БУДУЩЕЕ
рассказ
Возле подъезда двухэтажного дома стояла дубовая скамья. К вечеру сюда слетались почирикать старушки, как воробьи на прикормленное место. Вот и сейчас две товарки расклевывали теплый мякиш новостей:
- Ромка-то, паренек из семнадцатой, картины свои стал продавать! Слышите, Алевтина Александровна, утром пошла на базар, смотрю - толпа стоит. Протиснулась в середку, вижу - ба-атюшки, Ромка наш! Сидит на асфальте, как факир индийский! Сидит в позе «мотоса». Глаза прикрыл и молчит. И люди молчат. Картину Ромкину разглядывают. Только вот деньги что-то никто не достает. Да и про цену никто не спрашивает.
- И че, шибко хороша картина-т? Может, не зазря Ромку Рафаэлем кличут? - усмехнулась в юношеские усики Алевтина Александровна, маленькая, бойкая пенсионерка лет пятидесяти пяти.
- Знаете, сперва я пришла как-то в замешательство. Казалось, альтермотива тут одна: или нам пора на погост, или Ромке в психушку. Но, вот...
- В психушку, говоришь? Да, давно ему пора. А че, опять че ль запретное че намулевал, противозаконное? Не тяни, сказывай. Ты ведь учительша, все знаш-понимаш. Да и я как-то шла мимо магазина и видела, как он разговаривает все с кем-то. Хотя в замочной скважине окромя его никого и не было…
- Вы знаете, Алевтина Александровна, заумь какая-то.… Да, но заумь-то - заумь, а вот, поди ж ты, - глаз не оторвать, дьявольщина какая-то! Я и уходила от картины, и снова возвращалась, и опять уходила в магазин, но сила неведомая вновь приводила мои ноги к ней…
- А че там, на картинке-т?
- А на картине, а на картине, Алевтина Александровна, - город… Радужный, мажорный, с голубиной душой… Навроде бы это наш город, Тутаев. А только не он это! Не наш. Собор Воскресенский... Легкий, прозрачный, и на картине прозрачность слегка дрожит, вся – голубая, золотая… Звонница в небе плавает в малиновых полутонах. И левобережье – кра-си-во-е! - будто бы наше. Только не наше. И вид такой, как откуда-то сверху. Как на водокачку поставить еще три водокачки, потом забраться на самый верх и посмотреть вниз.… И крупнопанельных домов там нету. И современных зданий нет. И нашего моторного завода нету и в помине!
- И моторного не-е-ет? Как это – нет? Да ты что говоришь? Это как же? А где же мой сынок Гришаня вкалывать теперича будет? Да за это, знашь, да за это - и в тюрьму мало!
- Ой, Алевтина, там вместо нашего промотного завода - серебряный пруд стоит и выпускает не дизеля, а белых гусей-лебедей. А вокруг - рощи, перелески, парки, скверы изумрудные. В общем, не Тутаев это наш, а сады Едема.
- А Казанска церква?
- И Казанская, и Покровская на месте!
- Хи-хи, так это он, Таньк, наш город Романов-Борисоглебск в прошлом намулевал, до революции!
- Да нет же, говорю. Ты слушай! Вместо наших девятиэтажек и "хрущеб" другие дома стоят - инопланетные! Такие, ты знаешь, египетские пирамидки, только размерами с двухэтажный дом. Пирамидки изнутри светятся, радугой играют. А вокруг, а вокруг - сады цветут, фонтаны искрятся, птицы поют. От фонтанов даже у меня лицо увлажнилось.… И запах парного молока идет от картины.
- Опамятуйся, Тьянсергевна, свят-свят, - перекрестилась Алевтина, - да где ж это видано, чтоб из картины брызги летели, чтоб из картины птицы пели и запахом пахло?..
- И деревья сандальные, фиговые и миртовые – и кругом ароматы распускают. И еще запах Черного моря, профсоюзного курорта и звезд.… И детей там много-много, как тараканов на кухне. И взрослые-то – все, как дети, все веселые, смеются, по газонам и паркам скачут, подобно саранче.
- Этого с трезва не нарисуешь, - покачала головой собеседница.
- А сверху над этим разноцветным городом, над малиновым пением колоколов, над золотою дымкою реки Волги, над пшеничными полями, изумрудными лесами летит мальчик. Мальчонка, ну, ему лет 12-13 на вид, он, может, вовсе и не летит, а висит на чем-то. Крыльев-то у него на картине нету. Ты знаешь, обыкновенный мальчишка, щека в чернилах, в перештопанных штанах с пузырящимися коленками. Похожий очень на Петьку из четвертой квартиры. Босиком, локоточки в ссадинах, лоб в зеленке. И глядит сорванец на эти поля-леса, на волшебный город внизу широко распахнутыми глазами. И проплывает он по картине в неестественной позе - будто бы он залез на забор яблоки воровать в Катькином саду, а увидел вдруг такое, такое...
- Свят-свят-свят... Да-а, тут без конопли и мака явно не обошлося! Ну и че, купили картину-т?
- Картину-т, не…. Ты же знаешь - у наших горожан поголовно очень среднее образование... Да и на кой она им? Я тут вот что подумала, Алевтина Александровна - а может, это будущее нашего города? А может, этот ненормальный уже побывал там, в нашем будущем, и захотел всем людям рассказать о том, что увидел? А может... Ох, стой, кажется, кто-то сюда идет! - вдруг встрепенулась Татьяна Сергеевна, и разговор двух сверстниц прервался.
Во двор морской походкой ввинчивался, как дым из трубы парохода, странный субъект. Он был плотен, невысок, легок. Черные бородка и усы украшали его горбоносое лицо. На голове был лихо сдвинут набок черный берет. Клок черных, как смоль, волос, похожий на перо, выбивался из-под берета. Незнакомец, насвистывая знакомую мелодию, направлялся прямо к двум чирикающим товаркам.
- А вот и я! - пропел он приятным баритоном.
"Это он из "Фауста" мелодию насвистывает, - про себя удивилась Татьяна Сергеевна. - Не к добру..."
- Мое почтение, благородные дамы! – театрально склонил голову бородач.
- Да это же Диомид Иосифович, художник из Питера! – толкнула плечом соседку Алевтина Александровна. - Дом-то евонный на той стороне. У Федоры с водокачки давече купил, ну помнишь, я тебе говорила - под дачу!..
- Дио-мид, художник? - переспросила Татьяна Сергеевна, нет, не помню…
- Можно просто Дима, голубушка. Давайте будем проще, без фамильярностей. Или - Дёма... Как вам будет угодно-с...
"Дема, Демонид", - промелькнуло у Татьяны Сергеевны, - и гость в берете немедленно отозвался: "Сатана там правит ба-ал, там правит бал..."
- А вас, Татьяна Сергеевна, как звать-величать? - склонился черноголовый.
- Тьянсергевна, - одеревенела бывшая учительница.
Саблезубые глаза чернобородого радостно сверкнули:
- Очч-ень, оччень р-рад! Весьма приятно-с! А вас, Алевтина Александровна, как по имени-отчеству?
- Алевтина...
- Какое прекрасное имя! А не подскажете ли, синички мои сизокрылые, не в этом ли теремочке в 17 квартире обитает мой юный друг Роман Восьмеркин по прозвищу Рафаэль?
- В семнадцатой келье и числится, - ожила Алевтина. - Только, малиновый ты наш, дома его счас нетути!
- Нехорош-шо-с-с, некрасиво-с обманывать столичных гостей. Нельзя же так, ласточки мои, ко всем без разбору, с подозрением! Я же не горланю, не бью стекла. И потом, у меня чувство верной ноты-с! Ваши шутки, мадам-с, могут закончиться для вас отнюдь не весело. Тем более, что мой друг Рафаэлло только что вернулся с рыночной площади! - гость отвесил реверанс и растворился в подъезде.
Подруги как-то сразу сникли и погасли. Неожиданный визит затемнил обстоятельства их беседы. Через четверть часа из подъезда донеслась знакомая мелодия из "Фауста", и перед ними вновь возник подозрительный субъект в черном берете.
- Мое почтение, мадам-с! Честь имею! - в левой руке он держал завернутую в мешковину картину. Товарки ее узнали сразу.
- Че, купить решил, сынок? Че молчишь-то, тебя, чай, спрашивают! – зло скривила губы Алевтина Александровна.
- Да как вам сказать... В некотором роде это моя картина. Моей кисти, моего усердного труда плод...
- Неужели Ромка отважился продать картину? - прошептала Татьяна Сергеевна. - Ведь это... Это - как душу... Значит, у нас не будет теперь никакого будущего... Как же мы теперь – без души, без будущего?.. И что теперь нам – вот так вечно по-колено в грязи и в нищете по-брови?..
- Искренне сожалею, - холодно поклонился гость, - но в этой стране все так живут. Живут же, и ничего.… До свида…
Но тут Алевтина Александровна мертвой хваткой вцепилась в холст:
- Граблют! Убива-аю-ут! Спаси-ите! Мириция, мириция-а, карау-ул!..
- Ах, как горяча ваша кровь, сударыня! - отбросил старушку чернобородый. - Что ж ты, девица, вся дрожишь? Али не рада мне? Али дар мой не хорош? Так я вам компенсацию выдам от нашего ведомства за причиненное беспокойство! - гость вынул из безразмерного кармана брюк огромный пук пятитысячных купюр и подбросил его вверх. - До свидания, девочки-и... до скорого свида-а... - и гость растаял, растворился в дрожащем воздухе, как дым над трубой парохода.
- А деньги-т, деньги-т настоящие, Тьянсергевна! - Алевтина ползала на четвереньках по земле, выискивая среди пожухшей травы вечнозеленые купюры...
- Настоящие, да не наши!
- Да брось ты, Таньк! Че ты? Да черт с ней, с картиной евоной! Все равно наш народ ниче не поймет в ней! Не по нам такие картины! Ой, не по на-ам.… Смотри, Таньк, че кругом деется, а ты!.. Так, говоришь, люди там радостные и смеются, и дети на картине, как тараканы, по газонам бегают?
Алевтина выкатила грудь колесом, грудь, которую распирало от обложивших ее банкнот, и, подбоченившись, пошла лихо отплясывать под частушку на заросшей сорняками клумбе:
"Не ходите, девки, замуж за Ивана Кузина!.."