(об одном раннем стихотворении Тютчева)
Перечитывая заново знакомое с юности, о котором вроде бы давным-давно сложилось представление (так сказать, навешан ярлычок перед отправкой в архив на почетное, но мало посещаемое место), глаза вдруг зацепились за одно раннее, 1828 года, и не замеченное мною до этого стихотворение. Само название его было уже не привычным для хрестоматийного, раздерганного на цитаты поэта: «Cache-cache». Это по-французски «игра в прятки». Позднее, специально заглянув в словарь, я нашел еще одно значение этого слова, переносное: «разминуться», «не встретиться», которое оказалось более подходящим для этой маленькой музыкальной пьесы.
Я был больше чем удивлен, встретив такой неожиданный не только для моих представлений о Тютчеве, но и вообще для сложившихся у меня стереотипов о той эпохе текст. Удивительно было, что мы разминулись с ним раньше. Что это – маленький эксперимент, предвосхищающий поэтические течения, даже и не предполагаемые еще в ближайшие полвека? Проблеск интуиции?
Лексика – все та же, как и у других современников: слова, поэтизмы обороты, но при этом все они сложены в странную суггестивную, игровую и какую-то мерцающую композицию. В ней ощущается импрессионистичность, при этом задолго до возникновения собственно импрессионизма. Я бы охотнее поверил, что такая миниатюра могла возникнуть в Серебряном веке, может быть у Анненского, Пастернака или даже Северянина, но не в начале девятнадцатого.
«Вот арфа ее в обычайном углу,/ Гвоздики и розы стоят у окна,/ Полуденный луч задремал на полу:/ Условное время! Но где же она?»
Если бы не арфа в «обычайном углу», то точно отнес бы стихотворение даже к более позднему времени. И все вроде бы здесь конкретно, даже время свидания оговорено. Вот герой уже в предвкушении, в игриво-восторженном романтическом настрое, но увы…
«О, кто мне поможет шалунью сыскать,/ Где, где приютилась сильфида моя?/ Волшебную близость, как бы благодать,/ Разлитую в воздухе, чувствую я».
Вдруг странная двойственность, двухплановость, как сквознячок – по коже. А, может быть, «сильфида» здесь это не просто галантное сравнение-комплимент. Может быть, это вообще не реальная женщина, а буквально Сильфида – игривый дух воздушной стихии?
Тогда это уже не просто любовное свидание, а встреча с духом воздушной стихии? Подобная мифологическая двойственная игра-совмещение пластов смысла также более характерна для следующего XX века.
«Гвоздики недаром лукаво глядят,/ Недаром, о розы, на ваших листах/ Жарчее румянец, свежей аромат:/ Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!»
Её нет и одновременно она здесь, она есть во всем: и в аромате цветов, и в румянце роз, и в лукавстве фиалок. Она скрыто наполняет собою все место встречи. Даже звуки дрожащих от сквозняка струн (может быть это невидимая душа её вибрирует на них?):
«Не арфы ль твоей мне послышался звон?/ В струнах ли мечтаешь укрыться златых?/ Металл содрогнулся, тобой оживлен,/ И сладостный трепет еще не затих».
Но нет, увы, это всего лишь легкий порыв ветра. И возбужденное, мечтающее о желанном присутствии духа или возлюбленной сознание всего-навсего разыгралось. Воображение – одним словом… А может, действительно, мифическая возлюбленная (сильфида это или не сильфида – не важно) невидимо присутствует здесь, играя со своим избранником?.. Да нет же, это всего-навсего восторженное, романтическое сознание. Это оно воссоздает из воздуха фантом возлюбленной, наделяя духом её все окружающие предметы. Ведь все мы знаем, как это характерно для влюблённости. И всё-таки…
«Как пляшут пылинки в полдневных лучах,/ Как искры живые в родимом огне!/ Видал я сей пламень в знакомых очах,/ Его упоенье известно и мне».
Ткань стихотворения – это сплошная, творимая на глазах читателя магия воздуха, такой словесный тюль колышущейся занавески, обступающей, обнимающей фигуру невидимки, проявляющей её из воздушного пространства. И вдруг она претерпевает новую метаморфозу, рассыпаясь на разноцветные мерцающие создания:
«Влетел мотылек, и с цветка на другой,/ Притворно-беспечный, он начал порхать./ О, полно кружиться, мой гость дорогой!/ Могу ли, воздушный, тебя не узнать?»
Свидание все-таки состоялось, игра в прятки завершена, потому что мембрана одномерности лопнула, раскрывая глубину других измерений. Потому, что возлюбленная, и это так, одновременно и женщина, хозяйка комнаты, и каждый цветок букета, и звенящий на струнах ветер, и влетевший, порхающий над головой мотылек-психея, бабочка-душа. Она – Психея. Тогда кто же лирический герой?..
А может все это аллегория познания чего-то более глубокого? Уверен, что средневековый персидский поэт-суфий вычитал бы здесь совсем иные смыслы. Он сказал бы, что это написано истинным вали – возлюбленным другом Бога. Кто знает, может быть, Тютчев имел в юности свой духовно-мистический опыт, и описывает именно его? Но это всего лишь мои недоказуемые фантазии.
2005.