- Вот так и говорит она мне: Володя, отдай-ка ключ. Сегодня любовник-то ее наверно приехал уже. Ну что, тут понятно все- женщина она молодая, родить хочет. Все понятно, -
сухими размашистыми шагами Старый вел по сырому лесу в марийской тайге. Я едва поспевали за его следами. На первом ноябрьском снегу они темнели отчетливо и как бы удивленно. Снег выпал недавно и не успел еще наскучить.
- Тихо то как. Есть здесь поблизости хоть какое-нибудь жилище?
– Сейчас тут ни души живой нет, а когда-то был целый хутор. Колхозники приезжали, хлеб растили…
- А куда они сейчас делись?
- Куда-куда, перевелись все, - Старый досадливо мотнул головой и прибавил ходу. Мы переходили заброшенное поле, кое-где здесь торчали еще ржаные колосья. Кабаны к этому времени успели перерыть уже все вокруг, поэтому часто приходилось прыгать с кочки на кочку. Ветер рвал волосы из-под войлочной буденовки со звездой – банной шапки моего проводника, которую он по доброте отдал мне в путешествие.
- И ведь чего ей не жилось-то со мной? Все ведь делал, ремонт, чего помочь. Ночей тоже не прогуливал никогда. Вчера вон родителям ее дров привез и говорю – а уж дальше ими другая бригада заниматься будет. Не поняли они ничего, конечно. А в баню я к ним ходить все равно буду. Приедем зимой с Януськой на лыжах. Янку-то как жалко – видит она все, чего мать-то творит. И я к ней прикипел, она ведь мне родная стала, за четыре года-то. Эх…
***
Мы брели и брели, хрустя по снегу разношенными берцами. Каждому шебуршилось о своем. Казалось, не было в этих глухих марийских краях ни колхозов, ни хуторов, ни вообще одной живой души, кроме нас, и то заблудших. Будто поймав на ветру эти мысли, Старый, как всегда заспорил.
- Последней, кто здесь оставалась, была марийка Фекла. Жила она здесь одна, Николай у нее в лесу замерз. Тут вот где-то недалеко был ее домик.
- Может, найдем его?
- Да чего там искать-то, одни развалины! – сразу нахохлился, – И искать тут нечего, жила и жила. Было у нее хозяйство свое, банька. Хорошая была женщина, пила только сильно. А потом вдруг перестала.
Мы подходили все ближе к деревянному почерневшему от времени и дождей срубу на краю поля. Стены стояли еще крепко, а пол кое где уже прогнил. В большой комнате – русская печь, рукомойник – все будто покрытое сырой плесенью, мешало представить, что когда-то здесь жила женщина. Одна, посреди леса, за сотню километров от людей. Как жила? Чем?
- Давно она умерла, ты не знаешь?
- Да лет уж пятнадцать будет.
Мы стояли посреди комнаты, в черных дырах окон гулял колючий ветер. В углу белели занавески иконостаса. Иконы не было. Вместо нее висело ласточкино гнездо, тоже давно покинутое, в паутине.
Что такого должно было произойти с человеком, чтобы он ушел жить сюда? Ушел от водопровода, тепла, какой-никакой, но пенсии. Или это героиня одной из сказок, типа бабы-яги или соловья-разбойника…
- Фекла-Фекла… сколько здесь водки было выпито, да песен спето – провыл Старый.
- Пойдемте отсюда.
Мы вышли, тихонько затворив дверь, которую никто не открывал уже много-много лет. Та ответно зевнула и провалилась.
- А я думала, марийцы язычники. А эта Фекла православная была, значит.
- Значит была. А что язычники, так это точно, они и сейчас некоторых деревнях еще остались. Были у них и священные рощи, и жертвенники. И обряды старухи еще помнят. Только не расскажут они тебе ничего, если придешь к ним. Там жить надо.
- А я может и пойду. Что, в принципе, можно. Ни тебе сотовых, ни финансового кризиса, ни угрозы третьей мировой. Ко всему остальному можно привыкнуть.
Постепенно мы уходили от мертвого дома все дальше в лес. – Володя, ну отведи к ним, пожалуйста. Я слыхала, у них гора есть священная, называется Карман-курык, там раньше людей в жертву приносили, а потом и животных.
- Привыкнуть-то наверно ко всему можно, а вот полюбить нельзя. Она уж и вещи мои, наверно вынесла, с нее будет. Удивительная женщина, тоже верующая. Ее бог однажды спас – она со скалы падала в Камском устье, высота – с шестиэтажный дом. Любой бы насмерть. А у нее –ни царапины. Я говорит, Старый, пока летела, всю молитву прочитать успела. А тут привиделось ей, будто сын у нее родится, черненький. Имя ему – Матвей Александрович. Ну и я по боку.
***
Темнеет. Сумерки – самое любимое мое время. Когда еще и не ночь, но уже и не день. Все как в жизни. Странно лежит снег в марийской тайге – то штаны чуть не по колено сырые, то вдруг уже совсем не тронутая сухая земля. Перепад высоты в один градус – и минуса уже нет. Под ноги выскочило темное пятнышко, подходим ближе – исчезло, будто и не было. Идем дальше – снова. Леший что ли балует?
- Куропатка, от гнезда нас уводит. Чужые мы здесь, вот и испугалась. А до той деревни несколько дней пути, всю марийку на запад пройти надо.
Мы искали место для стоянки, тушенки у нас было достаточно, терпения тоже. Не впервой по зимнему лесу бродяжить. Да и не зябко совсем на ходу, только неуютно как-то. Вроде как по кладбищу идешь.
- А здесь ведь и кладбище есть, - у нас со Старым иногда получалось ловить мысли друг друга.
- Дойдем туда?
- Да чего туда ходить? Так, два креста. Еще с шестидесятых осталось. Ну, хочешь, давай подойдем. Держись во-он на те березы.
Сквозь синюю акварель перелеска, просматривались черные от времени кресты. Штук семь, не больше. Два небольших деревянных креста стояли рядом, под ними спали два бугорка длиной не больше метра. Дети?
- Не ходи тут – по могилам ступаешь.
Крестов было несколько, а бугорков много, из некоторых уже проросли деревья.
Сколько лет этим могилам, сорок, пятьдесят? И ни одной таблички на деревянных крестах - безликие часовые смерти.
Рядом еще сохранилось несколько метров забора, когда-то служившего оградой кладбищу. Но один крест стоял почему-то за оградой. Если самоубийца, так почему с крестом?
Теперь уже никто не расскажет. И не приедет сюда повыть, выпить водки, посадить цветы на родную могилку. Сами вырастут.
- Вот так-то. Вымерло все. Не всякий здесь жить-то сможет.
Быстрыми шагами мы топали прочь, надо было как можно раньше развести костер и поставить лагерь. Старый рассказывал здесь ночью ходят волки.
***
- Это еще что такое, избушка вроде?
-Я не вижу ничего.
- Ну точно тебе говорю, избушка. – В обычное время Старый мучился дальнозоркостью, но тут она была нам очень кстати.
- Ура! Может, и заночуем там!
Не раздумывая, мы направились к притаившейся в соснах постройке. Вокруг дома было натоптано. У порога – несколько поленьев.
Старый постучал. Не сразу, но послышались осторожные шаги. Дверь охнула и открылась. На пороге стоял человек в монашеской рясе.
- Доброго вечера, вы нас пустите ненадолго. Мы только посидим немного и уйдем.
Пару секунд человек как будто раздумывал.
- А это ваша дочь?
- Да, в общем. Школьница. Бывшая школьница.
- Проходите.
Мы вошли в темные сени, затем в горницу. Печь, высокие полати, застланные старыми фуфайками. Сняв буденовку, я присела на кособокую табуретку. На колени прыгнула небольшая пушистая кошка, почти одичавшая без ласки. Она стала истово тереться о буденовку, оставляя на ней клочки шерсти и жалобно мурлыча.
Человек подкидывал в печь полешки. Блик огня метнулся на лицо его. По всему, мужчине не было еще и тридцати, но густая черная борода делала его старше. Видно было, что он давно уже не стриг ее. Человек смотрел на огонь тихими черными глазами, какие можно встретить только у отшельников в марийской тайге. Молчали.
- Мне и угостить-то вас нечем, картошку вы не будете, - сказал тихо, будто удивляясь звуку своего голоса.
- Да нам и не надо ничего, спасибо. Мы сейчас посидим тут у вас немножко и уйдем, - басил Старый.
Человеку было неловко от его громкого голоса, и всего нашего присутствия в его обители.
- А это вот Эльвира, она тоже крещеная, из старообрядцев, - зачем-то соврал Старый.
Человек мелком взглянул на меня и снова занялся печкой.
– Меня зовут Владимир Сергеич Патрушев. Но все зовут Старый. Кого хочешь спроси. А вас как?
- В миру звали Арсений, - вздохнул он.
- А я здесь много раньше ходил, - Старый пытался разболтать лесного хозяина. – Много кого знал, и меня знают. А мы сами из Казани приехали, идем на Сталинское, в землянки.
- Отдыхать приехали?
- Ну да. Вы не волнуйтесь, мы сейчас согреемся и уйдем. А вы здесь давно живете?
- Шестой год будет. Последние три года совсем к людям не выхожу. Да и разговаривать мне нельзя, простите.
- Ну и мы согрелись. Пойдем.
- Кошка вам не нужна? Прибилась тут, вот не знаю, куда ее.
Мы поднялись и направились к двери. У самого порога Старый спросил:
- Если будем еще в этих краях, можно заглянуть к вам?
- За помощью?
- Да нет, ну просто, чтобы знать, что здесь человек живет. Зайти, поздороваться.
- Лучше не надо. Нельзя мне. Прощайте.
- До свидания.
Из тепла сразу напала на нас сырость ночного леса. Шел снег. Уже совсем стемнело, мы включили налобные фонарики и обернулись на скит. И как не заметили раньше берестяную табличку. На ней было написано чернилами по-церковнославянски: « ПРОШУ Не БЕЗПОКОИТЬ. ЗАТВОР 40 ДНЕЙ. ИН-К ДОСИФЕЙ».
- Помешали мы ему. Слыхал я, что живет здесь монах один, а вот увидеть только сейчас пришлось.
- Странный он. Как будто знает что-то и не говорит. Вроде речь правильная, похож на
образованного. А на табличке написал «не безпокоить».
- Это чтоб бесов отвадить – не бес-покоить.
- А бесы-то все же нашли его, - улыбнулись мы друг другу.
Звезда буденовки блеснула в лунном свете. Я натянула ее на голову, и мы побрели одиноким лесным дозором в глубь леса.
Ночная марийка особенная, это вам всякий скажет. Обнимает как теплая шапка на волчьем меху. Хруст наших шагов распугивал тишину. Ветер гнал звезды вровень. Еще немного и покажется землянка, печь. Можно баню затопить…
- Никого у меня нет. Дочери я не нужен. Она мне недавно сказала: зачем меня с матерью рожали? Мать ее я не любил никогда. И внукам не нужен. Вон день рождения у него сейчас, а меня там и видеть не хотят. Кому нужен старый и без денег? Только ты у меня и осталась….
А она женщина хорошая. Я ее не осуждаю. Да дело-то не в том... А один жить не буду.
Зачем жить?
Ноябрь 2008г.