От шести до восьми. Счастливое детство. 6.
Зима 1949
Январь
Морозная рождественская ночь запомнилась благодаря одному событию. Выйдя по нужде во двор, дедушка заметил на крыше хлева сияющее черное пятно. Оказалось, это вернулся наш кот. Его шерсть стала плотной и лоснящейся – за многие месяцы скитаний по полям он отъелся. Удивительно, что он вошел в дом, как будто никуда не пропадал! И нам оставалось только гадать, где он обитал многие месяцы? Во всяком случае, было очевидно, что не у людей…
В январе я заразился скарлатиной. Приходил ли врач, не помню, но лечила меня бабушка народными средствами: водка с двумя ложками меда, раздобытого у кого-то из соседей, винный компресс на шею да святая вода (из четвертинки с бумажной пробкой), которой бабушка меня всего сбрызнула изо рта. И на третий день, как ни странно, мне полегчало. (А одноклассница Рая Миронова, с которой взрослые называли нас женихом и невестой, через четыре года от скарлатины умерла…)
Освещение в доме было керосиновое. Лампа подвешивалась над столом на железном крюке к потолку. Но зажигали ее лишь тогда, когда глаза уже ничего не различали. Иногда я делал домашние задания при свете керосиновой лампы. Но однажды керосин кончился, и дедушка настрогал лучин. Они вставлялись в расщелину в стене, и несмотря на спартанские условия, уроки я все-таки делал. Пишу бывало, а за печкой сверчит сверчок. В сумерках, когда взрослые были заняты делами на улице, одинокий сверчок наводил в абсолютной тишине бесконечную тоску.
В вечерних домашних хлопотах взрослым было не до детей, и потому нередко, не дождавшись ужина, мы засыпали на лавках или прямо сидя за столом.
Спать на русской печке было большим блаженством. И хорошо, что не было электричества, иначе было бы не до сна: по ночам и потолок, и стены покрывались полчищами рыжих тараканов – прусаков (прозванных так за длинные рыжие усы).
Зимние уличные развлечения в памяти не сохранились, не считая катания на санках. Щекотливый момент катания состоял в том, что от основания горки до речного берега было всего метров двадцать, и если не тормозить, то можно было и искупаться в ледяной воде…
После оттепели в конце марта похолодало, и верхний слой снежного покрова смерзся, образовав на огородах, где до того снега было чуть ли не по пояс, прочную ровную поверхность, столь необычную в деревенской жизни. Толщина снежной корки была сантиметров пять-восемь, но она меня вполне выдерживала. Запомнилась картинка: еще не сошли утренние сумерки; я вышел на середину огорода; легкий морозец пощипывал нос; над головой висит половинка луны, и из труб вертикально поднимаются дымки…
Почему-то из зимних и весенних каникул ничего не запомнилось, но половодье началось, скорее всего, в конце марта. Как и в предыдущий год, уровень воды поднялся метра на три и залил всю долину. Большие льдины, всплывшие над бочагами, двинулись в свой последний путь по маршруту Плава–Упа–Ока–Волга–Каспийское море. Проплывая под нашим домом по нижней части S-образной долины, они прижимались к нашему берегу, и отчаянные ребята умудрялись даже поплавать на них. Но я с детства остро чувствовал степень риска и потому ни в каких опасных делах не участвовал, так что рискованной экзотикой из своей жизни похвастаться не могу.
До школы было около двух километров. На трети этого расстояния нужно было пересекать глубокий Афонинский овраг, где по дороге в школу мы, соседи-однокашки, задерживались: за ночь весенний ручей то там, то сям покрывался тонкой ледяной корочкой с живописными хрустальными узорами. Чтение этих узоров вызывало бурную фантазию. Но стоило ногой наступить на край большого узора, как он весь со звоном рушился на дно ручья…
Следующим интересным местом по пути в школу было загадочное здание – кузница. Вокруг ржавело множество сельскохозяйственных орудий. Однако железки и даже раскаленный кусок железа меня волновал мало. Удивило же меня другое: оказывается, когда подковывают лошадь, то подкову прибивают гвоздями, загоняя их в ногу, а лошади хоть бы что!
***
Начало апреля 1949 года. Первый класс (Малынская школа). Возле школы растут пять высоченных тополей. По выходе из школы сестра-четырехклассница дотягивается до ветки одного из них, отрывает и дает мне одну почку – первую тополевую почку в моей жизни. И какой неповторимый, ни на что не похожий запах! До сих пор помню!
Потом сестра сорвала еще несколько веток, а дома мы поставили их в бутылку с водой. И через несколько дней почки распустились. Сначала появились маленькие узкие листочки, а позже в подводной части стали расти и белые корешки. За этим чудом мы наблюдали ежедневно – так просто и чарующе рождалась новая жизнь! И было бы хорошо, чтобы такое чудо видел каждый ребенок.
Время от времени какая-то из кур проявляла желание стать клушей. В марте одну из таких куриц бабушка посадила на яйца, и в апреле появились штук двадцать пестрых очаровашек. Вылупившиеся цыплята отсаживались в большую кошелку (забыл, как она называлась). Их кормление составляло особую церемонию: два-три яйца варились вкрутую, после чего измельчались. Яичные крошки насыпались на бумагу, и мы, дети, пересаживали на бумагу пушистые клубочки. Было безумно интересно наблюдать, как между только что родившимися цыплятами зарождалась конкуренция…
Из перелетных птиц массовыми были два вида: грачи и ласточки. Прилетали и скворцы, но на ближайших к дому деревьях скворечников не было. Так что скворцы прошли мимо моей памяти, а вот грачи застряли. Не заметить их было нельзя: хотя их колония находилась в четверти километрах от дома, на Афонинских лозинах, с их прилетом начинался непрекращающийся гомон, разлетающий во все концы деревни. Однажды в лозинах раздались два ружейных выстрела. Оказалось, стрелял кто-то из взрослых. Как я сейчас понимаю – для использования тушек в качестве пугал.
В концу мая возвращались и ласточки. Их было необычайно много. Эти птицы удивляли тем, что лепили свои гнезда даже там, где взрослые могли без труда достать их рукой. Их щебет с утра до вечера был основным музыкальным тоном деревенской жизни.
Недалеко от здания школы лежала полутораметровая кладка длинных бревен. После занятий четвертый класс оставался и разучивал какие-то песни. А первого мая все дети и многие родители пришли в школу. Была легкая праздничная атмосфера, а четвертый класс пел песни. Среди прочих в память врезалось: «Утро красит нежным светом…»
20 мая в школе был последний день занятий. Но вместо занятий все четыре класса отправились на прогулку в березовую рощу километра за три от школы. Для меня этот день был философски значимым. Подойдя к роще, все дети разбились на группы (во что они играли – не помню), и лишь я откололся от толпы и пошел к стоящей в стороне двадцатилетней (это я сегодня вычислил ее возраст) березе. Я осознал, что есть общество («они») и есть я. Я – по другую сторону от всего мира.
Я лег навзничь под развевающимися на легком ветерке длинными березовыми косами. А за ними – бесконечная голубизна. В этот миг я слился с природой и почувствовал себя самодостаточным, не нуждающимся с необходимостью в обществе. А ведь мне не было еще и восьми…
Школу я закончил совершенно нормальным ребенком – на одни четверки. Был я нормальным и во всех других отношениях, за исключением двух: я обладал великолепным обонянием и не мог никого ударить рукой (за что впоследствии пришлось много страдать).
Роль Масленицы для детей играл вылет майских жуков. На несколько дней прекращались всякие игры, и с приближением сумерек вся детвора выходила на плоский выгон, с дальней стороны которого был обрыв в южную сторону долины речки Малынки. Летя по долине, полчища жуков упирались в обрыв и потому, поднявшись до края обрыва, оказывались над выгоном на высоте груди. Никаких сачков не было (эту роскошь я увижу только у городских детей состоятельных родителей), а потому ловили руками. В это время пустые спичечные коробки становились большим дефицитом. Нередко подходишь к кому-нибудь, а у того из кармана слышится шуршание в спичечном коробке…
Раза два в году дома в деревне обходил парикмахер, под ручную машинку которого попадали наши обросшие за полгода головы. Стрижка проходила в комфорте – на свежем воздухе. Процедура это всегда была с оттенком экзекуции: я не встречал парикмахеров, которые не выщипывали бы машинкой клочья волос…
А раз в месяц по деревне проходил точильщик, горланя: «Точу ножи и ножницы!» Однако не могу припомнить, пользовалась ли его услугами моя бабушка; у нее было свое точило – угол русской печи, оголенный точением до кирпича…
Наступал день, когда с появлением травы коров и овец выгоняли в два деревенских стада. Лежишь на печке и сквозь сон слышишь блеянье и мычание. В комнату врывается порция свежего утреннего воздуха, шаркают сапоги взрослых, хлопают двери, скрипят ворота… И остаток сна становится лишь слаще!..
Да, чуть не забыл. Роль пастушечьего рожка играл… длиннющий – метров в десять – кнут. Это было совершенное изобретение, отшлифованное за века как принято считать «слаборазвитым» народом. Короткая ручка (сантиметров в сорок), к которой прикреплялась плеть толщиной сантиметра в четыре, виртуозно сплетеная из множества воловьих кожаных полос и постепенно сходящая на нет. В принипе не было работ, которые я не мог бы освоить, но хлестать этим длинным кнутом?.. За свою настырность мне пришлось заплатить ударом по шее: я пульнул плеть вперед, но хлыст кнута мимо меня не прошел. Не смог я освоить кнут и через семь лет, когда приезжал в деревню на каникулы. А упомянутый выше рожок – это хлопок летящего со сверхзвуковой скоростью кончика кнута. Без какого-либо пороха удар этот разносился из конца в конец километровой деревни, так что пока стада подходили к нашему дому, можно было и корову подоить, и всю живность напоить…
А вечером в том же порядке – сначала овцы, потом коровы – скот разбирался из стада. Взрослые подходили к уличной дороге и зорко высматривали своих овец, которые нередко «за компанию» проныривали в нижний конец деревни, куда уже в сумерках надо были за ними идти. Напившись воды из корыт, выдолбленных в толстой колоде, овцы загонялись в хлев. Однажды дедушка подновил ворота, и баран долго не мог признать наш хлев…
Спустя некоторое время после прихода овец на улицу чинно вступало пахнущее молоком стадо коров. Доили корову уже в сумерках, после чего детям предстояло отогнать корову на большак (пролегавший за домами параллельно деревенской улице) и пасти ее до полной теми. На нашей части большака собиралось пять-шесть коров и с десяток детей, главная забота которых состояла в том, чтобы отгонять коров от колхозного поля, что находилось по другую сторону большака. Ну а мы, дети, начинали азартно играть в прятки, салочки, кольцо-кольцо…
Ужинали уже при свете керосиновой лампы. Обычная еда – окрошка на ржаном квасе, зеленый лук, пшенная каша с молоком…
Окончание следует.
====================
На фото: Весенне-ручьевые шутки Деда-Мороза: «Избалованный колли».