
Тоска ты наша неизбывная,
Тоска ты наша ненапевная...
Снова запел дед... Но, Господи, дед ли был это?! Да и они сами, бабы ли
деревенские, голосили криком чаячьим над озером утренним?!
Ближе, ближе стая чаек. Вот кричат они уже в тумане над берегом, вот
проносятся над головами самих певуний. Вот крики их смешались с плачем
последним, и крыло коснулось плеча каждой.
О, чайка, чайка, серокрылая,
О, чайка, чайка, крылья белые...
Тоска ты наша неизбывная,
Тоска ты наша ненапевная...
...В полутемной избе Мария склонилась над новорожденным сыном:
"Сыночек ты мой ненаглядный", - тихо молвила она шепотом, и сладкое щемящее
чувство охватило ее. "Что это со мной?", - подумала она, дивясь порыву своей
простой души, дивясь этому внезапному чувству.
...Суровая и неуклюжая Марта спустила ноги с кровати и ахнула: "Неужто
ночью корову смотреть ходила?!" - подумала она, рассматривая прилипшие к
ногам кусочки голубоватой глины. И почему-то стало ей весело, смешно и легко от
такой мысли, как давно уже не было на душе. Сквозь оконное стекло
розовый рассвет смотрел на Марту.
...Зойка - первая красавица на деревне - лениво потянулась в постели и
улыбнулась чему-то, еще не проснувшись. И тут шальная мысль пришла ей в
говову: "К батюшке сходить надо бы. Исповедоваться..."
...Старая бабка Авдотья зачем-то взяла в руки засиженное мухами зеркало,
старательно протерла его фартуком, и долго-долго с улыбкой вглядывалась в свое
отражение.
...Лидия вышла на крыльцо и позвала Шарика. Как всегда, почти не глядя,
бросила под крыльцо миску с едой, и вдруг глаза ее уперлись в глаза собаки. Это
был человечий взгляд, полный немого упрека. "Ну, что ты, кобель проклятый!.." -
проворчала она и вдруг разревелась чистыми детскими слезами, без сил сползла
по ступеням и, усевшись внизу, обняла дворового пса за кудлатую шею.
...Надюшка проснулась, когда солнце уже заглянуло в избу. Она уселась на
кровати, расчесывая свои длинные, на зависть всей деревне, волосы. "Чудной сон
какой, - размышляла она, улыбаясь, - будто птицы какие приснились. Задумалась.
Рассеянный взгляд скользнул по белесым некрашеным доскам пола, и не
заметила она маленького белого перышка в золотом солнечном сиянии на полу.
...Зиночка, как ужаленная вскочила с постели: "Никак опять опоздала на
ферму, мать честная!.." И вдруг вспомнила: "Выходной же!" Глянула на подушку:
"Поспать еще что ли?" А подушка мокрая-мокрая. "Господи Иисусе, никак во сне
плакала?.." - подумала Зиночка. Подушку перевернула и заснула тут же, будто и
не просыпалась вовсе.
Семь баб деревенских, семь душ слезами сна омытых, как всегда, воспрянули
в то утро к новому дню. Но это были другие души. Семь чаек небесных унесли на
крыльях своих испетые ими беды земные. Сказочные птицы поселились в
сердцах, чтобы вдохнуть в них Силу Жизни.
Было то, или не было. Не нам судить...
Дед Еремей, хитро улыбаясь в бороду, сидел на крыльце и мастерил из
ивовых прутьев корзину для городского внучка. Он искоса поглядывал на стаи
чаек, с криком носившиеся над озером. И вспомнилась ему почему-то поляна в
ландышах белых и первые его свидания у старой черемухи на берегу. Давно это
было. Ох, давно...
1