Посвящается Екатерине Секретарёвой, с благодарностью за идею, вдохновение и чуткое руководство.
Волк и Ева спасают мир (взгляд изнутри)
День был на удивление светлым и тёплым, как это изредка бывает на исходе сезона дождей в Приграничье. Расположившись на подоконнике распахнутого окна, Волк и Ева наблюдали за праздничной толпой, под звуки весёлой музыки копошащейся на площади внизу. Волк вдохновенно рассказывал очередной пошлейший анекдот про некоего поручика, при этом внимательно обозревая творящуюся внизу, казалось бы, абсолютно бессмысленную суету. Ева же мечтательно, даже немного с завистью, наблюдала за разноцветными воздушными шарами, вдохновенно трепыхавшимися в руках каких-то девчонок.
– Хммм… Посмотри-ка на него, Ева, – вдруг произнёс Волк. Столь резкий переход от шутливого к неожиданно серьёзному тону заинтересовал Еву.
Она скользнула взглядом по толпе: те же девчонки с воздушными шарами смеялись чему-то своему, многочисленные кучки подростков, родители с детьми. Какой-то мужчина с авоськой в руках, пристально вглядывающийся в их окно… Ева не обратила бы на него внимания - мало ли там, внизу, любопытных, но тут уши мужчины стали увеличиваться, обвисать, покрываясь мелкой серебристой шерстью, по форме и размеру напоминая уши далматина. Ева заворожёно наблюдала за этим превращением. А через мгновение уши незнакомца приобрели нормальный, человеческий вид, спрятавшись в густой сероватой, чуть прилизанной шевелюре.
– Человек-собака, – объяснил Волк, – я сейчас…
Он тенью выскользнул за дверь, на ходу запахивая походную куртку, отороченную серым мехом по краю капюшона. На площади было пестро и не протолкнуться, однако Волк, как всегда безошибочно определив направление, ощутил след человека-собаки, уже входящего в ворота городского парка на дальнем конце площади. Тот и не собирался убегать. Казалось, его грязновато-белый балахон с подпалинами более глубокого серого, почти чёрного оттенка, был единственным не подходящим случаю одеянием. Как, впрочем, и буро-серая куртка Волка.
Человек-собака встретил его сразу за воротами. Он стоял почти прямо, только… чуть ссутулившись и подавшись вперёд, так, словно готов был к мгновенному действию в случае опасности.
– Не бойся, Далматин, – отчётливо произнёс Волк, останавливаясь в трёх шагах от человека-собаки, – я пришёл один и…
Тот не дал Волку договорить.
– Откуда тебе известно моё родовое Имя? Ах, да, уши, – устало произнёс человек-собака. Глаза его были непрозрачны от безысходности, но страха в этих фиолетово-карих зрачках не было.
– Не только они, – спокойно пояснил Волк, – камуфляж тоже. Что привело тебя в Приграничье, старик? Я могу тебе чем-то помочь?
– Помочь? – всё так же тихо, но твёрдо произнёс Далматин, глядя чуть в сторону, – Нет. Ты - нет. Но вы, оба… Кстати… кто она, твоя… Ева - так ты её называешь? Впрочем, неважно… Важно то, что она любит тебя.
– Моя… подруга, – чуть замялся Далматин, – тоже любит меня… по-своему искренне… но… уже без того юного восторга, который единственно вызывал во мне ответную страсть.
– Я стар, Волк, – произнёс он после секундного молчания, – Видел многое и многих, но прежде ещё не встречал той чистой непосредственности, той детской открытости и искренности, с которой лишь редкая женщина способна рассматривать разноцветное мельтешение раздутых резиновых баллончиков с инертным газом, веселящихся на ветру. Если она столь же непосредственна и в любви…
Человек-собака выпрямился и сделал предостерегающий жест рукой, словно пресекая любые возражения и любое движение Волка навстречу. Голос его звучал глухо, но теперь уже более настойчиво:
– Это именно то, что мне нужно, Волк. Чувства, эмоции, страсть, если хочешь, именно они позволят мне вновь обуздать затаившуюся, было, силу. Направленный поток эмоционального неосознанного, я уверен, к тому же на время заблокирует готовый уже сорваться в обратный отсчёт механизм самоуничтожения этой почти уже выжатой получеловеческой оболочки. И всё это мне дадите вы… или она. Иначе весь этот городок, все близлежащие земли и вообще – всё это окружающее великолепие – разлетится на миллионы не складывающихся более осколков…
Он распахнул балахон, и там, внутри, посреди непроницаемой для взгляда грязно-серой пустоты, в том месте, где у человека обычно находится сердце, напряжённо мерцал единственный малиново-алый огонёк.
– Видишь? Меня почти уже не осталось. Когда он перестанет пульсировать, мрак вырвется из-под контроля и…
– Решай, – медленно проговорил человек-собака после паузы, – вы вместе, или она. Условие одно: если вы оба, то её энергии не хватит – ты способен поглотить всё сам. Поэтому придётся устроить показательные выступления: собрать толпу, привлечь местную администрацию и представителей СМИ. Сеанс будет проходить на виду у всех – я умею фильтровать чужие эмоции, из общего их многообразия поглощая лишь то, что мне в данный момент необходимо.
Он немного помолчал, словно позволяя Волку осознать всю бесполезность сопротивления неизбежному.
– Итак… Вы помогаете мне, а я, обретя новый смысл, оставляю в покое этот гостеприимный мирок, – теперь Далматин, снова зарывшись в широкие полы своего одеяния, смотрел уже прямо в глаза Волку. Казалось, высказав свою просьбу, он словно избавился от излишнего груза, до этого чуть не пригибавшего его к земле.
Волк пристально вглядывался в шальные и всё же мудрые глаза человека-собаки. Поначалу, когда силился осознать неизбежность предстоящего действа, Волк был до ужаса обеспокоен самой мыслью о том, что Ева может, как и он сам, было, намеревался отказаться от настойчивой просьбы человека-собаки и послать всех и вся ко всем чертям и исчезнуть из этого мира за секунду до того, как последний растворится во мраке вышедшей из под контроля силы. Затем, мигом позже, он осознал, что этого не случится, поскольку Еве таки ближе и сам этот мир, и все-все населяющие его существа, и, прежде всего, её родные и близкие, для которых само по себе откровение предстоящего действа, возможно, станет непереносимым. И это, в свою очередь, станет непреодолимым препятствием на пути свершения ею выбора. Ева, наверное, скорее дала бы себя уговорить на закрытый сеанс далматинотерапии, чем позволила себе преступить рамки общепринятой в тех краях морали…
Они пересекли площадь, и подошли к пятиэтажке. Пройдя в подъезд, они поднялись по лестнице, и человек-собака толкнул рукой одну из дверей справа. За ней располагалась достаточно большая комната, одновременно напоминавшая приёмную дорогой клиники и кабинет уездного врача. Аппаратура, смотровой стол, столы и шкафчики для медикаментов.
Далматин кивнул головой на дверь в глубине этого бело-серебристого великолепия: Проходи… Располагайся… Можешь курить. А мне нужно сделать один звонок.
Комната, в которую вошёл Волк, казалось, целиком состояла из огромного – во всю стену – окна. Стекло было настолько прозрачным, почти незаметным, что происходящее внизу на площади предстало перед ним в мельчайших подробностях. Вот из ворот парка, один за одним, в толпу просочились люди в мундирах. Вот откуда-то слева строгим клином прошествовала к подъезду делегация во главе с мэром города. Вот в толпе, один за другим, гуляющие стали обращать внимание на необычность происходящего вокруг, прислушиваться к неразборчивым призывам сохранять спокойствие, пронёсшимся над площадью из установленных по краям динамиков-громкоговорителей. Вот на площади появились и направили свои камеры точно на пока ещё обесточенный экран окна представители местных средств массовой информации. Вот двое военных вошли в парадную дома напротив, где у открытого окна всё так же несколько отстранённо улыбалась разноцветным шарам Ева…
Волк снова закурил, жадно затягиваясь ароматной сигариллой. В спальню вошёл Далматин:
– Готовься, – проговорил он, – Ева идёт…
Напряжение росло, множилось, постепенно распространяясь в полуденном эфире. Сам воздух, казалось, был наэлектризован до предела, особенно в тот момент, в ту удивительно длительную паузу, когда вся эта увлечённая необычностью предстоящего зрелища толпа, словно в едином порыве, принялась скандировать нечто похожее на "Шайбу, шайбу!", а волосы на головах безапелляционно вставали дыбом, срывая с голов нарядные шляпы и насквозь пронизывая дамские чепчики…
Ева переступила порог заэкранья, шагнула внутрь и остановилась в нерешительности. Взгляд её растерянно переместился с Далматина, стоящего посреди комнаты со скрещёнными на груди руками и выжидающе улыбавшегося, на курящего у окна Волка, на набитую окурками пепельницу, на, собственно, окно… потом, снова на Волка…
И Волк, увидев эту растерянность на лице Евы, понял, что сделает всё, чтобы укрыть её от тысяч жадно горящих похотью посторонних глаз, словно непрозрачной оболочкой, непроницаемой для них завесой исходящей от него матово-серой энергии ... И тогда, медленно затушив окурок, он улыбнулся Еве:
«Иди ко мне, Родная», – тихо произнёс Волк, так, словно вокруг кроме них никого не было.
Ева подошла к Волку. Он нежно обнял её: «Есть только мы – ты и я, больше никого нет. Только мы», - прохрипел Волк.
Он целовал её, а она, закрыв глаза, сначала робко, а потом всё увереннее отвечала ему…
Снаружи площадь ликовала…
*** *** ***
И пускай, зрителям так и не удалось увидеть ничего, кроме серого дымоподобного облачка, сквозь которое, как сквозь мимолётную тучку прорывались наружу отдельные похожие на электрические разряды сполохи энергии. В результате всё закончилось бесконечно счастливо: и волки оказались практически сытыми, и овцы на удивление целыми, и собакам кое-что перепало – эмоции предвкушения и последующего разочарования, они куда сильнее, интенсивнее той, что испытала бы толпа, откровенно наблюдая за нашими героями, резвящимися в лучах заходящего солнца. Тем более что взирать неприкрытым глазом на обмен чистейшими энергиями столь же небезопасно, сколь опасно смотреть на солнце в момент затмения без защиты из закопчённого стекла.