Меня мучит жажда путешественника, давно потерявшего из вида дом свой. Я хочу плакать, как брошенный на пустой холодной улице ребёнок, не найдя ключа в кармане. Я устал, как кристалл сердца невинной любви, затоптанный сотней огромных босых ног, заштопанный десятком больших и толстых игл. Мне тяжело, как тяжело быть самим собой для тебя в туманный час распутья пред деньгами. У меня так же сосёт под ложечкой, как у птицы, не успевшей улететь от холодного белого снега. Но я пою.
Я пою громко и членораздельно. Моя песнь чиста и полна жизни. Мне по силам пропеть её над всем этим миром. Но пою я лишь тогда, когда можно. Петь разрешено тогда, когда кому то хочется услышать. Инкрустированные огромными тяжелыми рубинами трубы из холодной меди не поют, уставшие от монотонного и глубокого мычания. Потому, расторгая узлы молчания, я, повиснув на верёвочке, обвившей горло, стонаю. Сам я этот стон песней не считаю, но не могу ничего другого.
Всё, что иногда попадает мне, в мои сухие руки с потрескавшейся кожей – цветок. Когда я стою на арене и жду, он иногда падает рядом с моими ногами. Не стою посередине, ведь знаю, слабенькая женская ручка не докинет цветка. Не жду цветок каждый день, я знаю, владелица слабенькой женской ручки не может приходить каждый раз. Не может ездить за мною.
Цветок стоит в вазе. Тонкая пластмассовая ваза наполнена ледяной водой из источника, по её стенам сбегают капельки воды. Цветок не выдержит этого холода и завянет. Перемотав руки крепкими упругими бинтами, пропитанными спиртом, я подсаживаюсь ближе к цветку. Посреди старого стола из тёмного шоколадного цвета дерева, он блистает и светится. Она любит белые цветы, надеется, что я тоже их люблю. Я подношу руки к лепесткам цветка, веет холодом. Прикоснувшись губами к цветку, я произношу её имя.
Её воздушное и терпкое имя, имя, которое, в противовес белизне цветка, тёмно-красное и алеющее своею звучностью на языке любого. Мария.
Мария. Это её история и моя история, но в большей степени её. Ведь я – лишь я, возможно, секунда в её памяти. Всего лишь какая-то бессмысленная секунда, наполненная тем, что можно назвать лаской.
Хожу по комнате и громко проклинаю всех святых. Спирт обжигает руки так, что спина холодеет. Они горят, горят в самом деле. И в этом виноваты все святые и их матери, будь они неладны. Нисето открывает дверь и заглядывает ко мне. Я оглушительно топаю, он закрывает. «Чертей мне, чертей» кричу я, прислонившись лицом к двери и засунув руки подмышки.
Нисето видит, что я уже спокоен и сижу на кресле. В руках у меня сигарета с чёрным табаком. Я дымлю, смотря в окно напротив кресла. «Нет, чёрт возьми!» говорю я, когда он двигается к столу с намерением забрать с собой цветок, уже слегка наклонивший свой бутон набок. Почти подняв руки вверх, Нисето выходит, а потом возвращается с подносом. Я ни к чему не притронусь, хоть у меня и сводит желудок от табачной слюны.
Вечером на веранде повешен гамак на специальных толстых крючьях из проржавевшей арматуры. Присев на стул рядом, я вычищаю грязь из под ногтей. Ногти все потрескались. В губах у меня сигарета с чёрным табаком. По улице пробегает ватага мальчишек, кричащих что-то своими тонкими голосами. Скорее всего, они толкаются и спешат домой. Эти путешественники до самой юности в восторге от Города, который своими улочками манит их, как приключеньями из сказок, только настоящими и более жестокими. В пятнадцать лет Город потеряет свой блеск, когда на свой балкончик с развешанными панталонами выйдет она. Мария.
Забравшись в гамак, повешенный на крючьях, я немного раскачиваюсь, докуривая сигарету, которую потом тушу об стену, а чёрный табак сыпется на пол веранды. К утру его разгонит по щёлочкам ветер. Аккуратно положив на живот забинтованные руки, я предаюсь воспоминаниям.
Не раз острая кость бычьего рога целилась мне в живот и в грудь. И не раз попадала, словно пуля, причиняя телесную боль. Но больнее, когда люди молчат и не свищут, не хлопают, не ругаются. Этим молчанием закончится моя жизнь, в которой я много оттанцевал бессловесных постановок. Кружись, кружись вокруг меня, огромный монстр. Чёрный и с кровью на боках. Твоя пена у рта похожа на улыбку, но серьёзно моё лицо. Часто ты слишком дышишь, ещё не убитый копьём. Смерть, смерть летает между нами, трётся о наши бока. Много быков она с собой забирала, но заберёт и меня.
Я проснулся, напуганный головокружением. Иллюзия заставила забываться. А дальше я спал без снов, только топот четырёх огромных ног снился.
Я лежала, и рука немела, словно промоченная в ледяной воде. Чувства мои бушуют, горят щёки, отображая сердца такт. Мой крик был снова брошен в эту пустоту, посреди которой сияет солнце. Он поднимает своими грубыми руками нежный цветок, которым я передала тепло своего сердца. В очередной раз моя любовь упала на пропитанный кровью песок. Словно красное полотно, она бросает вызов, но не трясущимся жилам огромного зверя, а сердцу большому как неба светило. Откланявшись, он покидает арену. Первой выбежав оттуда, я помчалась в переулки, дальше, спрятавшись за дверь, вздохнула и расплакалась. Рыдая, я собираю волосы в хвост и падаю в бессилье на кровать.
Я лежала, моя рука немела, словно она со мной, и я могу сплести косу. «Рука моя…» и эта мысль отдалась немой болью в обрубке, что теперь достался мне.
Ночью ты сказал мне, что любишь, и я поверила. В темноте ты меня обнял и сказал, что знаешь лишь одну меня, и я поверила. В постели ты уткнулся мне в плечо и заплакал, прошептав, что будешь всегда со мной, я захотела верить.
Шумно дыша, ты целовал мне руки, когда мы встречались в вечерних сумерках, и я радовалась. Живя запахом моих волос, ты стонал, трепетала и я. Губы мои целуя, разжигал моё сердце ты, жалко тлевшее раньше.
Взором ясным и требовательным глаза мои встретив, ты улыбался. Днём руками в толпе слегка касаясь, мы дрожали. Письма тебе я писала, страсть глотая. Каждый раз тебя вспоминая, я скучала.
Утром ранним ты оголил мои плечи, на них волосы мои чёрные волной упали. Я скинула с себя платье, губам твоим отдаваясь. Горячее дыхание наше в свежем утреннем воздухе таяло. Тогда мы встали с постели помятой.
Мой муж навёл на меня ружьё, серой сталью блестящее и пугающее. Он кричит на тебя во всё горло, ты его упрашиваешь. Нет, не смогут два мужчины договориться. Никогда не могли и поныне. Ты прыгнул на ружьё, и оно выстрелило. Я в крови лежала долго, крича, не помня себя. Пуля попала в локоть. Ты затем задушил его.
На праздник я встала с кровати, худая и бледная. Одежда больничная по полу стелется. Ты куришь сигарету на стуле в коридоре. Я вышла в больничной одежде на улицу, которая в празднике смеётся, в руке я держала букет цветов, что ты со мной рядом положил. Идёшь за мной, сигаретный дым поглощая, ты – такой храбрый, как и нежный.
Я бросила в пламя букет из цветов твой, в пламя, что детвора зажгла. И мальчики смотрели на меня, худую и такую бледную. Тогда ты отбросил сигарету в сторону. А мальчики смотрели на тебя, кричащего и стонущего. Руками достал из углей букет чёрный, из чёрных цветов. Потом положил к моим ногам.
Я – Мария. Но история, скорее, не про меня. Это наша история, но, признаюсь, по большей части это история про него. Про тореро.