(медитации на поздние стихи Мандельштама)
Он ясно ощущал время, время как толщу, как дальнюю бесконечную дорогу, по которой каждому предстоит пройти свой участок. Он тонко чувствовал связь между этими временами-отрезками, понимая при этом постоянную преемственность идущих, историческую ли, литературную ли, и себя в этой цепочке, свое место, достойное место, ту «чашу на пире отцов», которой он не должен посрамить.
«Я в сердце века. Путь не ясен. \ А время удаляет цель…»
Он постоянно ощущал тяжесть этой поклажи, переложенной на его плечи предшественниками, ответственность за неё, перед тем, кто будет идти дальше, когда он уже будет не в состоянии…
«Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!
Не хныкать!
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
чтоб я теперь их предал?
Мы умрем, как пехотинцы,
Но не прославим
Ни хищи, ни поденщины, ни лжи».
А время возвращается, вернее, возвращаются ситуации и состояния, но еще более усугубленные его толщей. И то, чему противостояли когда-то в другую эпоху в другой (уже другой) стране, снова торжествует, обретая более хитрые лицемерные формы. Но путник должен идти по времени, пока в состоянии, иначе цепочка преемственности прервется и не будет уже ни Данте, ни Ариосто, ни Бодлера, ни Достоевского. Лишь костры. Существует лишь один достойный закон для осознающего себя путника – закон совести. Хотя порой бывает мучительно страшно, хочется спрятаться от настоящего, сбежать.
Но приходится идти, обратной дороги нет. Идти, зная, что твое время, твой век, уже осталось за спиной. Нужно идти против воли по чужому времени, которое надо по возможности сделать своим, пусть не сжиться с ним, не мимикрировать под него, но хотя бы описать, оставить, взять в свой узелок. Таким, какое оно есть, каким его чувствуешь, без установок свыше.
Да, у каждого путника есть свой век. У кого-то он совпадает со столетием, вписан в столетие, в одну ровную эпоху. А у кто-то, менее везучего, век разломан на две части: кусок в одном столетии и кусок в другом, кусок в одной эпохе и кусок в другой, причем абсолютно не схожих, даже полярных. Путь начинается в одной долине, но через перевал переходит в другую, чужую… В одной – кастальские ключи и виноградные лозы, среди античных колонн, в другом – выжженная степь с белеющими костями, с перекати-полем и глухими колючими зарослями в лощинах… Позвоночник века сломан…
«Но разбит твой позвоночник, \ Мой прекрасный жалкий век».
Но век иногда может представляться и не дорОгой… Да, век – это прекрасная зверюга, умница-лохматенция, знающая своего хозяина, которая не даст его в обиду, это громадная добродушная собака, радостно кидающийся на плечи хозяину, чтобы лизнуть его в нос, потому что хозяин это не волк, хозяин просто не может быть волком, хотя судьба и своеволие других так стремятся обрядить его в волчью шкуру…
«Но не волк я по сути своей: \ Запихай меня лучше, как шапку, в рукав…»
Если и быть волком, то вольным волком «жаркой шубы сибирских степей», а не загнанным издерганным, забившимся в угол лагерным юродивым, при этом осознающим свое настоящее место. Юродивым не по диагнозу, а по осознанному выбору:
«Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме»..
Но сможет ли кто-нибудь заглянуть в зрачки волкодава, не подпускающего к себе ни кого, кроме хозяина. Заглянуть, чтобы разглядеть там то настоящее, которое никогда не откроется постороннему. Сможет ли кто-нибудь склеить своей здоровою «кровью-строительницей» его искалеченную временем и событиями спину.
«Кровь-строительница хлещет горлом всех земных вещей…»
Жизнь продолжается, но остается только трепетать, от боязни, что твой позвоночник снова кто-то переломит. Ведь он такой хрупкий – век человека на земле, а его несут и несут в жертву чьим-то идеям, чьей-то выгоде, как и сейчас…
«Снова в жертву, как ягненка, \ Темя жизни принесли»
Да, можно, можно еще гармонически, объединить обломки-колена и «флейтою связать», подстроиться-мимикрировать, и зазмеиться по траве полномерной гибкой гадюкой. И может тогда все вернется, как и ушедшая весна…
«Но разбит твой позвоночник, \ Мой прекрасный жалкий век»
Поздно, да и не годится. Остается только смотреть назад, где за волочащимися парализованными конечностями еще видны следы славного, счастливого времени, в котором можно было бы «…жизнь просвистать скворцом \ Заесть ореховым пирогом…», но когда-нибудь все равно обглоданный рыбами сломанный костяк века море истории вынесет на песок… и
«Льется, льется безразличье \ На смертельный твой ушиб».
Кровь-строительница – жизнь вечная, бесконечная цепочка рождений и смертей, жизнь всех будущих поколений… И можно поступить по-другому, ведь «куда как страшно нам с тобой…», да не судите строго…
«А стены проклятые тонки, \ И некуда больше бежать, \ И я, как дурак, на гребенке \ Обязан кому-то играть…»
«Мне хочется бежать от моего порога. \ Куда? На улице темно, \ И, словно сыплют соль мощеною дорогой, \ Белеет совесть предо мной».
Страх, он присутствует всегда, он вечен, он родился раньше рождения. Поэтому он боится смертельно, но все-таки почему-то всегда, словно против воли, выворачивает наперекор своему страху, то разрывая расстрельные списки Блюмкина, то давая пощечины новейшим литературным аристократам. Голова направляет в одну сторону, а ноги ведут в другую… Не ноги, а сердце... Голова говорит: «Смирись!», а руки дают пощечину… Существует лишь один достойный закон для осознающего себя путника – закон совести.
«Не для того ли разночинцы \ Рассохлые топтали сапоги \ чтоб я их предал?
Разве можно бросить ту поклажу, доставшуюся от предшественников? Слишком хорошо он знал предыдущие исторические отрезки дороги Времени, и видел, как относились идущие следом к тем, кто поступал подобным образом. Как после к ним относилось само играющие и провоцирующее Время, в лице потомков. Поэтому нужно «с веком вековать», и поднимать больные веки века…
«И с известью в крови для племени чужого \ Ночные травы собирать».
«Я должен жить, хотя я дважды умер…»
«Я должен жить, дыша и большевея, \ и перед смертью хорошея, Еще немного поиграть с людьми!»
И никому, кроме этой «трамвайной вишенки страшной поры» не удалось так точно показать свое время, передать его дух, вернее один из позвонков своего переломленного века. Ни кому из его современников, не удалось выразить этот холодящий ужас, когда «под собою не чуешь страны», «и всю ночь напролет ждешь гостей дорогих», наезжающих в «воронках». Об этом заговорили после, из другого времени, а современники не смогли проговорить его так открыто и сильно… Не могли: кто-то не умел, кто-то не чувствовал, кто-то остерегался… Не их вина, все мы люди…
«Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки?»
25.01.05.