От шести до восьми. Счастливое детство. 5.
Август 1948
Школа
Числа 25-го августа моя одиннадцатилетняя двоюродная сестра Тася повела меня записываться в школу, которая располагалась в полуразрушенной малынской церкви, у которой верхняя часть c колокольней отсутствовала. Вместо нее по краям стены этой, уже отдельной части здания, росла веничная (равнинная) полынь, окаймляющая дыру в небо.
Пройдя двор, мы вошли в здание. Напротив входа в сумрачной широкой коридороподобной зале стояли два стола, на каждом из которых было по чернильнице-непроливалке с перьевыми ручками. Оставив меня одного, Тася пошла искать дежурного учителя. В воздухе стоял насыщенный запах химических фиолетовых чернил, оставшийся в памяти на всю жизнь. Вскоре Тася вернулась с дежурной учительницей, и после заполнения формуляра, мы пошли обратно домой.
Сентябрь 1948.
Первый урок помнится смутно – ничего особенного. Как звали мою первую учительницу, не помню. Но лет сорок спустя ее имя, кажется, произнесла моя тетя Настя, о чем я неуверенно вспомнил еще лет через двадцать. Учительницу звали Елизавета Константиновна Пряничникова. Ее образ стерся в памяти полностью. Но одно запомнилось прочно: за весь год учебы она ни разу ни на кого не повысила голос. А потому мой первый класс запечатлился в памяти истинным раем.
Школа стояла на самом краю крутого спуска к реке Плаве, впадающей в районе Крапивны в Упу, которая в свою очередь впадала в Оку. Я сидел на предпоследней парте, стоящей у окна с видом на восток, на широкую долину Плавы в направлении Плавска. Неведомым велением души я часто глядел в окно, за которым моему взору открывалась целая половина небесного купола! Осень за окном постепенно сменялась зимой, которая, в конце концов, уступала место полноводной и крикливой скворцовой весне…
В магазине «Сельпо» взрослые купили мне самое необходимое: чернильный порошок и тетрадь в косые и прямые клетки. Разведенные чернила налили в стограммовый пузырек. За неимением ничего лучшего пробку бабушка сделала из куска газеты, свернув его в рулончик. Такая пробка была крайне ненадежная, и чернила в сумке часто проливались, пачкая книги и тетради. Опускать ручку в пузырек, не запачкав ее, тоже было не простым делом. Но… приходилось учиться аккуратности.
Не помню, говорила ли учительница, в какой руке надо держать ручку. Но я от рожденья был левшой. И вот помню тот момент, когда Марья Емельяновна несколько удивленно посмотрела, в какой руке у меня ручка. Незаметно я переложил ее в правую руку. И с тех пор стал писать правой, хотя любую иную работу продолжал делать левой рукой.
И еще помню, что учительница велела принести альбомы для рисования. Но их то ли из в магазине не было, то ли они стоили дорого, и потому бабушка сделала мне альбом из… желтой оберточной бумаги, которую она выпросила в магазине. И ничего, рисунки получались на пятерку!
Из полученных в школе знаний самыми запомнившимися оказались два: первое – из «Букваря», второе – из «Родной речи».
Первое – это немудреные орнаменты на национальных русских полотенцах, что-то наподобие вышивки крестиком. Глядя на них, я чувствовал, что вместе с ними переношусь в какой-нибудь двенадцатый век. И в том веке перед моими глазами как бы наяву проносились картины древнего деревенского и почему-то очень миролюбивого быта. То есть всё было, как и вокруг меня, только много-много веков назад.
Второй эпизод – картинка лунной поляны в сопровождении стихов Пушкина: «Сквозь волнистые туманы пробивается луна, на печальную поляну льет печально свет она». Простенькая картинка, простенькое четверостишие, а ведь на всю жизнь!.. Как я уже писал, читать я научился сам, еще до школы, за один день…
Никаких четких признаков, позволяющих отличать осень и зиму 1947/48 годов от 1948/49 годов, у меня нет. Скорее всего, все уличные события происходили во вторую зиму, ибо валенки купили мне, как будто, к школе.
Где-то к школе бабушка сшила мне из разного тряпья ватную жилетку. Причем по бокам она пришила два кармана. А карманы для пацана в наше время это что сегодня какой-нибудь супермотоцикл! Ведь в него можно было класть разные СВОИ штучки и носить с собой! Карманы – это первый атрибут свободы личности…
Осень 1948
Где-то в это время я впервые услышал слова «туфли», «жених» и «замуж». Две моих тети – Настя и Шура – выходили замуж. Оба жениха были из одной деревни Чероково, в четырех километрах от Малыни. (Через семь лет я буду в этой заброшенной деревне с двумя оставшимися остовами домов. Зрелище жуткое…) Вскоре тетя Шура ушла жить к своему Жоржику. Возможно, ушла к своему красавцу Николаю и Настя. Однако ее счастье было недолгим, и через три года после моего отъезда в Пушкино он умер – от удара лошади подкованным копытом в висок…
Население дома уменьшилось, но я как-то не почувствовал это – я был занят школой и одноклассниками. Помимо Малыни, одноклассники были также из соседних деревень Лапино и Даниловка и кто-то даже из Чириково – за три-четыре километра. Но как позже в Пушкине, так и здесь я запомнил только тех детей, с кем играл в свободное время (они жили в ближайших домах). Ближайшим из них, из левой (если смотреть из окна) половины нашего дома, был Толик Мухин. В следующем доме в одной половине жила Лида Соколова, а во второй – Ваня Холин с прозвищами Золотой (так завала его мама) и Шестик (так как на одной руке у него было шесть пальцев; к следующему моему приезду в деревню он был уже без лишнего пальца).
А в третьем доме с добротной террасой (единственной в деревне) жил одноклассник, кажется, его звали Геной. По стилю поведения он заметно отличался от всех остальных: мягкий, вежливый и умный (отличник). Однажды во время игры Гена пригласил меня и еще кого-то к себе домой. Для бедной деревни его комната была необычной – в ней была мебель! В серванте стояла стеклянная посуда. Но более всего впечатлил один деликатес, которым Гена нас угостил – по полчайной ложке! Это был порошок какао с сахаром. Ничего подобного в других домах не было! Не помню, откуда я узнал, что Генин папа работал агрономом. Об этой профессии я узнаю только через много лет.
Совсем иной быт был в нашем доме – по существу на уровне каменного века. Рукомойника не было – умывались, поливая друг другу из кружки. Не было и сортира – отхожим местом был хлев, куда надо было пробираться в сапогах по щиколотку в навозной жиже. Благо, где-нибудь из жижи выступал камень и можно было присесть, не запачкавшись. Разумеется, ни туалетной, ни вообще какой бы то ни было бумаги не было. Что выполняло функцию бумаги, не помню, – может, колючая солома, а может, какая-нибудь щепочка или камушек. И это трудно понять: как мой дед, виртуоз-жестянщик, не сообразил хотя бы положить доску на пару камней! Замечу: это была середина двадцатого века!..
Не лучшим образом была решена и задача мытья. Летом купались как Бог подаст: мы, дети, – в бочке с дождевой водой, взрослые – должно быть, в речке, вода в которой выше деревни была теплющей. А зимой я искупался от силы два раза. Помню единственный: кто-то из тетей тер спину тряпкой, намыленной вонючим хозяйственным мылом.
Стирка зимой представляла собой адскую работу. Не помню, где белье намыливалось, но стиралось-полоскалось в речке в холодной родниковой воде. Половики-дерюги отбивались вальками – в форме толстой, короткой деревянной лопаты весом под килограмм. От ледяной воды руки болели…
Белье гладилось угольным утюгом с мелкими полукруглыми поддувальцами. Когда уголь остывал, утюг надо было размахивать, увеличивая доступ воздуха к углю.
Кипяток получали в самоваре. При отсутствии хороших дров запустить самовар – особенно в доме – был непросто. Пламя раздували старым сапогом, надетым на верх самовара, а потому комната наполнялась дымом. Когда щепки разгорятся, на самовар ставили трубу и ее выход присоединяли к специальному отверстию (забыл, как называется) в русской печи. Под крышкой самовара радиально укладывали для варки яйца, хотя их большей частью ели сырыми. Что служило заваркой, не помню. А из сладостей был только кусковой сахар.
В домах на стенах было модно вешать доски с фотографиями и открытками. Из фотографий помню только большой портрет прадеда Николая Ивановича с лицом купца-простолюдина. Этот портрет, как и многие другие, куда-то исчез бесследно. Трудно понять, как такое могло произойти…
А вот открытки (на досках или просто на стене) запомнились. Небольшая их часть были пошловатыми – с сердечками и поцелуями, а на большинстве были изображены танцующие цыганки в роскошных широченных юбках.
Продолжение следует.
=============
На фото: Малынская школа 60 лет спустя (фото нашел в Интернете). Но всё, не считая кустов, осталось как прежде. Припомнился так и оставшийся загадочным старинный кирпичный сарай.
+++++++++++++
"Малынь.
В это трудно поверить, но надо признаться, что на месте теперешней Малыни раньше находилось село Устье и деревня Малынь.
В 1841 году возник в той местости приход, который к 1895 году насчитывал 871 прихожанина мужского пола и 854 женского. Предание говорит, что лет 300 тому назад существовал в Устье храм деревянный, но обветшал он со временем и пришел в негодность, так что от него и следа не осталось. Вследствие чего прихожане присоединились к соседнему приходу села Архангельского, равно как и церковная земля перешла к тому же селу. И таким образом приход прекратил свое существование. Но помещик села Даниловки Воейков задумал устроить храм в селе Устье, что и было сделано в 1842 году. Храм был выстроен во имя Покрова Пресвятой Богородицы с приделом ао имя священномученика Георгия. С течением времени храм подвергался обновлениям и исправлениям внутри. В храме была местно-чтимая икона Калужской Божьей Матери. При церкви с 1885 года была открыта церковноприходская школа".
(http://yandex.ru/yandsearch?text=&stpar2=&stpar4=&stpar1=)