Автобиография.
Родился я сказочном месте. Город Иркутск перестроечных годов — лучшее место для ребёнка. Зимою — Изумрудный, летом — сказочно-приморский городок, он ничем не компраметировал себя из действительного. Золотая Рыбка обитала где-то поблизости, на Байкале.
1986 гол. Как же я устал отмечать этот год на пунктире бланков. Но это год рождения, а значит четыре составляющие его числа должны вызывать трепет. Восьмёрка создаёт узор с шестёркой и девяткой – кружево.
В детсве у меня было много игрушек, но в семье были бесконечные ссоры, ругательства и даже доходило до драк на ножах. И первое и второе бесспорно отложилось на моей психике.
В начальной школе я пережил острую влюблённость. (Об этом в рассказе “Маша Лескова”). Девочка с юбочкой-килтом и длинными русыми волосами навсегда стала для меня прообразом ангела. Храня ей верность, я никогда не мацал дворовых девчонок, чем заслужил уважение последних.
У меня было много дворовых друзей. Да что там? - во дворе все друг друга знали. Саня Працик был нас года на четыре всех старше, но играл с нами: со мной и Пашкой Стрельцовым,.главным образом, Мир фантазии создавал из наших игрушек настоящие пьесы и блокбастеры.
В школе учился неплохо. Меня даже прозвали “ботаником”. Это было скорее почётное, чем оскорбительное звание для моего любознательного сознания. Но это уже когда переехал в Москву, в 1998 году. Узор второй важной даты потерял симметрию первой. Москва встретила меня дождём.
Я учился хорошо из какого-то тщеславия, а, может быть, из-за той же влюблённости, уже безответной навсегда. Я хотел подвига. Господи, я и сейчас хочу!
Сначала я хотел изобрести машину времени, чтобы вернуться в город детства к своей первой любви и сказать несказанные слова, признания. Поэтому стал интересоваться физикой, причём ещё до того, как физика началась в школе. Потом когда началась, то я стал отхватывать места на олимпиадах, но к восьмому классу всё наскучило. Физика, бесплотность первой любви. Я решил отвести свой взор на искусство. “Неужели, все эти художники, писатели, режиссёры, актёры – бездельники? Нет, этого не может быть”. В девятом классе я поступил в мастерскую режиссёров кино Ольги Сергеевны Кезиной Московской международной Киношколы № 1318. Это увлекчение кино началось с того, что мы с другом-соседом сняли пару сатирических фильмов про мою старую школу.
В Киношколе я продержался недолго. Расписание “с девяти до девяти” было слишком большой нагрузкой для меня. Там было всё так необычно: поездки в экспедиции, написание рефлексий каждую неделю, цикл естественно-научных предметов, рейтинги учёбы, индивидуальный подход и море свободы. Было всё это таким стрессом, что мне пришлось вернуться назад. Я привык к совковой системе образования, меня уже было не согнуть. Киношкола учит быть активным деятелем культуры, я же даже в режиссёры не годился: командовать людьми, выводить их из себя – не для меня.
Чего меня понесло в эту Киношколу? Зато переставил свой талант на новое русло. Теперь я получал грамоты на олимпиадах по литературе.
стал писать.
В 2004 году поступил в МГУ имени М.В. Ломоносова. Тогда как раз читал первого “Гарри Поттера”. МГУ мне казался этаким Хогварцем. Что ж я не ошибся, МГУ – это сказочная школа. Философский камень я стал искать на философском факультете. Вспомнил о первой любви, очень грустил
Тогда-то я и начал писать стихи. На прозу-то перешёл позже. Прогуливал занятия, читая стихи Набокова и пытаясь создать нечто своё.
Мой Набоков! Ты открыл для меня мир литературы! Ты ведёшь меня по жизни. Будь я не только лишь скульптуром по пластелину, я бы сотворил мраморный памятник в честь Набокова. Набоков спасал красотой, когда ничто уже не могло помочь.
В последнее время я стал очень близок православной христианской вере. Наша теургическая эстетика, красота икон и храмов, красота текста Евангелия, – всё так же поднимает мне настроение и заряжает бодростью и романтизмом.
О чём я пишу? Долгое время писал о девушках и неразделённой любви. Сейчас ввиду колоссального душевного потрясения расширил свой писательский кругозор.
Любимые свои вещи из своего творчества: “Маша Лескова” и “Молитва о Шанате”. Первое произведение написано под влиянием Набокова, второе под влиянием Гофмана.
В целом же я независимый автор. “Хвалу и клевету приемлю равнодушно”.
Дмитрий Гендин
2 – 4 ноября 2008 года.
«Маша Лескова»
(Рассказ)
Мария – от др.-евр. mariam – «любимая»
1.
Маша. Божественное имя для земной девочки, нежнейшее из святых и самое святое из нежных. МА – сливочно-розовый поцелуй, ША – тоскливо-сладкая боль.
Маша. Смысл моего бытия, моя богиня, проклятие и награда, печаль и трансцендентальный восторг.
Она была Мэри на уроках английского языка, Марией в классном журнале, Машенькой в своей семье. Для меня она была: Маша.
Она – первейшая, если не считать призраки героинь детских сказок: смелая Элли была лишь прообразом моей Маши. Маша Лескова – единственная, ведь всё другое и все другие, когда бы ни произошло и где бы не явились, – подделка, самообман, не более, чем миражи и всё той же Маши. Марсианская пустыня Безответность не принимает вопиющего о любви гласа.
На пьедестале моих терзаний только она – моя Маша, – возвышается средь руин подлого существования, освещает кладбищенский мрак одиночества. Моя маленькая религия даёт только одно спасение – твои объятья, Маша!
Мы познакомились столько же лет назад, сколько мне было в то время. Ласковые маньяки всегда сверяют часы, помнят номера телефонов, даты рождения и число слезинок в снегу. Мы вместе учились, живя на одном берегу Ангары, почти ровесники, почти любовники.
Эта повесть о нас.
2.
Я появился на свет в 1986 году, т.е. в эру Чернобыля и чернокнижника Кашпировского; я родился в столице Земли, а именно в Иркутске. Мой отец как раз защищал докторскую диссертацию по химии, а брат пошёл в первый класс.
Мои предки жили в деревнях Урала, Нижегородчины и Восточной Сибири. Дед по линии матери занимался гидроэнергией, сделав несколько научных открытий (что-то о взаимосвязи вспышек на солнце и величины речного стока), работал в Ираке и на Кубе, проектируя ГЭС. Брошенная им бабушка (для меня Бабуля) не смогла полюбить другого, прогоняя свою печаль в путешествиях (Индия, Египет, Европа, Америка) и классической музыке... Весть о разводе она встретила обмороком у почтового ящика. О, я помню как было приятно играть бабушкиными сувенирами: негритёнком-курилкой, бараном, качающим головой, Эльфелевой башней, головой Нефертити!
Прадед по матери был сталинистом, но во время войны работал в тылу, на лесозаготовках, впрочем, не там, где Бабуля, неизвестная ему невестка, при мне получившая ельцинскую золотую медаль 50-летия Победы. Умер он в 1953 году (интересно, что по его линии нам досталось издание Евангелия 1913 года).
Дед по линии отца воровал золото у сталинского правительства в лагерных приисках под Читой. А кто-то из моих предков даже содержал трактир в Иркутске, который, впрочем, сгорел в результате попойки. А кто-то был дьяконом на Сяве, деревни близ Сорова. Ангелы и бесы всегда с особенным рвением сражались за души членов моей семьи.
Мы жили в самом центре Иркутска, на углу улицы Литвинова и Пионерского переулка, в зелёном кирпичном доме, построенном японскими военнопленными для советских чекистов. Под окнами были тополя и областное КГБ.. Рядом примыкал деревянный дом с резной народной декоративностью, некогда согревающий семьи русских купцов в студёную сибирскую пору, а потом его разделили на квартиры, в которых и жили два моих друга. Во дворе были красные заборы газовых установок, куда я с ребятами часто лазил, трансформатор, детский городок-замок с четырьмя башнями, горкой, заливаемой на зиму, беседками и лестницами, ржавые качели и карусели, лужи (где гидросистемы сооружал уже я), песочницы, где возникали вулканы и муравьиные лабиринты. Это был замкнутый мир посреди тумана остальных пространств.
Я рос в мире, от которого остался лишь калейдоскоп обрывочных воспоминаний, причём разбитый как сердце. Вот мне дарят на день рождения красный свисток-паровозик. В следующий год паровозик с заводным ключиком и ехидной рожей машиниста, ещё через год – железную дорогу на электричестве. Вот пластмассовый зайчик утонул в аквариуме и танцует. Вот мой друг решил порыбачить в этом же аквариуме. Вон детский сад, который я ненавидел, т. к. меня там насильно кормили творогом и презирали за очки (иногда я думаю, что лучше быть евреем в Германии Гитлера, чем очкариком в российском детском саду!).
Городской житель, я любил бывать на даче, объедать кусты малины, вишни и черники. Я был гурман и ел только блюда, содержащие картофель, не признавая, однако, щи, борщ, винегреты. У нас была собака по полной кличке Даная Сан Джоанна – ньюфаундленд, который любил вытаскивать мои корабли, не успевшие выйти в кругосветное плаванье, зимою возил меня на санках и по-человечьи умел сидеть на диване. Я был богат игрушками, и эти «фигульки», как называла эти китайские забавы бабушка, составляли второе моё счастье; они давно умерли, но как много мы пережили вместе с этими скелетами, мутантами, киборгами и ниндзями, и я часто с тоской смотрю в эти неподвижные разноцветные лица.
В пору расцвета моей игрушечной цивилизации их, «больших человечков», мальчишеских кукол то есть, насчиталось бы около семидесяти. И это без учёта таких «социально незащищённых слоёв населения": как монстрики, хазбрики, солдатики, карлики из шоколадных яиц, леговцы и динозавры. Инфраструктура машинами и кубиками у моего государства была на зависть многим. Дворец Императора и его трон не могла повторить ни одна из существующих тогда держав, у них просто не было таких строительных материалов. Особенно я гордился трансформерами и лазерными установками, которые делали мою игрушечную империю военно-технологической сверхдержавой, на суверенитет которой никогда так и не покусились державы соседских мальчишек, а мои маги могли диктовать свою волю и правила игры. Голубые каски в тогдашней Боснии и Герцеговине лишь имитировали наши игры
Мною в основном занимались мама и бабушка; папа уходил на работу слишком рано, а приходил, когда я уже спал. Иллюзии детства заклеивали трещину, которая прошла между родителями; я тихо играл в своей комнате, а семья незримо разрушалась, разрушалась как то хмурое государство, где я вынужден был родиться. Отец пил. Скандалы доходили до драк, и я плакал, заглушаемый музыкой братовского магнитофона, и клялся: у меня всё будет по-другому, я никогда не изменю тебе, Маша…
Вся беда отца в том, что отец изменял маме. Родители разводились, снова вступали в брак, потом разводились снова. Так до трёх раз. Самое интересное, что мои родители никогда не приглашали меня на свою новую свадьбу. Даже обидно, всё-таки не чужой обоим молодожёнам человек, имеющий, между прочим, самое прямое отношение к их союзу.
3.
По иронии судьбы, а может от тесноты маленького города, Маша жила на бульваре Постышева, т. е. точно там, где было логово Милашки – любовницы моего отца. Но училась Маша в центре, в 65-ой школе, куда мне было добираться три квартала.
Я знал, что влюблюсь, идя в первый класс. Слишком нелюдим я был, дальнозоркий очкарик. Предвидя светловолосую русалочку с переливчатым голосом, ошибся категорически: у Маши оказались русые волосы и голос феи. Она не была заметна, тихоня из тихонь. Но именно ей предстояло стать моей Машей, навсегда остаться во мне. Просто, видите ли, только она могла меня понять, оценить своим больным сердечком и чистой душой меня, такого одинокого и несчастного. К тому же она прекраснее всего из виденного и вообразимого в этом мире или ожидаемого в том.
Помню серую кофточку и шотландскую юбочку поверх белых колготок. Свет её лица неописуем. Было бы кощунственно сравнивать части её лика с тленностями миров. Скажу лишь одно: блажен, на кого она хоть раз посмотрела, счастлив, кому улыбнулась, а кого она поцеловала – подлый вор, смеющийся надо мной. Но не будем забегать вперёд.
Это, может быть, странно, но к любви я пришел сознательно: парламент моих мыслей и чувств проголосовал единогласно. Поводом к таким тонким чувствам, как пытаюсь разобраться теперь, могли быть её слезы на грустную песенку во время одного урока музыки. Пели мы про кого-то кота, который вышел ночью на лунную сцену и начал горланить свои песни. Жители дома прогнали Мурлыку, а Маша выбежала в слезах из класса. Вся боль мира прошла через этого чувствительного ребёнка. В свои девять она уже знала значение слова «эгоизм». От неё я научился пронзительности мыслей и ювелирности чувств. Я тоже умею плакать, Маша, и как часто я засыпал в слезах, мечтая о тебе.
Мои мечты всегда были горькими; я просто не мог представить её поцелуя. Ах, это бы разорвало меня. Я топился, вешался, вздыхал, но никогда не мог представить свадьбы или объятий.
Другой особенностью моей любви было полное отсутствие так называемой «сексуальности» (химерическое понятие, в сущности), без которой ничего нет для современной на всё просто смотрящей молодёжи с её нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Похотливые боровы и свинки. Да, более старшие ребята вынудили меня как-то просмотреть один недвусмысленный французский фильм, но всё, что я там увидел было чуждо моим представлениям о любви. Похоть принципиально разжигается лишь греховной фантазией, а не любовной мечтой. В этом отношении отрочество меня испортило. Любовь свята; она уже горит и не нуждается в топливе озабоченности и развратных желаний; мечты любви не про то, они про союз, про брак, где соитие – добродетель, впрочем, одна из многих. Поистине любимая была, есть и будет образом Бога. Так и должно быть. Не можно, а нужно обожать. «Сексуальность» же – это абракадабра типа флагестона, либидобелиберда, эвфимизм разврата, пустое и бессодержательное понятие. Мы забудем этот бред, посмеёмся над ним как над недоразумением, но пока живём в сумасшедшем мире, где любовь в опале. Романтику в Содоме лучше не взрослеть.
4.
Моей стратегией, ошибочной, как оказалось, было молчание – проклятый тютчесвский silentium. Я стеснялся признания, боялся гонений общества, а больше всего пугало – «нет». Все решительные действия откладывались на седьмой – девятый класс, а тогда – в начальной школе – предполагалось мерно обращать на себя её внимание, пошаговая мирная оккупация без раскрытия главной тайны. Я трепетал пред её образом. Я старался хорошо учиться, чтобы похвалы Татьяны Александровны (первая учительница) возвышали меня в глазах той, что дороже мира.
Особенно мне удавалась математика. Помню один подвиг. Татьяна Александровна отправила меня на математическую Олимпиаду районного значения (Пифагору надо было выпить яду, а не Сократу). Я проявлял способности в математике. Математика была моим кумиром. Я был хороший математик. Решал и предвидел многое, опираясь на интуицию и хорошую память. Весь секрет способностей к математике в амурном интеллекте, разумной влюблённости, без девочки Маши не было бы и холодного поцелуя Снежной королевы наук, а без последнего не может быть поцелуя Герды. И вот меня послали защищать «честь класса». Турнир Розы просто!
Мы только-только прошли дроби, и именно это меня подвело (не люблю дробить, люблю приумножать). Зато задача: «Какой год двадцатого века, если его цифровую запись перевернуть – останется прежним?» – была решена в секунду («1961»). В итоге я занял почётное третье место, за что получил книгу про Бэтмэна, написанную, впрочем, в Белоруссии, и диплом с изображением бамбука и автографом директора. Реликвии не потеряны. Но главный приз впереди.
В день награждения, я уже было собрался идти домой, стоя в подвале раздевалки, как ко мне подошла Маша. А ведь ради неё я сражался с числовыми драконами! – просто, как будто она это знала. Ко мне подошла Маша: «Поздравляю!» Протянула руку. Я запутался и пожал её левую своей правой. Холодные и нежные пальцы (дальше я не посмел продвинуться) я держал в своих объятьях. Я прикоснулся к ней! Первый раз. К девочке. Мизинец её сомкнулся с моим указательным, и Маша, медленно, словно время длило моё блаженство, но, увы, отвела руку. Сейчас мне это кажется ритуалом пионерского товарищества, но тогда прикосновение к Маше было пределом мечтаний, достигнутым раем.
Математика – царица наук.
5.
О, почему нас никогда не сажали вместе? О, как я ревновал к её соседям по парте. Мой двойник (тёзка, друг, очкарик, правда полярный – близорукость), Молин, особенно внушал недоверие. Он был признанный лидер, и Маша бы стала игрушкой в его тиранических раках, которые всё делали ради престижа. Этот Молин даже признался Маше в любви, но ради смеха, играючи, чтобы повеселить дружков. Маша – умненькая девочка, и не попалась.
Он провожал Машу после школы. Легально. Заведомо с нею договорившись. Он ведь тоже где-то около Постышева обитал. Мне же, чтобы пойти рядом с желто-красной – цвет иркутской осени – курточкой Маши, приходилось замедлять шаг, идти как черепаха от Ахиллеса, чтобы она меня догнала и сказала «привет». Метод изобретён мною в конце третьего класса. Не знаю о чём она болтала с Молиным, но со мной обсуждалось всё: глобальное потепление (когда же в Сибири будет тепло, а?), сказка про Изумрудный город – без сомнения, Иркутск; а не верите – зайдите в ледовый городок на пощаде Кирова зимою, – общие герои и увлечения. Мы шли по Урицкого, она слева, я справа, иногда глазели на магазинчики, доходили до Литвинова и прощались. Она просила у меня палочку от мороженого, потому как этим предметом открывалась дверь её подъезда, ведь ключ у старшего брата. Ах, почему я смотрел под ноги вместо того, чтобы просто угостить Машеньку холодным лакомством. А вот она однажды угостила меня кедровыми орешками (эту реликвию случайно сгрыз мой друг, гостивший у меня, негодяйчик, подлый бурундук)
И вот случилось страшное. Я провожал Машу, мы медленно шли, не торопясь расстаться. И вот послышался индейский клич «улю-лю» . Вместо ирокезов явился Молин со своими приспешниками. Меня бы явно поколотили, если бы не вступилась Маша. Молин и Маша пошли быстрее, удаляясь всё дальше, а меня задерживали подлые холопы похитителя невесты, отвлекали бессмысленными разговорами. Всё исчезло в тумане глазной росы…
Благо, что соперник перешёл из великого «Б» в профанный «А». На горизонте врагов не оставалось, и открывалась возможность – драгоценный шанс, который так просто я упустил. Мне не с кем было посоветоваться, рассказать про Машу, негде найти ответ. Ах, почему путешествия во времени невозможны, а дары Провидения – глухо-неповторимы.
6.
Память хранит множество маленьких событий, из которых и складывается этот безмолвный роман, единая картина первой любви.
Она сломала мою линейку розовую линейку, которой я волнисто подчёркивал прилагательные. Волнительное происшествие. Хотя причина была, я помню, во мне же: я фехтовал этой линейкой в её сторону, просто хотел указать на неё хоть как-то, что это ОНА, ОНА – моя любовь. Но всё же это, наверное, выглядело угрожающе, поэтому такая хрупкая Маша выбила линейку у меня из рук… своей очаровательной ножкой. Девочка явно знала кун-фу.
Однажды она застегнула пуговку на моей джинсовой куртке. Это было в пятом классе. Я часто ходил растрёпой, был рассеян, забыл застегнуть пуговку на джинсовой куртке, а Маша заметила это во время нашего разговора про злую толстую англичанку, которая обижала мою русалочку, смела не обожать её. Злодейка англичанка никогда не болела и ждала теперь нас на свои страшные занятия, безумно посмеиваясь за дверью. Маша заметила расстёгнутую пуговку и застегнула. Кстати! Как только отменили форму, которая так шла Маше, и так чернила меня, я сразу перешёл на джинсы. Есть одна фотография нашего класса: кто-то ещё в форме, а я – единственный – уже в джинсах. Тогда я был русским Иванушкой, тогда «я нравился» ей. Дети красивее взрослых. Свет в глазах, а не блеск. Улыбка. Лицо Маши на той школьной фотографии безнадёжно испорчено моими поцелуями. А других-то фотографий нет! Зачем же я целовал так много?
Так вот. Надо было сделать ещё одну фотографию всего класса, уже в конце начальной школы. Маша стояла рядом со мной. Нас должны были сфотографировать рядышком!!! Но я вертелся, так боялся показать свою любовь, не показывая и явного протеста против Маши. Я ёрзал, егозил. Маша просто повернулась ко мне, властно положила руку на плечо. Я смирился, я не смел перечить моей богине. Упомянул, что мы обсуждали учительницу английского, распуская грязные сплетни. И этот язык я выбрал, увязавшись за группой, где была она. Она выбрала язык. Я выбрал её. К тому не было ни единого повода, но однажды, кто-то сказал, имея в виду нас с Машей: «Жених и невеста: тили-тили тесто». Я от этого стал совсем замкнут. Общество смеялось над моей любовью, я не хотел, чтобы над Машей смеялись, чтобы она сама смеялась над этим. Она списывала мою математику (наука ни для чего более не нужная людям). Она пару раз звонила мне, чтобы спросить домашнее задание; я хоть и знал заветные цифры, никогда не звонил Маше, а потом и вовсе забыл номер (кто-то сказал мне, что он не настоящий). Эти мелочи могли эволюционировать в настоящие отношения, но, скажу я вам, железный рок прервал рост жемчужины...
Особо ценным осколком был предновогодний вечер пятого класса (1997 год, холодная и счастливая зима!). Это был бал. В школе только мы, обеспеченные газировкой разных сортов, нарядные сибирячки. Ребята ещё стыдились танцевать, стояли по углам, отшучивались. «Учителка» взяла на себя роль Амура, – мальчикам предлагалось вытянуть имя заветной партнёрши у судьбы. Я медленно вытянул бумажку из меховой шапки. Маша? – Маша?? – Маша???… ах, пухленькая Женька… Пришлось танцевать, отрабатывая трудовую ученическую норму. Маша никому в этот раз не досталась. Зато процедура раскачала общество, пустившееся в пляс. Прошло полчаса. Я уже и не надеялся… Как я смею?.. Она не захочет… но вот Маша Лескова и Оля Кислицына подошли и закружили в своём хороводе – теперь я получил право пригласить. Маша сидела на стуле возле классной доски и пила газировку из белого стаканчика. Я протянул руки, не умея придумать ничего иного. И в ответ потянулись её ручки, обвившие мою шею. Маша вспорхнула. Союз правых ладоней был нерушим. Я всё никак не мог прикоснуться к её обнаженным лопаткам, держа руку на весу; она сама прислонила меня к себе. Такая холодная нежность, мягкость девичьей спины. Наши глаза не встречались, боясь радиоактивных реакций, откровения потаённых желаний. Я не помню музыки. Только голубое платье и телесная сопричастность чуду. Нет ничего более дорогого и приятного в этой скучной вселенной. А ты ведь и не помнишь, Маша, как мы танцевали, что это значило или могло значить. Но и это не стало началом, я не проводил и не поцеловал её в тот вечер.
Следующее полгода прошли зря. Меня увезут в Москву, но я не верил, что есть место, отличное от нашего изумрудного города, где живём я и Маша. Я ничего ей не сказал. Она села в машину, её юбка и рубашка развивались от ветерков весны, собака–бобтеил прыгала на неё и радовалась ей, счастливая семья окружала мою девочку-мечту. И я был немножечко лишним здесь. Она уехала, уехала навсегда. Точнее это ведь я уехал!!! Чтобы отец не убил маму, чтобы спастись из «проклятого Иркутска», чтобы…чтобы… чтобы… Мама продала бабушкину квартиру и перевезла нас в Москву. Отравленный воздух, мёртвая вода и дождь ожидали меня в чужом городе.
7.
С тех пор всё потеряло смысл. Мои страдания взрывались во мне. И никто не мог заменить мне Машу. В Москве Маша родиться не могла. Москва – город ублюдочного счастья.
По инерции я учился хорошо. Подвиг всей жизни, посвященный Маше, ещё был актуально мыслим. Физика, кинематография – вот где я прятал распадающийся череп.
Всё казалось безысходным. Я уснул в кошмаре.
И вот я написал её письмо на адрес школы. И она… она ответила. Призрак из прошлого ожил. Да, «тогда» я ей «нравился», но теперь «подарить надежду» «Эльфийка» (Маша любит сказки) «не может», у неё «есть парень», и она категорически не понимает, что мне теперь, по прошествии стольких лет, нужно.
Я не буду говорить про депрессию и больницу Ганнушкина, таблетки, рёв, рыдания, разрывы… Меня откачали, вернули полтергейста в лоно извращённой цивилизации лжи и разврата.
Маша! Никто не сможет любить тебя так. Пока ещё всё обратимо. Будь снова со мной, не обманывай себя и других. Почему ты молчишь, Маша? Кто, сказал, тебе, что есть другая любовь – не истинная, не вечная? На гильотину правды «твоего парня» Егора.
И нет нам другого бессмертия, кроме как быть вместе, Маша.
Но Беатриче смеялась…
«Молитва о Шанате»
Мумии не умеют предсказывать солнечные затмения, поэтому плоские люди на их саркофагах измеряют время сахаром и песком. Красные воины и жёлтые женщины с цветами или кинжалами по выбору держателей и жриц приветствовали нефритового императора. Им по ошибке стал профессор египтологии, маленький старичок, Баджин. Два сфинкса целовались во время коронации, а солнце эшелонами привезли из Эфиопии. Оборотни и боги взвешивали на весах способности его печени и души. Император Баджин сидел в библиотеке. Заря переходила от малины в клубнику. Окно выходило на замоскворецкий мост через Нил. Во время войны лучше всего пробить фронт врага, и если и это не поможет отодвинуть колонизаторов от наших берегов, то мы будем без зазрения совести аннексировать их мелких союзников по всему миру и бомбардировать атомным Ра. Если мир воссуществовал из Нуна, то хаос любой стихии подойдет для противления злу.
Сорок лет назад черноглазая стратегша познакомилась с Баджиным за чтением Асмана, причём за этим же столом религиозного отдела. Два студента читали переводы «Текстов пирамид». Сердечные чувства песочного юноши к девочке-манекену росли в пирамидальной прогрессии (см. «Интенции второй степени» проф. Баджина). Её образ навсегда стал сакральным. Из детского конструктора он собрал саркофаг, где засушил, так не подаренные ей, жасмины. Ему мешал усатый хлыщ, который мог обедать с ней. Но всё изменилось. Фронт был прорван, промышленный потенциал души и идейная борьба прошли напалмом через сливочную липучесть коварного Сета. Сет больше не соперник. Она с Баджиным!
Они ездили в библиотеку вместе. Они сидели, держась за руки, на лекциях (это возможно, если он – левша, а она – мастер на обе руки), и он любил её больше, чем Египет. Со временем она стала фараоншей и советником по делам военной тактики. Тонкий политический психолог, она знала и эстетику плача по усопшим. Но она вдруг пропала, если и была когда-либо…
“Все это происки Снежных стран? – думал Баджин, – или только птицу я принял за женщину? Была ли она оборотнем соловья? Где ты, моя нежность, моя кровь, мой невечерний свет, Шаната?”
Брамины и жрецы увещевали его забыть эти чёрные глаза и волосы, предлагали куртизанок и ведьм. Кто-то посоветовал съездить на карнавал в Венецию и даже выточил императору золотую маску. Но за всём этим, за этими словами, было что-то несоразмерно чуждое ему, иное понимание провидения, серый кирпич памятнику вымершим бабочкам. Их идеи не противоречили общественному принципу Маат, но и русско-египетский мат ему не противоречит. Придворный тролль по фамилии Мамелюкин был так хорош и общителен, что имел доступ к большинству телесных сокровищ желаемых им дам столицы. Тролль был богат и молод, активен как поршень или мотор. Баджину тролль, хоть и был ему другом, не нравился. Он, кажется, чем-то походил на Сета. Нет, как тролль он вести себя не мог, да и не хотел.
Баджин вопреки всякому здравому смыслу решил заняться солярным искусством или, по другому пониманию, религией раскалённого алюминия звёзд. Он совсем, однако, не старался забыть при помощи этих трудов Шанату, а напротив искал её. Он передал дела войн троллю, назначив ему за это министерское жалованье, а сам удалился в его с Шанатой библиотеку. На каком слове она появилась в его жизни? Для составления молитвы нужно это слово! Только молитвой, переполненной страдания, духом и знанием Бога возможно повлиять на судьбу его извечной любви. Шаната и его личный Бог едины как совершенство. Совпадает ли совершенство с ответом этого совершенства? Ответ совершенства может быть только на молитвенный опыт. Чужие формулы Баджину не подходили, из его свободы происходил этот завет духовного творчества. Любовь отверзла ему очи на художественно прекрасное и нравственно справедливое, и теперь его путь был в отдаче этой любви. Все религии пели о любви, науки давали ключи её познания, а искусства продолжали её дело. Шаната танцевала на этой вечеринке культурных памятников, плавала в океане его мыслей и топила Баджина в себе. Текст за текстом её совершенство укалывало или чуть дуло на него. В меткой метафоре, в огне философской дерзости и красоты Шаната оставляла свои автографы…
Все сорок лет он составлял молитву. И вот она была готова. Там не было её имени, не было других богов или духов, обращение было спрятано за косвенным общим ритмом. Первое слово не было написано, оно было анаграммой выведено в других языковых формах. Ничего нельзя было прибавить или выкинуть. Это была нужная, необходимая молитва, слова жажды и тоски, мудрость и безумие. Там были целующиеся сфинксы, было солнце великой любви. Звук от её произнесения мог что-то нарушить в течении континуума времён, пески пустыни могли недобро взыграть, поэтому императору соорудили зефировый храм. Однако зефировым храм был только на вид, – на самом деле всё здание было из альмандина. Были инкрустации ракушками и благовония осенних листьев волшебных кустарников. Неведомые рыбы плавали вдоль бассейна-алтаря. Только здесь можно было произнести молитву. Но в решающий день молитву похитил тролль, дослужившийся уже до генерала, и скрылся в неприятельской державе.
Баджин знал, что это продолжение тактики его Шанаты, но так как она выдвинула пешку, то и он не стал ходить ферзём. Это была игра, игра богов и оборотней. Племяннику своему Баджин поручил разыскать опального тролля. Племянника звали Блэйзом. Он был ещё студентом, но обладал скромностью учёного и интуицией авантюриста, а также необычайной хитростью. Его поезд проехал в неприятельскую державу в тумане очередного затмения. Баджину нужно было докладывать о своих поступках на ежевечернем сеансе связи.
Баджин переживал, что тролль уже мог получить его Шанату, как получал сотни других женщин. Молитва могла быть испорчена. Вся жизнь катилась прахом. Но всё-таки это игра, и ход Баджина не вызывал в нём сомнений.
Как выяснил Блэйз, генерал тролль усиленно маскировался под человека. Он не стал вступать в заговор с лидерами вражеской державы, да и не мог бы. Тролль продолжал свою обычную жизнь, зарабатывал деньги и ублажал любовниц. Но зачем ему понадобилась молитва о Шанате, о какой-то Шанате, которую выдумал старый профессор египтологии, возомнивший себя императором, пустой труд этого неудачника Баджина? Просто хотел, может, отвлечь старика и вернуть его в так называемую действительность? А могла ли зависть обуять нашего тролля: всё-таки кто-то всю жизнь творил этот текст, и неужели он, обаяшка-тролль, не прочтёт хотя бы и за малую часть его состояния или репутации этот каменный слог Сизифа?
Блэйз, впрочем, мало заботился о мотивах кражи, о составе всего преступления, просто нужно было вернуть дяде его молитву. Но как вернуть её, если тут не действуют указы Баджина, как проникнуть в апартаменты слащавого тролля – маленькую крепость из серого кирпича? Блэйз решил проникнуть туда тайком в качестве какого-нибудь уполномоченного лица.
И вот в один из зимних, снежных мелкой россыпью бриллиантовой пудры вечеров, Блэйз, получивший право и возможность врываться в дома простых граждан как срочный почтальон, прошел через ворота стены со смешными и нелепыми – в форме человеческих ушей – бойницами. «Здесь ли живёт господин Мамелюкин?» – спросил Блэйз у статуи солдата. Статуя, повязанная цепями, показала на табличку: «Доктор экономической психологии Мамелюкин, приём с 9 до 14».
– На приём уже опадал, но живёт тролль тут же, – молча как бы пояснила
статуя.
Блэйз поднялся на башню и постучал в стену тупика за винтовой лестницей. Стена, заметившая его форму почтальона, сгинула в сторону, обнажив богатое убранство комнаты беглеца, кутилы и вора. После весьма недолгих поисков племянник обнаружил бумагу, где была начертана молитва. Она лежала аккурат на столике около камина, будто её собирались испепелить. Блэйз чудом удержался оттого, чтобы не прочесть; сунул в карман и вышел. Стена закрыла комнату. Статуя во дворе пела военные мотивы.
Вы, я надеюсь, доставили письмо?
Да, а что же?
Просто я люблю, когда каждый выполняет своё дело несмотря ни на что, у каждого должна быть обязанность.
А в чём собственно дело?
Вашего тролля съел крокодил.
Как? Что?
Просто как-то дома у него оказался крокодил, пожрал вашего Мамелюкина, ну, и как водится, пропал. Об этом мне сказали картины, которые вынесли на реставрацию.
Блэйз обо всем рассказал Баджину. Баджин сразу догадался, что это был за крокодил. Это бог Себек возник на его прочтение молитвы. Хотел Шанату, а явился покровитель крокодилов! Вот что значит пользоваться чужими магическими формулами…
Баджин отрёкся от власти. Молитву он читал шёпотом. Вся процедура заняла минут пятнадцать. И друг он оказался молод, каким был в день знакомства с Шанатой, а она была рядом и смотрела на него любящими, полными слёз и радости глазами. Молитва сработала!
Они познали счастье, вместе прошли сквозь невзгоды. Она научила его играть в шахматы. Они поселились на берегу Нила и жили тем, что делали свечи. Шаната Баджина была мудрой женой.
«Шостаковичу – уже сто, а тебя всё нет»
Увы, ты не пошла на концерт. Ты «не смогла»…
Ну, что ж, я расскажу тебе, что это был за концерт: встреча с самим Шостаковичем, с его гением, игра звука и разума.
Любовь моя к русской классике (вот, уже отвлекаюсь) началась с зимы в «Вальсе» Свиридова, с битвы в «Александре Невском» Прокофьева, добавь также сюда образ зла в произведении Мусоргского «Ночь на Лысой горе»; одно время просто бредил Чайковским, особенно в той его части, которая через миндальный орех сливается с Гофманом. Помню, когда меня остро (до боли) обидела одна особа, я плакал под «Лунную сонату» Бетховена. Теперь вот Шостакович. Нет, это не «сумбур вместо музыки», как однажды вытравливала композитора газета «Правда». Но это безумие на грани божественного, сложный конструктор, механизм из нот и бемолей, обертонов и полутонов. Он строит свою Эльфелеву башню, которая и не помышляет быть Вавилонской. Просто хочет воспарить вместе со слушателем в какой-то ирреальный уголок галактики… И какое-то неистовство танца странных человечков. Но странными человечками в наше время кажутся уже и сами исполнители любой классики.
Тебя не будет. Хотя я молил об обратном в близкой к консерватории церкви св. Татьяны. Заведения на Большой Никитской: Суши-бар, магазин «Мебель Англии», кафе «Белая Русь». Около сидящего без движения «Чайковского» что-то играли новаторы, собирая дань.
«После третьего звонка вход в зрительный зал не допускается». Ты не пришла…
Пока странные человечки в странных чёрных костюмах с бабочками на шеях не вышли (а они будут такими – не сомневайтесь!), я крутил программу и билет. Впереди и справа сидели иностранцы. Японцы, по-видимому. Англичане, по тому, что слышу из их речи.
Малый зал консерватории. 19 сентября, вторник, 19.00.
Исполнители: «Московское трио»:
Александр Бондурянский (фортепиано), похож на доброго тролля,
Владимир Иванов (скрипка), как будто готический гном,
Михаил Уткин (виолончель), благородный эльф.
Орган напоминает нечто бутафорское. Медь там явно мешает.
В программе: Шостакович Д. Д.
Трио, соч.8.
А тебя всё нет.
Соната для скрипки и фортепиано, соч.127.
На твоём месте какой-то студент.
Соната для виолончели и фортепиано, соч.40. Молодёжи не много.
Трио, соч.67.
Есть типичная внучка моих лет с пожилой бабушкой. Но и ревностью тебя не пронять.
В камерном жанре. Вечер первый: К 100-летию со дня рождения
Дмитрия Шостаковича (буква «Ш» как струны, а «Ч» из слова «виолончель»).
Тролль, гном и эльф вошли после пафосных слов объявившей горностаевой дамы. «Шо-стакович! Кон-церт! Для-трио!»
И тут я пустил свои ассоциации. Какие-то крылатые коты из снов прилетели и начали танцевать под крики пьяной шарманки. Реки текли дождями наоборот. Волк увозил Ивана Царевича на Т-34 («Ленинградская симфония», та, которая «про фашистов», и тут напоминала о себе, хотя эти произведения-то явно не военные; наверное, всё творчество великого человека главным его шедевром отдаёт).
Где скрипка, а где виолончель? – спросила бы ты. Или я плохо о тебе думаю? Виолончель больше и светлее. Басистее что ли. А слёзы от скрипки дают питание зрительским цветам, которые радостно подносят в паузы и по окончании. Слёзы эти из воска, но тягучие, как резина. Пахло морозом. Отсвечивал огонёк электрической лампадки за спиною эльфа. Туманы и краски, стон и танец, тюрьмы и неведомые королевства. Всегда думал, что по музыке нужно писать новеллы. Какой-то Спас на крови, который построили на месте смертельного ранения Александра II в Санкт-Петербурге. Музыка трехцветных куполов: лазурь, белёсый, сине-зелёный. Ты такое пропустила!
В антракте глазел в окно на Большую Никитскую, наполнявшуюся душами-огнями, сгустками энергии шаровых молний. Картины в холле были причудливы: на одной изобразили сразу все русские народные сказки, а на другой – темнота исполнительского фрака и рыжее смычковых.
Это не волнение, но трепет мысленных эмоций и чувственного разума, игра в сказку через ассоциации. Его музыка дает что-то вроде особо приготовленных маковых зёрен. Но Шостакович – не опиум, хоть и галюциногенный эффект, как ты заметила, тот же, он – безвозмездная радость, философия в музыке, практически Кант симфонии. Он не тяжел и не заунывен, как тебе могло показаться понаслышке, но это вес, та гиря, которая накачивает мышцы слухового духа. Это природные звуки, такие естественные, словно играют не инструменты, а сердце разливается перед нами в лучезарный океан. Всему виною – его скрипки. Это любимые его персонажи, орудия, карты. Смычёк прошёл по нейрону или сосуду, и вот он – «божественный укол». Шостакович – мой тезка, а его отец – тёзка моего отца, мы – бинарные тёзки. Это тоже накладывалось на общий психологизм громыхания воздуха. Я ясно видел какой-то ужас, но не беса, а чистый, абсолютный ужас, который скоро проползал. Так Дмитрий Дмитриевич шутит. Другой вид музыкального юмора – намекнуть на заученную мелодию и обмануть ожидание стереотипа... А всё-таки его скрипка – жертва маньяка
Концерт заканчивался, а тебя всё не было. Ты на каких-то соревнованиях. Действительных ли? – не более, чем эта музыка! Ты – моя неуловимая реверберация, – ты так же исчезаешь; и тебя сейчас нет, и мир пуст как тишина. А вместе мы, наша история, – скерцо.
Итак, отгудели последние аккорды. Только что полученные чайные розы исполнители отдали портрету виновника торжества, который следил за нами и слушал нас – слушателей. С Днём рождения, Митя! В моём возрасте ты уже дебютировал со своей первой симфонией, а что делаю я? Эх, мне бы так работать! Мы оба Митьки, оба – очкарики. «Так в чём же дело, мой юный поклонник?» – спросил Шостакович… Но что ж я буду тебе об этом диалоге рассказывать.
«Трагедия родилась из духа музыки». Как жаль, что ты не пришла на концерт.
«Игра в кости»
Евласий Сгунтриков считал себя интеллектуалом своего поколения. Он много читал, много думал, но более всего – спорил с другими. Любил он захаживать в книжные магазины и бесплатно чего-нибудь там подолгу читать. Любил и философские произведения. Философия у нашего юного историка географии была всего один семестр, но наука наук успела его потрясти. Купил Платона. Прочитал Платона. Пробовал Канта читать, но голова не выдержала. Спинозу открывал. Почитал он их и написал такие стихи:
Спиноза.
Наша вечная заноза.
Кант.
Повязал на человечестве этический бант.
Платон.
Плохой ты философ, если не знаешь, кто он.
С этого дня увлёкся поэзией. А тут коммунисты отмечали праздник 7 ноября. Посмотрел на них Евласий, на все их красные флаги, и написал:
Усни, Усни, В. И. Ульянов,
Ты заслужил спокойный сон.
Как много серых Истуканов!
Но ты же Вова(!), а не ОН?
Братишка умер - ты заплакал.
Всю жизнь ты мстил, не отомстив.
За-чем ты душу мрачно прятал?
Марксизм?
Россия?
позитив?
………………
Ленин как бы являлся ему. Приходил играть с Евласием. В детстве у Сгунтрикова был друг Вова, и Ленин был на него очень похож. Вова дрался, а Сгунтриков ему очень сочувствовал, говорил: «Вовка, ты очень хороший мальчик, тебя все любят, но не буянь больше». Он плакал, так ему было жаль душу Ленина. Ленина наш юный герой тоже читал, не всё понял и не был согласен с автором по поводу тождества материи и реальности. Так и написал ручкой на полях в библиотечной книге: «НЕ СОГЛАСЕН».
А ещё Евласий записался в два литературных кружка. Один вёл писатель, член Союза писателей, Францев Герман Геннадьевич, другой – Филимонова Галина Филимоновна, поэтесса. И оба литературных предводителя все эти стихи Сгунтрикова, как он потом выражался, «забанили». Францеву не нравилась «излишняя философия и рассудочность», Филимонову задел «Ленин», т.к. она сама была левых взглядов.
Тогда Сгунтриков отошел на время от философии и политики. Однажды Сгунтрикова «замучили» на физкультуре. Заставили принести форму, а это было неудобно: таскать форму через все другие занятия, одевать её потом в грязной раздевалке. Потом ещё бегать заставили на время, а плохо пробежишь – зачет не поставят потом. Пока не уложишься в норматив – не поставят. Бежал, бежал Сгунтриков, что есть силы и вдруг родились такие строчки:
Погиб поэт – невольник чести.
На физкультуре, в МГУ
Три круга не стоял на месте,
Страдая больше, чем Муму.
Бежал, бежал, бежал куда-то
И сам не знал он: почему?
Уж лучше бы пошел в солдаты…
Поставьте памятник ему!
«МГУ» поставил для рифмы. РГСЭИ, где учился наш поэт, как-то не рифмовалось с «Муму». Отнёс стихотворение своим критикам. Францев улыбнулся, но сказал «Смешно», т.е. ему было просто смешно, ничего больше. «Забавно!» Евласий как-то обиделся. Филимонова сказала, что «тут есть комическое, но Вы ещё не Салтыков-Щедрин». Наташа Фукс, сокурсница Сгунтрикова, очень громко смеялась, а потом очень весело произнесла: «Вот это “ха-ха”!» «Рецензия» Фукс больше всего удовлетворила Евласия. Он влюбился в Наташу. Влюбился только для того, чтобы посвящать ей любовную лирику. «Каждый поэт, каждый студент непременно должен быть влюблён», – так гласило правило. Сгунтрикову раньше это как-то не приходило в голову.
О, как он в неё влюбился.! Он гулял вечерами на пруду, представляя, что держит Наташу за руку. «А потом я буду целовать её на фоне силуэта осины, склонённой у самого берега». Он играл со своим котом, представляя, что это их будущий ребёнок. Иногда просто обнимал и целовал подушку. Ах, как бы хотелось, чтобы это была не подушка, а Наташа. Ему хотелось лунной ночью венчаться с ней тайно в церкви.
Из-за своей любви он совсем оробел. Не мог ничего сказать Наташе. Мог просто ответить, а сам заговорить не мог. От этого дёргал себя за волосы и излил литры слёз. «На – таша!»
И вот он сунул ей в руку такое стихотворение, своё «признание», которое должно было «всё перевернуть», Наташа должна была его «понять и оценить его чувства». Казалось любовь, заключённая в этом тексте, должна была передаться и ей. Всё то, что он вложил, она должна была прочесть и увидеть, все его чувства, всю его душу. Этот наивный парень просто ещё не читал нашего великого Карнеги! – «Умные люди не пишут любимым девушкам стихи», – это всем известный факт.
Сгунтриков представлял себе это так: Наташа, волнуясь весьма кокетливо, раскрыла согнутую в четыре погибели и ещё умерщвленную степлером записку со стихотворением. Черные её глаза медленно и с восторгом прочли:
«Наташе Фукс»
Никто на свете никогда
Не говорил мне слова «да».
Скажи скореё же своё «нет».
Невыносим мираж-секрет!
Я не хочу пустых иллюзий
И не желаю людям зла.
На шее завязавши узел,
Услышу ласковое «да».
Ты знаешь… Знаешь, ты красива!
Быть может, слишком. Чересчур.
Всё это сказано плаксиво,
И добавляю слово «чур»
Ах, если б я был сатаною,
А ты бы ведьмою была,
И были б мы тогда с тобою:
Наташа Фукс и Сатана.
Среди рифмованного бреда
Косноязычных, плоских строк,
Помилуй мило непоседу
И сократи ревнивый срок. –
Очевидно здесь имелось в виду, что Евласия снедает ревность к Наташе, но её ответ рассеял бы наваждение.
Скажи, что любишь ты другого
И повтори, и много раз
Спираль судьбы, все время новой,
Где нет, и уж не будет нас.
Всё безысходно, безнадежно,
Невозвратимо и смешно.
Прости за глупое письмо,
Что и отправить не возможно…
На следующий день Наташа ответила Евласию: «Друг мой! Это же чудненько! Здоровские стихи. Мне было очень приятно их получить и прочитать. Спасибочки, Н.Ф.». Ах, ей поправилось. Ура, Небо! Все начинает сбываться. Он поэт! Он романтик. И он почти покорил Наташу! Вместе они спасут мир.
Пока Наташа медлила с «основным ответом» Евласий побежал к Филимоновой. Та ответила: «Это написано для пятиклассницы, которая перечиталась ”Мастера и Маргариты”». Этот ответ возмутил Сгунтрикова. Как же так! Он же любит Наташу, которой не меньше восемнадцати лет! Он так обиделся и расстроился, что к Францеву вообще не пошёл.
«Наташа ответь, ответь мне Наташа», – повторял он перед сном молитву. Она всё не отвечала. Он прямо спросил её: «Давай встречаться!» Она ответила: «Извини, не могу, если только дружба».
Но этот ответ не устроил Сгунтрикова. Он всерьёз решился добиваться Наташи Фукс. А для любого предприятия нужна хорошая теоретическая мысль! Наш герой начал изучать философию любви. Читал Платона, Соловьева, Розанова, Фромма и Стендаля. Изучил Карнеги и технику НЛП – «pick up». Но ничего не помогало. Пошёл как-то покупать «Кама-сутру», великий индийский трактат об искусстве любви, но купил «Четьи-Минеи», жития святых русского православия, «потому как тоже редкая книга», которую он, впрочем, сразу бросил подальше. Второй раз «Кама-сутру» нашёл не сразу и прочел за месяц. Дочитал и решил: «Да, что я тушуюсь, предложу-ка ей главное, сразу, смело».
Сгунтриков получил нехилую пощёчину, когда Наташа встретила его первый раз после получения записки следующего содержания: «Материя – это единственная реальность. Ты состоишь из атомов. Жизнь коротка, и скоро мы оба умрём. Давай же не будем терять времени и доставим друг другу высшее наслаждение. Я предлагаю тебе секс». Ему и самому было противно. Во-первых, обидел девушку, во-вторых, предал себя, встав на сторону материалистов, того самого Ленина. «Меня сгубил сексуальный большевизм», – признавался он сам себе. «Кама-сутра» была не причём.
Он молил о прощении:«Когда меня не любят, то пишу гадости» Она простила.. Он ещё писал ей стихотворения, как, например, это:
Твои глаза как две слезинки,
Зрачок – желейный паучок.
А слёзы – вкусные икринки –
Пролил: попался на крючок.
Медовых губ медовый месяц
Мне будет сниться день и ночь.
Нельзя концы снотворных лестниц
Под окна ночью приволочь. –
Но он больше не требовал взаимности. Наташа и Евласий остались друзьями.
Сгунтриков грустил. На литературные кружки перестал ходить. Открыл «Четьи-Минеи». Житие Ольги, житие Бориса и Глеба! «Какая эта Ольга была целомудренная, точно как моя Наташа!» И это нравилось ему – именно целомудрие. Он как-то по-новому полюбил Наташу. А после прочтения истории Бориса и Глеба снова написал стихи:
Борис и Глеб на Куликовом поле
Стояли словно ангелы в тиши.
Россия возрождается, но горе
Случилось в этот день в глуши.
Сегодня очень хмур царевич Дмитрий –
Как знамя – наш нерукотворный Спас.
Лежал в шатре ордынский хан нехитрый,
В его душе луч веры не погас.
Ислам и Православие суть вера
Одна и та же. Боль, убийства, гром.
Кровь изначально благочестью – мера.
А атеизм вообще тут ни при чём.
Наташа сказала: «Ну-у-у, всё вместе смешал!»
Францев воскликнул: «Это просто история и религия, к литературе не относится».
Филомонова улыбнулась: «Напутано, но можно бы ещё дописать чего-нибудь, продолжение, развить сюжет».
Ещё в РГСЭИ пришёл прочитать лекцию по философии дьякон Андрей Кураев. Сгунтриков, чрезвычайно стесняясь, и ему показал своё стихотворение. Тот ответил: «Это у Вас экуменизм какой-то».
А Борис и Глеб, когда прочитали, то пригласили Евласия Сгунтрикова посмотреть своими глазами на Куликово поле. Но там была дискотека. Русские и татары вместе отдыхали на одном вечере. Ордынский хан (из Сарая) и казанский хан вместе журили Дмитрия Донского, выпили с ним по чарочке вина от крымского хана и пошли играть в кости. Борис и Глеб увели Евласия на ближайший холм и научили его драться на мечах. Мечи у них были огненные.
Наташа заболела, поэтому свой сон наш герой расскажет ей позже.