Лет двадцать пять тому назад - о боже! как давно это было! - судьба свела меня, наивную, но мнившую себя великомудрой, "парковскую" девчонку с Олькой - дочерью руководителя крупного, по ставропольским масштабам, предприятия.
Олька - паршивая овца в многочисленном отцовском стаде. Когда мы встретились с ней впервые, она была еще соплюшкой - лет 14-15, но прошла, не в пример мне, крым-рым и медные трубы. ...Ей было 10, когда умерла ее мать - необыкновенно красивая, судя по фотографиям, бережно хранимым Олькой всю жизнь, женщина. Отец, обеспечивая Ольку по самые ушки, долгие три года перебирал подруг, подыскивая ту, которая хоть сколько-нибудь смогла бы заменить ему умершую жену. Ольку страшно бе¬сила постоянная смена дамских лиц в родном доме. Но когда отец, нако¬нец, нашел ту, что искал, она спятила от ревности.
Обижала ли мачеха сирот (у Ольки была еще сестра, восемью годами старше), или бедное детское сердечко просто не могло смириться с тем, что отец посмел привести в дом жену - жену! а не подружку, только не заладились отношения девочки с Марией Дмитриевной и ее тремя детьми. Не заладились...
И Олька "пошла в народ". Как умудрилась она попасть в тот круг, в котором прошла вся ее дальнейшая жизнь, сказать трудно. Впрочем, это в элитное общество вход по рекомендации, улица же - демократична.
Короче, познакомилась Олька с теплой компашкой, где всегда были рады встречать ее и ее кошелек.
Кошелек, кстати, весьма увесистый - Олька запросто могла сводить толпу вечноголодных приятелей поужинать в ресторан "Колос", что располагался в Центральном парке. И мамайская голыдьба смотрела на нее влюбленными глазами. Авторитетом Олька пользовалась у сверстников, да и у ребят много старше ее, безусловным. И дело было не только в деньгах. Олька, с ее образованностью (спецшкола), острым от природы умом и скопированной у высокопоставленного папаши снисходительной вежливостью, казалась принцессой, по прихоти выходящей из дворца в трущобы и неизменно возвращающуюся в недоступную пониманию "мамайцев" жизнь ежевечерне.
Ольке было чтырнадцать, когда она стала женщиной. Она сотни раз рассказывала мне как это произошло, и каждый раз ее история звучала по новому. Врала Олька безбожно, но либо фантазия ее была беспредельной, либо память короткой, но ни единожды она не повторялась, разве что в каких-либо незначительных эффектных деталях. Как бы то ни было, именно этот, пятнадцатый год ее жизни окончательно определил ее дальнейшую судьбу.
Олька начала пропадать из дома. Поначалу отец разыскивал ее. Не рискуя привлекать к своей семье внимание милиции, он самолично мотался по злачным заведениям, выдергивал непутевую дочь из несомненно порочных компаний и привозил домой.
Она перестала выходить в людные места и жила безвылазно в доме около "Маяка", настоящей блатхате. Отец не мог бы найти ее там при всем своем желании, в милицию о пропаже дочери не заявлял - у нее хватало жалости или жестокости периодически звонить ему на работу для того, чтобы произнести два слова "Я жива" и бросать трубку.
Олькино пристанище было с приветом: хозяйка - алкоголичка с гигантским стажем, из четырех ее детей трое сидели - "приветы" слали - а четвертый, недавно вышедший из детской колонии пятнадцатилетний Юрка с удовольствием предоставлял кров бездомным ворам и наркоманам, вносившим квартплату натурой. Там же нашлось место и Ольке.
Вскоре Олька с Юркой открыто жили вместе. По-взрослому. Она изредка хозяйством занималась - картошку в мундирах варила, он частенько ее воспитанием занимался - гонял по пьянке, и регулярно они занимались любовью.
...Кто принес в этот дом беду - тайна, покрытая мраком по сей день, только оказались обитатели мирного "особнячка" инфицированы сифилисом. Почти все. Выяснилось это не сразу, и к тому времени, как их вычислили венерологи, болезнь успела закорузнуть.
Пятнадцатилетие Олька отмечала в закрытом отделении "замка коварства и любви". Юрка был рядом - этажом ниже. Отец носил передачки Ольке. Олька на веревке спускала их Юрке...
В больнице Олька пробыла почти полгода. Юрка, которого выписали на три месяца раньше, приходил к ней на свиданки каждый вечер. То бутылку подружке принесет, то косячок. Что б ни скучала. Олька опускала в окно веревку с привязанной к ней авоськой и этот грузовой лифт доставлял ей Юркины приветы. Официальных встреч им не дозволялось. Режим у Ольки можно сказать был архистрогим.
Ее уже собирались выписывать, но отец пришел к главврачу и попросил придержать Ольку еще месяц-другой. То ли пожалел главврач отца непутевой дочери, то ли уважил значительное лицо, то ли внял материальным аргументам, но назавтра Ольке было объявлено, что последние результаты лабораторных исследований нехороши, и ее будут лечить еще не меньше месяца.
Следующей ночью Олька сбежала. Связала простыни , спустилась по ним и сбежала.
Главврач о побеге сообщил в милицию. Те нагрянули под утро к Юрке. Нашли там Ольку. Нашли воров-рецидивистов, числившихся в розыске. Нашли мешок "нифеля" и грамм сто анаши.
И развезли менты компашку - Ольку в больницу, остальных в СИЗО. Отец срочно купил Ольке дом на Мутнянке. И когда она через месяц вышла из больницы, сказал ей, мол, хватит шляться, где ни попадя. Не хочет жить нормально - ее право, но бегать по блатхатам он ей больше не позволит.
Потом у Ольки в жизни было много еще чего - бездумное замужество в 17 лет; "соломенное вдовство" - через три месяца после свадьбы мужа забрали в армию, да там и посадили за нападение с ножом на сослуживца; рождение дочери, несмотря на категорические запреты венерологов и... возвращение Юрки из тюрьмы.
К тому времени, когда она вновь попала в поле моего зрения, они прожили с Юркой пять лет. Прожили не скучно, как благонамеренные граждане, а весело, с огоньком, как истинные дети мамайской улицы.
Их семья пользовалась на Мутнянке заслуженной известностью. Скандалы у них проходили так шумно, что не нужно и присутствовать - все четко слышно в радиусе трехсот метров и занятно, как радиопостановка.
Олька никогда не забывала, что она - дочь благородных родителей, а Юрка- босяк с "Маяка", сын алкоголички и лица, пожелавшего остаться неизвестным.
И жутко Олька любила мужу его место указывать, чтоб не зарывался. Она ему и родственников протокольных напомнит и голозадое детство, и тюрьму, и баб, до которых Юрка весьма охочь был всегда. А чем он доводил ее до белого каления, так это своей невозмутимостью.
Оба они были в одной весовой категории - три пуда плюс-минус двести граммов, и в драку лезла Олька с удовольствием. Тем более, что Юркин миролюбивый характер не позволял ему отвечать на мелкие дамские щипки и затрещины.
Конечно, если она сильно доставала, то он ее успокаивал, намотав длинные волосы на руку, мордой о шершавый забор (действует надежнее валерьянки), но это редко, а то еще сдаст ментам спьяну, а потом сама жалеть будет.
Оба они не только трагедии в таком образе жизни не видели, но и всем своим знакомым и соседям, которым не посчастливилось оказаться в нужном месте в нужный час, сообщали о своих подвигах наперебой, и, надо отдать должное их ораторскому искусству, мастерски.
Как-то занесло меня попутным ветром в их район и они позабавили меня рассказом об очередном скандале.
Порадовали они соседей очередным спектаклем. Самым успешным за всю их совместную жизнь. Дело было так. Купила Олька бутылку, и, как порядочная, терпела до прихода своего супруга, не открывала. Хотела все чин-чинарем сделать.
Днем ее отец привез продукты. Деньги молодым он не доверял, но морить голодом родное дитя не решался, потому возил раз в пару недель продуктовый паек. Правда, не учитывал он дочерней изобретательности - она соседям отцово благословение продавала, и без бутылки семья кушать не садилась.
Приготовила в тот день Олька шикарный обед, бутылку на стол поставила и благоверного в нетерпении ждать стала. А он, как на зло, на работе пару часов задержался, да еще и поддатым пришел. Олька взвинтилась, но виду не подала.
Сели за стол, выпили, покушали. Только водка на них по-разному подействовала. Юрка совсем расслабился и, довольно так, сыто, улыбаться начал, а Олькина злость через край плеснула. Лимонов в доме не нашлось, так улыбочку супругу она в один прием сбила - чайником.
Тот почему-то обиделся и в комнату ушел, на диван лег. Конечно, Олька на этом не успокоилась. Напряжение долгого ожидания требовало более солидной развязки. Набрала она тогда полный подол гусиных яиц, что отец привез, и заработала как катапульта.
Почему-то попасть "в десяточку" ей никак не удавалось - все больше в ковер над ненаглядным. Юрка, от жены и не такое получавший, делал вид, что не замечает, как по нем желтый ливень растекается. Вскоре яйцемет перестал работать, и супруг решил, что Олька удовлетворила жажду мести. Но тут она возникла в дверном проеме опять с полным подолом...
Как он успел разглядеть, что по причине полного дококивания яиц, его половина вооружилась булыжниками, как сумел вовремя на пол скатиться, один Бог знает!
Подскочил с пола Юрка уже разъяреным, вытолкал супругу взашей из дома, закрыл все двери и окна, помылся и спать улегся.
Интересно, какое чувство предупреждает нас об опасности? Может, нюх? Или еще чего? Во всяком случае, у Юрки чувство это оказалось непритупленым.
Просыпается он ночью внезапно от толчка, весь в холодном поту от какого-то кошмара и видит в потемках около своей постели... кого бы вы думали?
Все правильно! ее, Ольку, бог его знает каким макаром попавшую в дом - не через печную трубу ли? - причем замахивающуюся огромным топором.
Реакция у Юрки как у теннисиста. Только откатился в сторону, как из его еще теплой подушки пух полетел. И такой жуткий вид у его подруги жизни был, что поверил он ей сразу, когда она заявила: "Заснешь - зарублю!". Твердо так, внушительно. Да, между прочим, она еще пообещала его, так сказать, детородный орган на пятаки порубить. И Юрка, не первый год зная жену, с ужасом понял - так и сделает.
Пришлось бедолаге всю ночь по-турецки просидеть – хрен-то не казенный. И ведь главное что: спит Олька вроде, зараза, аж похрапывает, держа руку под подушкой на топоре, а стоит Юрке голову хоть к стенке прислонить - тут же глаза сверкают и гнусный шепот раздается: "Зарублю!" Так до утра в позе лотоса и проторчал, на всякий случай. С рассветом начал Юрка вину замазывать - работу прогулял, бутылочку расстарался - еле вымолил прощение.
Ну, а к полудню, когда Олька расслабилась, тут уж испытанное успокаивающее супруг применил: волосы на руку и мордой об стол - святое дело!
...Юрка умер, как многие в его роду, не дожив до тридцатника, похоронен в какой-то ставропольской зоне. Слава богу, потомства он не оставил. Зато своеобразный рукотворный памятник себе воздвиг. По сей день в мутнянском яру колосится к концу лета высоченная, в полтора человеческих роста конопля. Целое поле. Не хилая "дичка", которая самостийно озеленяет все городские свалки и пустыри, а добротная, "культурная". Юрка специально сеял в яру семена "травки", привезенные им откуда-то с юга.
В "сезон" прогуляется Юрка ночью по яру, "пошуршит" и, глядишь, на косячок-другой "мацанки" наберется. Бесило, правда Юрку страшно, что полновластным хозяином своей "фазенды" официально быть он не мог. И частенько непрошенные гости на халяву угощались плодами Юркиных трудов. Гонял он их бывало. Бывало бил. Бывало его били. Но война эта шла недолго - посадили Юрку.
Суд приговорил к пяти годам, судьба - пожизненно.
Мир праху твоему, сеятель!
Кстати, с Олькой разбежались они вскоре после "ночи бессонных топоров". Они не жили вместе уже пару месяцев, когда я летним вечером попала в Олькин дом. Она позвонила утром, плакала, просила приехать - был Юркин день рожденья, один из самых светлых праздников в непростой Олькиной жизни, и она не хотела быть в этот день одна. Олька была непривычно трезвая, нарядная, хлопотала около плиты. Готовила праздничный стол. День рожденья Юрки, как-никак. Правда, его не было. То есть день рожденья был. Юрки не было. Но Олька твердо решила отпраздновать. Испекла торт, надела лучшее платье, накрасилась, уложила волосы.
Мы сидели на кухне, пили вино, ели вкусности. Олька вспоминала Юрку. Только хорошее. И плакала.
Стук в ворота напугал нас. Олька пошла открывать и вернулась с Юркой, несущим коробку с тортом и бутылку вина, своим товарищем и какой-то подругой, которую Юрка представил нам как свою жену.
Олька, выплакавшаяся и просветленная, скандалов не хотела. Мы мирно посидели впятером. Допили сухое и Юрка вышел на улицу ловить такси. Его товарищ и подруга остались с нами. Олька вытащила принесенный Юркой торт из коробки и положила в нее тот, что испекла сама. Юркин любимый.
С улицы раздался зов - такси уже ждало ребят. Юркин товарищ взял коробку с тортом и вместе с подружкой вышел. Олька закрыла за ними ворота. Прошла на кухню и разрыдалась.
Я сидела молча, не зная как ее успокоить... И тут раздался стук, нет, грохот в ворота. Олька испуганно затихла. Я пошла открывать, недоумевая, что могло случиться - стучали слишком по-свойски.
Я распахнула калитку и отшатнулась - за ней стоял Юрка с каменным лицом, держа на распростертой ладони открытую коробку с тортом. Он прошел каким-то деревянным шагом в дом и через несколько секунд вышел. Я закрыла за ним калитку.
И тут из дома донесся Олькин вопль…
Знавала я матюкошников, сама ругаюсь как сапожник, но такого мата как в те минуты, ни до ни после мне слышать не приходилось. Я забежала на кухню и обмерла. Олька по-прежнему сидела за столом. А на голове у нее... был торт. Ни дать, ни взять шляпка, только крем стекает по лицу и волосам.
Олька орала. Я хохотала как сумасшедшая. Свалилась на пол, дрыгала ногами и смеялась до боли в животе.
Олька рыдала, материлась, а я все хохотала, хоть Олька пригрозила меня побить, а у нее слова редко расходятся с делом...
Она крыла матом Юрку, его день рожденья, торт, свою жизнь и меня.
Схватила нож.
Кинулась ко мне.
Торт свалился с ее головы на пол и...
Олька расхохоталась. И рухнула на пол рядом со мной. И дрыгала ногами. И долго не могла остановиться.
Когда мы наконец угомонились, она объяснила мне, что произошло. Юрка решил, будто Олька пренебрегла его подарком - купленным тортом. И не потрудившись разобраться, выразил свое недовольство. Наглядно.
…Вскоре Юрку посадили и с Олькой они уже больше не встретились никогда. Даже цветы на тюремную могилку Олька принести не могла. А хотела. Очень.
А Олька... Через полгода она попыталась жить с вернувшимся после "армейской" отсидки мужем.
Ее, привыкшую качать права с Юркой, к концу "медового месяца" законный муж охладил топором (вон онокак!). Олькины пальцы висели на ниточке, перерубленная ключица срасталась долго и плохо...
Год спустя она неожиданно для всех официально вышла замуж за красавца-сектанта, тихого малого, владевшего половиной прекрасного дома на Ташле и регулярно пропихивавшего странные идеи мироздания. Поначалу, когда Олька познакомила, нас, я решила, что он шизик. Оказалось - наркоман.
Не пил он совершенно. И Ольке не давал. Она настолько изменилась, что старые знакомые не узнавали ее - поправилась, посолиднела, одомашнилась.
Когда Олька родила сына, ее отец вздохнул, наконец с облегчением, и на радостях, что дочь образумилась, подарил ей машину. Старенькую, правда. Но кто б отказался от такого подарка!?
К несчастью, муж у Ольки, на вид рохля-рохлей, оказался мужиком хозяйственным. Работал на нескольких предприятиях одновременно, вечно что-то перепродавал, а "несун" он и вовсе был профессиональный. В общем, крутился. Другой бы семье это только достаток принесло, но этой - трагедию.
Наркоманил Толик в меру - покуривал. Только для поддержания философского духа. Но с каким-то злорадством продавал спиртное пьяницам в округе. Алкашей он презирал, хотя не настолько, чтобы противно было брать их последние гроши. Может он и прав. В конце-концов каждый сам решает - купить бутылку или хлеб ребенку.
Держал у себя дома Толик целый бочонок со спиртом, украденный по случаю с какого-то завода. Им и травил весь околоток. Ночь-полночь всегда в его доме можно было разжиться бутылочкой. Приходили и днем, когда дома была только хозяйка, Олька то-есть. И заметила Олька, что если выпьет днем с хорошей закуской, то вечером муж, прийдя уставший и всегда "подкуренный", ничего не заметит.
Сколько продолжалось ее дневное пьянство, не ведаю, только спустя какое-то время ушла Олька в запой. В прямом смысле слова ушла. Взяв с собой кроху-сына и подросшую дочь.
Толик кинулся к отцу. Отец сказал, что все свои долги по жизни он дочери выплатил сполна. Теперь мужа черед настал разыскивать и вытаскивать Ольку из блуден. Толик поднял на уши весь район и нашел Ольку. Была она на какой-то невообразимой квартире на Чапаевке, набитой пьяными взрослыми и голодными детьми.
Набил морду Ольке. Набил морду хозяевам. Набил морду гостям. Забрал сына и ушел.
Олька пришла домой с дочерью к вечеру. Протрезветь она успела, но пьяный гонор сохранила - с места в карьер начала "гнать" на мужа, что загубил он ее молодую жизнь, запер в четырех стенах...
Ради сына Толик помирился с Олькой. Она дала ему слово больше не пить. И в знак примирения решили они продать подаренную отцом машину и дом на Мутнянке и купить хороший автомобиль.
Олька быстро нашла покупателей...
"Гуляла" она неделю. То ли все просадила, то ли часть денег у нее собутыльники украли, но когда Толик ее нашел, у нее в кармане и рубля рваного не было...
Разводились они шумно. Толик уговорил соседей подписать компромат на беспутную Ольку и сына оставили ему.
А Ольке осталась дочь, да часть дома - кухонька с крохотным коридорчиком в полуподвале, и комнатка два на три с ванной и туалетом этажом выше.
Прошло года три. Случайно встретила я знакомых, которые рассказали мне о дальнейшей Олькиной судьбе.
Спилась она безвозвратно. Дочь ее, не нужная ни родному отцу, ни деду, школу забросила. Ходила к сердобольным соседям "в гости" - покушать.
Олькин "дом" стал натуральным притоном, бельмом на глазу участкового. От кого-то забеременела Олька. Кто-то выбил ей, беременной, зубы, сломал ребра. Родила Олька второго сына. А спустя несколько месяцев его у нее отобрали. Государство...
…Где она сейчас, звезда по имени Олька? Погасла совсем или просто закатилась? Не знаю. На днях на Верхнем рынке увидела я женщину, поразительно напомнившую мне Ольку (была у нее особая примета, о которой говорить не хочу, поскольку многие и многие узнают по ней мою Ольку, а жив и ее отец, и здравствуют люди, уважающие его). Удостовериться, она ли это, я не решилась. Слишком уж вид у нее был... непрезентабельный – типичная привокзальная шлюшка.
Как представила я себе, что эта грязная, спитая женщина может кинуться мне на шею!.. Я умерла бы от стыда.
Да. Стерва я, конечно - было время, когда Олька считала меня своей подругой и делилась всеми своими горестями.
Может и радостью поделилась бы.
Да ее у Звезды По Имени Олька не было.