Я до сих пор, вот уже много лет помню тот страшный, дикий, нечеловеческий крик. А начиналось всё очень даже романтично.
Наш дачный дом был тогда уже почти готов. И в тот вечер победно светилось сосновыми досками красивое крыльцо как результат очередного этапа строительства. Усталое семейство погрузилось в машину и отправилось в город, оставив нас с Брутом в сгущающихся сумерках на необъезженой дороге зарождающегося дачного посёлка. Мы с ним просто не вошли бы в машину.
Брут, пустоголовый молодой кобелёк породы "boxer", выросший на асфальте, очумел от свежего воздуха и был в восторге от возложенной ответственности за новый дом и за меня.
Посёлок наш, надо сказать, не был ещё обнесён забором — вокруг лес да поле с редкими незавершёнными строениями, а поодаль болото. Но о болоте потом.
Было уже очень поздно, в наступившей темноте почти не видно было крыльца, и я подумала или, скорее, ощутила, что надо ещё зайти кое-куда перед тем, как подниматься на мансарду спать.
Вдруг моё сознание, приятно и удовлетворённо расслабленное, пронзил чей-то крик. Назвать его душераздирающим было бы, пожалуй, неправильно, потому что душа наоборот оцепенела. Меня сковал ужас с ног до головы. Крик был женский, очень громкий, но какой-то передавленный, даже сиплый. В нем было столько боли, столько ужаса, отчаяния и смертной тоски, что я ощутила сразу, как это — кровь стынет в жилах. Главное, он прозвучал совсем недалеко, на дороге, ведущей в соседнюю деревню. Потом ещё и ещё. И он перемещался!
Моя застывшая душа вся превратилась в сострадание и страх. Я думаю, в оцепенение, близкое к состоянию насекомого в опасности, привёл меня инстинкт самосохранения. Казалось, даже сердце моё перестало биться. Только уши оттопырились, и будто в ужасе поворачивались за звуком.
Крик повторялся уже у леса, он перемещался независимо от дорог. Воображение, как говорится, услужливо рисовало обезумевшую женщину в изорванных одеждах, которая вовсе не на помощь звала, кричала уже не от боли, а потому, что она от пыток потеряла рассудок и бежала теперь, выкалывая глаза ветками, в чаще леса неведомо куда.
Крик затихал, удаляясь и, наконец, прекратился. А я всё стояла и не могла пошевелиться. Ощущение опасности не покидало меня. Наоборот, я остро чувствовала, что могу стать следующей жертвой неизвестных злодеев. Бессмысленно было стоять и ждать смерти на месте, но и страшно было выдать себя движением — ведь я стояла практически на открытом поле в ярком свете взошедшей луны. Кто вовсе не хотел прикидываться невоодушевлённым предметом, так это невозмутимый Брутишка. Терпеливо дожидаясь, пока я, по его мнению, налюбуюсь новым крыльцом, он безмятежно и без суеты обходил и, деловито задирая заднюю лапу, помечал все уцелевшие при строительстве кустики и травинки, в то время как я моментально забыла в страхе обо всех своих естественных надобностях.
На плохо слушающихся ногах я в оцепенении опасливо поднялась на мансарду и машинально легла на приготовленную на полу постель. Я всем телом ощущала каждый шорох деревянного дома. Напряжение нарастало, о сне не было и речи, я готовилась к самому страшному, в любом звуке мне слышались крадущиеся изверги. Каким-то оставшимся не заледенелым участком души я отрешённо возмутилась Брутовым бессердечием. Ведь его совершенно не тронул этот жуткий крик, и он не собирался чутко охранять меня, а спокойно сопел и чмокал губами в соседнем углу. Хорош сторож!
Не знаю, сколько времени продолжалось это мучительное ожидание смерти, но в конце концов я потеряла сознание. Я точно знаю — я именно потеряла сознание, а не уснула, потому что на рассвете я не проснулась, а очнулась. Даже тело мое онемело от неподвижности. Я медленно отходила от страха и даже удивлялась чудесному избавлению.
Однако, солнце взошло, жизнь продолжалась. Позже для завершения строительства приехало наше семейство, и всё пошло своим чередом. В осторожных выражениях, чтобы маму не волновать, я рассказала, что тут происходило ночью. Впечатлительная моя мама в смятении стала припоминать, как тоже недавно по дороге на электричку напуганный старенький попутчик рассказывал, что слышал ночью где-то в стороне нашего болота крики женщины, "взывавшей о помощи". От этих разговоров особенно разволновалась моя шестилетняя племянница Анечка, очень жалостливая девочка.
А слушавший этот разговор Анечкин отец, мой брат одним махом развеял все наши страхи и сомнения:
— Дамы, это была птица, это пела птица — сказал он. — Выпь болотная.
Оказалось он, когда студентом бывал на электрификации в Сибири, слышал там рассказы о ней. Я поверила сразу с облегчением и радостью. Да, да, это птица! Поэтому звук так быстро перемещался в темноте. Она летела и кричала. Пела! Ведь рядом болото. Может, она живет там. Как все просто. И чудесно! Все облегченно вздохнули и направились по своим строительным и хозяйственным делам.
Тут подошла ко мне возбуждённая Анечка, у которой в голове перемешались кричащие птицы, женщины, "взывающие о помощи" и собственная, бешено работающая фантазия, покрепче моей. И стала делиться своими выводами отчаянным громким шёпотом:
— Представляешь, я приеду домой и расскажу в садике, что моя собст-вен-ная тётя слышала своими собст-вен-ными ушами, как птица кричала человеческим голосом "П О М О Г И Т Е"!
Вот так и рождаются всякие небылицы.
Потом мы больше не слышали криков выпи никогда. Видимо, строительство дачного поселка заставило эту певунью покинуть любимое болото и искать себе новое жилье. Подальше от людей.